Текст книги "Запретное чтение"

16
Голова на копье

Иэн снова заговорил, когда ему захотелось спросить про наклейку с российским флагом на заднем стекле моей машины. Ее приклеил туда прошлым летом отец в приступе национальной гордости. Примерно в то же время он начал спрашивать меня, не хочу ли я сменить фамилию обратно на Гулькинову. Сам он и не помышлял о смене фамилии: многочисленные деловые партнеры знали его под именем Гулл и могли запутаться. Ну а в моем случае, говорил он, никто не заметит разницы.

Отец мог подолгу рассказывать о каждом звене рода Гулькиновых, от знаменитого воина-ученого с насаженной на копье головой и дальше по списку. Он носил на указательном пальце правой руки золотой перстень с семейным гербом, как это делают европейцы с длинным списком деловых авантюр.

– Этот парень, – не раз говорил он мне за долгим субботним завтраком, когда я была еще ребенком, – был совершеннейшим сумасбродом, сначала делал, а потом уже думал.

Отец покручивал перстень на пальце, пока тот не соскальзывал с руки – казалось, один из пальцев лишается бронзового сустава. И продолжал:

– Следующий Гулькинов был его сыном: когда враги пришли, чтобы отомстить и убить единственного наследника великого воина, он спрятался в поле пшеницы. Они-то считали, что найдут его дома, а он ушел на поиски счастья и процветания и домой вернулся только через двадцать три года. Следующий Гулькинов ринулся в бой на своем бравом коне и за один день истребил сорок человек. После чего царь сделал его своим фаворитом.

К тому моменту, когда отец добирался до революции большевиков, я обычно уже впадала в ступор, но вскоре начиналась самая интересная часть – о его отце и о нем самом. Мой дед, изнуренный голодом человек с огромными круглыми ушами, чье широкое лицо было едва различимо на мутных фотографиях, сумел хитростью добиться расположения Сталина лишь для того, чтобы совершить в отношении Дядюшки Джо какое-то непростительное преступление, отец никогда не мог толком рассказать, какое именно, и это меня ужасно раздражало. Долгие годы я развлекала себя самыми разными версиями: может, он стащил забытое Романовыми яйцо Фаберже? Или увел у Сталина возлюбленную? Но потом сообразила, что, если бы там действительно произошло что-нибудь настолько увлекательное, мой отец-сказатель давным-давно превратил бы это в прекрасную легенду, приукрасив и преувеличив все, что только можно. На самом же деле речь, вероятно, шла о неуплате налогов или каком-нибудь внутрипартийном конфликте. Так или иначе, дед после этого взял коробку сигар, бутылку водки и смену одежды и сообщил жене и восьмилетнему сыну, что уезжает в Сибирь, прежде чем его отправит туда Сталин. На этом история о нем обрывалась, и все свое детство я представляла себе, как в один прекрасный день в дверь нашей чикагской квартиры постучат и войдет он – в поросшей инеем шубе, с ледяными сосульками в густой бороде. Отец утверждал, что дед спустя несколько лет умер в Новосибирске, но у меня было на этот счет собственное мнение.

Старший брат отца, Юрий, погиб при попытке перебежать через румынскую границу, больше я ничего о нем не знала. На одной из семейных фотографий отец был изображен рядом с братом, и каждый раз, показывая мне этот снимок, отец говорил:

– А это мой брат Юрий, он погиб при попытке перебежать через румынскую границу.

Точка.

Дальше следовал рассказ о судьбе отца: в то лето, когда ему исполнилось двадцать, через неделю после того, как сосед обнаружил его подпольную шоколадную фабрику, отец как-то ночью выглянул в окно и увидел двоих мужчин в коричневых плащах – стояли, склонившись над багажником его машины. Машину собрал из запчастей брат Юрий, и они с отцом пользовались ею по очереди. Когда час спустя отец решился выйти на улицу, он обнаружил в выхлопной трубе автомобиля картофелину. Кто были эти люди и почему они пытались убить отца с помощью заткнутого в трубу овоща, вместо того чтобы увести его из дома посреди ночи, как поступали со всеми остальными, я так до конца и не разобралась. Так или иначе, отец вытащил картофелину кухонными щипцами, упаковал одежду в сумку, поцеловал сморщившиеся от курения губы матери и поехал к Волге, а там спрыгнул с причала на торговое судно, две минуты висел, держась за веревку, свисавшую с борта парохода, а потом сорвался в реку, умудрившись сломать себе ногу. В воде он почти сразу потерял сумку, а затем набрал в легкие как можно больше воздуха, лег на поверхность и недвижимым бревном поплыл по течению.

– Чтобы остаться в живых, мне пришлось изображать плавающий труп, – говорил отец и наслаждался парадоксальностью придуманного им трюка.

Целых два часа он плыл по холодной августовской реке, пока двое братьев на маленькой рыбацкой лодке не втащили его к себе на борт, наглотавшегося воды и уже почти утонувшего. Они уложили его на дно лодки сушиться, как хороший улов. К тому времени как ему удалось наконец пересечь границу и через Румынию и Югославию добраться до итальянского лагеря для беженцев, он похудел на двадцать фунтов и отрастил бороду.

В третьем классе, когда мы проходили остров Эллис, я представляла, как отец проплывает на пароходе мимо статуи Свободы, как он стоит на палубе, кутаясь в одеяло, а затем его проверяют на вшей, помечают мелом его одежду[53]53
  Врачи, осматривавшие прибывавших в Америку иммигрантов, делали условные буквенные меловые пометки на одежде тех, чье состояние здоровья вызывало у них сомнения. Чтобы избежать более тщательного медицинского осмотра, в результате которого иммиграционная служба могла отправить человека обратно на родину, многие иммигранты проникали в страну, вывернув помеченную мелом одежду наизнанку или оттерев от нее меловую букву.


[Закрыть] и на несколько недель оставляют в карантинном отделении. Я даже подняла руку и начала об этом рассказывать, но у миссис Херман сделалось такое удивленное лицо, что я замолчала. А вообще-то отец попал в США не через остров Эллис, а через аэропорт Айдлуайлд[54]54
  Позже переименован в аэропорт Джона Ф. Кеннеди.


[Закрыть], прилетел в несуразной одежде беженца. Шел 1959 год, а он был в желтых штанах, с распутинской бородой и дикими выпученными глазами. Отец рассказывал, что, когда он вцепился в холодный поручень трапа и, спотыкаясь, спустился на посадочное поле, сотрудники “Пан-Американ”, встречающие рейс, забыли про тележки с багажом – они рассматривали его и смеялись. Я иногда думаю, не воспринял ли он это как приглашение к действию: с тех пор он обдирал как липку каждого американца, который попадался ему на глаза, и воображал себя воином-ученым, а всех остальных – головой, надетой на копье. С собой у него почти ничего не было, только одежда из итальянского лагеря для беженцев, сто американских долларов и документы, но, помимо всего этого, у него был еще и тот самый перстень с четырехсотлетней историей воинской традиции нашей семьи.

В своих субботних разглагольствованиях отец представлял Гулькиновых героями-авантюристами, бесстрашно отправлявшимися на подвиги, но я лишь сейчас поняла, что для половины Гулькиновых подвиг представлял собой не что иное, как побег. Теперь бежала и я, с каждой милей все глубже и глубже увязая в неприятностях. Неужели на этом мой подвиг и закончится?

Мы остановились на обед в заведении, торгующем бургерами, наш третий фастфуд за два дня. Нам обоим надоела жирная пища, поэтому мы заказали по вялому салату в прозрачных коробочках. Иэн молча сидел за столом, уронив голову на грудь, и топил салатные листья в соусе, а я без особого аппетита ковырялась пластиковой вилкой у себя в лотке. О господи, я становилась похожа на Джанет Дрейк! Иэн принялся рассказывать мне обо всех ужасных травмах, которые получали разные его знакомые. Зубы одной девочки застряли во лбу у другой; у женщины из носа пошла кровь – на карнавале Марди Гра в нее неудачно запустили бусинами; одноклассник поймал себя за ухо рыболовным крючком.

– А твои шрамы на лбу откуда взялись? – спросила я.

– Вот откуда, – сказал он и, держа пластиковую вилку у края стола, сделал вид, будто роняет голову на острые зубцы. Ну что ж, по крайней мере частично я угадала. – Кажется, я тогда на себя разозлился. Не помню.

Это и в самом деле было очень на него похоже: причинить себе боль ради одного только драматического эффекта. Я поверила ему. И тут же поняла, что лишилась единственного возможного доказательства физического насилия, которому он якобы подвергался. Иэн забросил в рот маленький помидорчик и проглотил его целиком.

Вернувшись в машину, я проверила сообщения на телефоне. Из библиотеки по-прежнему не звонили, и мне становилось от этого как-то не по себе, зато был пропущенный звонок от Гленна, который оставил такое послание: “Надо обсудить выходные”. На пятницу у нас были планы: поход в мексиканский ресторан и просмотр блокбастера. Когда Иэн уснул, уткнувшись лбом в окно (очки он успел снять и положить себе на колени), я перезвонила Гленну.

– Привет! Я в пути, еду в Чикаго!

Не было никакого смысла притворяться, что я нахожусь в Ганнибале – уже хотя бы потому, что ему могло прийти в голову снова заявиться в библиотеку.

– В Чикаго? – изумленно переспросил он.

– Разве я тебе не говорила? Я была уверена, что ты в курсе. Одна моя школьная подруга серьезно заболела, и я собиралась съездить к ней на пару дней проведать, но, похоже, придется тут немного задержаться.

– Чикаго, – повторил он. – Это так странно.

Тон его голоса показался мне необычным – видимо, он мне не верил. На секунду я даже подумала, уж не прослушивает ли наш разговор полиция. Что, если Гленн сидит сейчас в кабинете следователя, обливается потом и изо всех сил старается изобразить спокойный голос, чтобы как можно дольше продержать меня на линии? Но конечно же это было не так. Такое бывает только в кино. А в Ганнибале дела так быстро не делаются.

– Ну чего же тут странного. Я остановилась у родителей.

Правда, оставаться у родителей дольше, чем на одну ночь, мы не могли: даже если разговор с Гленном не прослушивался, время шло, все больше людей читало газеты, и информация постепенно распространялась. Как только на меня падет подозрение, Гленн расскажет, где надо искать.

– Слушай, ну, надеюсь, опасность миновала?

Я испугалась, что он спрашивает про наш с Иэном побег. Но, к счастью, быстро пришла в себя и поняла, что Гленн имеет в виду болезнь подруги.

– Уже лучше, да. Просто ей сейчас нужна помощь.

– Только не отдавай никаких жизненно важных органов, договорились? Надеюсь, помощь не в этом заключается?

Я рассмеялась.

– Я обо всем тебе расскажу, когда мы вернемся. В смысле, когда я вернусь.

– Жду с нетерпением.

Я превращалась в отпетого лгуна. У меня всегда был талант к приукрашиванию действительности, и по безобидным поводам вроде невыполненной домашней работы я привирала довольно ловко, но с такой серьезной ложью, которая могла иметь необратимые последствия, я еще никогда дела не имела. Удивительно: я даже не вспотела! Я оторвала руки от руля, чтобы в этом убедиться: так и есть, на ладонях ни капли пота. Похоже, я была рождена для преступной жизни. Если меня уволят из библиотеки, можно будет стать профессионалом в криминальных сферах.

На сегодняшний день список преступных деяний, совершенных мною за всю жизнь, выглядел так:

В 4 ГОДА: стоя с матерью в очереди на почте, я получаю от соседнего отделения банка бесплатный леденец на палочке. Мальчик лет трех, стоящий в очереди за мной, во все глаза смотрит на леденец и чуть не плачет. Я поворачиваюсь так, чтобы ему было лучше видно, и хорошенько, всем своим малиновым от леденцового сиропа языком облизываю конфету. Мальчик начинает орать, и его мать не может понять, что произошло. Причина известна только мне одной. Это самый первый осознанно жестокий поступок в моей жизни, который я могу вспомнить. Возможно, именно он лег в основу всех моих дальнейших взаимоотношений с мужчинами, но сейчас не об этом.

В 5 ЛЕТ: по заданию отца я хожу по этажам нашего многоквартирного дома и ворую вещи, которые оставляет консьерж у дверей соседей. Одежду, доставленную из химчистки, посылки и даже бутылки с молоком, которые одной семье, жившей этажом ниже, доставляли с фермы где-то в Висконсине, хотя на дворе стоял 1986 год. И заметьте, мы не были бедны.

Позже отец объяснял мне, что просто ничего не мог с собой поделать: в России, если кому-то хватало ума оставить молоко без присмотра за дверью, его непременно оттуда забирали и рассказывали об этом всему городу, а потом в пивнушке все дружно хохотали над людьми, которые считают себя такими богачами, что могут оставлять молоко на крыльце. Тогда же он просто говорил мне, что наши соседи выставляют за дверь вещи, которые им больше не нужны, и любой может брать оттуда все, что ему нравится. Он примеряет свежевыглаженные оксфордские рубашки и отправляет меня обратно с теми, которые не подошли, и я вешаю их на дверные ручки владельцев.

В 8 ЛЕТ: в супермаркете “Доминике” отец рассовывает по карманам моего пальто девять баночек икры. Я знаю, что это воровство, но слишком сильно увлечена игрой в маму-рыбу, чтобы задуматься о морали. Я – рыба, а это – миллионы крошечных яиц, которые я несу вверх по течению.

В 15 ЛЕТ: я списываю на выпускном экзамене по алгебре. Это оказывается на удивление просто, и никто ничего не замечает. Я готовлюсь к угрызениям совести, но совесть молчит.

С 17 ДО 20 ЛЕТ: употребление алкоголя в несовершеннолетнем возрасте и прочие серьезные, но и без меня широко распространенные нарушения закона. Ничего такого, от чего стал бы открещиваться кандидат в президенты.

С 23 до 26 ЛЕТ: кража из Публичной библиотеки Ганнибала более сотни книг, которые я сочла второсортными, одного степлера, одного десятилетнего мальчика и нескольких стопок бумаги для принтера.

Размышляя над этим теперь, я поняла, что все мои проступки, за исключением употребления алкоголя, были так или иначе связаны с воровством. Ответы для математического теста, икра, накрахмаленные рубашки. Даже в истории с леденцом присутствовало что-то воровское: я как будто тайком высунула руку и ухватила этого мальчика прямо за его глаза, жадно смотревшие на конфету. Возможно, все мы изначально запрограммированы на свой вид преступности. Лжецы всегда будут лгать, воры – воровать, а убийцы жестоки с самого рождения. И конкретная форма наших грехов зависит от обстоятельств: от того, насколько глубоко на дно забросила нас жизнь, от того, насколько плохо воспитали нас родители. И от того, кто войдет к нам в библиотеку и перевернет Вселенную с ног на голову.

17
Рога Дебюсси

Когда мы заправились и купили шоколада, чтобы не клонило в сон, наличные у нас совсем закончились.

– Посчитай мелочь, – попросила я и протянула Иэну пластиковую коробочку с монетами.

Он высыпал деньги себе на колени и стал раскладывать монеты стопочками.

– Угадайте, сколько у нас долларов, – сказал он наконец.

– Около двух?

– Нет, один. И еще двадцать центов. Но можно сказать, что у нас один доллар в миллионной степени. И тогда получится, что мы миллионеры!

Теперь, когда мы определились с пунктом назначения, время шло быстрее, и пейзаж за окном стал гораздо привлекательнее с тех пор, как мы въехали в пригороды Чикаго. Мои родители живут на Лейк-Шор-драйв, в квартире, которая стоит больше, чем я могла бы заработать за пятьдесят лет. Обычно я об этом помалкиваю. И денег у родителей никогда не беру – отчасти из-за того, что точно знаю: большую их часть отец заработал незаконно и вовсе не на торговле недвижимостью. Русская мафия в Чикаго куда могущественнее, чем принято думать.

Вряд ли отец за всю свою жизнь хоть раз причинил кому-либо физический вред, зато он вытворяет очень странные вещи с цифрами. Откуда ни возьмись в числах появляются дополнительные нули, в десятичных дробях перемещаются запятые, пропадают целые банковские счета или, наоборот, обнаруживаются новые. Его друг, владелец туристического агентства, в восьмидесятых сел за решетку за то, что распечатывал друзьям фальшивые документы об оплате билетов. А другой его товарищ, владелец ресторана, несколько лет назад бесследно исчез.

– Ух ты, какое тут все резное! – воскликнул Иэн, когда мы подъехали к дому.

Он имел в виду замысловатый орнамент, вырезанный над центральным входом в дом моих родителей. У меня на лобовом стекле с прошлого раза осталась здешняя наклейка, поэтому охранник сразу махнул рукой в сторону подземного гаража, и я припарковалась на родительском месте, которое как раз пустовало.

– Ты бывал в Чикаго? – спросила я Иэна.

Когда мы въезжали в город, спросить как-то не довелось: я вся ушла в собственные мысли, а Иэн был занят тем, что высовывал голову в окно и, рискуя отморозить уши, высматривал вдали верхушки высотных зданий.

– Нет, но я много раз был в Сент-Луисе. Правда, в неинтересных местах.

Сверкающий новый лифт поднял нас на четырнадцатый этаж, я открыла дверь, и мы вошли в гостиную с белой кожаной мебелью, стеклянным журнальным столиком и окном во всю стену, за которым виднелось наполовину замерзшее озеро.

– Круто! – закричал Иэн.

Он перегнулся через спинку белоснежного дивана и прижался лицом и ладонями к стеклу.

– А можно, мы будем есть на балконе? – спросил он.

Приближалось время обеда.

– Слишком холодно, – ответила я. – Чикаго – Город ветров.

Я показала Иэну, как пользоваться телевизором, и тут же в ужасе об этом пожалела: а что, если он увидит себя в новостях?! Но Иэну очень быстро удалось отыскать “Никелодеон”, и я успокоилась. Я оставила его в гостиной, а сама приняла душ и надела мамину белую блузку, белый шерстяной свитер и бежевые хлопковые брюки. Мама носила одежду на пару размеров больше, но я так хотела переодеться в чистое, что мне было все равно. Грязные вещи я затолкала в стиральную машину, встроенную в шкаф в стене ванной комнаты. Иэн пожелал стирать свои вещи отдельно и самостоятельно.

Мы обнаружили в морозилке равиоли со шпинатом, и еще я открыла баночку маринованных овощей из кладовки. Для себя я выбрала в баре бутылку шираза – думаю, очень дорогого.

– Вы алкоголик? – спросил Иэн.

– Пока нет, – ответила я.

Мы сидели за длинным стеклянным обеденным столом, и Иэн пришел в неописуемый восторг от того, что сквозь стекло столешницы видны его ноги. Он делал вид, как будто пинает снизу стоящие на столе тарелки.

– Вы здесь выросли? – спросил он.

– Да. Мы поселились в этой квартире, когда мне было два года.

– А где ваша комната?

– Ее переделали в библиотеку. Смешно, правда? Я тебе потом покажу.

За окном стемнело, и я с удовольствием наблюдала, как ночь превращает окна в черные зеркала. Снизу каждые несколько минут доносился вой сирен – звук, который всегда был связан для меня скорее с ощущением домашнего тепла, чем с трагедией, даже сейчас, когда я не могла отделаться от мысли, что это едут за мной. На магистрали в тот день мимо нас проехала “скорая” с включенной сиреной, и я чуть не умерла от страха. Но отсюда, из дома, отдаленные звуки машин экстренных служб казались не более чем непременными атрибутами городского шума, они подбадривали и напоминали, что и без нас жизнь за окном идет своим чередом, равно как и смерть, и большинству людей в мире нет никакого дела до незадачливой библиотекарши и мальчика, которого она, сама того не желая, похитила. Мне нравилось стоять здесь и смотреть на улицу с высоты четырнадцатого этажа. В голову пришли строки из Роберта Фроста: “На время бы покинуть эту землю”[55]55
  Цит. по: Фрост Р. Березы / Неизбранная дорога. СПб., юоо. Перевод С. Степанова.


[Закрыть]. Небоскребы, березы, добрый бокал вина.

– У меня вопрос, – сказал Иэн. – Если вы выросли здесь, как вы занимались спортом?

– Я занималась спортом в школе, – ответила я. – А еще на последнем этаже тут есть тренажерный зал.

– А как же выходные?

– По выходным приходилось обходиться без спорта. Только иногда мы с отцом устраивали себе ворота из табуреток и играли в футбол надувным мячом. В России футбол очень популярен.

Я уже рассказывала ему, как мой отец бежал в Америку.

– А можно нам попробовать? – спросил он.

Я и не думала, что это для него так важно. Я ведь помнила, как Софи Беннетт рассказывала об этом их номере с канканом, когда оказалось, что у Иэна беда с координацией. Но, с другой стороны, он ведь десятилетний мальчик, которому за последние двое суток толком не доводилось подвигаться, если не считать коротких пробежек по тротуару в зонах отдыха на автомагистрали.

– Конечно, – ответила я. – Я, правда, сомневаюсь, что у них сохранился надувной мяч.

– Мяч можно сделать из одежды! – радостно предложил Иэн.

Поев, мы вымыли посуду, и я помогла Иэну отыскать в комоде ящик с белыми отцовскими футболками. Он связал их в мяч с помощью маминой кулинарной нити. Мы поставили по два барных стула в разных концах гостиной, и каждый занял позицию вратаря. Мы по очереди пинали мяч из футболок, защищая ворота и пытаясь забить друг другу гол. Иэн оказался не очень хорошим игроком, но и я играла не лучше. Через каждые пять-шесть ударов мяч слегка разматывался, и Иэну приходилось прерывать игру, чтобы увязать его обратно.

– Ты дома играешь в футбол? – спросила я.

– Не-а, – ответил он. – На переменах я обычно играю в игру “иэн-бол”, но сейчас я не смогу вам ее показать, потому что для этого нужен мусорный бак, а тут его нет.

Мы услышали, как в замке входной двери повернулся ключ, и Иэн замер в согнутом положении – он как раз наклонился, чтобы снова перевязать мяч.

– Это уборщица, – объяснила я, но тут же сообразила – еще до того, как услышала голос отца, – что для Кристины было уже поздновато.

– Пап! – крикнула я, прежде чем он успел нас увидеть и умереть от разрыва сердца. – Пап, мы тут!

Первой из-за угла появилась мама, с огромными белыми глазами. На плече у нее висела дорожная кожаная сумка, волосы были примяты после сна в самолете.

– Люси! – воскликнула она и двинулась на меня, раскинув руки для объятий. – Солнышко, что случилось? Мы увидели твою машину. Господи, ты ужасно выглядишь!

– У меня все в порядке, все хорошо, – заверила я ее.

– Мы вернулись домой раньше запланированного, у отца плохо с желудком, даже не спрашивай.

Пока она меня обнимала, в комнату вошел отец, заранее расплывшийся в широкой русской улыбке, обнажившей желтые неровные зубы.

– Господи боже! – воскликнул он, глядя на Иэна. – А это что у тебя за новый ухажер?

И прежде чем Иэн успел ответить что-нибудь нелепое, я поспешила сказать:

– А, вы ведь, наверное, помните Дженну Гласс, из моей школы?

Дженна Гласс действительно когда-то училась в нашей школе и однажды стащила у меня с тарелки всю картошку фри, но это имя я выхватила наобум, просто чтобы это был кто-то, с кем мои родители точно не знакомы. Они оба отрицательно помотали головой.

– Это ее сын, Иэн.

Зачем я сказала, что его зовут Иэн? Почему не назвала любое другое имя?

Иэн протянул отцу руку.

– Иэн Гласс, – представился он и тут же уточнил: – Иэн Бартоломью Гласс.

– Дженна в больнице, и я решила немного ей помочь. А сюда мы решили заехать, чтобы передохнуть.

– А что с ней произошло? – спросила моя тактичная мать.

Она сняла тяжелое твидовое пальто, и я почувствовала, как от него повеяло холодом.

– Мама пыталась покончить с собой, – произнес Иэн.

Он оказался неплохим вруном, очень спокойным и уверенным.

– Папа сбежал с одной девицей, и мама наглоталась таблеток. Но теперь она снова возьмет себя в руки.

Видимо, Иэн не только много читал, но еще и смотрел чертову прорву телепередач.

– Ах ты бедняжка! – воскликнула мама. – Вы оба должны остаться на ночь. У нас есть диван и надувной матрас.

Когда они убрали из-под ног сумки, мама дала нам кучу одеял и надула матрас с помощью фена.

– Где мы его положим? – спросила она.

– Конечно в библиотеке, – сказал Иэн. – Обожаю спать в библиотеках.

Я наблюдала через коридор, как мама стелет ему постель, укладывая подушки и расправляя простыни, а еще она достала откуда-то из шкафа одного из моих старых плюшевых медведей. Отец хлопнул меня, а заодно и Иэна по спине и спросил:

– Как насчет пивка?

Иэн выглядел до смерти перепуганным.

– Нет, спасибо, – ответил он. – Я в порядке.

Он взглянул на меня, чтобы удостовериться, что поступил правильно, и я еле удержалась, чтобы не рассмеяться. Этот ответ он наверняка выучил на школьном собрании, где им объясняли, как отвечать на навязчивые приглашения товарищей.

– Ты в порядке? – весело улыбаясь, переспросил отец. – Спасибо зарядке?

– Не обращай на него внимания, – подбодрила я Иэна.

Отец налил себе стакан пива, после чего уселся на диван и указал мальчику на стул.

– Садись-ка вот сюда, – сказал он. – Сейчас я покажу тебе такое, что ты глазам своим не поверишь.

Иэн сел на стул, вероятно вздохнув с облегчением, что разговор не дошел до той стадии, когда ему бы предложили выкурить косяк.

Отец откинул с лысеющей головы тонкую прядь волос, прикрывавшую плешь, и продемонстрировал Иэну свой лоб.

– Посмотри повнимательнее, так, чтобы свет хорошо падал, и скажи мне, что ты видишь.

Иэн нагнулся поближе.

– Вы что, упали? – спросил он.

Отец пришел в восторг.

– Нет! Я таким родился! Две шишки, по одной на каждой стороне!

Он потрогал сначала одну, потом другую, а после этого повернулся ко мне:

– А теперь ты покажи свои.

Я неохотно убрала со лба волосы – обычно я скрываю шишки под ними. Не то чтобы они прямо ужасно торчали, но примерно один раз из двадцати, когда я откидываю челку, кто-нибудь спрашивает, где это я так ударилась головой.

– Рога! – объявил отец. – Ты когда-нибудь слышал о таком французском композиторе – Дебюсси?

Иэн кивнул, как будто и в самом деле слышал.

– У Дебюсси тоже такое было – два рога на лбу. А это значит, что рога – признак гениальности. Ведь там освобождается дополнительное пространство для мозга!

Иэн захлопал в ладоши – так ему понравились наши рога.

– Просто отпад! – сказал он.

– Отпад! – повторил отец, не сдерживая смеха. – Люси, слыхала, у тебя, оказывается, отпадный отец!