Текст книги "Моральное животное"

Одним из отличительных признаков элегантной теории является изящное объяснение данных, долгое время ставивших ученых в тупик. В исследовании, проведенном в 1966 году, испытуемые, искренне верившие, что сломали дорогое оборудование, чаще изъявляли желание поучаствовать в болезненном эксперименте, но только в том случае, если поломка была обнаружена[372]372
  См.: Trivers (1971). С. 50.


[Закрыть]. Если бы чувство вины в самом деле было нравственным маяком (как полагают идеалисты), его интенсивность не зависела бы от того, раскрыто преступление или нет. То же справедливо и в том случае, если бы чувство вины побуждало к репарациям, полезным для группы (как считают сторонники теории группового отбора). Но если чувство вины, как утверждает Триверс, есть всего-навсего способ обеспечить надлежащий уровень реципрокности, его интенсивность должна зависеть не от ваших злодеяний, а от того, знает кто-то о них или нет.

Та же логика помогает объяснить повседневную городскую жизнь. Когда мы проходим мимо бездомного человека, мы можем почувствовать себя неуютно из-за того, что ничем ему не помогли. Но взгляните в глаза этому нищему – вы почувствуете настоящие угрызения совести. Сам факт, что мы кому-то не смогли (или не захотели) подать милостыню, не вызывает у нас особых беспокойств; иное дело, когда это видят другие. (Что касается вопроса, почему нас так волнует мнение людей, которых мы никогда больше не увидим: возможно, в нашей анцестральной среде почти любой человек, с которым мы сталкивались в повседневной жизни, скорее всего, встретился бы нам вновь[373]373
  Существуют и другие дарвинистские объяснения альтруизма по отношению к незнакомцам (см., например: Frank, 1990). Так, мы даем чаевые официантам, которых никогда раньше не видели и больше никогда не увидим, и т. д. Тем не менее, на мой взгляд, большинство этих объяснений излишне сложны. Некоторые из них предполагают, что подобная щедрость позволяет альтруисту убедиться в собственном великодушии, после чего ему становится гораздо легче убедить в нем окружающих.


[Закрыть].)

Крах логики «группового блага» не следует переоценивать или понимать превратно. Реципрокный альтруизм обычно анализируется в ситуациях один на один и почти наверняка в этой форме и возник. Тем не менее эволюция жертвенности со временем могла существенно усложниться и породить чувство группового долга. Представим, что у вас есть «клубный» ген. Этот ген наделяет вас способностью считать двух или трех других людей членами единой команды; в их присутствии вы распределяете свой альтруизм более диффузно, принося жертвы в пользу клуба как единого целого. Вы можете, например, пойти на риск во время совместной погони за опасной добычей и рассчитывать (сознательно или бессознательно), что в будущем каждый из ваших товарищей отплатит вам тем же. При этом, скорее всего, вы будете ожидать не повторения вашего подвига, а жертвы на благо «группы», подобной той, какую принесли вы. Другие члены клуба ждут того же; те, кто не соответствует ожиданиям, могут лишиться своего членства.

Генетическая инфраструктура клубности, будучи более сложной, чем инфраструктура альтруизма «один на один», на первый взгляд может показаться маловероятной. Но стоит закрепиться разновидности «один на один», как дополнительные эволюционные шаги уже не кажутся столь невозможными. Аналогичным образом обстоят дела с последующими шагами, которые могут обеспечить лояльность к более крупным группам. Действительно, успех растущего числа маленьких групп внутри деревни охотников и собирателей мог бы стать дарвинистским стимулом примкнуть к более крупным группам и получить преимущество в общем соперничестве; в этом случае генетические мутации, которые питают такое объединение, должны процветать. В итоге можно представить способность к лояльности и жертвенности по отношению к такой большой группе, как племена, фигурировавшие в дарвиновской теории нравственных чувств. Однако, в отличие от дарвиновского сценария, этот сценарий не предполагает жертв ради того, кто не отвечает взаимностью[374]374
  Другие сценарии группового отбора, см. работы Дэвида Уилсона (David S. Wilson), биолога, который убежден: отвращение к групповому селекционизму в последнее время стало носить стихийный характер. Это, в свою очередь, содействует излишне циничным взглядам на человеческую мотивацию. Если Уилсон прав, тогда рано или поздно маятник качнется в другую сторону, обратно к групповому селекционизму. И все же индивидуальный селекционизм занимает прочное место в интеллектуальной истории. Именно отказ от мудреных теорий группового отбора положил начало и последние три десятилетия активно подпитывал наш прогресс в понимании человеческой природы.


[Закрыть].

Собственно, реципрокный альтруизм классического типа «один на один» сам по себе может породить видимость коллективистского поведения. У вида, наделенного способностью к речи, есть одна вещь, манипулирование которой служит весьма эффективным и легким способом вознаградить хороших людей и наказать плохих. Я говорю о репутации. Если вы пустите слух, что некто обидел вас или обманул, очень скоро люди начнут воздерживаться от всяких проявлений альтруизма в его сторону. Возможно, именно в этом и кроется объяснение эволюции «жалобы» – не столько ощущения того, что с вами поступили нечестно, сколько потребность выразить это публично. Люди тратят уйму времени, жалуясь сами, выслушивая жалобы других и соответствующим образом корректируя свое отношение к обвиняемым.

Возможно, рассматривая «нравственное негодование» как движущую силу ответной агрессии, Триверс забегал вперед. Как отмечали Мартин Дали и Марго Уилсон, если ваша цель – простая агрессия, чувство морального возмущения необязательно, достаточно чистой враждебности. Можно предположить, что причина появления нравственного аспекта и кристаллизации чувства обиды заключается в том, что люди эволюционировали среди сторонних наблюдателей – наблюдателей, чье мнение имело большое значение.

Почему именно мнение посторонних имеет значение – другой вопрос. Окружающие могут, как указывают Дали и Уилсон, накладывать «коллективные санкции» как часть «общественного договора» (или, по крайней мере, «клубного договора»). Кроме того, они могут, как я уже упоминал, бойкотировать нарушителей из личных интересов, создавая социальные санкции де-факто. Фактически, они могут делать и то, и другое. В любом случае, публичное высказывание жалоб может вызвать массовые реакции, которые действуют как коллективные санкции и, таким образом, являются важной частью нравственных систем. Немногие психологи-эволюционисты станут оспаривать главный постулат Дали и Уилсон, что «мораль – это механизм животного исключительной когнитивной сложности, преследующего свои интересы в исключительно сложной социальной вселенной»[375]375
  Daly & Wilson (1988). С. 254. Также см.: Wilson & Daly (1992).


[Закрыть].

Возможно, самая удручающая вещь, касающаяся реципрокного альтруизма, состоит в том, что этот термин ошибочен. Если при родственном отборе «целью» наших генов является помощь другому организму, то при взаимном альтруизме главное – чтобы у организма сложилось впечатление, что ему помогли (для реципрокации одного впечатления вполне достаточно). В компьютере Аксельрода вторая цель всегда влечет за собой первую; в реальном человеческом обществе это происходит не всегда, но часто. Когда же этого не происходит – например, в случае, когда мы можем только прикидываться хорошими или безнаказанно подличать, – не стоит удивляться, что на поверхность выходит уродливая часть человеческой природы. Отсюда проистекают тайные предательства всех видов, от тривиальных до шекспировских. Отсюда – общее стремление людей холить и лелеять свою нравственную репутацию. Репутация – цель игры этого «нравственного» животного. Отсюда – лицемерие как результат действия двух естественных сил: склонности к жалобам (т. е. преданию огласке чужих грехов) и склонности к сокрытию грехов собственных.

Превращение идей Джорджа Уильямса, которые он высказал в 1966 году касательно взаимопомощи, в убедительную, стройную теорию – одно из величайших достижений науки XX века. Невзирая на то что теория реципрокного альтруизма не доказана так, как доказывают теории в физике, она внушает доверие. В последующие несколько десятилетий это доверие должно только расти – вместе с нашими знаниями о связи между генами и человеческим мозгом. Хотя эта теория не настолько туманная и мудреная, как теории относительности или квантовой механики, со временем она может в корне изменить все наше мировоззрение.

Глава 10
Совесть

Таким образом, развивается мало-помалу то чрезвычайно сложное чувство, которое имеет первым источником общественные инстинкты, руководится в значительной степени одобрением себе подобных, управляется рассудком, личной выгодой, а в позднейшие времена – глубоким религиозным чувством, подкрепляется образованием и привычкой и в общей сложности составляет наше нравственное чувство или совесть.

«Происхождение человека» (1871)[376]376
  Дарвин Ч. Происхождение человека. Гл. V. С. 244.


[Закрыть]

Некоторые считают Дарвина человеком чересчур порядочным и добрым. Достаточно вспомнить оценку одного из его биографов, психиатра Джона Боулби. Боулби находил совесть Дарвина «сверхактивной» и «подавляющей». Восхищаясь его «строгими моральными принципами», Боулби тем не менее полагал, что «эти качества были, к сожалению, развиты преждевременно и в чрезмерной степени», что делало Чарлза особенно «склонным к самопорицанию», а также «к периодам хронической тревоги и эпизодам довольно тяжелой депрессии»[377]377
  Bowlby (1991). С. 74–76.


[Закрыть].

Самопорицание действительно было второй натурой Дарвина. В детстве он «думал, что люди восхищались мной, в одном случае за настойчивость, а в другом – за смелость (я залез на невысокое дерево)», и в то же время испытывал «чувство никчемности и презрения к самому себе»[378]378
  Там же. С. 60.


[Закрыть]. Во взрослом возрасте склонность к постоянной самокритике превратилась в своего рода тик, рефлексивное смирение; существенная доля обширной корреспонденции Дарвина состоит из извинений. «Как безобразно неаккуратно это письмо», – написал он в подростковом возрасте. «Мне кажется, что я пишу отборную чушь», – заметил он на третьем десятке. «Я составил неоправданно длинное и унылое письмо, так что прощайте», – заключил он, приближаясь к сорока годам[379]379
  ССD, vol. 1. С. 39, 507; CCD, vol. 3. С. 289.


[Закрыть]. И так далее.

Ночью сомнения охватывали Дарвина с новой силой. В это время, утверждал Фрэнсис Дарвин, «отца преследовали мысли о том, что озадачивало или беспокоило его днем». Он мог подолгу лежать без сна, обдумывая беседу с соседом, и волноваться, что чем-то нечаянно обидел его. Он мог подолгу лежать без сна, думая о письмах, на которые до сих пор не ответил. «Обычно он говорил, что если он не ответит на них, то впоследствии это будет на его совести», – вспоминал Фрэнсис[380]380
  LLCD, vol. 1. С. 119, 124.


[Закрыть].

Нравственные чувства Дарвина выходили далеко за рамки социальных обязательств. Хотя после плавания «Бигля» прошло много лет, его по-прежнему мучили воспоминания о рабах в Бразилии. (На борту «Бигля» он умудрился настроить против себя даже капитана, высмеяв его аргументы в защиту рабства.) Даже страдания животных Дарвин находил невыносимыми. Согласно Фрэнсису, однажды отец вернулся с прогулки «бледный и обессиленный: он увидел, как хозяин издевается над лошадью, и не преминул выразить бурные протесты по этому поводу»[381]381
  LLCD, vol. 3. С. 220; Desmond & Moore (1991). С. 329. Дарвинизм в движении за права животных см.: James Rachels (1990).


[Закрыть]. Все это подтверждает мнение Боулби: совесть Дарвина была очень болезненной штукой.

Конечно, естественный отбор никогда не обещал нам райских кущ. Он «не хочет», чтобы мы были счастливы. Он «хочет», чтобы мы были генетически плодовиты. И Дарвин реализовал это «желание» весьма неплохо. У него родилось десять детей, из них семеро выжили и стали взрослыми. Таким образом, если наша задача – выявить особенности, которые естественный отбор заложил в совесть, нет никаких причин не использовать совесть Дарвина в качестве экспоната A: примера устойчивой, адекватной адаптации. Если совесть побуждала Дарвина делать вещи, приумножающие его генетическое наследие, то она, вероятно, работала именно так, как было задумано, хотя временами и причиняла внутреннюю боль[382]382
  Общие рассуждения на тему адаптивной душевной боли см.: Nesse (1991b).


[Закрыть].

Счастье – это здорово. У человека есть все основания стремиться к нему. У психиатра есть все основания вселять его в своих пациентов и нет никаких оснований формировать людей, которых «жаждет» естественный отбор. Однако чтобы делать людей счастливыми, врачам прежде всего необходимо понять, что именно естественный отбор «хочет» и как он «пытается» этого добиться. Какие психические устройства управляют нашей жизнью? Как их можно отключить и можно ли вообще? И какой ценой – для нас самих и окружающих?

Понимание того, что есть патология с точки зрения естественного отбора, поможет нам лучше понять вещи, которые патологичны с точки зрения человека. Один из способов приблизиться к этому пониманию – попытаться выяснить, когда совесть Дарвина работала правильно, а когда – нет.

Бесстыдный ход

Одна поразительная особенность поощрений и наказаний, раздаваемых совестью, заключается в том, что они лишены чувственной составляющей. Голод вызывает мучения, а секс – блаженство. Совесть не делает ни того, ни другого. Она заставляет нас чувствовать, что мы сделали что-то плохое или, наоборот, хорошее. Мы либо виноваты, либо не виноваты. Просто удивительно, как такой аморальный и абсолютно прагматичный процесс, как естественный отбор, мог создать психический орган, который вызывает у нас ощущение прикосновения к высшим истинам. Воистину, бесстыдный ход!

Но эффективный. Эффективный повсюду. Родственный отбор постарался, чтобы люди во всем мире испытывали чувство вины, если, скажем, причинили вред брату или сестре, дочери или сыну, даже племяннице или племяннику. Реципрокный альтруизм, в свою очередь, вывел чувство долга за пределы круга родственников. Существует ли на Земле хоть одна культура, в которой равнодушие к другу не вызывает чувства вины? Заяви какой-нибудь антрополог, что он нашел такую, все мы скептически отнесемся к его сообщению.

Взаимный альтруизм мог оставить более диффузный отпечаток и на совести. Несколько десятилетий назад психолог Лоуренс Кольберг предложил модель нравственного развития человека, начиная от детской концепции «плохого» (за что ребенка наказывают родители) и заканчивая беспристрастной оценкой абстрактных законов. Верхние ступени лестницы Кольберга, занятые этическими философами (и предположительно самим Кольбергом), далеки от видотипичных. Однако первые три стадии представляются стандартными в самых разных культурах[383]383
  См.: MacDonald (1988b), особенно с. 158. Также см.: Schweder, Mahapattra, Miller (1987). С. 10–14.


[Закрыть]. Третья стадия включает желание прослыть «милым» и «добрым» – иными словами, надежным реципрокным альтруистом, человеком, с которым выгодно иметь дело. Этот импульс помогает придать сопутствующим моральным кодексам их огромную силу; все мы не только жаждем поступать хорошо – мы жаждем, чтобы наши хорошие поступки видели окружающие.

За пределами этих разновидностей базовых и явно универсальных измерений нравственного чувства содержание совести варьирует. Конкретные нормы, подкрепленные коллективной похвалой или осуждением, отличаются от культуры к культуре (еще одно напоминание о вариабельности, которую допускает природа человека). В рамках одной культуры строгость повиновения этим нормам носит индивидуальный характер. Некоторые люди, включая Дарвина, обладают излишне чуткой совестью и лежат по ночам с открытыми глазами, размышляя над своими преступлениями. Другим это несвойственно.

Но вернемся к Дарвину. Некоторые аспекты его необычайно строгих моральных принципов предположительно связаны с отдельными генами. Поведенческие генетики говорят, что наследуемость кластера признаков, которые они называют «совестливостью», составляет приблизительно 0,30–0,40[384]384
  Loehlin (1992). Специалисты по психологии личности определяют «совестливость» не так широко, как я; тем не менее обе дефиниции будут охватывать, например, свойственную Дарвину навязчивую озабоченность социальными обязательствами и мельчайшими деталями своих теорий. По всей вероятности, однажды биологи-эволюционисты докажут, что эта аморфная штука, которую мы называем «совестью», на самом деле состоит из разных адаптаций (или субадаптаций), рассчитанных на разные функции. В настоящей главе я использую данный термин достаточно широко и, можно сказать, вольно.


[Закрыть]. Это означает, что примерно треть различий между людьми (по крайней мере, в типичной для конца XX века социальной среде) можно объяснить различиями в генах. Остаются две трети, которые обычно приписывают окружающей среде. В значительной степени совесть представляется примером генетически заданных регуляторов человеческой природы с широким диапазоном средовых настроек. Все люди на свете способны испытывать чувство вины. Но не все испытывают его так же остро и по таким же мелочам, как Дарвин. Иногда мы сочувствуем чужим страданиям, а иногда полагаем, что страдание оправданно, что возмездие заслуженно. Сам факт, что в Бразилии рабов наказывали крайне жестоко, означает, что не каждый разделяет мнение Дарвина о том, когда уместна эмпатия, а когда – возмездие.

Ключевые вопросы таковы: почему естественный отбор дал нам достаточно гибкую совесть, а не стал фиксировать ее содержание врожденно? Каким образом он организовал ее формирование? Почему и каким образом регуляторы морали поддаются настройке?

Рассмотрим вопрос «каким образом». Дарвин полагал, что его нравственные принципы начали формироваться очень рано, под воздействием родственников. «В похвалу себе могу сказать, что я был гуманным мальчиком, – пишет он в своей «Автобиографии», – но этим я целиком обязан наставлению и примеру моих сестер, ибо я сомневаюсь в том, является ли гуманность природным, врожденным качеством». Его планы собрать коллекцию насекомых рухнули, когда он, «посоветовавшись с сестрой, пришел к заключению, что нехорошо убивать насекомых только для того, чтобы составить коллекцию их»[385]385
  Дарвин Ч. Автобиография. Ч. I.


[Закрыть].

Кэролайн – главный моралист в семье – была старше своего знаменитого брата на девять лет и после смерти матери в 1817 году взяла ее роль на себя; в то время Чарлзу сравнялось восемь. «Кэролайн была в высшей степени добра, способна и усердна, – вспоминает Дарвин, – но она проявляла слишком большое усердие в стремлении исправить меня, ибо, несмотря на то что прошло так много лет, я и сейчас отчетливо помню, как, входя в комнату, где она находилась, я говорил себе: “А за что она сейчас начнет порицать меня?”»[386]386
  Там же.


[Закрыть].

Отец Дарвина – крупный, импозантный мужчина – тоже был силой, с которой приходилось считаться. Его строгость породила множество теорий о психодинамике между отцом и сыном, причем большинство из них оказались весьма нелестными для первого. Один биограф Дарвина приводит следующую обобщенную характеристику Роберта Дарвина: «Домашний тиран, источник вечного невроза и чувства бессилия у своего сына»[387]387
  Brent (1983). С. 11. (Необходимо отметить, что сам Брент не согласен с данным мнением.)


[Закрыть].

Роль семьи в нравственном развитии человека, которую подчеркивал Дарвин, подтверждает наука о поведении. Родители и другие авторитетные фигуры, включая старших родственников, служат ролевыми моделями и наставниками, придавая совести нужную форму похвалой и порицанием. По сути, именно так Фрейд описывал формирование супер-эго, которое включает и совесть. Похоже, он не ошибся. Что же касается сверстников ребенка, то и они обеспечивают положительную и отрицательную обратную связь, поощряя конформность нормам игровой площадки.

То, что моральное развитие главным образом направляют именно родственники, совершенно логично. В силу множества общих генов у родственников есть веские основания давать полезные советы. По той же самой причине у ребенка есть веские основания им следовать. Как отмечает Роберт Триверс, определенная доля скепсиса со стороны ребенка абсолютно нормальна – многие дети, например, недоверчиво относятся к родительским увещеваниям делиться с братьями и сестрами поровну. Тем не менее в других сферах – сфере взаимоотношений с друзьями и незнакомцами – основания для родительского манипулирования уменьшаются, а основания для детского повиновения увеличиваются. В любом случае ясно одно: голос близких родственников будет особенно звучен. Устав от педантичных ворчаний сестры Кэролайн, Дарвин «упрямо решил отнестись с полным безразличием ко всему, что бы она ни сказала»[388]388
  Дарвин Ч. Автобиография. Ч. I.


[Закрыть]. Преуспел ли он в этом – другой вопрос. В письмах, которые Дарвин регулярно отправлял Кэролайн из колледжа, он просит прощения за стиль изложения, изо всех сил старается убедить ее в своем религиозном пиетете и вообще проявляет постоянное беспокойство о том, что она могла бы подумать или сказать.

Не меньшее влияние на Дарвина оказал и его отец. Юный Чарлз боготворил Роберта Дарвина и на всю жизнь запомнил его мудрый совет и самый жестокий упрек: «Ты ни о чем не думаешь, кроме охоты, собак и ловли крыс; ты опозоришь себя и всю нашу семью!»[389]389
  Там же.


[Закрыть]. Чарлз искренне жаждал одобрения отца и делал все, чтобы его заслужить. «Полагаю, когда я был молод, отец был несколько несправедлив ко мне, – писал он. – Позже, однако, мне было приятно думать, что я стал его главным фаворитом»[390]390
  LLCD, vol. 1. С. 11.


[Закрыть]. Когда Дарвин поделился своими мыслями с одной из дочерей, она обратила внимание на «выражение счастливой мечтательности, сопровождавшее эти слова», а также «глубокое чувство покоя и благодарности, вызванное одним этим воспоминанием»[391]391
  Trivers (1971). С. 53.


[Закрыть]. Огромное количество людей, которым знакомо это чувство покоя, и огромное количество людей, которые страдают от родительского неодобрения – свидетельствует о мощи нашего эмоционального инвентаря.

Остается вопрос «почему». Почему естественный отбор сделал совесть гибкой? Семья Дарвина служила натуральным источником полезных моральных наставлений, но что именно в них было полезного? Что с точки зрения генов такого ценного в развитом чувстве вины, которое они вселили в молодого Дарвина? И раз уж на то пошло, если чуткая совесть настолько ценна, почему гены просто не запрограммируют ее в самом мозге?

Начнем с того, что реальность сложнее компьютера Роберта Аксельрода. В турнире Аксельрода группа электронных организмов, применяющих стратегию «Око за око», одержала победу, после чего жила долго и счастливо во взаимовыгодном сотрудничестве. Этот опыт не только показывает нам один из потенциальных сценариев развития реципрокного альтруизма, но и помогает объяснить, почему мы все испытываем эмоции, которые к нему побуждают. Однако наше поведение лишено простой стабильности, характерной для «Око за око». Мы иногда лжем, обманываем, крадем; более того, в отличие от «Око за око» мы можем поступать так даже по отношению к тем, кто сам был к нам добр. И иногда мы даже процветаем. Тот факт, что мы наделены способностью к эксплуатации и что эта способность иногда очень выгодна, свидетельствует о том, что в ходе эволюции были периоды, когда проявлять доброту к добрым людям не являлось генетически оптимальной стратегией. У всех нас могут быть механизмы «око за око», но есть у нас и механизмы куда менее достойные восхищения. И мы постоянно сталкиваемся с вопросом, какой из них использовать. Отсюда – адаптивная ценность гибкой совести.

Таково, по крайней мере, мнение Триверса, высказанное им в 1971 году в статье о реципрокном альтруизме. Он отметил, что окупаемость помощи – и, следовательно, окупаемость обмана – зависит от социальной среды. А среда со временем меняется. Так, «можно ожидать, что отбор будет благоприятствовать эволюционной пластичности тех черт, которые регулируют склонности к альтруизму и обману, а также реакции на эти склонности других людей». Таким образом, «чувство вины растущего организма» может быть «сформировано частично семьей с тем, чтобы допускать те формы обмана, которые представляются адаптивными в текущих условиях, и препятствовать тем, которые приводят к более опасным последствиям». Короче говоря, «нравственное воспитание» – эвфемизм. Родители учат детей только такому «нравственному» поведению, которое отвечает личным интересам.

Трудно определить точные обстоятельства, в ходе эволюции придавшие ценность различным нравственным стратегиям. Возможно, не последнюю роль сыграли периодические изменения размеров деревень, а также численность крупной добычи и хищников-людоедов[392]392
  См.: Cosmides & Tooby (1992).


[Закрыть]. Любой из этих факторов мог оказывать выраженное влияние на количество и ценность совместных усилий, доступных в данном конкретном месте. Кроме того, каждый человек рождается в семье, которая занимает определенную нишу в социальной экологии; каждый человек обладает определенными социальными активами и пассивами. Одни могут процветать, не прибегая к обману, другим это не дано.

Какова бы ни была причина, по которой естественный отбор наделил наш вид гибкими взаимно альтруистическими стратегиями, развитие гибкости еще больше повысило их ценность. Господствующие ветры сотрудничества иногда меняют направление – от поколения к поколению, от одной деревни к другой, от одной семьи к следующей, и с такими изменениями приходится считаться. Без гибкой стратегии это невозможно. Как показал Аксельрод, ценность конкретной стратегии сильно зависит от норм окружения.

Если Триверс прав, если формирование совести молодого человека частично восходит к наставлениям касательно того, когда обманывать выгодно, а когда нет, разумно ожидать, что маленькие дети должны с легкостью постигать искусство лжи. И это еще мягко сказано. В 1932 году Жан Пиаже писал: «Склонность говорить неправду – естественная тенденция… спонтанная и универсальная»[393]393
  Piaget (1932). С. 139.


[Закрыть]. Последующие исследования это подтвердили[394]394
  New York Times, 17.05.1988. Также см.: Vasek (1986). В высшей степени глубокий анализ детской лжи, в том числе склонности детей лгать с целью получения статуса и внимания, см.: Krout (1931). Автор комментирует детские выдумки Дарвина и развеивает миф о том, что некоторые дети – «прирожденные вруны».


[Закрыть].

«Прирожденным» лжецом кажется и Дарвин: «Могу здесь признаться также, что в детстве я нередко сочинял заведомый вздор и притом всегда только для того, чтобы вызвать удивление окружающих. Однажды, например, я сорвал с деревьев, принадлежавших моему отцу, много превосходных фруктов, спрятал их в кустах, а затем сломя голову побежал распространять новость о том, что я обнаружил склад краденых фруктов». (В некотором смысле так оно и было.) Вернувшись с прогулки, Чарлз неизменно сообщал, что по дороге видел «фазана или какую-то другую странную птицу», вне зависимости от того, правда это или нет. В другой раз он похвастался товарищу, будто может вырастить «разноцветные нарциссы и первоцветы, поливая их определенными цветными жидкостями, что, конечно, было чудовищной ложью – я никогда не пробовал ничего подобного»[395]395
  Дарвин Ч. Автобиография. Гл. «Детство»; ССD, vol. 2. С. 439.


[Закрыть].

Суть в том, что детская ложь – не только стадия безвредной делинквентности, которую нужно перерасти, это первое испытание на корыстную непорядочность. Посредством положительного подкрепления (для нераскрытой и результативной лжи) и отрицательного подкрепления (для разоблаченной лжи) мы узнаем, что нам сойдет с рук, а что – нет.

Хотя родители редко читают детям лекции о пользе лжи, это вовсе не означает, что они не учат их лгать. Судя по всему, ребенок не будет лгать только в том случае, если вранье жестко пресекается. Мальчики и девочки, чьи родители лгут чаще, имеют больше шансов стать хроническими лгунами. То же относится и к детям, растущим без должного родительского внимания[396]396
  New York Times, 17.05.1988.


[Закрыть]. Если родители не осуждают те виды лжи, которые оказались выгодны для них, дети быстро овладеют искусством обмана и овладеют им в совершенстве.

Один психолог писал: «Без сомнения, лгать – это интересно; чаще всего детей побуждает лгать сам процесс манипуляции, а не выгода, проистекающая из него»[397]397
  Vasek (1986). С. 288.


[Закрыть]. Данная дихотомия обманчива. По всей вероятности, естественный отбор сделал детскую ложь столь увлекательной как раз потому, что умелое вранье способно принести выгоду. Повторим еще раз: естественный отбор «думает», мы – исполняем.

Дарвин вспоминал, что «сочинял заведомый вздор и притом всегда только для того, чтобы вызвать удивление окружающих». С одной стороны, «нераскрытая ложь возбуждала мое внимание и, производя глубокое впечатление на мой разум, приносила удовольствие, подобно трагедии»[398]398
  CCD, vol. 2. С. 439.


[Закрыть], а с другой – рождала чувство стыда. Дарвин не уточняет почему, но возможны две причины: либо его разоблачали бдительные сверстники, либо наказывали за вранье старшие родственники.

Так или иначе, маленький Чарлз получал обратную связь о допустимости лжи в его социальном окружении. И, так или иначе, эта обратная связь возымела эффект. По всем разумным стандартам взрослый Дарвин был честен.

Передача нравственных установок от старых к молодым подобна передаче генетических директив и по своим эффектам иногда неотличима от нее. В своем «Саморазвитии» Сэмюэль Смайлс пишет: «Характерные особенности родителей в большинстве случаев сообщаются детям. Симпатия, дисциплина, прилежание и самообладание, внушенные личным примером, навеки оставляют след, тогда как наставления, которые нам читали в детстве, весьма скоро забываются, не оставляя никакого следа… быть может, множество дурных поступков не совершалось только потому, что в момент искушения в уме человека бессознательно возникал образ, исполненный нежности или укоризны»[399]399
  Смайлс С. Саморазвитие. С. 309.


[Закрыть].

Эта надежность передачи нравственных ценностей очевидна у Дарвина. Расхваливая великодушие и чуткость отца в своей автобиографии, он с равным успехом мог говорить о себе. Сам Дарвин изо всех сил старался снабдить собственных детей навыками реципрокного альтруизма – от нравственной неподкупности до социальной щепетильности. Он писал сыну: «Ты должен непременно написать мистеру Уортону: лучше начать с «Уважаемый сэр»… а закончить так: “Благодарю вас и миссис Уортон за ваше неизменно доброе отношение ко мне. Премного обязанный…”»[400]400
  ED, vol. 2. С. 145.


[Закрыть]

Викторианская совесть

Естественный отбор не мог предвидеть, какой будет социальная среда Дарвина. Генетическая программа, определяющая нюансы нашей совести, не включает такую опцию, как «зажиточный человек в викторианской Англии». По этой причине (в числе прочих) не следует думать, что ранний опыт Дарвина мог придать его совести исключительно адаптивный характер. Тем не менее определенные вещи, которые естественный отбор все-таки «предвосхитил» – например, что уровень сотрудничества должен отличаться от среды к среде, – релевантны в любом месте и в любое время. Ниже мы попробуем разобраться, способствовало ли нравственное развитие Дарвина его процветанию в зрелом возрасте.

Вопрос о том, какие выгоды приносила Дарвину его совесть, в сущности, есть вопрос о том, какие выгоды вообще приносила совесть в викторианский период. В конце концов, моральный компас Дарвина – просто улучшенная версия базовой викторианской модели. Викторианцы известны своим акцентом на «характер», и многие из них, если их перенести в наше время, покажутся до странности честными и совестливыми.

Сущность викторианского характера, согласно Сэмюэлю Смайлсу, заключалась в «правдивости, честности и доброте». «Честность в словах и поступках – краеугольный камень истинно высокого характера», – писал он в «Саморазвитии»[401]401
  Смайлс С. Саморазвитие. С. 328.


[Закрыть]. Обратите внимание на контраст с «личностью»: сплавом обаяния, шика и других социальных побрякушек, который в XX веке в значительной степени заменил собой характер в качестве мерила человека. Данный сдвиг нередко пытаются объяснить тем, что текущее столетие – эпоха моральной деградации и необузданного эгоизма[402]402
  См., например, Washington Post, 05.01.1986. Контраст между «личностью» и «характером» связан с различиями между двумя типами ориентации, выделенными Рисманом (Riesman, 1950): «направленностью вовнутрь» и «направленностью вовне».


[Закрыть]. «Личность», в конце концов, придает слишком малое значение честности или чести и представляется всего-навсего средством подняться на более высокую ступень в обществе.

Культура личности в самом деле кажется малосодержательной, а потому легко впасть в ностальгию по дням, когда энергичность и предприимчивость позволяли человеку добиться гораздо меньшего. Впрочем, это не означает, что эра характера была эрой чистой искренности, не запятнанной эгоизмом. Если Триверс прав относительно причин столь удивительной пластичности нашей совести, тогда «характер», возможно, тоже служил шкурным интересам.

Сами викторианцы называли вещи своими именами и открыто говорили о пользе характера. Сэмюэль Смайлс с одобрением цитирует человека «непоколебимой честности и правдивого до мелочности», который заметил, что повиновение «голосу совести» – путь к «благоденствию и богатству». Сам Смайлс полагал, что «характер является более значительной силой, чем знания». В доказательство он приводит следующие слова известного государственного деятеля Джорджа Каннинга: «Мой жизненный путь определяется исключительно характером; я не желаю идти иным путем; я убежден, что такой путь не всегда приятнейший, но зато самый верный»[403]403
  Смайлс С. Саморазвитие. С. 325–327.


[Закрыть].