Текст книги "Нарушитель спокойствия"

– Нет! – сказал Уайлдер. – То есть да! То есть погодите… Погодите немного.

Он замер, тяжело дыша и держась за ручку двери, а потом открыл ее, в третий раз высунул голову наружу и сразу же подался назад.

ЭТО УЖЕ ВЫГЛЯДИТ ГЛУПО

Теперь он передвигался по комнате какими-то нелепыми скачками, издавая жалобные стоны; при этом дверь осталась слегка приоткрытой. Потом он очень долго (как ему показалось) простоял, прижимаясь к дальней стене, рядом с пятном от виски, и собираясь с духом, пока спокойный и ясный внутренний голос не произнес: «Выйди к ним, Джон».

ПОГОДИТЕ…

Теперь, когда он шел по ковру через комнату, в каждом его движении ощущалось не просто достоинство, а даже некоторая величавость. Он широко распахнул дверь и, выйдя под лучи солнца, предстал перед взорами толпы и объективами камер. Немного постояв с опущенными вдоль тела руками, он сделал благословляющий жест, а затем, дабы окончательно развеять сомнения собравшихся, раскинул обнаженные руки в позе распятия и склонил голову набок.

ВТОРОЕ ПРИШЕСТВИЕ!

Простояв какое-то время в этой позе, он вновь опустил руки и медленно повернул голову сначала налево, а потом направо. Приветственных криков не было – напряженную тишину нарушали только щелчки фотоаппаратов и стрекотание камер.

Но вот из толпы выделился негр средних лет с небольшим черным саквояжем в руке, сопровождаемый крупной темнокожей женщиной в переднике, зачем-то прикрывающей ладонью свой рот.

– Мистер Уайлдер? – обратился к нему негр. – Я доктор Чедвик. Мы можем зайти внутрь?

Что ж, вполне понятное стремление должным образом зафиксировать великое чудо, – вероятно, доктор собирался проверить его пульс и другие жизненно важные показатели, а женщина, с виду горничная или служанка, была привлечена в качестве свидетельницы. Войдя, они первым делом подняли жалюзи, заполнив комнату солнечным светом.

– Вам многое пришлось перенести, мистер Уайлдер, – сказал доктор Чедвик, – и вы очень устали. Теперь вы нуждаетесь в основательном отдыхе.

Он опустил саквояж на кофейный столик и, открыв его, достал шприц.

– Вы хотите меня вырубить?

– Я всего лишь хочу, чтобы вы спокойно отдохнули.

Доктор выдавил каплю на кончике иглы и сделал укол в плечо Уайлдера.

– Он скоро придет в норму, – сказал доктор служанке, по-прежнему зажимавшей свой рот ладонью, а затем снял трубку с телефона и озадаченно ахнул, обнаружив перерезанный провод. – Я сделаю звонок от управляющего, – сказал он.

Служанка вполголоса произнесла фразу, которую Уайлдер не разобрал.

– Разумеется, мы это уладим сейчас же, – ответил ей доктор. – Мистер Уайлдер, вы не могли бы подойти сюда?

Они направили его к телефонному столику, с которым Уайлдер вступил в жесткий контакт, и бесполезный аппарат звонко брякнулся на залитый солнцем пол.

– Будьте добры поставить вот здесь свою подпись, – сказал доктор, – а остальное мы заполним сами.

Уайлдеру сначала показалось, что ему предлагают писать шприцем, но затем он разглядел в руке доктора шариковую ручку.

– Понимаю, – сказал он. – Это будет формальным подтверждением того, что я жив?

– Это будет подтверждением того, что вы живы, здоровы и отдаете себе отчет в своих действиях.

Первая попытка расписаться вышла неудачной: он нацарапал свое имя кривыми печатными буквами, что напоминало почерк маленького ребенка.

– Не годится, – сказал Уайлдер. – Дайте мне другой листок.

Вторая попытка уже больше походила на его обычную подпись, а третья получилась еще лучше. Водя ручкой по бумаге, он вдруг подумал, что этим самым, возможно, удостоверяет себя не как нового Мессию, а как первого человека в истории, полностью излечившегося от сумасшествия без всякой помощи психиатрии. Впрочем, первое как будто не противоречило второму.

Только после четырех или пяти подписей он заметил, что расписывается не просто на листках бумаги, а на страничках своей чековой книжки, которые терпеливо переворачивала и подставляла ему служанка.

– Он будет в порядке, – сказал ей доктор Чедвик, закрывая саквояж. – Побудьте с ним несколько минут, я скоро вернусь.

– Не хотите присесть и отдохнуть, мистер Уайлдер? – спросила служанка.

– Нет.

Он снова начал расхаживать по комнате, и служанка попыталась его остановить, схватив за руку:

– Не хотите одеться? Надеть свежую, чистую рубашку?

– Нет.

В этот момент они оказались напротив распахнутой входной двери.

– А куда подевались все? – спросил он. – Что произошло с толпой?

– О какой толпе вы говорите, мистер Уайлдер? По утрам на этой улице никогда не бывает толпы.

– Но здесь была большая… было очень много… были кинокамеры и… боже мой!

– Ну же, успокойтесь, мистер Уайлдер. Я много знаю о людях вроде вас.

– О боже мой!

– Я знаю, что для вас лучше, – сказала она. – Я знаю людей вроде вас.

Она подвела спотыкающегося Уайлдера к ванной комнате, где быстро открыла на полную мощность оба крана. Он и опомниться не успел, как лишился штанов – кто их снял, он сам или эта женщина? – и очутился в ванне, вразнобой молотя конечностями и расплескивая теплую воду через край.

– О боже мой! – повторял он раз за разом, ибо теперь ему стало ясно, что он виновен в каком-то чудовищном преступлении. Где он был и что делал прошлой ночью? А позапрошлой?

– …Человек, этим утром игравший чувствами миллионов верующих по всему иудеохристианскому миру, – вещал Уолтер Кронкайт, – вполне может оказаться не просто самозванцем, но и преступником, вероятным убийцей…

На разъяснения служанки рассчитывать не стоило: вряд ли она что-то знала о его преступных деяниях, а если бы даже и знала, она бы только постаралась его успокоить в ожидании доктора Чедвика, ушедшего звонить в полицию. Найдя точку опоры, он выкарабкался из ванны.

– Нет, не вылезайте! Теплая ванна пойдет вам на пользу.

– О боже мой!

Он натянул штаны прямо на мокрое тело и устремился к двери, но служанка преградила ему путь и, когда они столкнулись, сгребла его в охапку. Она была очень мягкой и очень сильной.

– Я не собираюсь убегать, – сказал он. – Я хочу явиться с повинной.

Он сумел освободиться от захвата и устремился к двери, но она настигла его уже на пороге. Продолжая борьбу, они спустились с крыльца и начали продвигаться по короткой дорожке от дома к тротуару. Несколько прохожих остановились, заинтересованные происходящим.

– Я убийца. Я убил Кеннеди! – твердил он.

– Нет, вы этого не делали, мистер Уайлдер. Его убил Освальд.

– Я убивал негров! Я убивал негров по всему Лос-Анджелесу!

– Это неправда…

Раз за разом пытаясь вырваться, Уайлдер подумал о самом худшем, что он мог совершить, и тут его осенило:

– О боже, я убил свою жену и своего ребенка!

Она изменилась в лице.

– Да, это так, мистер Уайлдер, – сказала она, – и как раз поэтому мы пытаемся вам помочь.

Он наконец-то вырвался и побежал вдоль тротуара, но уже через несколько шагов угодил в руки поджидавших его – нет, не полицейских, а четверых молодых негров, одетых во все белое.

– …Спокойно, мистер Уайлдер, – сказал один из них. – Дальше вы проследуете с нами.

Двое схватили его за руки, двое за ноги; и последнее, что он увидел, когда его запихивали в машину «скорой помощи», был доктор Чедвик, стоявший перед дверью управляющего и с мрачным одобрением наблюдавший за этой сценой.

– …Поехали, мистер Уайлдер.

Хлопнули дверцы, и машина резво тронулась с места. Он не мог выглянуть наружу и видел только своих спутников – двое ухмылялись, явно довольные успешным задержанием, а двое других выглядели устрашающе. Неужели он и впрямь убил Дженис и Томми? Но как?

Поездка оказалась недолгой. Вскоре Уайлдера извлекли из машины, и перед его глазами закачались, кренясь то в одну, то в другую сторону, стены и потолок коридора, а потом открылась дверь, и он увидел белую комнату, где еще один негр, высокий и худой, стоял рядом с наполовину приподнятой двухсекционной кроватью.

– Это мистер Уайлдер? – спросил худой негр. – Давайте его сюда. Добро пожаловать в «Эльдорадо».

В считаные секунды он был переодет в больничную рубашку, помещен на кровать и привязан к ее раме за кисти и щиколотки эластичными белыми ремнями. Ему вспомнился слепой старик в Бельвю, кричавший: «У меня люцидации!» Однако он догадывался, что находится не в больнице: уж очень зловещими были улыбки здешнего персонала. Он был не пациентом, а узником.

– …разыскивается для допроса по поводу жестокого убийства его раздельно проживающей супруги и их несовершеннолетнего сына Томаса, – между тем говорил Уолтер Кронкайт. – Он сумел ускользнуть от полиции, но был схвачен членами подпольной ячейки «Черных националистов», которые рассчитывают получить за него выкуп…

– Меня зовут Рэндольф, мистер Уайлдер, – представился худой негр, – и я здесь главный.

– Мне нужно домой, – сказал Уайлдер. – Я хочу своими глазами…

– Никуда вы отсюда не уйдете, мистер Уайлдер. Вы останетесь здесь, с нами. Кстати, вы заметили, что я говорю на «правильном английском»?

– Я действительно убил жену и сына?

– Не спрашивайте меня об этом. Разбирайтесь сами со своей совестью. И не советую тратить силы на попытки освободиться от этих ремней: вы надежно привязаны.

– Как долго… как долго вы меня тут продержите?

– До тех пор, пока мы от вас не устанем. А может, и дольше.

– Что вы со мной сделаете?

– Будем держать вас связанным, пока не начнете вести себя смирно. А там посмотрим. Мы много что можем с вами сделать. Не хотите посмотреть телевизор?

– Нет. Не включайте его. Прошу вас, не включайте!

Но Рэндольф уже возился с настройками большого телевизора, коварно прикрепленного к стене прямо перед глазами Уайлдера. На экране возникло изображение детской ступни, помеченной тонкими черными линиями в тех местах, где она была переломана.

– Выключите это! Выключите!

– Мистер Уайлдер, если вы не заткнетесь, я буду вынужден сам вас заткнуть.

– О боже, дайте мне умереть. Просто дайте мне умереть.

– Я обдумаю вашу просьбу, мистер Уайлдер. Я приму ее во внимание.

Мертвая нога все еще медленно вращалась перед камерой, но голос Уолтера Кронкайта, по счастью, слышен не был.

– Не могу настроить звук, – проворчал Рэндольф. – Проклятье! Мне что, придется теперь все время слушать только вас?

Он щелкнул переключателем, и нога Томми исчезла.

Чуть погодя в комнату вошел коренастый хмурый негр, вместо приветствия с порога пробормотав: «О’кей».

– Это Генри, мистер Уайлдер, – представил его Рэндольф. – Он будет какое-то время за вами присматривать. Генри, это мистер Уайлдер. Он говорит, что хочет умереть.

– Ну, это можно устроить запросто, – сказал Генри и, когда Рэндольф удалился, присел на стульчик рядом с кроватью. – Вы слыхали об электрическом стуле, мистер Уайлдер? – спросил он. – Так вот, под вами сейчас электрическая кровать. Мне достаточно лишь нажать эту кнопку… – Он продемонстрировал маленький пульт, соединенный с кроватью толстым изолированным проводом. – Но я не стану ее нажимать прямо сейчас. Сначала я хочу задать вам несколько вопросов. Вы ведь не жалуете чернокожих, не так ли, мистер Уайлдер?

– Это неправда, я всегда…

– Да, конечно, вы всегда голосовали за демократов, вы поддерживаете Движение за гражданские права и все тому подобное, вы восхищаетесь доктором Кингом{53}53
  …восхищаетесь доктором Кингом… – Имеется в виду Мартин Лютер Кинг (1929–1968), видный оратор и проповедник, лидер Движения за гражданские права чернокожих.


[Закрыть], и вы считаете «просто ужасным» то, что случилось с Эмметтом Тиллом{54}54
  Эмметт Тилл (1941–1955) – афроамериканский подросток, зверски линчеванный в штате Миссисипи якобы за оскорбление белой женщины. Это убийство получило широкий резонанс и привело к массовым протестам афроамериканцев по всей стране.


[Закрыть], однако я говорю не об этом. Я о том, что творится у вас в душе. А в глубине души вы хотите, чтобы нас всех просто не было. Наши губы кажутся вам слишком толстыми, а носы слишком плоскими, и вы содрогаетесь от отвращения при одной мысли о наших курчавых волосах. Все так и есть, мистер Уайлдер?

– Нет… нет…

– О, вы ничего не имеете против нас, когда мы говорим на правильном английском, как ваш приятель Чарли в Бельвю, правда? Так вот, у меня есть для вас послание от Чарли, который, к сожалению, не смог приехать и доставить его лично. А послание заключается в следующем…

С этими словами он поднял пульт и нажал кнопку. Раздалось электрическое жужжание, и приподнятая секция кровати под спиной Уайлдера начала плавно откидываться назад. Когда она проделала примерно половину пути до самой нижней позиции, Генри отпустил кнопку, и движение прекратилось.

– А теперь другое послание для вас, мистер Уайлдер, – сказал он. – На этот раз от Клея Брэддока – помните его? Это актер, которого вы привлекли к съемкам своего маленького артхаусного фильма. В колледже Марлоу, помните? Клей просил передать вам вот это – и, кстати, просьба была высказана на правильном английском.

Жужжание возобновилось, секция откинулась чуть дальше и вновь остановилась. Генри склонился над изголовьем, приблизив свое широкое лицо к лицу Уайлдера:

– Сказать вам, кто вы такой? Вы самый опасный враг, какой только может быть у истинного революционера. Вы либерал. А теперь перейдем к последнему посланию. Тому, которое опустит вас ниже некуда. Вы готовы, мистер Уайлдер? Это большое послание. Оно от всех нас.

Моторчик зажужжал, и секция приняла горизонтальное положение. Уайлдер не чувствовал никакого проходящего через его тело тока – точно так же человек, вставивший себе в рот ствол дробовика, не слышит звука выстрела, когда нажимает на курок. Он сейчас вообще ничего не чувствовал, ничего не слышал, ничего не видел. Но, к своему удивлению, он все еще продолжал дышать.

– Как там наш клиент? – спросил Рэндольф, возвращаясь в комнату.

– Не замолкал все время, пока вас не было, – сказал Генри. – Только сию минуту заткнулся. Говорил о либералах и революционерах, об Эмметте Тилле и еще о чем-то, всего не упомнишь. Но сейчас притих – должно быть, задремал.

– Нет, я не хочу, чтобы он сейчас спал, – сказал Рэндольф. – Тогда он не будет спать всю ночь. Мистер Уайлдер!

– Прошу вас, позвольте мне умереть.

– Даже не надейтесь. Вы не заслуживаете такого легкого конца. Вас ждет кое-что похуже, мистер Уайлдер. – Снова заработал электромотор, и кровать вернула его в прежнее, полусидячее положение. – Кое-что гораздо, гораздо хуже. Вас ждет жизнь.

– …Голливудский пресвитерианский центр отказался принять его повторно, – говорил доктор Чедвик, – потому что они там не занимаются хроническими алкоголиками, – именно таким был поставленный ими диагноз. Так что мне пришлось отправить его в «Эльдорадо». Другого выбора не было.

– Что за «Эльдорадо»?

– О, это вполне солидное учреждение. Правда, они не привыкли к подобным пациентам. Это, видите ли, частный гериатрический пансионат – дом престарелых с медицинским обслуживанием. Его держат там уже почти две недели, гарантируя круглосуточный уход, но не более того. И еще мне сообщили о дисциплинарных проблемах: от него слишком много шума и это беспокоит постоянных пациентов. В общем, его нужно скорее оттуда забрать, так будет лучше для всех.

– Понимаю, – сказала Памела, прикусывая губу.

Они беседовали в офисе управляющего домом, а сам управляющий и его супруга находились в соседней комнате. Оттуда доносились звуки включенного телевизора, но Памела подозревала, что они вместо просмотра передач внимательно прислушиваются к разговору в офисе.

– Доктор Роуз дал мне вот это, – сказал Чедвик, выкладывая на стол напечатанный на машинке документ. – Ему лишь нужно это подписать, и его на добровольной основе переведут в медцентр Калифорнийского университета. Без сомнения, это наиболее подходящее для него место. Но я уже приносил ему эту бумагу три – нет, четыре раза, и он всякий раз отказывался ставить подпись. Кажется, он думает, что это чек. Видите ли, в то утро я убедил его подписать пару чеков – на оплату моих услуг, а также услуг женщины, которая за ним тогда присматривала. Потому он думает, что я хочу вытянуть из него деньги. И вот здесь пригодилась бы ваша помощь. Если документ ему на подпись принесете вы, это будет выглядеть совсем по-другому.

– Хорошо, – сказала она, – но что, если я тоже не смогу его убедить?

– И все же попытаться стоит. Ну что, едем?

– Сначала мне нужно позвонить, – сказала она и, набрав номер, продолжила говорить уже в трубку: – Чет, слушай, тут возникли некоторые осложнения. Мне нужно съездить… впрочем, я лучше объясню это при встрече. Просто имей в виду, что я могу задержаться и вернусь домой поздно…

Она ехала за Чедвиком на своей машине, в которой находился чемодан с вещами Джона Уайлдера, и через несколько минут они прибыли к трехэтажному зданию «Эльдорадо».

Доктор Чедвик взял у нее чемодан, они вошли внутрь и зашагали по выстеленному мягким ковром коридору. Несколько раз им навстречу попадались деловито спешившие молодые негры в белых одеждах. Двери комнат по обе стороны были открыты, и Памела мельком замечала там вазы с цветами, блестящие спицы каталок, а иногда седые головы дряхлых стариков или старух.

– Боже, – прошептала она, – это, наверно, очень дорогое заведение?

– Вот еще одна причина для переезда отсюда, – сказал доктор. – Да, оно очень дорогое. Его комната за поворотом коридора.

Уайлдера они услышали еще на подходе, за несколько комнат до его двери. Он пел, и голос его звучал ужасно, ничем не напоминая облегченно-игривого Эдди Фишера или остепенившегося Фреда Астера, его прежнюю манеру исполнения. Сейчас это был резкий, надтреснутый голос, не попадавший в мелодию, – нечто сродни пению уличного попрошайки.

– …Купи мне орешков и кучу попкорна; я буду болеть на трибуне упорно…{55}55
  …Купи мне орешков и кучу попкорна; я буду болеть на трибуне упорно… – Слова из песни «Возьми меня на бейсбол» (1908), считающейся неофициальным гимном американских бейсбольных болельщиков.


[Закрыть]

Он сидел на кровати, привязанный за конечности к раме, смотрел на экран выключенного телевизора и пел с такой самоотдачей, что не заметил их появления.

– Привет, Рэндольф, как он себя чувствует сегодня? – спросил Чедвик у санитара.

– Трудно понять, доктор, когда он в таком состоянии.

– …Один, два, три страйка – и ты вне игры, ты уже вне игры!..

Когда песня закончилась, он наклонился вперед, насколько позволяли ремни, и заговорил как будто в микрофон:

– Ладно, малыш Томми, на сегодня хватит песен. Отправляйся спать, дружок. Стоп, снято!

И он закрыл глаза.

– Он принимает телевизор за кинокамеру, – сказал Рэндольф, – и поет песни для своего сына. Но когда мы включаем телевизор, становится еще хуже: всякий раз при виде рекламы детской обуви он думает, что его сын мертв. Знаете эту рекламу, где показывают маленькую ногу и поворачивают ее так и этак? Эй, мистер Уайлдер! Мистер Уайлдер, к вам пришли.

– Здравствуй, Джон, – сказала Памела.

– Значит, теперь и ты работаешь на Чедвика и компанию? В дополнение к Манчину и Честеру Пратту?

– Разумеется, нет. И ты сам это отлично знаешь. Я просто пришла тебя проведать. – Она повернулась к Рэндольфу. – Неужели нельзя обойтись без этих ремней?

– Мы бы рады, мисс, если бы он вел себя спокойно. В прошлый раз, когда мы сняли ремни, он разбил стулом телевизор. Пришлось заменять его новым.

– Но сейчас вы можете их снять без опасений. Он ничего не разобьет.

Когда Уайлдера освободили от пут, она села рядом и начала бережно массировать его натертые до красноты запястья, надеясь этим принести ему облегчение, притом что контакт с его телом был ей неприятен, и она не могла этого отрицать. Попытка сосредоточиться на его лице не улучшила общего впечатления. Он был умыт и гладко выбрит, но его прозрачные, широко открытые глаза казались – да чего уж там, были – безумными, а песенные потуги оставили свой след в виде струйки слюны, стекавшей из уголка его безвольного рта. Неужели она когда-то могла любить этого человека?

– Джон, – сказала она, – ты хочешь отсюда выбраться?

– И куда я попаду потом?

– В гораздо лучшее место, где тебе будут давать нужные лекарства и тебя больше не будут мучить жуткие видения. Что ты на это скажешь? Я привезла твою одежду, и мы сможем уйти прямо сейчас, если ты захочешь.

После долгого молчания он произнес: «О’кей», и Памела спиной почувствовала довольные улыбки доктора Чедвика и Рэндольфа.

– Все, что тебе нужно сделать, – сказала она, – это расписаться вот здесь. Я уже приготовила ручку.

– Нет. Забудь об этом. Я больше не подпишу никаких контрактов с тобой, Карлом Манчином и Честером Праттом. Стряпайте сами свои убогие фильмы, я в этом участвовать не буду. Я понятно выразился?

– Не придуривайся, Джон. Я знаю, что ты все понял правильно. Это не имеет никакого отношения к фильмам. Этот листок бумаги открывает путь к твоему выздоровлению.

Уговоры продолжались минут двадцать, и наконец в соответствующей графе документа появились закорючки, которые при желании могли быть расшифрованы как «Джон К. Уайлдер».

– Прекрасно, – сказала она, – теперь мы тебя оденем.

– Я позвоню в медцентр и предупрежу о нашем приезде, – сказал доктор Чедвик и удалился.

– Его бы следовало помыть, но, когда мы пытались это сделать в прошлый раз, понадобились трое мужчин, чтобы удержать его в ванне. Он думал, мы хотим его утопить. В жизни не слышал таких воплей и визга. Жалобы поступали даже из дальних концов этого здания.

Одетый и вставший на ноги, он выглядел уже лучше – почти нормально, хотя по тому, как на нем сидел костюм, было нетрудно догадаться, что одевался он не самостоятельно. Памела взяла его под руку с одной стороны, а Рэндольф – с другой, и таким манером они осторожно вывели его из комнаты. Чедвик ждал их в коридоре.

Рэндольф сопровождал их в университетский медцентр, сидя на заднем сиденье рядом с Уайлдером и держа его за локоть. Чедвик сидел впереди рядом с Памелой, которая вела машину.

– Мы едем в аэропорт? – спросил Уайлдер.

– Нет, Джон, я же тебе говорила: мы едем в такое место, где тебя будут лечить, пока ты не поправишься.

– А почему Рэндольф едет с нами?

– Потому что он о тебе заботится. Мы все о тебе заботимся, Джон.

– Вам всем на меня насрать.

– Так не следует разговаривать с леди, – строго заметил Рэндольф.

Она думала, что никогда не доберется до университетского кампуса, петляя по улицам Вествуда, а потом думала, что никогда не найдет здание медцентра, но помог доктор Чедвик: он успешно справился с ролью штурмана вплоть до того, что указал ей свободное место на ближайшей к медцентру стоянке и опустил нужное количество монет в парковочный счетчик. Потом они вчетвером поднялись на лифте и очутились в приемной психоневрологического отделения.

– Роуз? – удивился Уайлдер. – Какого черта здесь делает Роуз?

– Следуйте за мной, – сказал им доктор Роуз. – Я покажу его комнату.

Он заметно нервничал, ведя их через общий зал, где какая-то кучерявая женщина играла в китайские шашки с подростком, на вид весившим не менее четырехсот фунтов. Когда они достигли комнаты, где все уже было приготовлено для Уайлдера, появилась медсестра со шприцем.

– Все в порядке, мистер Уайлдер, – сказал Роуз. – Будьте добры снять пиджак и закатать…

– Да пошел ты, Роуз! Иди запихивайся своими шоколадными жвачками. Ты не настолько большой, чтобы меня вырубить, и не настолько умный. И ты, Чедвик, проваливай с ним за компанию, наглый черномазый ублюдок. Сотри со своей рожи эту похабную улыбочку и скажи своему черному дружку, чтобы отпустил мою руку. Мудозвоны вы все! Мудозвоны! А знаешь, кто ты? – обернулся он к Памеле. – Ты грязная сучка! Грязная сучка. Грязная сучка…

Кончилось тем, что Рэндольф в борьбе повалил его на пол. Медсестра принесла смирительную рубашку; Рэндольф и Чедвик запихнули руки Уайлдера в рукава, затем перевернули его на живот и связали рукава между собой. Когда он был надежно спеленат, все вышли в коридор, и Роуз затворил дверь со звучным щелчком замка.

– Теперь он успокоится, – сказал Чедвик.

– Я бы не слишком на это рассчитывал, доктор, – возразил Рэндольф. – Уж я-то его фокусов насмотрелся. Он может продолжать в том же духе целыми днями.

– В любом случае, – сказал Роуз, нервно оправляя свой костюм, – я сомневаюсь, что мы сможем держать его здесь.

По звукам ударов и сотрясению запертой двери было сложно определить, чем именно начал биться в нее Уайлдер: плечом или головой.

При помощи друзей – он сам частенько удивлялся тому, как много у него было друзей, – Честер Пратт без труда нашел и снял симпатичный домик на склоне холма с видом на туманный каньон и с макушками пальм, колыхавшимися чуть ниже уровня крыльца. Этот дом его полностью устраивал: здесь хорошо работалось, хорошо спалось и хорошо сиделось на закате с бутылочкой кока-колы в руке.

Вся отрава уже вышла из его организма. Работа продвигалась успешно – если, конечно, считать «работой» киносценарную стряпню, – а по ее завершении он собирался вплотную заняться своим вторым романом. Он забраковал многие из набросков, сделанных в Нью-Йорке, и практически все, сделанные в Вашингтоне, – дрянь и убожество, – но, если дальше дело пойдет на лад, он сможет написать эту книгу в течение года. И это будет хорошая книга – возможно, даже лучше его первого романа.

Временами, когда он отвлекался от надоевшего сценария, в голову приходила какая-нибудь свежая идея для будущей книги, и он без промедления записывал ее на листке, который затем переворачивал чистой стороной вверх и добавлял к стопке таких же листков под пресс-папье на углу стола. Накапливая эти бумажки, он испытывал радость, подобную радости скряги, пополняющего заветный сундук: время от времени он брал всю стопку и проверял ее толщину большим пальцем. Он как раз был занят очередной такой проверкой, когда зазвонил телефон.

– Привет, детка, – сказал он. – …Ну, раз такое дело, не торопись. Я не буду тебя ждать вплоть до самого твоего прихода… О’кей.

Не успел он вновь расположиться за письменным столом, как раздался еще один звонок.

– …А, привет, Билл, – сказал он. – …Сегодня? Да, конечно же, мы с удовольствием, вот только я не знаю, когда Памела вернется домой. Она только что звонила сообщить, что задержится допоздна. Давай поступим так: если я не предупрежу тебя до шести вечера, значит эта договоренность остается в силе. «Браун Дерби» в Беверли, к половине восьмого… О’кей, Билл, спасибо за приглашение. Мы будем рады… Хорошо. Пока, Билл…

Освободившись наконец от телефона, он вернулся к работе над сценарием для Манчина. Изобразить процесс умопомешательства вроде бы вполне благополучного рекламного агента? Нет ничего проще: он сделал это на ста двадцати пяти страницах, первая треть из которых, правда, являлась слегка сокращенной переделкой несколько тяжеловесного текста Джерри Портера.

Изначально он планировал поездку в Голливуд только как способ заработать достаточную сумму для последующего возвращения на Восточное побережье, но с недавних пор его планы изменились. От добра добра не ищут: мягкий климат, хороший дом, выгодный заказ Манчина и – самое чудесное из всех возможных совпадений – встреча и возобновление связи с девчонкой из прежней команды Кеннеди. Он не очень-то ей доверял – однажды она его бросила и вполне могла бросить вновь, – и ему не нравилось то, как она обошлась с этим беднягой Уайлдером, пусть даже сам Пратт от этого только выиграл; но при всем том ему было с ней хорошо. Подобно стакану холодного молока, выпиваемого им ежедневно в одиннадцать утра, она заставляла его чувствовать себя молодым, здоровым и полным сил. Он не считал нужным что-то менять в их отношениях, а там будет видно. Анонимные алкоголики научили его не заглядывать в будущее дальше чем на день вперед.

Он работал без перерыва часа два или три и поднялся из-за стола, только когда услышал шум подъезжающей к дому машины.

– Боже, ну и денек! – сказала она, входя. – Даже не знаю, рассказывать тебе об этом или нет.

– Конечно, ты все расскажешь, – сказал он, – после того как выпьешь.

Он наполнил два бокала – бурбон со льдом для нее и кока-колу для себя, – пока она устраивалась в одном из шезлонгов на крыльце.

– Отлично! – сказала она после первого глотка. – Именно этого мне и не хватало.

И затем поведала ему обо всем: о Чедвике, «Эльдорадо» и университетском медцентре вплоть до слов Роуза: «Сомневаюсь, что мы сможем держать его здесь».

– В таком случае куда его отправят?

– Не знаю. – Она закрыла глаза и помассировала двумя пальцами свою переносицу. – Ох, Чет, я понимаю, что это очень дурно с моей стороны, но меня мало заботит, куда его отправят. Они врачи, им виднее. По крайней мере, он в хороших руках.

– Да, – сказал Честер Пратт, мысленно признавая ее правоту – вряд ли она могла сделать для Уайлдера что-то большее, – но был вынужден на секунду-другую вглядеться в ее лицо, прежде чем решить, что она ему все еще нравится.

– …И я никак не могу избавиться от чувства огромного облегчения, – продолжала она. – Эти его проблемы… они просто за пределами моего понимания, вот и все; бороться с ними выше моих сил. Ему нужна помощь профессионалов, и он ее получит.

Солнце опускалось к горизонту. Лучи его приобрели оттенок сухого вермута, и лицо Памелы только выигрывало при таком освещении. Как может кому-то не нравиться девчонка с такими скулами и такими ресницами?

– Какие планы на ужин? – спросила она. – Дом или ресторан?

– Ресторан. В половине восьмого мы встречаемся там с Биллом Костелло.

– Это такой противный мозгляк из телешоу? Как оно там – «Давайте спросим папочку»?

– Не говори так, Памела. Он мой хороший друг. Одному богу известно, где бы я сейчас был, не стань он моим опекуном сначала в Нью-Йорке, а теперь и здесь. Он для меня сделал больше, чем я даже могу…

– Не скромничай, ты сам отлично справился.

– Я никогда бы не справился без его помощи. И потом, Билл стареет, и он одинок. Это самое меньшее, что мы можем для него…

– Ладно-ладно. Если уж ты впал в сентиментальность, я ничего не могу с этим поделать. У меня есть время принять душ?

– Конечно.

– Что мне надеть?

– Не имеет значения. Ты прекрасно выглядишь в любом наряде.

Однако он оказался не готов к тому, как она будет выглядеть по выходе из спальни – в коротком вечернем платье с открытой спиной, – это было просто ошеломительно. Ему захотелось тут же сорвать с нее это платье, подхватить ее на руки и унести обратно в спальню, но вместо этого он лишь галантно поцеловал ее в шею.

– Ох, Чет, – сказала она, вытягиваясь на цыпочках навстречу поцелую. – Ты такой милый и такой высокий!