Текст книги "Моральное животное"

Если характер настолько способствовал продвижению в те дни, то почему сейчас это не так? Здесь не место для дарвинистского трактата по моральной истории, но одна причина очевидна: большинство людей в викторианской Англии жили в грубом эквиваленте маленького городка. Безусловно, шла активная урбанизация, и эра анонимности приближалась. Однако в сравнении с современностью население деревень и даже городов отличалось стабильностью. Люди были склонны к оседлости и год за годом встречались с одними и теми же соседями. Особенно это справедливо в отношении симпатичного городка Шрусбери, в котором родился Дарвин. Если Триверс прав – если молодая совесть (при активном содействии родственников) отливается в особую форму, дабы наилучшим образом соответствовать требованиям местной социальной среды, тогда Шрусбери – то место, где дарвиновские угрызения совести должны окупиться.

Существует как минимум две причины, по которым правдивость и честность имеют особый смысл в маленькой и устойчивой социальной обстановке. Одна состоит в том, что (и это знает каждый, кто жил в небольшом городе) убежать от собственного прошлого невозможно. В своем «Саморазвитии» Смайлс пишет: «Человек всегда должен быть тем, кем он есть на самом деле или, по крайней мере, кем он намерен быть… Весьма важно также, чтобы у человека дело никогда не расходилось со словом, иначе он никогда не внушит к себе уважения; его словам никто не будет придавать никакого значения даже в том случае, когда он говорит правду». Чуть выше Смайлс пересказывает следующую забавную историю: «Полковник Чартрис сказал однажды человеку безукоризненной честности: «Я дал бы 1000 фунтов за ваше доброе имя». – «Почему?» – «Потому что я нажил бы на нем 10 000 фунтов», – ответил плут»[404]404
  Смайлс С. Саморазвитие. С. 327–328.


[Закрыть]. Дарвин, каким его описывала юная Эмма Веджвуд, – «самый открытый, прозрачный человек, которого я знала, ибо каждое слово, произнесенное им, выражало его истинные мысли», – это человек, отлично экипированный для процветания в Шрусбери[405]405
  Brent (1983). С. 253.


[Закрыть].

Компьютерный мир Аксельрода во многом аналогичен Шрусбери: одна и та же ограниченная группа справедливых игроков, каждый из которых помнит, как вели себя остальные во время последней встречи. Это главная причина, почему реципрокный альтруизм окупается внутри компьютера. Если еще больше уподобить виртуальный мир маленькому городку, а именно позволить его обитателям сплетничать о порядочности (или непорядочности) Х и СЭМЮЭЛЯ, то кооперативные стратегии станут процветать еще быстрее. Секрет прост: в этом случае обманщики успеют надуть гораздо меньше народу прежде, чем их начнут сторониться[406]406
  См.: Cosmides & Tooby (1989).


[Закрыть]. (Компьютер Аксельрода используется по-разному. Поскольку люди обладают гибкой моральной оснасткой, сотрудничество может распространяться и идти на спад без каких-либо изменений в генном пуле. Ведя хронику таких колебаний, компьютер способен моделировать не только генетические изменения, как в предыдущей главе, но и культурные, как здесь.)

Вторая причина, почему в местах, подобных Шрусбери, быть добрым выгодно, состоит в том, что люди, по отношению к которым вы добры, остаются вашими соседями. Даже незапланированные затраты социальной энергии – например, диффузный обмен любезностями – могут быть разумной инвестицией. Смайлс пишет: «Благожелательность является самым главным элементом человеческих отношений. «Вежливость, – говорила леди Монтегю, – ничего не стоит, но ею можно все купить»… «Завоевывайте сердца людей, – внушал Борлейф королеве Елизавете, – и все кошельки их – ваши»[407]407
  Смайлс С. Саморазвитие. С. 332.


[Закрыть].

На самом деле вежливость чего-то да стоит: времени и психической энергии. И в наши дни на нее можно купить не так уж много. Значительное количество (если не большинство) людей, с которыми мы сталкиваемся ежедневно, не знают, кто мы, и никогда этого не узнают. Даже наши знакомства и те бывают мимолетны. Люди часто переезжают, часто меняют место работы. Посему ныне репутация правдивого человека значит гораздо меньше, а жертвы – даже ради коллег или соседей – окупаются реже. В наше время сын, которого отец своим примером учит быть хитрым и искренним только с виду, активно прибегать к несущественной лжи: обещать, но не всегда выполнять обещания, скорее всего, добьется больших успехов.

То же самое можно увидеть в компьютере Аксельрода. Если изменить правила и позволить игрокам мигрировать из одной группы в другую, тем самым снизив шансы пожать то, что посеяно, мощь стратегии «Око за око» начнет убывать, а успех более подлых тактик – возрастать. (Здесь мы снова используем компьютер, чтобы смоделировать культурную, а не генетическую эволюцию; охват среднестатистической совести меняется, но не из-за базовых изменений в генном пуле.)

В компьютере, как и в жизни, эти тенденции не требуют никакой поддержки извне и, следовательно, полностью самодостаточны. Когда процветают менее кооперативные стратегии, количество локально доступных коопераций снижается, что еще больше обесценивает сотрудничество. Результат: менее кооперативные стратегии процветают еще быстрее. Эта закономерность работает и в обратную сторону: чем совестливее становились викторианцы, тем выгоднее было быть совестливым. Но когда – по любой причине – маятник наконец достигает своей наивысшей точки и начинает обратный путь, то он, естественно, набирает скорость.

В определенной степени данный анализ просто-напросто подчеркивает азбучные истины о последствиях урбанистической анонимности: жители Нью-Йорка грубы и невежливы, и Нью-Йорк кишит ворами-карманниками[408]408
  Кроме того, имеются данные, что людям, которые живут в больших городах всю жизнь (или хотя бы в подростковом возрасте), свойственен «макиавеллистский» подход к социальным взаимодействиям. См.: Singer (1993). С. 141.


[Закрыть]. Однако это не все. Суть здесь не только в том, что люди смотрят по сторонам, видят возможность для обмана и сознательно решают ею воспользоваться. Оптимальные контуры совести формируются в ходе процесса, который человек ощущает довольно смутно и который начинается, едва он произносит первое слово. Обычно это происходит под влиянием родственников (которые и сами не всегда понимают, что творится), а также других источников средовой обратной связи. Культурное влияние может быть столь же бессознательным, как и генетическое. Это и неудивительно, учитывая, как тесно они переплетены друг с другом.

То же верно и в отношении сектора, чей этос до сих пор является предметом многочисленных дискуссий – американских гетто, погрязших в нищете и криминале. Начинающим преступникам не нужно оценивать ситуацию и рационально выбирать преступную жизнь. Будь оно так, стандартное решение проблемы криминала – «изменить структуру стимулов», сделать так, чтобы преступление не окупалось – работало бы куда лучше. Дарвинизм предлагает более тревожное объяснение: с раннего возраста совесть многих бедных детей, сама способность к состраданию и чувству вины, ограничена средой, под давлением которой она формируется.

По всей видимости, источник данной ограниченности выходит далеко за рамки урбанистической анонимности. Многие люди, живущие в бедных районах, видят мало возможностей для «законного» сотрудничества с внешним миром. Мужчины, склонные к риску прежде всего в силу самой своей принадлежности к мужскому полу, едва ли питают надежды на долгую счастливую жизнь, которые большинство людей находят само собой разумеющимся. Как отмечают Мартин Дали и Марго Уилсон, «короткие временны́е горизонты», которыми столь знамениты преступники, могут быть «адаптивной реакцией на прогнозную информацию о шансах на долголетие и общий успех»[409]409
  Daly & Wilson (1988). С. 168.


[Закрыть].

«Богатство и знатность вовсе не составляют необходимых аксессуаров джентльменства, – писал Сэмюэль Смайлс. – И бедный человек может быть истым джентльменом – по образу мыслей и по своей жизни. Если он честен, правдив, добросовестен, воздержан, вежлив, энергичен, трудолюбив и уважает свое человеческое достоинство, то он джентльмен». Ибо «природа в большей или меньшей степени наделила всех, знатных и простых, богатых и бедных, одним из величайших душевных даров – благородством»[410]410
  Смайлс С. Саморазвитие. С. 338, 334.


[Закрыть]. Это хорошая мысль, которая вполне может оказаться истинной, если говорить о первых нескольких месяцах жизни. Беда в том, что в дальнейшем – по крайней мере, в современных условиях – она, вероятней всего, окажется ложной.

Некоторым людям может показаться странным слышать от дарвинистов, что преступники скорее «жертвы общества», чем жертвы дефектных генов. Но в этом как раз и кроется одно из различий между дарвинизмом начала этого века и дарвинизмом начала предыдущего. Если считать, что гены программируют поведенческое развитие, а не только поведение, что они формируют юную психику согласно текущему контексту, тогда все мы предстаем жертвами (или бенефициариями) нашей среды, равно как и наших генов[411]411
  Другой пример дарвинистского объяснения, как ранняя среда может влиять на характер, см.: Draper & Belsky (1990).


[Закрыть]. Следовательно, различие между двумя группами (скажем, социально-экономическими или даже этническими) можно объяснить эволюцией, не ссылаясь при этом на генетические различия.

Конечно, никакой категории «городская беднота» в программе, формирующей совесть, нет, как нет и категории «викторианец». (В действительности Шрусбери больше напоминает среду, которую «предвосхитил» естественный отбор, чем современные крупные города.) И все же «проворство», с которым люди хватаются за урбанистические возможности обмана, предполагает, что анцестральная среда не исключала возможности для выгодного преступления.

Одним вероятным источником таких возможностей могли быть регулярные контакты с соседними деревнями. Адаптацию, которая помогала бы эффективно использовать эти возможности, мы находим в человеческой психике: бинарный моральный ландшафт, включающий «своих», кто заслуживает уважения, и «чужих», кто заслуживает эксплуатации[412]412
  См.: Wilson (1975). С. 565.


[Закрыть]. И члены городских банд кому-то доверяют; и даже безупречно вежливые викторианские мужчины шли на войну, убежденные в том, что смерть, которую они сеяли на поле битвы, заслужена и законна. Получается, моральное развитие часто сводится к вопросу не только о том, насколько развита совесть вообще, но и о том, каков ее радиус действия.

Восхитительное общество не самых восхитительных людей

Насколько «нравственны» викторианцы были на самом деле – предмет известных споров. Обычно их обвиняют в большом лицемерии. Что ж, как мы видели, определенное лицемерие для нашего вида совершенно естественно[413]413
  Таково одно из многих обоснованных заявлений, за которые Ф. Уилсон подвергся жесточайшей критике в ходе «социобиологических дискуссий» 1970-х годов. См.: Wilson (1975). С. 553.


[Закрыть]. И, как ни странно, сплошное лицемерие может служить признаком высокой нравственности. В «высоконравственном» обществе, где повседневная жизнь предполагает многочисленные акты альтруизма, а подлость и непорядочность наказываются социальными санкциями, хорошая моральная репутация жизненно необходима, а плохая, соответственно, чересчур затратна. Этот добавочный вес репутации – дополнительный стимул делать то, что люди и так делают естественным образом: они преувеличивают свои достоинства. Уолтер Хоутон пишет: «Хотя каждый время от времени притворяется, что он лучше, чем есть на самом деле, даже для себя самого, викторианцы были более склонны к этому типу обмана, чем мы. Они жили в эпоху гораздо более высоких стандартов поведения…»[414]414
  Houghton (1957). С. 404. Лицемерие как свидетельство устойчивости морального кодекса см.: Himmelfarb (1968). С. 277–278.


[Закрыть].

Даже если мы согласимся с тем, что викторианское лицемерие является косвенным подтверждением викторианской нравственности, остается вопрос: действительно ли слово «нравственность» – правильное слово. В конце концов, для большинства викторианцев преобладающий этос не предполагал подлинных жертв. Участие и внимание к другим демонстрировали столько людей, что каждый получал свою долю. Но это не минус викторианской нравственности, в этом – сама суть устойчивой морали: поощрять неформальные обмены ненулевыми суммами, тем самым повышая общее благосостояние; точнее, поощрять обмены с ненулевыми суммами за пределами экономической жизни и требований закона. Один автор, оплакивая «подъем эгоизма» и смерть «викторианской Америки», заметил, что при викторианском этосе «основная масса американцев жила в социальной системе, которая была предсказуема, устойчива и в основном добропорядочна. Так было потому, что – несмотря на лицемерие – большинство людей чувствовали, что у них есть определенные обязательства перед другими людьми, и эти обязательства были важнее, чем их собственные удовольствия»[415]415
  James Lincoln Collier, The Rise of Selfishness in America; цит. по: New York Times, 15/10/1991.


[Закрыть]. Хотя мы можем усомниться в буквальной истинности последнего утверждения, его общий смысл бесспорен. Чувство долга каждого человека, по большому счету, поддерживало не самоотречение, а имплицитное согласие с социальным договором, в соответствии с которым исполнение долга по отношению к другим людям влечет за собой исполнение долга по отношению к нему самому.

Вкратце можно сказать, что викторианская Англия была восхитительным обществом, которое, впрочем, не состояло из одних только восхитительных людей. Они делали в точности то же самое, что делаем мы, – поступали добросовестно, вежливо и внимательно по отношению к другим в той мере, в какой им было это выгодно. Да, в те времена это сулило больше выгод, чем сейчас. Кроме того, их моральное поведение, каким бы похвальным (или не похвальным) оно ни было, скорее являлось своего рода наследием, нежели сознательным выбором; совесть викторианцев формировалась под влиянием факторов, которые викторианцы не понимали и на которые в каком-то смысле были бессильны повлиять.

Учитывая все то, что мы теперь знаем о генах, мы можем вынести Чарлзу Дарвину следующий вердикт: Чарлз Дарвин – продукт окружающей его среды. Если он был добрым и великодушным, то он был таковым как пассивное отражение великодушия его общества. В любом случае львиная доля его «великодушия» окупалась.

И все же иногда Дарвин явно выходит за рамки стандартных требований реципрокного альтруизма. Будучи в Южной Америке, он сажал сады для огнеземельцев. Годы спустя, живя в Дауне, он основал местное «Общество взаимопомощи», в котором рабочим предлагали особую программу сбережений и вдалбливали нормы морали посредством скиннеровского обусловливания (ругательства, драки и пьянство облагались штрафами)[416]416
  Desmond & Moore (1991). С. 333, 398.


[Закрыть].

Ряд дарвинистов сводит даже такой вид бескорыстных деяний к корыстным интересам. Не найдя способ, которым огнеземельцы могли вернуть долг (а мы не знаем, что они его не вернули), они списывают все на «эффекты репутации»: не исключено, что Дарвин сажал деревья в расчете получить награду в Англии (в том, что люди с «Бигля» повсюду разнесут весть о его великодушии, можно было не сомневаться). Однако моральные чувства Дарвина были достаточно сильны, а потому подобный цинизм маловероятен. Когда Дарвин услышал, что у местного фермера несколько овец умерли от голода, он лично собрал доказательства и предъявил их городскому магистрату[417]417
  ED, vol. 2. С. 168.


[Закрыть]. Мертвой овце было очень трудно отблагодарить Дарвина, а фермер, разумеется, и подавно не стал бы этого делать; что же касается «эффектов репутации», то такое фанатичное поведение едва ли говорило в пользу великого натуралиста. Другой пример: какая могла быть выгода от бессонницы, вызванной воспоминаниями о страданиях рабов в Южной Америке?

Проще всего объяснить данный вид «слишком» нравственного поведения, вспомнив, что люди не столько «максимизаторы приспособленности», сколько «исполнители адаптации». В нашем случае адаптация – совесть – была задумана с целью максимизации приспособленности, эксплуатации местной среды во имя генетических интересов, однако успех данного предприятия весьма далек от гарантированного, особенно в социальных условиях, чуждых естественному отбору.

Таким образом, совесть может заставлять людей делать вещи, которые не отвечают их личным интересам, зато успокаивают саму совесть. Сочувствие, чувство долга и чувство вины, если их целенаправленно не истребляли в юном возрасте, способны вызывать поведение, которое их «создатель», естественный отбор, никогда бы не «одобрил».

В начале этой главы мы выдвинули рабочую гипотезу о том, что совесть Дарвина – бесперебойно функционирующая адаптация. Во многом так оно и есть. Более того, некоторые из ее проявлений весьма обнадеживают: они показывают, что определенные «ментальные органы» рассчитаны не только на преследование личных интересов, но и на гармоничную работу с «ментальными органами» других людей, способную порождать общественное благополучие. Тем не менее в некоторых отношениях совесть Дарвина функционировала неадаптивно. И это тоже повод для радости.

Часть третья
Социальное противостояние

Глава 11
Двадцать лет ожидания

С тех пор как я поселился в деревне, мое здоровье значительно улучшилось, и со стороны я, возможно, выгляжу весьма крепким; однако я нахожу, что не способен даже на малейшие усилия – меня утомляют самые пустяковые вещи… С горечью и печалью я был вынужден примириться с выводом, что «выживает сильнейший» и что в будущем мне, вероятно, осталось сделать не так уж и много. Отныне, я полагаю, мне следует довольствоваться весьма скромным уделом – восхищаться успехами, которых добиваются в науке другие. Что ж, значит, так тому и быть…

Письмо Чарлзу Лайеллу (1841)[418]418
  ССD. Т. 2. С. 298.


[Закрыть]

Дарвин открыл естественный отбор в 1838 году, но молчал о нем целых двадцать лет. В 1855 году он решил изложить свою теорию в книге, но она так и осталась незаконченной. Лишь три года спустя, узнав, что другой натуралист пришел к аналогичным выводам, он составил «конспект» – эпохальный труд под названием «Происхождение видов», который был издан в 1859 году.

Однако в 1840-х годах Дарвин не бездельничал. Это был довольно плодотворный период в жизни великого ученого, хотя его и омрачили плохое самочувствие и частые болезни – сильные приступы дрожи и рвоты, боли в желудке, метеоризм, слабость, учащенное сердцебиение[419]419
  Краткое изложение симптомов и методов лечения см.: Bowlby (1991).


[Закрыть]. За первые восемь лет брака Дарвин опубликовал множество научных статей, закончил редактирование пяти томов «Зоологических результатов путешествия на корабле Ее Величества “Бигль”», а также написал три других книги по материалам, собранным во время плавания: «Строение и распределение коралловых рифов» (1842), «Геологические наблюдения над вулканическими островами» (1844) и «Геологические исследования в Южной Америке» (1846).

1 октября 1846 года Дарвин сделал в своем дневнике следующую запись: «Закончил вычитку «Геол. наблюд. в Ю. Америке». Этот том, включая статью в Геол. журнале о Фолклендских островах, отнял у меня 18 с половиной месяцев. Рукопись, однако, оказалась не столь безупречной, как в случае вулканических островов. Итого моя «Геология» отняла у меня 4 с половиной года: прошло уже 10 лет с момента моего возвращения в Англию. Сколько времени потеряно из-за болезни!»[420]420
  CCD. Т. 3. С. 397.


[Закрыть]

Именно таков зрелый Дарвин. В одной этой записи находят отражение три характерные черты, присущие ему в описываемый период. Во-первых, угрюмая отстраненность, с которой Дарвин, по мере течения болезни, занимался научной работой; хотя в тот день была закончена грандиозная трилогия (по крайней мере, один ее том до сих пор считается классическим), он явно не настроен открыть по данному поводу бутылку шампанского. Во-вторых, бесконечная самокритика: казалось, он ни дня не мог наслаждаться результатами своего труда, не вспомнив обо всех его несовершенствах. В-третьих, острое осознание уходящего времени и навязчивая идея использовать его по максимуму.

На первый взгляд это был идеальный момент, чтобы наконец оставить все прочие дела и в срочном порядке выдвинуться на встречу с судьбой. Несомненно, один из наиболее эффективных стимулов к активному труду – ощущение надвигающейся смерти – теперь обострился до предела. В 1844 году Дарвин передал Эмме наброски теории естественного отбора. К двумстам тридцати страницам рукописи прилагалась письменная инструкция издать ее в случае его смерти и «взять на себя хлопоты по распространению изложенных в ней соображений». Сам факт, что Дарвины переехали из Лондона в сельскую местность, свидетельствовал о его физическом упадке. Именно здесь, в деревне Даун, вдали от проблем и треволнений городской жизни, в окружении растущего семейства Чарлз Дарвин будет чередовать работу с отдыхом и извлекать из своего измученного организма несколько плодотворных часов в день – семь дней в неделю – до самой своей смерти в 1882 году. В письме капитану Фицрою, написанному в тот же самый день (1 октября 1846 года), Дарвин сообщает: «Моя жизнь идет как часовой механизм; я осел на том месте, где она закончится»[421]421
  CCD. Т. 3. С. 43–46, 345. О рабочей неделе Дарвина см.: Bowlby (1991). С. 409–411.


[Закрыть].

Учитывая все это – спокойное и уютное рабочее место, едва слышный звук шагов старухи с косой и, наконец, выполнение всех академических обязательств, вытекавших из экспедиции на «Бигле», – учитывая все это, что могло заставить Дарвина и дальше откладывать написание книги о естественном отборе?

Ответ – усоногие. Увлечение Дарвина усоногими раками началось весьма невинно: с видов, найденных на побережье Чили. Но один вид вел к другому, и вскоре его дом превратился в настоящий музей этих ракообразных, причем многие экземпляры были выпрошены у коллекционеров по почте. Изучение усоногих так давно и основательно вошло в жизнь Дарвина, что один из его младших сыновей, будучи как-то в гостях у соседа, с удивлением спросил: «А где он препарирует своих рачков?»[422]422
  Bowler (1990).


[Закрыть] К концу 1854 года – спустя восемь лет после того, как Дарвин предположил, что исследование усоногих займет несколько месяцев, максимум год, – он издал две книги по ныне существующим видам усоногих и две по вымершим и заслужил репутацию большого знатока в этой области. Биологи, изучающие подкласс Cirripedia (subphylum Crustacea), то есть усоногих, и сегодня нередко консультируются с его трудами.

Конечно, нет ничего плохого в том, чтобы быть ведущим экспертом по усоногим ракообразным. Но некоторые способны на большее. Почему Дарвину понадобилось столько времени, чтобы осознать свое величие, – вопрос, занимавший многих. Наиболее популярная гипотеза одновременно и самая очевидная: написание книги, которая оскорбляет религиозные чувства буквально каждого в христианской части мира, в том числе многих коллег и собственной жены, – задача, требующая особой осмотрительности.

К ней уже подступалось несколько ученых, но в результате заслужили отнюдь не восторженную похвалу. В 1794 году в книге «Зоономия» дед Дарвина, Эразм, видный натуралист и поэт, выдвинул собственную теорию эволюции. Поначалу он хотел, чтобы его труд был издан посмертно, но лет через двадцать передумал и заявил, что «теперь слишком стар и закален, чтобы бояться порицаний»[423]423
  Gruber (1981). С. 68.


[Закрыть]. Ничего, кроме порицаний, он так и не дождался. В 1809 году, в год рождения Чарлза, похожую эволюционную схему предложил Жан Батист Ламарк. Ее объявили безнравственной. В 1844 году вышла книга под названием «Следы естественной истории творения», которая вызвала большой переполох. Ее автор, шотландский издатель Роберт Чемберс, предпочел сохранить свое имя в тайне (и, вероятно, поступил мудро). Книгу сочли, помимо прочего, «гнусной и мерзкой», а ее дух «тлетворным»[424]424
  Himmelfarb (1959). С. 210.


[Закрыть].

Ни одна из этих еретических теорий не была столь безбожна, как теория Дарвина. У Чемберса ход эволюции определял «Божественный управитель». Эразм Дарвин, будучи деистом, настаивал, что Бог завел великие часы эволюции, но затем предоставил им тикать самим по себе. Даже несмотря на то, что Чемберс обвинял Ламарка в «неуважительном отношении к Провидению»[425]425
  Там же. С. 212.


[Закрыть], ламаркистская эволюция, по сравнению с дарвиновской, была откровенно духовной; в ее основе лежал постулат о неумолимой тенденции к большей органической сложности и более сознательной жизни. Только представьте: если уж эти люди подверглись столь безжалостной критике, что ждало Дарвина, чья теория не предполагала никаких Божественных управителей, никаких часовщиков (хотя Дарвин предусмотрительно не стал исключать возможность существования такового) и никакой врожденной тенденции к прогрессу – ничего, кроме медленного накопления случайных изменений?[426]426
  Вопрос, действительно ли динамика естественного отбора делает развитие более сложной и разумной жизни высоко вероятным или даже неизбежным, обсуждается до сих пор. (См., например: Williams [1966], Bonner [1988], Wright [1990].) В любом случае естественный отбор не подразумевает никаких мистических сил, которые делают эту тенденцию неизбежной в буквальном смысле.


[Закрыть]

Без сомнений, Дарвина беспокоила общественная реакция. Еще до того как его вера в эволюцию кристаллизовалась в теорию естественного отбора, он тщательно обдумал риторическую тактику, которая позволила бы смягчить критику. Весной 1838 года он написал в своей записной книжке: «Упомянуть про гонения на первых астрономов»[427]427
  Notebooks. С. 276. Объясняя промедление Дарвина, Грубер (Gruber, 1981) особенно подчеркивает записи, подобные этой.


[Закрыть]. Позднее страх осуждения прослеживается и в его корреспонденции. Письмо, в котором Дарвин признается в ереси своему другу Джозефу Гукеру, по праву считается одним из самых красноречивых текстов, когда-либо написанных им в свою защиту. В 1844 году Дарвин писал: «Я почти убежден (вопреки мнению, с которого я начал), что виды (это сродни признанию в убийстве) не неизменны… Небеса оградили меня от вздора Ламарка касательно «тенденции к прогрессу», но выводы, к которым я прихожу, не сильно расходятся с его – хотя способы возникновения изменений в корне отличны. Кажется, я обнаружил простой механизм, благодаря которому виды могут прекрасно адаптироваться к различным условиям. Сейчас вы тяжело вздохнете и подумаете про себя: и на переписку с таким человеком я тратил свое время! Пять лет назад я и сам подумал бы так же»[428]428
  CCD. Т. 3. С. 2.


[Закрыть].

Больной и усталый

Гипотезы о том, что Дарвину мешал враждебный социальный климат, принимают самые разные формы – от причудливых до элементарных. Одни характеризуют его промедление как патологическое, другие – как свидетельство мудрости.

В наиболее затейливых версиях болезнь Дарвина – которая, между прочим, так и не получила четкого диагностического ярлыка и до сих пор остается загадкой – фигурирует в качестве психосоматической прокрастинации. Впервые Дарвин начал страдать приступами сердцебиения в сентябре 1837 года, всего через пару месяцев после того, как он завел первую записную книжку по эволюции. Чем ближе он подходил к теории естественного отбора, тем чаще становились записи о недомогании[429]429
  CCD. Т. 2. С. 47, 430–435.


[Закрыть].

Не исключено, что Эмма, которая весьма дорожила своей религией и болезненно воспринимала эволюционизм мужа, только усугубляла конфликт между его наукой и социальным окружением; некоторые искренне полагают, что своим преданным и заботливым уходом она превратила болезнь в нечто гораздо более терпимое, чем следовало. В письме, отправленном Дарвину незадолго до свадьбы, имеется отрывок следующего содержания: «Ничто не может сделать меня более счастливой, нежели уверенность в том, что я могу быть полезной моему дорогому Чарлзу, когда ему нехорошо. Если бы вы знали, как я мечтаю быть с вами, когда вам плохо!.. Так что не болейте больше, мой дорогой Чарли, пока я не буду рядом и не смогу ухаживать за вами»[430]430
  CCD. Т. 2. С. 150.


[Закрыть].

Впрочем, не все теории, связывающие болезнь Дарвина с его идеями, предполагают подсознательное стремление их скрыть. Не исключено, что его недуг был вызван эмоциональными причинами. Боязнь социального неприятия, в конечном счете влечет за собой физиологические последствия, и Дарвин был первым, кто на это указал[431]431
  Clark (1984). С. 65–66. Другие эмоциональные потрясения, способствовавшие плохому здоровью Дарвина, включают раннюю смерть его матери, которую Боулби (Bowlby, 1991) рассматривает как сопутствующий фактор в «синдроме гипервентиляции» – главной болезни великого натуралиста.


[Закрыть].

Некоторые признают, что у Дарвина была bona fide, болезнь, которой он, по всей вероятности, заразился в Южной Америке (возможно, болезнь Шагаса или синдром хронической усталости), но настаивают, что с помощью усоногих он подсознательно стремился оттянуть Судный день. Конечно, когда Дарвин вступил в «период ракообразных», обещая, что он будет краток, у него явно имелись некоторые опасения относительно ближайшего будущего. В 1846 году Дарвин писал Гукеру: «Я собираюсь начать несколько статей про низших морских животных, которые займут у меня несколько месяцев, возможно год, а затем вернусь к накопленным за десять лет заметкам про виды, из-за которых, смею сказать, я бесконечно низко упаду в глазах всех видных натуралистов. Такова моя перспектива на будущее»[432]432
  CCD. Т. 3. С. 346.


[Закрыть]. С таким настроением неудивительно, что исследование усоногих растянулось на восемь лет.

Другие эксперты, включая некоторых современников Дарвина, утверждали, что усоногие сослужили ему добрую службу[433]433
  См.: LLCD. Т. 1. С. 347, или CCD. Т. 4. С. 388–409.


[Закрыть]. Благодаря им он погрузился в детали таксономии (хороший опыт для всякого, кто замыслил создать теорию, объясняющую появление всех существующих ныне таксонов) и заполучил в свое распоряжение целый подкласс животных, который можно было изучать в свете естественного отбора.

Кроме того, существовали и другие вещи, помимо таксономии, которыми Чарлз еще не овладел. Отсюда вытекает самое простое объяснение его промедления. Дело в том, что в 1846 году – и в 1856-м, и в 1859-м, когда было издано «Происхождение», – Дарвин еще не до конца сформулировал теорию естественного отбора. Совершенно логично, что перед обнародованием теории, которая наверняка опозорит ваше доброе имя и вызовет ненависть, вы постараетесь привести ее в идеальную форму.

Одной из загадок естественного отбора, с которой столкнулся Дарвин, была загадка исключительного альтруизма и стерильности среди насекомых. Он разгадал ее только в 1857 году, предложив гипотезу, впоследствии легшую в основу родственного отбора[434]434
  См.: Richards (1987). С. 149.


[Закрыть].

Другая тайна, которую Дарвин так и не сумел разгадать[435]435
  См.: Gruber (1981). С. 105–106.


[Закрыть], – проблема самой наследственности. Важное преимущество теории Дарвина состоит в том, что она не базируется, подобно теории Ламарка, на наследовании приобретенных черт; для естественного отбора вовсе не обязательно, чтобы усилия жирафа по доставанию листьев влияли на длину шеи у его потомства. Дарвиновская эволюция зависит от своего рода изменений в диапазоне унаследованных черт; естественный отбор нуждается в постоянно изменяющемся меню, иначе ему просто не из чего будет «отбирать». Сегодня любой старшеклассник, интересующийся биологией, скажет вам, каким именно образом происходит изменение этого меню – посредством половой рекомбинации и генетической мутации. Но ни один из этих механизмов не был очевиден, пока люди не узнали о генах. Допустим, на вопрос о том, как меняется фонд признаков, Дарвин стал бы рассуждать о «случайных мутациях». С равным успехом он мог бы сказать: «Он просто меняется – поверьте мне…»[436]436
  Что касается половой рекомбинации, то до открытия генетики секс представлялся значимым препятствием для теории Дарвина. Половое размножение принято рассматривать как «смесь» материнских и отцовских признаков. Но простая «смесь» признаков не приведет к расширению их доступного диапазона. Смешайте две бочки воды – одну горячую, а другую холодную, – и вы получите нечто среднее. Разумеется, достаточно только взглянуть на двух высоких родителей, чей ребенок еще выше, чтобы заподозрить, что эта аналогия некорректна. К тому же нам известно, что жизненный опыт родителей не влияет на наследуемый материал и что воздействие средовых факторов на рост ребенка обычно невелико.


[Закрыть]

Промедление Дарвина можно проанализировать и с точки зрения эволюционной психологии. Хотя данный подход не порождает абсолютно новой гипотезы о причинах задержки, он помогает устранить немалую долю окружающей ее таинственности.

Впрочем, лучше всего обсудить эту гипотезу уже после того, как станут ясны эволюционные корни страхов и амбиций Дарвина. Пока же давайте остановимся в 1854 году, когда была издана последняя книга об усоногих и настало время подвести итоги. Дарвин писал Гукеру: «Какое ужасное уныние охватит меня, если моя теория лопнет, как пустой гриб-дождевик, когда я сведу все свои заметки по видам воедино»[437]437
  LLCD. Т. 2. С. 54.


[Закрыть].