Текст книги "Нарушитель спокойствия"

– Боюсь, наше время уже истекло, мистер Уайлдер.

Их время истекало регулярно дважды в неделю, после чего Джон брел по Лексингтон-авеню, думая о вещах, которые не успел сказать, и шепотом беседуя сам с собой в вагоне подземки. Третий сеанс Бломберг начал с того же вопроса: посещал ли он собрания?

– …Да. Прошлым вечером побывал в новом месте, в Гринвич-Виллидж. Там была совсем молодая девушка, которая пристрастилась к выпивке в колледже Сары Лоуренс, вступила в связь с одним из преподавателей, а когда он ее бросил, пыталась покончить с собой и в результате попала в Бельвю. Вот что забавно: это единственная бывшая пациентка Бельвю, которую я встретил, точнее, выслушал на всех этих собраниях Общества.

Он не стал рассказывать о том, как после собрания пытался подцепить эту девушку (худенькую и растрепанную, с большими страдальческими глазами), держа в уме Варик-стрит, или о том, как она в панике шарахнулась от его предложения «выпить где-нибудь по чашечке кофе» и удалилась почти бегом.

– А теперь, доктор, может, вернемся к тому, на чем мы остановились?

Разговор о школе, с отступлениями и скачками вперед-назад во времени, занял еще один часовой сеанс.

– Другие школьники всегда считали меня жалким засранцем – вне зависимости от моего статуса солиста. Вдобавок я был очень благочестивым засранцем. Мне нравились не только церковные песнопения, но и все эти треклятые религиозные формальности: ритуалы, облачения, молитвы, цветные витражи. Пожалуй, я был единственным учеником в школе, кому это нравилось. На хорах под шумок часто звучали протяжные пуки или скабрезные шуточки, из рук в руки переходили непристойные картинки, а иногда и фляжка виски, к которой прикладывались самые отпетые. Я вот к чему клоню: эти ребята, с их здоровым скептицизмом, познали всякие такие вещи на несколько лет раньше меня. В рождественский сезон нас каждый день нанимал для исполнения гимнов старый универмаг «Уонамейкерз», и никто, конечно, не возражал, поскольку это приносило несколько дополнительных баксов. Но только подумайте, какие реально большие деньги крутились при этом между чертовым универмагом и чертовой церковью! Как следовало понимать эту хрень?.. Когда начали ломаться голоса, многим ребятам не повезло: они оказались непригодными для хоральной работы, а если даже и годились, то все равно в хоре было лишь небольшое число теноров и баритонов, так что места всем не хватало. Мой голос при ломке изменился удачно – на соло, правда, уже не тянул, но был достаточно хорош, чтобы сделать из меня тенора и оставить в школе до двенадцатого класса. После того я пошел в армию. У нас еще осталось время?

– Несколько минут.

– Я спрашиваю потому, что если сейчас влезу в армейскую тему, это затянется надолго, да и не так уж это важно по сравнению с тем, что было впоследствии. Скажу только одну вещь. На призывном пункте у всех нас проверяли коэффициент интеллекта. Правда, там это называлось иначе – Армейский общеклассификационный тест, – но все понимали, что по сути это то же самое. Чтобы квалифицироваться на офицерские курсы или хоть на какую-нибудь приличную военную специальность, нужно было набрать сто десять баллов, а я набрал ровно сотню. На вопрос, можно ли пройти тест повторно, мне сказали, что я могу попросить об этом на «следующем этапе», которым оказался лагерь начальной подготовки в Северной Каролине. Я так и сделал. В этот раз нас, сдающих повторно, было всего полдюжины, а руководил этим спокойный дружелюбный лейтенант, который проверял результаты в нашем присутствии. Когда подошла моя очередь, он насчитал сто девять баллов и сказал: «Удивительное дело, ты ответил правильно на все вопросы, но успел добраться только до середины теста». Я сказал что-то вроде: «Но, сэр, если я не допустил ни одной ошибки, разве это не значит…» А он: «Это значит сто девять баллов. Все дело, должно быть, в том, что ты слишком медленно читаешь».

* * *

Спустя пару недель между ним и Дженис произошла бурная сцена, превзошедшая по накалу большинство из тех, что случались не только после Бельвью, но и задолго до того.

Все началось после ужина, когда посуда была уже вымыта, а Томми отправлен спать. Джон сидел на диване, озирая бесконечные ряды книг на полках и гадая, способен ли хоть кто-нибудь, с любым уровнем IQ, осилить эту уйму чтива, когда Дженис подошла и села рядом.

– Джон, я должна сказать, что очень горжусь тобой в эти последние… сколько прошло недель? – И она ближе придвинулась к нему, уютно свернувшись на диванных подушках. – Невероятно горжусь.

– Да-да, только давай-ка отложим невероятную гордость на потом. Я пока еще не так уж долго продержался.

– Но со стороны перемены заметнее. Сейчас ты выглядишь гораздо лучше, в тебе чувствуется больше уверенности, ты стал более оживленным. Короче, ты стал другим человеком.

– Тогда почему Томми все еще держится со мной отчужденно? Он ни разу не посмотрел мне в глаза со времени… ты знаешь, с того разговора в спальне насчет моего чемодана.

– Ох, Джон, тебя это до сих пор беспокоит? Дело прошлое. Я все ему разъяснила несколько недель назад.

– Что?! Проклятье, Дженис! Но ведь я обещал, что скажу ему это сам, когда придет время, и я тебя об этом предупредил. Ты не имела права… – Он вскочил на ноги в приступе гнева, и Дженис по старой привычке бросилась закрывать дверь гостиной, чтобы шум родительской ссоры не достиг ушей Томми. – Ты не имела права нарушать мое обещание!

– Ты должен говорить тише, – напомнила она, и Джон притих, стиснув зубы и тяжело дыша носом (метод самоконтроля, усвоенный в Бельвю), однако последняя фраза так ему понравилась, что он ее повторил, на сей раз полушепотом:

– Ты не имела права нарушать мое обещание.

– Я не сочла это нарушением. Думала тебе помочь.

– Думала мне помочь?

Он постарался произнести эту фразу презрительным тоном и усилить эффект, расхаживая по комнате с опущенными плечами и сжатыми в карманах кулаками, но все же не мог не признать, что испытывает облегчение. Она в самом деле ему помогла, но он ни за что не сказал бы этого вслух.

Дженис между тем вернулась на диван, но теперь села прямо, в своей привычной позе для «цивилизованных дискуссий».

– …Я спросила у Томми, знает ли он, что такое нервный срыв, и он сказал, что знает, хотя в этом я не уверена. И тогда я сказала, что люди иногда так изматывают себя работой, что их нервы не выдерживают напряжения, и тогда они ложатся в больницу для отдыха. И он, как мне показалось, все правильно понял. Не забывай, что ему почти одиннадцать, Джон. И я сказала…

– Да, да, да, могу себе представить. Ты сказала: «Разве не здорово, что твой папа уже не тот опустившийся алкаш, каким был прежде?»

– Джон, я ни единым словом не упомянула…

– Спасибо и на том, – оборвал ее Уайлдер, надевая пиджак, хватая с вешалки пальто и направляясь к двери, где остановился в драматической позе, взявшись за ручку. – Я ухожу. Может, на собрание, а может, на попойку. Если я не вернусь к утру, советую обратиться к копам – или к Полу Боргу, что, по сути, одно и то же. А что касается твоей Невероятной Гордости, можешь засунуть ее… засунуть ее себе…

Не договорив, он покинул дом и вскоре уже шагал по тротуару, сам не зная куда. Где-то в районе Двадцать третьей улицы завернул в бар – ограничившись только одной порцией – и просмотрел список Билла Костелло на предмет проходящих в данное время собраний. Одно такое должно было вскоре начаться на Вест-Хьюстон-стрит.

Местом встречи оказался четвертый, последний этаж складского здания, и с первых же слов ведущего стало ясно, что это собрание будет отличаться от других посещенных Уайлдером.

– У нас не выступают записные ораторы, – пояснил он для новичков. – Мы импровизируем сами. Мы предлагаем высказаться кому-нибудь из присутствующих, но, если этот участник не готов говорить, относимся с пониманием и не настаиваем. Слева от себя я вижу молодого человека, уже побывавшего тут несколько раз. Похоже, он не прочь взять слово, но сильно запыхался. Как насчет выступления, Карл?

На авансцену вышел крепыш лет двадцати с напряженно застывшим лицом и назвался Карлом, алкоголиком.

– Привет, Карл!

– Вы правы, Тони, я действительно запыхался. В Бруклине сел не на тот поезд; пришлось выйти на углу Бродвея и Деланси-стрит и проделать остаток пути бегом.

– Успокойся, Карл, можешь сделать паузу, – сказал Тони. – Пусть дыхание восстановится.

– Все нормально. Видите ли, я частенько плутаю в метро, потому что я не коренной ньюйоркец. Я из Канзаса. С подросткового возраста жил в отрыве от большого мира. В смысле: бóльшую часть времени проводил в исправительных заведениях штата. Там было не так уж плохо: трехразовое питание, чистая одежда, чистая постель, много курева. И там я освоил свою нынешнюю профессию: я парикмахер. Но, выйдя на волю, я запил и уже не мог остановиться. Если бы это касалось только меня, все было бы еще терпимо – у меня приличный заработок, и я способен хорошо подстричь клиента, даже будучи под градусом. Но дело не только во мне. Уже около года, точнее, одиннадцать месяцев я живу с одной девчонкой в Бруклине. Проблема в том… проблема в том, что и это не помогает. Я не… она не… это не помогает совсем. – Он помолчал несколько секунд. – Черт, я не хочу морочить вам голову обещаниями бросить пить, потому что это будет вранье. – Теперь его голос понизился почти до шепота. – Я боюсь, понимаете? Я боюсь, что она от меня уйдет. Вот почему я посещаю эти собрания. Вот почему, перепутав поезда метро, как сегодня, я бегу по улицам сломя голову. Оно того стоит, потому что здесь я как минимум… как минимум смогу провести час с людьми вроде вас, все это время – хотя бы один час – оставаясь совершенно трезвым. Спасибо за внимание.

Грянули аплодисменты, но Карл оставил их без реакции и поспешил вернуться на свое место. Там он принял позу, возможно усвоенную в исправительных учреждениях: спина прямая, руки на коленях, взгляд строго вперед и никаких улыбок, особенно если ляпнул глупость или, напротив, что-то заумное, – кроме тех случаев, когда ты хочешь сбить собеседника с толку.

– Я хотел бы обратиться к Карлу, – заявил новый импровизированный оратор, шатающийся старик с зубами наперечет. – Я хочу сказать тебе: Карл, не важно, как часто ты будешь садиться не в тот поезд. Не важно, сколько улиц тебе еще придется пробежать во весь дух. Главное, продолжай приходить сюда, парень, продолжай приходить. Ты на верном пути.

Потом выступили еще четверо или пятеро, после чего слово взял Тони.

– Сегодня у нас под занавес нечто особенное, – сказал он. – Мы празднуем годовщину. Сказать по правде, лично я всегда считал большинство годовщин в «АА» довольно нелепыми мероприятиями: вручают кому-нибудь торт с шестью, восемью, двенадцатью свечами по числу лет, проведенных без выпивки, называют его полные имя и фамилию, потом он произносит краткую речь, а ты сидишь и думаешь: «Зачем ему сейчас нужно наше Общество? Просто хочет выпендриться или что?» Но первая годовщина – это совсем другое дело. Это реальное достижение. Черт, да вы сами знаете, как много значат эти первые двенадцать месяцев.

Он повернулся в сторону занавешенного угла зала, кивнул, и оттуда вышел розовощекий мужчина с улыбкой до ушей и розовым тортом, украшенным одной свечой, зыбкое пламя которой он прикрывал ладонью.

Тони вновь обратился к залу:

– А теперь попросим выйти сюда мистера Сильвестра Каммингса.

Долговязый негр в дешевом синем костюме встал со своего места и под аплодисменты и приветственные крики выдвинулся на всеобщее обозрение. Он пожал руку Тони и поблагодарил человека, вручившего ему поднос с тортом, но, когда кто-то из собравшихся затянул «С днем рожденья тебя!», поднял руку и произнес:

– Нет-нет, прошу вас, обойдемся без этого. То есть мне очень приятно, однако это детская песенка, а мне уже сорок семь лет. Даже мои собственные дети уже вышли из этого возраста, вышли и покинули родительский дом. – Он помолчал, глядя сверху вниз на торт. – Это кажется невероятным: целый год. Одно лишь я знаю наверняка: я никогда бы не смог этого добиться без вашей помощи – без помощи Тони и остальных. Я вспоминаю себя, каким был прежде – много лет подряд, так что и сосчитать их страшно, – а порой и вспомнить-то нечего, кроме своих пробуждений на коленях в обнимку с унитазом, выхаркивающим собственную желчь. И я говорю себе: «А ведь это твоя молитва, Сильвестр. Это единственный алтарь, которому ты искренне поклонялся долгие годы».

В зале оценили шутку, послышался смех, но сам оратор не улыбнулся.

– Я никогда не был особо религиозным человеком. Даже на наших собраниях, когда приходит время молитвы, я только шевелю губами и надеюсь, что никто не заметит моего молчания. Если честно, я и торты не особо жалую – буду рад, если кто-нибудь из вас поможет мне с ним разделаться. – Он вновь опустил взгляд и выдержал долгую задумчивую паузу. – Однако за прошедший год я все же кое во что уверовал. Теперь я верю, что лучше зажечь хотя бы одну свечу, чем без конца проклинать окружающий тебя мрак.

С этими словами он задул свечу, а зал, поднявшись, устроил ему овацию.

Всего этого оказалось достаточно для того, чтобы Уайлдер вернулся домой, не выпив по дороге даже бокала пива; достаточно для того, чтобы он разбудил жену и принес ей свои извинения.

– Я понимаю, дорогой, – сказала она. – Я понимаю…

По настоянию Уайлдера они с доктором Бломбергом не стали надолго задерживаться на армейской теме. Армия убедила его в том, что он не блещет умом, и вытрясла из него всю религиозность. В бою он побывал лишь однажды, под самый конец войны в Европе, а потом еще год провел в замшелых палаточных городках на территории Франции, где в периоды между обидно редкими увольнениями делать было абсолютно нечего, кроме как смотреть по вечерам фильмы.

– Я же говорил, что мы рано или поздно вернемся к кино.

– Хм…

– Что интересно: на гражданке люди в кинотеатрах сидят спокойно даже при просмотре откровенной дряни – никогда не услышишь громкого смеха во время нелепой любовной сцены или еще чего-нибудь в этом роде, – но в армии магия киноэкрана не действовала, и все мы превращались в громогласных, строгих и жестоких критиков. Мы за милю различали фальшь в сюжете или в эпизоде, сразу начиная топать, ругаться и высмеивать всякую дешевку, тривиальность или сентиментальность. Помнится, я тогда подумал об этих парнях: «Черт, а ведь они такие же, как я: все мы были взращены на кинофильмах и только теперь начинаем понимать, что большинство из них – это халтурные поделки». И вот сейчас я подхожу к сути: именно тогда я решил, что моим призванием является кино. Создание хороших фильмов. Конечно, я знал, что не могу быть режиссером – для этого требуется куда больше таланта, чем у обладателя ай-кью в сто девять баллов, – но я мог бы стать продюсером: человеком, который сначала находит идею, а затем деньги и одаренных людей для ее реализации. Вот к чему я стремился.

Разумеется, я не мог сказать об этом своим предкам – во всяком случае в ту пору это казалось мне невозможным. Когда я вернулся домой, они жили в той же старой квартире, работали на тех же работах и выглядели жутко постаревшими – обоим было далеко за пятьдесят, – но шоколадный проект занимал их мысли еще больше прежнего. Отец посвящал все свободное время сколачиванию стартового капитала – и, что самое смешное, у него это начало получаться. Все вокруг рассуждали о близящемся послевоенном буме, а это был самый подходящий момент, чтобы выйти на рынок с дорогим, но качественным продуктом. Он взял меня с собой на встречу с каким-то банкиром. «Это мой сын Джон. Двадцати лет от роду, ветеран войны, только что вернулся из Европы, служил в пехоте, участник Арденнской битвы{21}21
  …участник Арденнской битвы… – Речь о последнем крупном немецком наступлении на Западном фронте и последующих боях в декабре 1944 – январе 1945 г.


[Закрыть], и все такое. Через месяц поступает в Йель. Я привлеку его к делу с самого начала».

Когда мы вышли оттуда, я сказал: «Папа, зачем ты приплел сюда Арденны? Ты ведь знаешь, что я там не был».

А он: «Тебе же дали медаль за Арденны, разве нет?»

На самом деле, доктор, я много, много раз говорил ему, что эти дурацкие медали давали всем солдатам, побывавшим в радиусе сотни миль от Арденн. И я сказал: «Послушай, папа, это может ничего не значить для тебя, но для меня это значит очень многое. Ты хоть это понимаешь?»

Но мелкий старый хрыч – он был еще ниже меня, с лицом как грецкий орех, в надвинутой на глаза старомодной фетровой шляпе, – шагал себе как ни в чем не бывало, только заметил, что мне предстоит еще многое узнать о мире бизнеса. Сдуреть можно.

Однако я и впрямь попал в Йельский университет, в тот самый колледж, который выбрали для меня предки. Они очень предусмотрительно выслали мне в Европу все нужные бланки заявлений и анкет, как только узнали, что война закончилась, так что я угодил в большую волну льготных ветеранов-абитуриентов. До сих пор удивляюсь тому, что меня приняли, а там я находился в постоянном страхе отчисления. Все эти толстые учебники были для меня хуже смерти – приходилось проводить за чтением ночи напролет, в то время как все прочие пьянствовали и гуляли с девчонками, – но я все же продрался через первый курс, а предки к тому времени завели-таки свое дело. Теперь у них была маленькая фабрика в Стэмфорде с полудюжиной работников; они отвалили уйму баксов дизайнеру за самую изящную упаковку, какую только можно было вообразить; они наладили ежедневный выпуск партий самого что ни на есть шоколадного шоколада, и они нашли для меня работу на летние каникулы: я стал помощником одного деляги, в обязанности которого входило распространение нашей продукции среди оптовиков по всему Нью-Йорку.

«Вы попробуйте хоть одну, вы только попробуйте, – твердил он, предлагая им шоколадки. – Угощайтесь». А я сидел рядом в стильном костюме, глупо улыбался и думал: «Неужели это мне на всю оставшуюся жизнь?»

Однако это не продлилось долго: следующий курс я завалил. Кое-как протянул первый семестр, а к апрелю не выдержал и сдался. Бросил занятия и уже не пытался подтянуть хвосты, проводя почти все время в кино. В июне меня отчислили.

Боже, это была семейная трагедия! Видимо, предки решили, что я сделал это намеренно, просто им назло. Стали пачками приносить домой каталоги других университетов, но я выбрасывал их, не читая. Признаться, я всегда об этом сожалел – наверняка во многих колледжах есть дополнительные занятия по чтению для людей вроде меня, – но мне становилось дурно от одной мысли о любом университете. Кроме того, я понимал, что мой диплом нужен родителям только ради проклятого «Шоколада Марджори Уайлдер». Ссоры, упреки, скандалы, слезы… В конечном счете я сказал: «Я вам вообще ничего не должен» – и ушел из дома.

Снял комнату в городе, по газетному объявлению нашел работу в фирме под названием «Кино для бизнеса». «Хочу освоить азы кинопроизводства», – написал я в заявлении. За тридцать пять долларов в неделю переставлял прожекторы, тянул кабели и приносил сэндвичи актерам и операторам. Все было бы ничего, если бы они выпускали мало-мальски сносные фильмы; ведь и рекламные ролики можно делать со вкусом. Но, как выяснилось, они просто гнали халтуру. Помню один фильм под названием «Где-то это должно быть», который они сделали для компании «Мид», занимающейся системами учета. Двадцать минут ни капли не смешного балагана про то, как в конторе затерялся важный документ. Боссы рвут и мечут, секретарши рыдают, ящики из картотечных шкафов летят на пол, а потом появляется человек из «Мида» и спасает ситуацию. Мигом находит документ, говорит: «Системы учета – это мой бизнес», добавляет несколько фраз саморекламы, и все. Конец.

Но больше всего меня раздражало то, что все сотрудники фирмы были счастливы и довольны своей работой, – никто из них, даже девчонки-актрисы, не стремился перейти в настоящее, большое кино. Я пригласил на ужин одну из этих девиц, завел разговор о кино, а она посмотрела на меня так, словно я был несмышленым ребенком: «Ты говоришь о художественных фильмах?» Как оказалось, она никогда не считала себя актрисой, и вообще актерская карьера ее не интересовала. Позднее выяснилось, что она спуталась с одним из боссов этой фирмы, а после его развода бросила работу и они свили гнездышко в Форест-Хиллз.

…Эх, не будь у меня кишка тонка, я бы автостопом добрался до Голливуда, а там ошивался бы у киностудий, пока не наймусь рабочим сцены или хотя бы посыльным. Решись я на это, глядишь, уже сейчас был бы продюсером – но я не решился. Может, я был просто не готов к такому полному разрыву с предками. Так или иначе, но я этого не сделал.

Однажды я случайно узнал, что «Геральд трибюн» набирает рекламных агентов на хорошо оплачиваемую работу и что они не слишком требовательны к наличию университетских дипломов. На собеседовании я сказал, что три года проучился в Йеле (накинув годик для солидности), и в результате попал на эту кухню. Где и познакомился с Дженис. Через год мы поженились, потом у нас родился сын. К тому времени я уже работал в журнале под названием «Век торговых сетей», откуда перешел в «Авангард», а затем в «Американский ученый», и в процессе этих перемещений как-то незаметно испарилась моя мечта стать кинопродюсером. Не беспокойтесь, доктор, я вовсе не хочу сказать, что мне связала руки семья. Вам не подловить меня на обвинении моей жены в тех вещах, вину за которые я не могу свалить на своих родителей или на какую-нибудь невротическую хрень. Честолюбивые планы исчезли, вот и все. Изредка я к ним мысленно возвращался – обычно в состоянии подпития, – но это не в счет. Виноват в этом только я сам, и никто другой. Хотите услышать, что случилось с моими родителями?

– Хм… – Доктор взглянул на часы.

– После рождения сына мы с ними формально помирились, но через некоторое время они нашли себе – как бы выразились специалисты – суррогатного сына: еще одного представителя «Лиги плюща»{22}22
  «Лига плюща» – общее название для восьми престижных частных университетов северо-востока США (включая Йельский), данное им из-за побегов плюща, которые традиционно обвивают стены старых университетских зданий.


[Закрыть], только с полноценным дипломом, в отличие от меня. Постепенно к нему перешло реальное руководство компанией – то есть он занял место, которое по замыслу родителей должен был занять я. Дела шли в гору, и, когда старики удалились на покой, они были неимоверно богаты. Отец умер четыре года назад, а мама сейчас в доме престарелых и мало чем отличается от овоща после кровоизлияния в мозг, но зато чуть ли не в каждом американском супермаркете вы теперь можете наткнуться на вращающийся стенд под вывеской «Шоколад Марджори Уайлдер». Шесть баксов за коробку. Что вы скажете на это?

– Хм. Да. Что ж, я боюсь, наше время…

– Не спешите закругляться, доктор.

– Хм? – Глаза Бломберга заморгали за розовыми стеклами очков.

– Знаете что? Вы самый молчаливый вешатель лапши на уши из всех, кого я встречал. Я рассказываю вам историю своей долбаной жизни, а вы сидите тут и только изредка мычите, получая за это сотню моих баксов каждую неделю. Сказать, как это называется? Банальная кража.

Оба уже встали из кресел.

– Меня ждет следующий пациент, мистер Уайлдер.

– Ничего, подождет. Меня вы частенько заставляли ждать. У меня только один вопрос: когда вы наконец начнете говорить? Когда начнется эта ваша хваленая «работа», эта ваша «помощь», эта «терапия»?

– Мистер Уайлдер, я не знаю, что стало причиной вашей внезапной вспышки, но, полагаю, мы сможем обсудить этот вопрос в четверг.

Джон почувствовал, что здесь будет уместным повторить слова Спивака при их расставании в Бельвю:

– Да-да, только не слишком на это рассчитывайте.

– Вы планируете отменить нашу встречу в четверг?

– Очень может статься, – сказал Уайлдер, уже подойдя к двери и дрожа от ярости, – что наше с вами время истекло в более широком смысле.

– Вы хотите прекратить наши сеансы?

– Будем считать это завершением ваших тяжких трудов. Хотелось бы взглянуть на то, как вы сидите тут в одиночестве дважды в неделю, а мои денежки уплывают от вас прочь. Адью, розовоглазый.

Трясясь в вагоне подземки по пути домой, он задним числом измышлял новые смачные обороты для своей прощальной речи. Например, он мог бы сказать: «…как ты сидишь тут дважды в неделю с пальцем во рту или в жопе – что, разумеется, зависит от оральной либо анальной стадии твоей фиксации…» Но затем возникла мысль о том, что после его ухода Бломберг вполне мог поднять телефонную трубку цвета авокадо – или желто-зеленых соплей – и сообщить Полу Боргу об очередном нервном срыве Уайлдера. Проклятье. А вдруг он так и сделал?

– Дорогой, – начала Дженис, когда они тем вечером остались наедине, и он тотчас подумал о Бломберге и Борге, но оказалось, что речь о другом. – Я в твое отсутствие просмотрела несколько буклетов «АА». Ты не сочтешь это вмешательством в твои личные дела?

– Нисколько.

– Видишь ли, там написано, что присутствие на собраниях мужа или жены члена Общества нередко бывает полезным, и я подумала, что… я бы охотно пошла туда вместе с тобой. Особенно если это будет собрание вроде того, о котором ты рассказывал, – с речью про зажженную свечу и окружающий мрак.

– Ну, я не знаю… Хотя почему бы нет? Я не против.

* * *

Они поднимались по лестнице на верхний этаж складского здания, когда Уайлдеру вдруг пришло в голову, что как раз этим вечером его могут попросить высказаться. Так и случилось уже под конец собрания, когда указательный палец Тони нацелился ему прямо в лицо.

– Я вижу там позади мужчину, бывшего с нами несколько раз в последнее время. Не желаете сказать пару слов, сэр?

Кровь гулко стучала у него в висках, пока он шел к сцене, а голос, обратившийся к собранию сквозь клубы табачного дыма, мало походил на его собственный голос.

– Меня зовут Джон, и я алкоголик.

– Привет, Джон!

– Я присоединился к Программе недавно, но уже посетил встречи в разных частях города и считаю ваше собрание лучшим из всего, что я нашел. Проблема в том, что мне впервые предложили выступить, и меня немного смущает присутствие здесь моей жены в качестве гостя. Хотя чего уж там – ей далеко не впервой видеть, как я выставляю себя болваном.

Послышались отдельные смешки, а Джон вдруг задался вопросом: а что, если в данной группе не принято даже намекать на семейные узы или приводить с собой каких бы то ни было «гостей»?

– Я работаю рекламным агентом, и я всегда считал, что регулярная выпивка – это неотъемлемая часть моей профессии. Но какое-то время назад эта моя убежденность дала трещину, когда меня на целую неделю заперли в клинике Бельвю…

Далее он начал путаться, как будто со стороны слыша собственные слова – «до сих пор страшно», «благодарен», «с вашей помощью», – но все же кое-как закруглил фразу и произнес финальное «спасибо». По звуку аплодисментов было трудно определить, прохладные они или сердечные. Он даже не заметил, продлились ли хлопки все то время, что он потратил на перемещение обратно через зал к своему месту, где Дженис ободряюще сжала его руку.

– Ты выступил прекрасно, – сказала она, когда они уже снова были на улице.

– Ни черта подобного. Понес жалостную чушь про Бельвю, да еще это фальшивое самоуничижение. Я чувствовал себя идиотом.

– А по-моему, ты отлично справился. Да и так ли это важно? В конце концов, это ведь не шоу-бизнес.

Уайлдер едва не остановился на тротуаре, чтобы развернуть ее лицом к себе и прокричать, что это как раз и есть самый настоящий шоу-бизнес – вся эта чертова Программа, от Билла Костелло до Сильвестра Каммингса, была одним большим шоу; и психотерапия также была шоу, с безразличным розовоглазым шарлатаном в качестве публики, – но он сдержался и не стал затевать очередную ссору в столь неподходящий момент.

– Давай немного пройдемся, – предложила она. – Я люблю эту старую часть города, хотя не была здесь уже много лет. Помнишь наши прогулки в этих местах еще до свадьбы?

– Угу.

– Хьюстон, Канал и Деланси, а рано утром мы ходили на Фултонский рыбный рынок, пешком по Бруклинскому мосту.

– Хм.

– Странно, – сказала она на следующем перекрестке, – это должна быть Седьмая авеню, но на табличке написано что-то другое; я не могу разглядеть отсюда.

– Думаю, это Варик-стрит. Она переходит в Седьмую авеню через несколько кварталов.

– Ты меня поражаешь, Джон. – При повороте за угол она обхватила его локоть и прижалась к нему в доверительной, чуть ли не флиртующей манере. – Мне кажется, ты знаешь все улицы.

Нет, конечно же, далеко не все, но некоторые он знал неплохо. И еще за квартал от секретной квартиры он заметил проникающий сквозь шторы свет в полуподвальном окне. Чем бы и с кем бы Пол Борг ни занимался там в этот момент, мрак он явно не проклинал.

– Ты сегодня еще не заглядывал в «Таймс»? – поинтересовался Джордж Тейлор, присаживаясь на край письменного стола Уайлдера. – Плохие новости.

Как обычно в последние дни, ему потребовалось усилие, чтобы вникнуть во что-то связанное с работой. Он слышал слова Тейлора: «Маккейб потерял „Норт-Ист“» – и видел его губы, артикулирующие множество других слов в порядке дополнительной информации. Он произнес: «Черт побери», поскольку это казалось уместным в данной ситуации, и опустил голову, якобы обдумывая новости, а на самом деле пытаясь разгадать смысл только что сказанного. Его голова как будто заполнилась песком.

Компания «Норт-Ист дистиллерс», гигант алкогольной отрасли, через крупное рекламное агентство «Маккейб-Дерриксон» на протяжении нескольких лет регулярно выкупала для рекламы своей продукции цветную четвертую страницу обложки «Американского ученого», принося Уайлдеру немалую долю его доходов. Так что новости были действительно плохими.

– Какое, говоришь, агентство сменило Маккейба? Хартуэлл и кто?

– «Хартуэлл и партнеры». Что-то новое, никогда о них не слышал. Возможно, им нет и полугода – одна из этих чертовых «креативных» фирмочек. В любом случае тебе нужно с ними связаться. Попробуй договориться о презентации.

Тейлор тяжело соскользнул со стола; выглядел он ошеломленным и порядком постаревшим.

– В голове не укладывается, – пробормотал он. – Такое солидное, консервативное предприятие, как «Норт-Ист», вдруг выкидывает такой фортель. Это просто безумие какое-то, – добавил он, уже удаляясь. – Похоже, что после избрания Кеннеди все вокруг пошли вразнос.

На коммутаторе агентства «Хартуэлл и партнеры» возникла какая-то путаница, когда Уайлдер пытался связаться с человеком, ответственным за рекламу «Норт-Ист». На другом конце провода сменялись нетерпеливые голоса, пока не нашелся некто по имени Фрэнк Лейси, которому, судя по голосу, не было и тридцати.

– Презентация? – переспросил Фрэнк Лейси таким тоном, словно этот термин уже вышел из моды (возможно, так оно и было). – Почему бы нет, мистер Уайлдер. Сейчас у нас обстановка несколько сумбурная, но, я думаю, мы выкроим для вас время. Подождите секундочку. Как насчет десяти утра в среду?