Текст книги "Запретное чтение"

24
Лабазников с беконом

Было начало восьмого, когда мы въехали в пригород, где находился дом Леона и Марты Лабазниковых.

– Лабазников, – распевал Иэн на заднем сиденье. – Ла-баз-ни-ков, Ла-баз-ни-ков. Мне один “лабазников”, пожалуйста!

Городок выглядел уныло: скопление маленьких домов середины двадцатого века, построенных примерно по пяти разным чертежам в надежде, что никто не заметит, что все они совершенно одинаковые, если не считать положения трубы на крыше.

– Да, мне, пожалуйста, один “лабазников” с двойной горчицей, сэр. Я прострелил ему голову из “лабазникова”!

Я отыскала нужный дом и припарковалась позади двух “БМВ” – черного и красного, сверкающих близнецов, которые выглядели немного неуместно на тесной дорожке между домами. Я знала Лабазниковых по вечеринкам, для которых в детстве меня наряжали в праздничные платья, и я лазила под столами вместе с пятнадцатью другими детьми, которые бегло болтали друг с другом по-русски. Я знала не больше десяти слов, и все они обозначали какую-нибудь еду. Единственным законченным предложением, которое я могла произнести, было: “Я не говорю по-русски”.

Я потянулась назад за коробкой и увидела, что Иэн отстегивает ремень безопасности.

– Оставайся в машине, – сказала я. – Я только на полминуты.

– Я хочу писать! – крикнул Иэн, выскакивая на улицу. – И к тому же я всю жизнь мечтал познакомиться с настоящим живым Лабазниковым!

У меня, очевидно, работала теперь только одна половина мозга, и поэтому я запуталась во вранье. Точнее, напрочь забыла про свою первую ложь – ту, которую придумала для родителей и согласно которой присматривала за Иэном только в Чикаго, а дальше ехала на восток одна, чтобы повидаться с университетскими друзьями. Я вспомнила об этом уже перед дверью, когда занесла палец над кнопкой звонка, и уже собралась сказать Иэну, что, если он подождет меня в машине, я остановлюсь у ближайшего дорожного туалета. Но Марта Лабазникова была уже здесь – она рывком распахнула дверь и, раскинув руки в стороны, всем корпусом отогнулась назад, изображая то искреннее радушие, которое ассоциируется исключительно с пожилыми дамами из итальянских фильмов. Чем дольше русские друзья отца жили в США, тем больше они старались походить на европейцев.

– Люси, раньше ты была такой крошечной! – закричала Лабазникова.

Если бы у меня были проблемы с лишним весом, ее замечание меня бы задело, но в данном случае она всего-навсего имела в виду, что я уже не семилетний ребенок.

– А это тот самый несчастный малыш, у которого нет матери!

Она заключила Иэна в объятия, и я испугалась, как бы она его не задушила. Марта была крупной женщиной. Я гадала, как было дело: то ли отец просто рассказал ей про Иэна и она предположила, что это и есть тот самый ребенок; то ли отец догадался, что Иэн и дальше поедет со мной, и предупредил Марту, что мы приедем вдвоем. Так или иначе, мне было понятно, что мы не скоро отсюда вырвемся, и в этом не было бы ничего страшного, если бы не густой химический запах в воздухе, как от кошачьего наполнителя, только сильнее. Я вдруг почувствовала, что мне трудно дышать.

За спиной у Марты наконец появился ее муж, Леон, который немедленно принял ту же самую позу пожилой итальянки. Я была изумлена, сколько морщин и бледно-коричневых пятен появилось на его лице с тех пор, как мы виделись в последний раз. Мне хотелось воскликнуть в духе русской бабушки: “Ну это же надо, как ты постарел!”

Леон вышел вперед, тыча распухшим пальцем в Иэна, которому наконец-то удалось вырваться из объятий Марты.

– У меня есть к тебе вопрос, – сказал Леон.

Иэн выглядел растерянным и, пожалуй, впервые за все время нашего путешествия был всерьез напуган.

– Что общего между алкоголиком и летчиком из группы высшего пилотажа? – спросил Леон.

– А, я помню эту шутку! – сказала я, в основном для того, чтобы успокоить Иэна. Загадки были для Леона главным средством общения с детьми. На праздновании каждого дня рождения моего отца Леон непременно подходил ко мне и спрашивал: “Почему, когда к мистеру Кто приходит в гости его лучший друг, он всегда спрашивает: “Кто там?”, но никогда не открывает ему дверь?”, а я отвечала: “Потому что его лучшего друга зовут Никто!” Леон каждый раз изумлялся, как это мне удалось сразу найти ответ. Теперь Иэн смотрел на меня уже не испуганно, а растерянно. С одной стороны, он вздохнул с облегчением, обнаружив, что Леон не собирается его допрашивать, а с другой – понятия не имел, чего от него ждут.

– Они оба не могут жить без штопора! – подсказала я.

Иэн рассмеялся.

– А, я понял! – воскликнул он. – Штопор – это такая фигура, которую выполняют самолеты!

Наверное, он был первым ребенком в истории, который понял эту шутку.

Я неловко обнялась с Леоном.

Как только мы сняли куртки, я протянула Леону коробку из-под “Хаш Паппис”, и, вместо того чтобы ее открыть, он уставился на собаку, нарисованную на крышке.

– И кому приятно смотреть на такую грустную собаку? – спросил он, похлопал по крышке ладонью и поставил коробку на журнальный столик в гостиной.

– Ну ладно, – объявила Марта. – Сейчас будем обедать! Леон, ты пока покажи гостям дом, а я буду накрывать на стол.

Я поймала себя на том, что даже не пытаюсь отказаться от приглашения.

Леон проводил нас в столовую, и каждый раз, когда он делал шаг левой ногой, колено все больше сгибалось, как будто было сделано из проржавевшего металла.

– Это Аня, – сказал он, остановившись перед столиком с фотографиями в серебряных рамках и взяв в руки одну из них, на которой была изображена девушка-подросток с прической из восьмидесятых и в бирюзовой кофточке. – Помнишь нашу красавицу?

Я ее помнила. Она была моей ровесницей, и родители что-то рассказывали мне о том, что она увлеклась наркотиками и сбежала из дома.

– У нее уже двое детей! Одному пять, другому два. Оба мальчики! И без мужа!

Иэн, прищурившись, смотрел на фотографию, стоявшую на самом краю столика.

– А это малышка Дора! – объявил Леон.

Иэн взял фотографию в руки. Это был студийный портрет хорька, его мордочка занимала почти весь кадр; фон был мраморно-синим. Я отвела глаза от снимка и стала смотреть в стену, чтобы не расхохотаться.

– Она ваша? – спросил Иэн, прижимая фотографию чуть ли не к самому носу.

– Она умерла в 1998-м. А вот эта все еще жива! Ее зовут Клара. – И Леон указал на другую фотографию, на этот раз любительский снимок, на котором к хорьку прижималась щекой Марта. – Это – Леви, а это – Валентина.

Я только сейчас разглядела, что почти половина фотографий на столике были портретами хорьков или семейными снимками, на которых хорьки присутствовали в виде мохнатых комочков, свернувшихся на коленях у Леона. Так вот что это за запах. Запах хорьков и продуктов их жизнедеятельности.

– Аня полюбила хорьков, когда ей было тринадцать, и с тех пор мы всегда их держали, – объяснил Леон. – Когда Ане было тринадцать, она много грустила и писала прекрасные стихи. Я могу вам попозже показать. Нам очень хотелось сделать ее счастливой, и вот поэтому у нас в доме появились хорьки.

– Подростки очень опасны! – со знанием дела ввернул Иэн.

Леон хлопнул его по спине.

– А ты классный парень! – воскликнул он.

Произношение у Леона было гораздо мягче, чем у отца, хотя они приехали в Америку примерно в одно и то же время и были родом из одного и того же города. Старшая сестра Леона часто оставалась присмотреть за моим отцом, когда он был маленьким, и была его первой (и неразделенной) любовью.

После того как мы осмотрели первый этаж, Леон повел Иэна в подвал знакомиться с хорьками. Я этой экскурсии избежала, вызвавшись помочь Марте на кухне. Она готовила спагетти с фрикадельками и пекла чесночный хлеб. Теперь для полного соответствия образу ей оставалось только воскликнуть, какая же я стала худющая, и назвать меня сara[57]57
  Дорогая (um.).


[Закрыть].

– Твой отец рассказал нам, что мальчик потерял мать! – крикнула Марта сквозь шум воды – она мыла под краном листья салата.

– Нет, не совсем, – ответила я. – Она пыталась покончить с собой, но сейчас с ней все в порядке.

Марта покачала головой.

– Рано или поздно попытка может оказаться успешной, – сказала она. – Не так уж это и трудно! До чего же безумной должна быть страна, чтобы людям хотелось покончить с собой! В других странах люди каждый день борются за жизнь, уворачиваются от пуль, едят по пять комочков риса в день, а тут говорят: “Ах, что вы, остаться в живых в стране, где так много еды? Нет уж, спасибо, это не для меня!”

Я подозревала, что в стране, в которой была изобретена русская рулетка, тоже хватает самоубийц, но понимала, что сейчас не время об этом говорить.

– Это так грустно, – сказала она. – Остаться сиротой в Америке… Но его обязательно усыновят. Люди с радостью усыновляют белых детей.

Я ошеломленно помешивала спагетти в кастрюле. Наконец мне удалось объяснить, что я везу Иэна в Вермонт, где он пока поживет у своей бабушки.

– Планы немного изменились, – сказала я. – Мои родители об этом ничего не знали. Но я уверена, что все наладится. Его бабушка – хорошая женщина, уравновешенная, она вполне в состоянии о нем позаботиться.

Минуту спустя в кухне появился Иэн, он гордо продемонстрировал мне три красные отметины у себя на большом пальце – укус Валентины.

– Хорошенько промой рану, – посоветовала я. – С мылом.

Мне не хотелось даже думать, каким станет Иэн, если заразится бешенством.

Вскоре мы все сидели за большим обеденным столом, и запах чеснока милосердно перекрывал запах хорька. Мы все замолчали, когда Леон торжественно воздел руки над едой и закрыл глаза.

– Как говорят у нас в Старом Свете, – произнес он нараспев, совсем как священник, – кушайте – не подавитесь!

Иэн расхохотался и в ту же секунду коршуном набросился на чесночный хлеб, стоявший на противоположном краю стола. Прежде он всегда исправно склонял голову перед едой, и мне казалось, что с каждым разом его молитвы становились все длиннее и длиннее. Правда, я не была уверена, что он молится по-настоящему, уж больно торжественное у него становилось лицо, и к тому же он все время приоткрывал один глаз, чтобы проверить, смотрю я на него или нет. Но сегодня мне показалось, что он остался вполне удовлетворен шуточным благословением Леона.

Он впечатлил Лабазниковых бесконечным перечислением мировых столиц и особенно тем, что ему были известны даже самые новые – Ташкент, Душанбе, Загреб. Марта хлопала в ладоши и подкладывала ему салат.

После чая с печеньем Марта объявила:

– Я покажу вам ваши комнаты.

Я не собиралась оставаться здесь на ночь, но возможность сэкономить на гостинице была соблазнительна. Марта уложила Иэна в маленькой гостевой, а мне постелила в старой комнате Ани, которую сохранили в точности в том виде, в каком девочка ее оставила, когда ей было семнадцать. К стенам были приклеены карандашные наброски рук и ног, на полках рядом со школьными учебниками и любовными романами лежал стеклянный шар со снежным пейзажем внутри, африканская маска и бутылка со слоями разноцветного песка. Я подумала, что Аня, возможно, так ни разу и не возвращалась в эту комнату с тех пор, как из нее сбежала.

Я с любопытством все тут рассмотрела: заглянула в шкаф, где до сих пор висела подростковая одежда, порылась в школьных работах, которыми оказался набит ящик стола: “Использование стилистического приема гипербола в романе Сэлинджера “Над пропастью во ржи’”. Я вспомнила, как однажды мы с Аней играли у кого-то в подвале в “Монополию”, пока взрослые пили и ели наверху. Когда я забрала ее последнюю пятисотдолларовую купюру, Аня заплакала, а потом утверждала, что это был приступ аллергии. “Наверное, раньше у них была кошка”, – объясняла она.

Тут мне пришло в голову, что никто не заметит, если из этой комнаты что-нибудь вдруг пропадет. Я снова открыла шкаф и отобрала немного вещей, не слишком мешковатых и не черных: несколько футболок, три приличных свитера и пару драных джинсов. В ящике с носками обнаружились только непарные, но я все равно взяла несколько штук. Потом я достала с полки две книги для Иэна – “Джонни Тремейна”[58]58
  “Джонни Тремейн” (1943) – детская книга американской писательницы Эстер Форбс.


[Закрыть] и биографию Генриха VIII. На обложке красовалось улыбающееся лицо Анны Болейн в окружении других жен короля, и голова Анны уже была отрублена и должна была вот-вот отвалиться. Иэн будет в восторге. Все это я сложила в пакет из супермаркета, который служил мне чемоданом, и добавила к трофею штопор, блокнот, мочалку, фонарик, пластиковый контейнер для еды, флакон старых духов (забрызгивать запах жареной картошки в машине) и десять кассет с музыкальными сборниками, на которых наверняка хотя бы не было национального гимна Австралии. Я открыла копилку в форме пчелы, стоявшую на тумбочке у кровати, и с удивлением обнаружила там пригоршню монет – разве человек, решивший сбежать из дома, оставит в копилке деньги? – но тут разглядела, что монеты канадские. Я живо представила себе, как Аня сидит на кровати вечером накануне побега, аккуратно отсортировывает американские монеты и, сосчитав их, прикидывает, насколько далеко сможет уехать на эти деньги на автобусе. Я ссыпала монеты себе в карман. Если придется бежать в Канаду, хотя бы смогу заплатить за въезд на автомагистраль.

Я переоделась в белую ночную рубашку, которую нашла в комоде, и сверху надела серую футболку с длинным рукавом. От обеих вещей веяло затхлостью, но все равно это было лучше, чем снова спать в своей одежде. Я забралась в постель и позвонила Тиму. Чем дольше тянулось наше путешествие, тем больше писем скапливалось у меня в почтовом ящике, и в конце концов настанет день, когда почтальон начнет оставлять их на полу у лестницы. К тому же рано или поздно местные газетчики наверняка придут к моим соседям, чтобы поинтересоваться, действительно ли я была таким уж тихим и безобидным человеком. Я, затаив дыхание, слушала длинные гудки в трубке и на всякий случай готовила себя к тому, что к телефону подойдет не Тим, а полицейский.

– ¡Hola! – закричал в трубку Тим по-испански. – ¿Quién es?[59]59
  Алло! Кто это? (исп.)


[Закрыть]

Его голос был едва различим из-за громкой музыки.

– Это Люси, – сказала я.

– Кто? – прокричал он.

– Люси! – повторила я как можно громче, еле сдерживаясь, чтобы тоже не заорать во весь голос.

– Люси! – закричал Тим. – Прости, дорогая! Сейчас мы сделаем потише.

– Что?

– Ты уж прости! У Ленни день рождения! Приходи тоже, если хочешь!

– А… нет. Нет, я себя неважно чувствую.

– О, бедняжка! Прости нас, ради бога. Сейчас мы сделаем потише, тебе надо выспаться. Может, тебе чего-нибудь принести?

– Нет-нет, спасибо. Нет. У меня все есть.

– Ну хорошо! Чао, белла!

Мне на мгновение почудилось – правда, на самом деле, – что, возможно, настоящая Люси Гулл находится сейчас в Ганнибале, лежит у себя дома в постели, читает Вудхауса, Хайсмит или Остин, прислушивается к испанско-итальянской фиесте в квартире у Тима и пытается уснуть. А настоящий Иэн Дрейк сидит на полу у себя в комнате и складывает из страницы учебника пастора Боба оригами в виде африканского трубкозуба.

А те, другие мы – Иэн и Люси, которые несутся по стране на восток, это лишь призраки, разыгрывающие то, что могло бы произойти, или то, чему следовало бы произойти. А может, мы были кошмаром в воспаленном сознании реальной Люси Гулл.

Но нет, в действительности все было наоборот. Призраком была та Люси, которая находилась сейчас в Ганнибале. Призраком, как и все в этой печальной комнате…

 
В комнате, куда сто лет не заходили,
Живут тетради и бутылка с песком,
Рука, нарисованная на листе бумаги,
Три матрешки и ящик с одиноким носком,
Африканские маски,
Карандаши и краски,
Пыль на окне,
Джонни Тремейн в огне,
А за окном – только дождь во тьме.
 
 
Спокойной ночи, Анина постель.
Спокойной ночи, голова Анны Болейн.
Спокойной ночи, нервный мальчик десяти лет.
Спокойной ночи, копилка иностранных монет.
Спокойной ночи, обувная коробка.
Спокойной ночи, сигареты и зажигалка.
 
 
Спокойной ночи, хорьки.
Спокойной ночи, огоньки.
Спокойной ночи, сирены и проблесковые маячки…
 

25
Нация беглецов

Я три часа пыталась уснуть, но в комнате было очень холодно, к тому же я мало поела за ужином, а еще меня мучила мысль об обувной коробке. Марта оставила в коридоре ночной свет, с его помощью я добралась до лестницы и некоторое время постояла на верхней ступеньке, чтобы дать глазам привыкнуть к темноте.

Я подумала, что ведь можно прямо сейчас взять и уехать: Иэн проснется, а меня уже нет. Лабазниковы доставят его домой. Правда, им придется рассказать полиции, как они с ним познакомились, и я вынуждена буду скрываться в бегах и жить в Канаде на свои 2 доллара 35 центов мелочью. Ну и вообще, если уж я не отвезла его домой в первый же вечер, не бросила в музее в Кливленде, не сбежала от него на заправочной станции и до сих пор не позвонила в полицию, то и теперь не оставлю его одного.

Я стала осторожно спускаться по лестнице, чувствуя, как с каждым шагом запах хорьков бьет в нос все сильнее. Коробка так и лежала на журнальном столике. Мне показалось странным, что Леон оставил ее там – нелегальную посылку, которую я с такой тщательностью прятала под кроватью в гостинице, нашего четвертого товарища на дороге из желтого кирпича. Упаковочная лента, которой отец приклеил крышку, тоже была на месте. Я только теперь поняла, что не видела, как он ее приклеивал. Кто знает, что он мог подложить туда в самый последний момент? Я подняла коробку со стола и легонько потрясла. Коробка была тяжеловата для стопки чеков, которые показывал мне отец, к тому же в ней перекатывалось что-то более твердое, чем отдельные листочки бумаги, – связанная резинкой пачка купюр или, может, еще одна коробка, поменьше? Отклеить ленту незаметно было невозможно, поэтому я нашла на кухне карандаш и проткнула в одном из нижних углов коробки дырку – такую маленькую, что Леон вполне мог внушить себе, что сначала он ее просто не заметил. Я засунула палец в дырку и попыталась нащупать содержимое. Там и в самом деле было что-то твердое. Я вспомнила, что наверху у меня есть фонарик, и пошла за ним.

Когда я вернулась в комнату Ани, на пороге меня ждал Иэн.

– Я не могу дышать, – сказал он.

Он втянул голову в плечи, и я слышала его сипящее дыхание даже с того места, где стояла.

– Я принял лекарство, но это не помогло. Как думаете, может, принять еще?

– Нет, это плохая мысль.

– Но я… Не могу… дышать! – закричал он, уже совсем часто хватая воздух ртом.

Если бы я сама сто раз не переживала подобные приступы в детстве, я бы подумала, что он умирает. На другом конце коридора мелькнул свет, и из спальни вышел Леон, протирая рукой глаза. На нем была пижама в голубую полоску. Он включил свет в коридоре, и Иэн мешком рухнул на пол, обхватив себя за плечи и рыдая. Вслед за Леоном в коридор вышла и Марта, накинувшая на ночную рубашку халат.

Лабазниковы увлекли Иэна вниз, Марта кудахтала, а Леон хлопал его по спине и приговаривал:

– Сейчас мы тебя починим, будешь как новенький! И воздуха будет сколько хочешь!

Я поспешила за ними, радуясь тому, что поставила коробку на место.

Мы сидели на кухне, и Марта варила на плите кофе. Я думала, он варится для взрослых, чтобы мы смогли окончательно проснуться, но тут Марта налила кофе в большую кружку, добавила туда молока и сахара и поставила ее перед Иэном. Когда я была маленькой, отец во время приступов астмы всякий раз норовил напоить меня кофе, но мать ему не позволяла.

– Ты что, хочешь, чтобы она стала карликом?! – возмущалась она.

Иэн начал дуть на кофе и отхлебывать его маленькими глотками.

– Я пью… – проговорил он еле слышно между тяжелыми вдохами, – мамин… в “Старбакс”… все время.

Ну да, наверное, мать выпивала свою десятикалориевую дозу, а остатки отдавала сыну Впрочем, сейчас был неподходящий момент, чтобы плохо думать о его матери. Я со всей силы наступила под столом сама себе на ногу.

Кухня Лабазниковых была выкрашена в бледно-желтый цвет, на полке над мойкой стояли горшочки с травами. Часы на стене показывали десять минут четвертого. Иэн допил кофе, и плечи его немного расслабились.

– Это все из-за стресса, – шепнула мне Марта. – Из-за его бедной матери.

Конечно, она имела в виду вымышленную, суицидальную мать, а не ту, настоящую, анорексичную фундаменталистку. Я кивнула. Она налила Иэну еще одну кружку, потом дала три кружки взрослым и поставила варить новую порцию.

– Это, конечно, не настоящий русский кофе, – посетовал Леон. – От настоящего русского кофе вены чернеют! Твой отец, Люси, варил такой кофе – чистая нефть!

Иэн с влажным сипом втянул в себя побольше воздуха, чтобы осилить фразу:

– Вы были… знакомы с мистером Гуллом… еще в России? – спросил он.

– Ха! – воскликнул Леон. – Ярик Гулькинов учился со мной в одном классе! У него здорово шла математика, и я объясню тебе почему. Вот, например, спрашивает нас учительница: сколько будет семью восемь, а Ярик отвечает: сорок два. Учительница тогда говорит: нет, неправильно. И Ярик начинает объяснять, почему семью восемь – это именно сорок два, и объясняет до тех пор, пока учительница не признает, что это действительно так. А потом еще и заставлял извиняться за ошибку!

– А вы работали… на шоколадной фабрике?

Марта приложила ко лбу Иэна влажное бумажное полотенце.

– Вот подержи-ка так, – сказала она. – И перестань разговаривать.

У Леона был растерянный вид.

– На шоколадной фабрике? – переспросил он. – Нет…

– Но она правда была?

Марта и Леон посмотрели друг на друга поверх головы Иэна и некоторое время продолжали молча переглядываться, будто советовались, как повести себя в этой непростой ситуации – они были похожи на поставленных в тупик встревоженных персонажей какого-то фильма.

Но тут, к моему удивлению, Леон произнес:

– Конечно. Ленинградская шоколадная фабрика. Еще как была. Я открою вам секрет: такого вкусного шоколада я не ел больше никогда в жизни. В подвале у Гулькинова день и ночь трудились люди, причем работали они бесплатно – просто ради того, чтобы получить этот самый шоколад. Прямо как умпа-лумпы[60]60
  Умпа-лумпы – маленькие человечки, персонажи детской книги Роальда Даля “Чарли и шоколадная фабрика”.


[Закрыть]. Это был настоящий триумф капитализма!

Тут Леон увидел, что Иэн снова готовится собраться с силами – очевидно, чтобы спросить, что такое капитализм.

– Но Марта права, – поспешил сказать он. – Тебе не надо сейчас разговаривать. Знаешь что: я, пожалуй, отведу Люси в подвал, познакомлю ее с хорьками, а ты пока посиди здесь тихонько с Мартой.

Мне не хотелось оставлять Иэна с кем-нибудь наедине, но у меня совсем не было сил, чтобы спорить, к тому же я была совершенно раздавлена мыслью, что с утра Иэна придется везти в больницу, а у нас даже нет с собой его страхового полиса. И вот я уже была на лестнице, ведущей в подвал и обтянутой ярко-зеленым ковровым покрытием, которое с каждой ступенькой становилось все мягче и мокрее – и под конец мои босые ноги вообще стали в нем утопать, как в болоте. Внизу в трех длинных проволочных клетках нас ждали хорьки – кстати говоря, наиболее вероятная причина приступа астмы у Иэна. Подвал был обшит деревом, здесь была барная стойка и допотопная атлетическая скамья, но все же главное место в помещении занимали клетки: они находились в самом центре подвала, и три изящных зверька элегантно потягивались в свете ламп – их одну за другой включал Леон. Первый, к которому я протянула руку, был персикового цвета с белой мордочкой, а другие два щеголяли в шубках цвета темного ореха. Леон опустился на атлетическую скамью, а я тем временем вежливо уделяла внимание Кларе, Валентине и Леви (к каждой клетке была приделана медная табличка с именем). Чем дольше я на них смотрела, тем больше меня восхищало, как по-змеиному ловко им удается изгибать позвоночник – прямо настоящая йога для грызунов.

Леон у меня за спиной произнес:

– Люси, я уже слышал эту историю. О шоколадной фабрике. Твой отец и Ане ее рассказывал.

Я рассмеялась.

– Да ничего страшного, он просто хотел развлечь Иэна, – сказала я и просунула палец между прутьев клетки, чтобы погладить персиковую Клару, которая казалась самой спокойной из троих. – Отличная история, но я прекрасно понимаю, что она выдуманная, не беспокойтесь!

Леон молчал, и мне стало от этого немного не по себе. Я обернулась, и мне в глаза бросилось странное несоответствие между атлетической скамьей и усталым стариком в пижаме, со слабыми мышцами и больными суставами – трудно было представить, что когда-нибудь он еще решит ею воспользоваться.

– Люси, – наконец заговорил он, – меня всегда беспокоила эта его история про фабрику. Даже когда он рассказывал ее Ане. Но он продолжает ее рассказывать и сейчас, когда прошло столько лет.

Я пожала плечами, рассмеялась и почувствовала себя ужасно неловко.

– Да нет же, я понимаю, что он выдумывает, – сказала я. – Ничего страшного.

– Ленинградская шоколадная фабрика действительно существовала, когда мы с Яриком были маленькими – нам было лет шесть-семь, а может, восемь. Но ее основал не твой отец, а твой дед. Он устроил ее в подвале своего дома, как я и говорил сейчас за кофе.

– Но я всегда думала, что дед работал на правительство.

– Да. Да! В том-то и дело! Он работал в министерстве культуры, а по выходным отправлялся в свой загородный дом, и там у него в подвале работала чуть ли не половина Москвы. И единственной мерой предосторожности, которую он предпринял, было слово “Ленинградская” на шоколадных обертках. Но эта хитрость сработала! Идиоты из правительства обыскали вдоль и поперек весь Ленинград. А Роман Гулькинов каждое утро является на работу, изо рта несет шоколадом, но никому, конечно, и в голову не приходит подумать на него!

Кофеин, недостаток сна и запах хорьков смешались и накатывали на меня огромной тошнотворной волной, но мне было слишком интересно то, что рассказывал Леон, поэтому, вместо того чтобы извиниться и отпроситься в уборную, я опустилась на сырой зеленый ковер и продолжила слушать, вдыхая воздух ртом. Я пыталась связать воедино разрозненные куски.

– Но ведь в конце концов его поймали? – уточнила я.

– Ну да. Поймали. Я расскажу тебе кое-что о себе самом: лично я не верю, что нужно продолжать хранить секреты из давнего прошлого. Мне кажется, что, когда человек имеет неверное представление о мире, он принимает неправильные решения. Когда Аня была маленькой, я никогда не рассказывал ей неприятных подробностей своей жизни – о том, как непросто было мне бежать из страны, как я бросил семью, как оставил сестру одну и позволил ей выйти замуж за пьяницу Я состряпал для нее красивую историю со счастливым концом. И что в итоге она сделала? Она сбежала. Потому что считала, что это весело. Потому что у нее с рождения было об этом искаженное представление.

Я не знала, как к этому относиться – как к обвинению, как к предупреждению или как к оправданию чего-то, о чем он собирался мне рассказать. И еще мне было очень трудно оставаться сосредоточенной из-за тошноты, которая настойчиво пульсировала у меня в горле, лице и груди. Я попыталась спрятать нос в Анином свитере, но в ноздри тут же ударил запах плесени, и мне стало казаться, будто нос у меня забит пылью.

– Вот почему я хочу тебе об этом рассказать – потому что мне кажется, что это полезно. Понимаешь?

Наверное, мне удалось в ответ кивнуть.

– У нас с твоим отцом была учительница, Софья Алексеева. Нам было по восемь лет, и мы оба были в нее влюблены. У нее была длинная коса – вот почему мы так ее любили. Она учила нас песням про Павлика Морозова. Это был такой тринадцатилетний мальчишка, который сдал своего отца властям, и тогда его самого убил его же собственный дед. Павлик Морозов был главным советским мучеником. Ему ставили памятники, в театрах показывали о нем пьесы, писали о нем книги. Я уверен, что Софья Алексеева учила нас этим песням, потому что все учителя обязаны были это делать.

Но твой отец – он-то считал, что ей по-настоящему нравится этот самый Павлик.

Я уже видела, к чему клонит Леон, но страшное осознание правды произвело на меня совершенно неожиданное действие: туман в голове вдруг рассеялся, тошнота ушла, и даже забитый лежалой пылью нос как-то резко прочистился.

– Я поняла, – сказала я, что означало: хватит.

Леону не следовало продолжать – не столько ради меня, сколько ради себя самого. Он сидел на скамье, уперев ладони в колени, и выглядел очень несчастным, бледным и старым.

– Хорошо. Спасибо, я все поняла.

– Как-то после уроков он оставил ей записку. Я видел, как он положил ее на учительский стол, но не стал его останавливать, потому что думал, что это любовное письмо. Впрочем, в каком-то смысле это и было любовное письмо. По дороге домой я все подтрунивал над ним из-за этой записки, пока он не рассказал мне, что там в ней было. Он подробно описал учительнице весь производственный процесс. И, поскольку ему тогда было всего восемь, он это свое письмо даже проиллюстрировал. Нарисовал подробный план подвала со всем оборудованием, которое там находилось, и отца тоже нарисовал – как тот стоит рядом с горой шоколадок. Сам я этого письма не видел, но я всегда так отчетливо представлял себе его рисунок! Вообще-то это был такой невинный детский поступок – написать учительнице письмо да еще и нарисовать к нему картинки. Почему-то из-за картинок мне всегда особенно грустно об этом вспоминать.

– И тогда он убежал в Сибирь, – закончила я рассказ за Леона.

Он посмотрел на меня с недоумением.

– Мой дед, – пояснила я.

– Да нет, что ты! Нет. – Леон покачал головой. – Твоего деда арестовали, был нелепый суд, после которого его сослали в лагерь. Он умер там полгода спустя.

– Ох.

– Ну то есть да, ты права, это было в Сибири. Все лагеря тогда находились в Сибири.

– Понятно.

– Конечно, о Ярике Гулькинове не стали слагать песен, и памятников ему не воздвигали, и даже после того, как его отец был арестован, учительница так ничего и не сказала о той записке. К нему приходили с расспросами и все такое, но в доме было достаточно доказательств, так что в суде ему давать показаний не пришлось. Я думаю, что даже мать Ярика не знала, что он натворил. Я почти уверен, что про письмо знал только я один.

На стене под лестницей кружили разноцветные пятна, которых, я точно знала, на самом деле там не было. И еще я чувствовала спазмы в горле из-за хорьков, хотя приступов астмы у меня не было с пятнадцати лет. Я чувствовала, что теперь мне придется отмотать назад всю свою жизнь и пересмотреть ее заново, чтобы увидеть все, что я пропустила в первый раз. Например, историю отцовского побега из страны. Теперь было очевидно, что картофелина в выхлопной трубе – ложь, такая же, как и шоколадная фабрика. Я знала наверняка только то, что в Америку отец приехал, когда ему было двадцать лет, потому что… А впрочем, нет, даже в этом я не могла быть уверена. Поэтому я спросила у Леона.