Текст книги "7 способов соврать"

Джунипер Киплинг

С понедельника каких только версий я не слышала.

Версий о том, какой же скотиной надо быть, чтобы совращать учащихся.

Версий о том, какая же блудливая тварь соблазняет учителей.

Столовая подобна волчьему логову.

За каждым столом морды с острыми клыками.

Непонятное зверье в очереди за мной тявкает и лает –

сегодня им бросили на растерзание свежий кусок мяса.

Список кандидатов, вывешенный Клэр.

– Эти списки кандидатов в комитет по самоуправлению – смех один. Умереть и не встать…

– Представляешь, Мэтт Джексон выдвинул свою кандидатуру…

– …и Оливия Скотт. Вообще… да?

– Да уж.

– Говорят, Оливия – классная девчонка. Но та-ака-ая шлю-юха. Бре-е-ед какой-то!

– Ага. Кстати, слышали, что в выходные она зажигала с Дэном Силверстайном?

– Спорим, это она крутит роман с учителем? Ой, поняла. Я – гений. А что если те ребята – это такая дымовая завеса распущенности?

(Я набрасываюсь на них, потому что напряжение этой недели копится и копится,

и я больше не в силах сдерживаться.) – Не смейте!

Наша школа – это организм,

умышленно отравляющий себя, вводящий в себя яд внутривенно.

Ехидство, ненависть, желчь.

Неудивительно, что меня тошнит.

Немая сцена.

Два блестящих рта округлились в букву «О»,

четыре подведенных глаза таращатся на меня.

Прежде я не видела этих девиц.

И надеюсь, что никогда больше не увижу.

Раз они порицают Оливию за то, что она раздвигает ноги,

они и меня станут осуждать, если узнают –

флаг им в руки.

Разве количество партнеров имеет значение? Как и рост,

вес, цвет глаз?

Возраст?..

Ну нет, нет, разумеется, это не так,

ведь нам с малых лет внушают, что взрослых надо слушаться;

ведь, отказывая кому-то, отвергая кого-то, приходится демонстрировать железную, несгибаемую волю, если тебе с малых лет внушают, что нужно приспосабливаться, смиряться, угождать;

ведь возраст имеет значение – я это знаю.

Клянусь.

– Извини, Джунипер, – говорит одна из девиц. – Я не хотела…

Я быстро иду прочь от нашего столика. Оливия с Клэр смотрят на меня во все глаза,

словно я создана из космической пыли

и они никак не могут наглядеться на мое необычное, нездешнее сияние.

Чей-то потрясенный взгляд в коридоре, по которому я чуть ли не бегу.

Второй, третий, четвертый шокированные взгляды, обращенные на девчонку, которая выказывает свое волнение у всех на виду.

Закрываю лицо ладонью, растопырив пальцы.

Создаю иллюзию, что никто не видит, как я иду мимо них, – если бы, если бы…

За угол, в дверь, запираюсь. Дрожу, трепещу…

Наконец-то я одна.

Свет отражается от стен уборной,

звонким эхом рикошетит внутри кабинок.

Минуты. Спокойствие, словно солнцезащитный крем, размазывается по моей коже.

Где-то под ребрами скопился крик.

Я сую пальцы под горячую воду. Они краснеют.

Смотрю на свое отражение в зеркале, но что-то в моих глазах не так.

Я не влезла в свою шкуру

и не могу заставить себя поверить, что

между нами все кончено, кончено, кончено.

Клэр Ломбарди

Вам знакомо состояние, когда до того стыдно за кого-то, что хочется залезть под одеяло, метаться и кричать: Какого черта ты это сделал?!

Никогда бы не подумала, что испытаю подобное унижение – и из-за кого?! – из-за Джунипер. Она всегда такая собранная, порой кажется, что она и вовсе не живой человек.

Нет, она не идеальна. Идеальных людей не бывает. Я тоже не идеальна.

И все же даже как-то приободряет, что Джунипер проявила слабость на виду у всей школы. Накричала в столовой на двух незнакомых девиц. Идеальные девушки так не поступают. Я никогда не делала ничего столь зазорного.

Можете осуждать меня, но своим проколом Джунипер подарила мне ощущение, будто я выиграла какое-то негласное соревнование.

– Что это было? – в недоумении спрашивает Оливия, глядя подруге вслед.

– Понятия не имею. Пойду посмотрю, может, она захочет поговорить. – Я встаю из-за стола, запихиваю мусор в бумажный пакет.

– Да не станет она разговаривать, – предупреждает Оливия. – Помнишь концерт прошлой зимой?

Я морщусь. Трудно забыть выступление Джунипер в декабре прошлого года. В середине последней части концерта она сбилась в связующей партии и опустила смычок, аккомпаниатор тоже перестал играть, и в зале наступила мертвая тишина. Эту завершающую часть – семиминутный отрывок завораживающей виртуозности – ей пришлось начать сначала. Когда публика разошлась, Джунипер заперлась в туалете, и ни родители, ни Оливия, ни я никакими уговорами не могли заставить ее открыть дверь.

Через полчаса, спокойная и собранная, она вышла сама. О том концерте она до сих пор не упоминает.

– Все же я попытаюсь, – не отступаю я.

– Бог в помощь, – напутствует Оливия.

Хмурясь, я поправляю на плечах рюкзак: девять килограммов учебников, тетрадей и переполненных папок. Иду из столовой, думаю: Оливия и сама могла бы попытаться поговорить с ней, от нее бы не убыло. Но Оливия никогда не лезет в душу ко мне или к Джуни, не навязывает свою заботу. Кажется, ей не нравится такая близость.

Когда мама Оливии уехала из Паломы, я каждый день старалась как-то поддержать ее. Слала ей сообщения, звонила, навещала ее – в общем, всячески пыталась облегчить подруге боль. В ту пору, летом, когда мы переходили в девятый класс, машину я еще не водила – по возрасту не полагалось, – поэтому я упрашивала свою сестру Грейс отвезти меня к Оливии. Но затем я сама, после расставания с парнем, оказалась в глубокой депрессии – это случилось в мае. Так вот Оливия спряталась за завесой робкого отстраненного сочувствия и утешала меня банальностями типа «Скоро все наладится» или «Скажи, если я чем-то могу помочь».

Теперь, оглядываясь, я затрудняюсь сказать, справедливо ли это.

Заворачивая за угол, я вижу, как Джуни в конце коридора исчезает в женском туалете. Я спешу за ней.

Дойдя до уборной, я толкаю дверь плечом. Заперто.

– Джунипер! – окликаю я. – Это Клэр. Хочешь поговорить?

– Все нормально, – отвечает она приглушенным голосом. – Уйди, пожалуйста. Мне нужно побыть одной.

– Хорошо. Скажи, если понадоблюсь.

Подавив вздох, я отхожу от двери. Оливия оказалась права. Кто бы сомневался.

Порой мне кажется, что Оливия и Джуни существуют в какой-то другой плоскости. Они любят притворяться, что все у них тип-топ. В этом между ними царит абсолютное взаимопонимание. Я же… скрытность мне ненавистна. В сравнении с ними я чувствую себя эмоциональной растрепой. Они – аккуратно напечатанные арии; я – небрежно наляпанная сонатина, записанная неряшливыми закорючками на нотной бумаге. Джунипер – сама элегантность; Оливия – стоик. А я – бог знает кто.

Ссоры, недомолвки между нами меня раздражают. Неужели мы постепенно отдаляемся друг от друга? Мы втроем неразлучны с шестого класса – у меня сердце сжимается от одной только мысли, что я могу их потерять.

Я грызу ноготь мизинца. «Потерять» – пожалуй, не совсем точное выражение. Не все мы трое отдаляемся друг от друга. Я, как и раньше, стараюсь быть хорошей подругой. Это они вдвоем отстраняют меня.

Во всяком случае, мне так кажется. Джулия и Оливия – два сапога пара, идут в ногу, а я с каждым днем отстаю от них на несколько шагов, превращаясь в стороннего наблюдателя.

Я оглядываюсь на дверь уборной. Меня зло берет из-за того, что Оливия оказалась права. Значит, Джунипер она знает лучше, чем я.

А я ненавижу быть неправой.

Лукас Маккаллум

Я еду назад в школу из винно-водочного магазина и всю дорогу размышляю о телешоу «Исповедник», которое смотрел в Нью-Йорке. Главный персонаж, ведущий – чел по имени Антуан Эбботсон. Невысокого росточка, улыбчивый, в синем костюме. Он приглашает на свою передачу трех человек, у каждого из которых есть свой секрет. Суть в том, что Исповедник предлагает им раскрыть свои секреты в прямом эфире за деньги, торгуясь, как на аукционе. Но если он достигает определенного долларового порога – какой-то необъявленной суммы ниже $50 000, – приглашенный уходит с пустыми руками. Правда, бывает, что участники телешоу срывают банк. Одной женщине заплатили $47 000 за то, что она объяснила мужу, почему у них в гостиной стоит ужасный запах. Оказывается, однажды в состоянии сомнамбулизма она навалила в пианино, убрать потом за собой не смогла: слишком глубоко упало, не достать, – а сказать об этом кому-нибудь духу не хватило.

Странно наблюдать, как участники телешоу оценивают свои секреты. Мои родные все свои чудачества выставляют напоказ. Взять дядю Джереми: он получил приз за то, что у него самые длинные усы в штате Нью-Йорк. А кузина Кэбрет бросила университет и открыла собственное сыскное агентство. Ну и нельзя не упомянуть прабабушку Луизу: ей девяносто один год, а она живет одна в хижине в горах Катскилл[14]14
  Горы Катскилл (The Catskill Mountains) – горный хребет в Южных Аппалачах, в юго-восточной части штата Нью-Йорк.


[Закрыть] и до сих пор каждое утро проверяет свои капканы.

Моя семья ценит честность по двум причинам: во-первых, одна из десяти заповедей гласит: «Не произноси ложного свидетельства на ближнего твоего»; во-вторых, мои родные – все сплошь прямодушные люди, а такие выдают свои секреты с каждым рукопожатием; они обнажают души.

А что же я? От родителей у меня есть один секрет. Секрет ничуть не интересный, в школе он известен всем и каждому: я продаю дурь. Не сильнодействующие наркотики – всего лишь травку и спиртное. Но маме с папой я об этом не скажу. Они думают, что те деньги, которые у меня есть, – это остатки того, что я заработал летом, когда подвизался уборщиком в магазине скобяных товаров «Брент».

Они очень расстроятся, если узнают правду. Мои родители – люди бескорыстные и самоотверженные, но мне всегда мало того, что они дают. Я хочу иметь больше, и Палома лишь питает мою жажду наживы. Когда я приехал сюда в девятом классе, это место показалось мне ненастоящим: кукольный город, совсем крошечный, а с тех пор он стал еще меньше. Здесь я знаком с каждым, побывал всюду. Здесь больше ничто мне не интересно – остается только доходы собирать. Порой это повергает в депрессию.

Я сворачиваю на школьную парковку, гремя ящиками с пивом, что стоят в багажнике моего пикапа. И вдруг откуда ни возьмись – ободранный «камри». Сигналит мне вовсю. Я жму на тормоза. Слишком поздно.

«Камри» врезается в мой передний бампер, меня швыряет вперед. Я не услышал скрежета и лязга – только глухой стук. А глухой стук не столь драматичен, как лязг и скрежет. Мне даже обидно стало, будто меня обманули.

Во внезапной тишине я пытаюсь оценить свое состояние, мысленно составляя список подозрительных симптомов:

• Ледяная кожа.

• Пульс в необычных местах – ушные мочки, предплечья?

• Отсутствие боли.

Руки-ноги, слава богу, на месте, зато теперь появился один пункт, который мне придется исключить из списка того, что я никогда не делал[15]15
  Речь идет об игре Never have I ever («Я никогда не…»; другое название – «Десять пальцев»). Суть ее заключается в следующем: выбирается ведущий, игроки садятся в круг. Ведущий высказывает какое-то утверждение. Тот, кто раньше делал такое, загибает палец. Когда у игрока все пальцы загнуты, он выбывает из игры. Если среди участников игры не находится тот, кто имел бы подобный опыт, выбывает сам ведущий. Выигрывает последний оставшийся игрок.


[Закрыть].

Подраненный «камри» занимает одно из мест на стоянке. Я паркуюсь рядом и выскакиваю из машины, чтобы проверить повреждения. Дверца пикапа скрипит, когда я ее распахиваю.

«Камри» цел и невредим, не считая крошечной вмятинки под одной фарой. Мой пикап, напротив, выглядит так, будто сражался с одним из Трансформеров. Должно быть, «камри» выбил последний винт, благодаря которому мой передний бампер держался на месте. Теперь он криво болтается, напоминая перекошенную ухмылку.

Я стискиваю зубы, ерошу волосы. Вы только посмотрите на меня – переживаю из-за какого-то раздолбанного, заросшего грязью пикапа. Что сказали бы на это мои приятели из средней школы?

Лишь через минуту мне удается отделаться от этой мысли. Во-первых, если все идет по плану, я до конца школы сумею скопить денег на новый – хороший – автомобиль. Во-вторых, я не поддерживаю связь ни с кем из Пиннаклской школы, так что их мнение не имеет значения.

И все же я не в силах избавиться от комплекса, который развился у меня там.

Я учился в самом элитном районе Бруклина, в частном заведении. Я получал стипендию, и беднее меня в школе не было никого – унизительнейшее положение. Все во мне кричало, что я там чужой: стрижка, одежда, место жительства. От нашей квартиры на Кони-Айленд[16]16
  Кони-Айленд (Coney Island) – часть Бруклина (Нью-Йорк), выходящая к Атлантическому океану. В этом районе есть морской пляж и парк аттракционов.


[Закрыть] до престижного квартала в Бруклин-Хайтс[17]17
  Бруклин-Хайтс (Brooklyn Heights) – престижный жилой микрорайон в Бруклине (Нью-Йорк).


[Закрыть], где находилась Пиннаклская школа, был час езды на общественном транспорте, и домашнее задание я делал на коленке, забившись в угол вагона рядом с мамой.

Пиннаклские ребята о деньгах, казалось, не думали, но сами, насколько я мог судить, купались в них. На каждой перемене мои странички в «Инстаграме» и «Фейсбуке» заполоняли новости: их фото с весенних поездок на Мальдивы, с горнолыжного курорта Аспен, из летних домиков в Европе. Своим богатством они щеголяли непринужденно. Более прилизанные носили одежду пастельных тонов с фотографиями игроков в поло и эмблемами «Золотое руно»[18]18
  «Золотое руно» (Golden Fleece) – товарный знак амер. компании Brooks Brothers, выпускающей мужскую одежду.


[Закрыть]. «Альтернативщики» ходили в мешковатых шерстяных топах и художественно рваных легинсах, но суть от этого не менялась: это были те же бешеные деньги, просто переведенные на другой язык.

Я не скучаю по той школе. Из-за снобов, что учились там, я до сих пор стыжусь своей семьи. До сих пор переживаю, как мы выглядим в глазах окружающих, даже здесь, в Паломе, где мы спокойно заняли свою нишу как представители низших слоев среднего класса.

– Лукас, ты в порядке?

Я вижу знакомое лицо, и меня сразу затопляет чувство облегчения: с Мэттом Джексоном я веду дела с начала девятого класса.

Я киваю:

– Ты нормально?

– Да. Хочешь вызвать копов?

– Копов? – Я бросаю взгляд на кузов своего пикапа. – Только их и не хватало.

Мэтт смотрит на брезент, прикрывающий ящики.

– В принципе, необязательно. Моя машина цела, так что, если ты не против ездить с отвисшим бампером, я настаивать не стану.

– Спасибо, чувак. Выручил.

Мэтт кивает. Он неплохой парень, но слова из него клещами не вытащишь. Он еще и сексапильный, в моем вкусе, но я научился игнорировать сексапильных парней, поскольку в этой школе все сплошь упертые гетеросексуалы.

В одной статье я прочитал, что три-четыре процента населения Земли составляют геи, лесбиянки или бисексуалы. Уж не знаю, откуда выкопали эту статистику, но к старшей школе Паломы она не имеет никакого отношения. Тысяча двести учеников, и среди них ни одного гомосексуалиста. Это вам не клуб содружества геев и натуралов.

Порой мне кажется, что здесь нужно организовать отдельный клуб для всех меньшинств, поскольку по этническому составу Палома не намного разнообразнее майонеза. По приезде сюда я никак не мог оправиться от культурного шока, потому что в этом городе все люди одного и того же оттенка белого и принадлежат к одной и той же ветви методистской церкви.

Мэтт открывает заднюю дверцу, наполовину исчезает в машине и роется в хламе на заднем сиденье. Я вижу, как под его толстовкой с капюшоном ходуном ходят лопатки.

– Эй, ты сегодня торгуешь? – доносится до меня его приглушенный голос.

– Да, найди меня после занятий.

– Отлично. – Он надевает на плечи рюкзак и захлопывает дверцу. – Свидание назначено.

У меня в груди что-то замирает. С затаенным дыханием я наблюдаю, как Мэтт натягивает вязаную шапку. Глаза у него светло-карие и настороженные. Я недоумеваю: свидание?

И тут во мне просыпается влечение. Может, адреналин все еще бурлит в крови, так что кожа зудит, или от запаха холодного воздуха создалось ощущение, что в моей ладони чья-то рука. Зимой в восьмом классе я впервые держал за руку парня, и морозные послеобеденные часы часто навевают это воспоминание: неуверенное прикосновение теплых пальцев Калеба.

– Слушай, Мэтт, – говорю я, – давай, может, кофе как-нибудь выпьем? Или поужинаем? Или еще что?

Его лицо каменеет. Будь это монитор, на нем бы выскочила надпись: Ошибка 404. Сервер не может обработать ваш запрос.

– Я… что? – спрашивает он.

Лопухнулся. Беда. Скажи же что-нибудь, Лукас.

– Ничего, забей, – брякаю я. Самые неубедительные слова, которые я когда-либо произносил.

Мэтт, конечно, не дебил – сразу все просек. Смотрит на меня как на ядовитую змею, пытающуюся завязать дружескую беседу.

– Вроде полгода назад ты был натуралом?

На парковку обрушивается шквал ветра, затеребившего тяжелые кожаные шнурки моих топ-сайдеров «Сперри». И кто меня за язык тянул?

В Пиннакле, обители богатеньких либералов, до твоей сексуальной ориентации никому нет дела. Моя приятельница Алисия частенько целовалась на лестнице со своей подружкой, им обеим тогда было по тринадцать, и никто не обращал на них внимания. А вот в паломской школе совсем другой расклад. На тренировке по плаванию попробуй заикнись о том, что ты устал, в ответ тотчас услышишь: «Утри сопли, педик». После трудной контрольной народ скулит: «Это только для гомиков». А когда мои приятели хотят сделать комплимент друг другу, они произносят: «Ты не гомик». (Причем говорят это каждый раз, словно напоминая самим себе, что они «не гомики».) Я ни разу не видел, чтобы кого-то распяли за гомосексуализм, но это всего лишь в шаге от «утри сопли, педик». Поэтому я молчу.

Мне бы следовало сказать: «Я не гомик», притвориться, что я пошутил, но я не в силах выдавить это из себя. Слова горечью обжигают язык.

У Мэтта вид все еще испуганный.

– Мне казалось, ты сто лет встречался с той цыпочкой – Клэр, кажется?

– Встречался.

– И?

– И… что? – пожимаю я плечами.

– И каково это, если ты гей?

– Я не гей.

Мэтт озадачен:

– Ты же только что пригласил меня на свиданку, чел.

– Да, но я не гей. Просто…

Звенит предупредительный звонок, спасая меня от необходимости объяснять. Мэтт поправляет рюкзак на плечах.

– Ладно, дело твое, – говорит он, не дожидаясь ответа. – Значит, после школы? Травка? По рукам?

– Конечно, – подтверждаю я. – И… м-м… Мэтт!

– Что?

– Не говори никому, пожалуйста… ладно?

Он передергивает плечами:

– Да, конечно.

Он идет прочь. Я смущен, но, провожая его взглядом, вздыхаю с облегчением. Терпеть не могу беседы на тему «Кто такой пансексуал[19]19
  Пансексуал – тот, кого могут привлекать люди любой ориентации. В основе отношений не половая принадлежность, а моральная сторона: эмоции, ценности, личные качества. Отличие пансексуалов от бисексуалов заключается в том, что первых совершенно не заботит не только половая принадлежность партнера, но даже своя собственная.


[Закрыть]?». А то мне снова пришлось бы объяснять то, что я уже растолковывал сотни раз всем своим родным: дядям, тетям, кузинам и кузенам. И мне предстоит еще миллион раз это повторять, пока не помру, а меня уже тоска берет.

Если честно, лучше уж рассказывать про пансексуалов, чем спорить на тему «Так не бывает». Дядя Джереми до сих пор настаивает, что моя сексуальная ориентация – это выдумка. Приятно знать, что меня не существует.

Но в принципе в этом плане с семьей мне повезло: мои родители из тех христиан, которые не придерживаются строго предписаний «Левита»[20]20
  Книга Левит (третья книга Моисеева) – третья книга Пятикнижия, Ветхого Завета и всей Библии.


[Закрыть]. Отец по-прежнему мечтает, чтобы я начал встречаться с девушкой, но, по крайней мере, он перестал об этом говорить.

Меня тревожит, что семя моей тайны может дать ростки в Паломе. Мне хочется выкопать его, засунуть глубоко в карман и больше никогда об этом не упоминать.

Убедившись, что на парковке безлюдно, я перекладываю полдюжины ящиков с пивом «Миллер» во внедорожник Дэна Силверстайна, забираю из багажника причитающиеся мне деньги и направляюсь к зданию школы. Быстро пересекаю газон, большим пальцем перебирая тонкие листики двадцаток. Обожаю их запах, текстуру. Поразительно, насколько приличную прибыль я получаю, хотя мои комиссионные невелики: всего пара долларов за упаковку пива. Спросом пользуется всегда одно и то же: пиво – по сути, сладкая вода – и марихуана, причем в таком количестве, что можно усыпить слона.

Труднее всего оказалось наладить сам бизнес. Для торговли спиртным мне понадобилось фальшивое удостоверение личности, которое я, воспользовавшись старыми связями, выписал из Нью-Йорка, так как в Паломе за фальшивые документы, причем не очень качественные, берут слишком дорого. Теперь у меня в кармане волшебный кусочек пластика, согласно которому моя тайная личность – местный супергерой Андерсон Льюитт, двадцатидвухлетний вермонтец, всегда покупающий товар оптом.

С марихуаной мне подфартило. Парень, снабжавший травкой нашу школу, уехал через полгода после того, как я пошел в девятый класс, и я занял его место. Мой поставщик – тридцатишестилетний мужик, страдающий нездоровой тучностью. Его зовут Фил, но ему милее имечко Тизи. Почему? Мне он этого так и не объяснил.

Звенит звонок.

– Черт, – бормочу я, убирая бумажник поглубже в карман.

Последние метры до здания школы я преодолеваю бегом, плечом распахиваю дверь и пулей залетаю в кабинет испанского языка. Сеньор Мунис-Алонсо награждает меня ястребиным взором. Я глуповато улыбаюсь в ответ, спешу к своей парте.

– Лусьяно… tarde, – констатирует Мунис-Алонсо, словно выносит смертный приговор. – Y fuiste tarde ayer también. ¡Ten cuidado! No quiero darte una detención…[21]21
  Лусьяно… tarde. Y fuiste tarde ayer también. ¡Ten cuidado! No quiero darte una detención… (исп.) – зд.: Лусьяно… вы опоздали. И вчера тоже пришли с опозданием. Будьте осторожны. Мне не хотелось бы назначить вам наказание.


[Закрыть]

Я пытаюсь перевести его фразы, но их смысл ускользает от меня.

– Простите, – извиняюсь, усаживаясь за парту.

– En español, por favor[22]22
  En español, por favor. (исп.) – По-испански, пожалуйста.


[Закрыть].

– Э-э-э… – мычу я. – Lo siento.

Мунис-Алонсо снова принимается спрягать на доске неправильные глаголы, и я вздыхаю свободнее.

– Да, Люк, ten cuidado. – Меня пихает локтем мой сосед по парте, Герман.

Широко улыбаясь, я отвечаю ему тем же. Герман плавает на спине, и, естественно, как только он вошел в состав команды, его окрестили Тритоном. Но некоторые называют Германа Русалкой из-за того, что у него длинные густые волосы. Что касается меня… даже не знаю. Ничего не имею против парней с волосами до пояса, струящимися на волнах океана.

Мунис-Алонсо спрягает другую группу глаголов. Ожидая, когда он закончит, я потягиваюсь. Герман разглядывает мое запястье.

– Ого! – восклицает он. – Клевые часики.

– Спасибо, – отвечаю я и, не удержавшись, добавляю: – «Мовадо»[23]23
  «Мовадо» – марка швейцарских часов. Основана в 1881 г.


[Закрыть].

– Что? – заинтригованно произносит он.

– Копия, – лгу я, прочистив горло.

– А-а-а. Я думал, это ты глагол спрягаешь.

Улыбаясь, я большим пальцем потираю циферблат. Про цену я умолчал: почти вся моя прибыль за август. Казалось бы, зря я потратил около тысячи долларов на часы – мог бы отложить эти деньги на покупку машины или, черт возьми, помочь родителям с оплатой счетов, – но я, как ни стараюсь, не жалею. Я испытываю восторг и трепет каждый раз, когда думаю о том, что ношу такую ценную вещь. Уже подумываю о следующем приобретении, «Гуччи» или «Ситизен». Они уже лежат в моей корзине на сайте.

Мунис-Алонсо отступает от доски, открывая нашим взорам таблицы. Класс принимается их переписывать: шорох, шелест, скрип карандашей по бумаге, стук пальцев по клавиатурам. Я вытаскиваю из-за уха карандаш. На прошлое Рождество я купил себе новый ноутбук, но, если нужно что-то конспектировать, я предпочитаю записывать – мне так больше нравится.

– Слушай, Тритон, – тихо окликаю я Германа, начиная списывать с доски, – завтра вечером что-нибудь намечается?

– Ничего особенного. Говорят, кое-кто из команды пловцов собирается устроить сюрприз-вечеринку для Лейни по случаю дня рождения.

– У Бейли, наверно, да? Думаешь, мне там будут рады?

– По-моему, это закрытое мероприятие. – Смахивая с лица волосы, Герман продолжает переписывать таблицы спряжения глаголов.

– Что еще происходит? – спрашиваю я.

– Так ты лучше меня знаешь, – смеется он.

– Понятно. Значит, ничего, – заключаю я, записывая: tendré, tendrás, tendrá[24]24
  Формы исп. глагола tener (1-го, 2-го, 3-го л. ед. ч. в будущем времени) – Иметь.


[Закрыть]. – А знаешь что? Я, пожалуй, соберу кое-кого из ребят. Что может быть хуже спокойного вечера в пятницу?

– Папочка, миленький, – притворно скулит Герман. – Дай команде отдохнуть.

Я хмыкаю. Отдохнут после моей смерти. Если переезжаешь из города в город каждые несколько лет, корни пускать не удается. Меня всю жизнь срывали с насиженного места – надоело. А время летит все быстрее и быстрее. Как-то не хочется остаться ни с кем и ни с чем.

Отрочество – лучшая пора в жизни. Так говорят. Возможно. Я все пытаюсь постичь человека, ищу образцы для подражания. Смотрю на людей, оцениваю их, решаю, хочу ли я с ними общаться. Иногда нахожу достойных и задаюсь вопросом… ну, не знаю. Спрашиваю себя: неужели нельзя быть лучше?