Текст книги "Моральное животное"

Отказ от концепта воли может лишить юридическую систему эмоциональной подпитки. Присяжные заседатели так охотно назначают наказания, потому что в глубине души ощущают, что творят благо. Это неявное, но очень стойкое ощущение вряд ли уйдет при смене юридической парадигмы. Но даже если оно слабеет, практическая целесообразность наказания, вероятно, останется достаточно очевидной, чтобы присяжные заседатели продолжали выполнять свою работу.

Постмодернистская мораль

По-настоящему серьезная угроза, исходящая от научного познания, лежит в моральной, а не в правовой сфере. И дело тут не в том, что пропадет чувство справедливости, лежащее в основе реципрокного альтруизма. Даже люди, крайне беспристрастные и гуманные, видя, что их обманывают или притесняют, способны испытывать негодование, достаточное для утилитарных целей. Дарвин верил в невиновность людей, но и он мог испытывать гнев, когда прижмет. Ожесточенная критика Ричарда Оуэна заставила его «пылать от негодования», он даже признавался Гексли, что ненавидит его «больше, чем вы»[694]694
  Bowlby (1991). С. 352.


[Закрыть].

Сколько мы ни стремимся к идеалу всемирного сострадания и прощения, привлекая на помощь просветительский потенциал современной науки, прогресс пока настолько ничтожен, что беспокоиться за сохранность нашей цивилизации просто глупо. Истинных адептов братской любви мало, и что-то их ряды пока не слишком растут, несмотря на все просветительские усилия биологии. Принцип «око за око» вшит в нас слишком глубоко, чтобы так легко испариться в ослепительном сиянии истины.

Угроза морали не столь прямолинейна. Принцип «око за око» действует не только на индивидуальном, но и на общественном уровне. Чарлз Диккенс не появлялся в обществе со своей любовницей не потому, что боялся мести жены (у которой для этого не было ни сил, ни возможностей). Он боялся позора.

Так бывает всегда, когда сильный животный импульс идет вразрез с нравственными нормами. Человек понимает, что их открытое нарушение приведет к снижению статуса, и всеми силами избегает этого, что также является мощным животным импульсом. Такой вот встречный огонь или, вернее даже, изощренный механизм по созданию огня. Роберт Аксельрод, чей компьютерный эксперимент, подтверждающий теорию реципрокного альтруизма, мы уже разбирали, также изучал колебания норм. Он предположил, что крепкий моральный кодекс покоится не только на нормах, но и на «метанормах»: общество не одобряет не только непосредственных нарушителей, но и тех, кто им потворствует, не высказывая должного неодобрения[695]695
  Axelrod (1987).


[Закрыть]. Будь прелюбодеяние Диккенса предано гласности, его друзьям пришлось бы оборвать с ним отношения, иначе они бы сами подверглись остракизму за «нарушение санкций».

Современная наука размывает эти метанормы. Гнев брошенной женщины не под силу заглушить никакому детерминизму, а вот гнев общества может слабеть, поскольку люди начинают думать, что измена мужа вызвана естественными причинами (обусловлена биохимией), а негодование жены – непроизвольная реакция, закрепившаяся в процессе эволюции. Жизнь других (за пределами круга семьи и близких друзей) становится чем-то вроде занимательного фильма, который мы смотрим с отрешенностью абсурдиста. Такова постмодернистская мораль. Дарвинизм и биология вообще – не единственный ее источник, но их влияние весьма значительно.

К сожалению, не все спешат признавать базовый парадокс, о котором мы писали выше: что вина теоретически не обоснована, но практически необходима. Один антрополог высказал следующее мнение о разводе: а) «Я не хочу поддерживать того, кто оправдывается, будто это запрограммировано изнутри и с этим ничего нельзя поделать. Многие ведь как-то справляются с подобными мощными импульсами»; и б) «На наших улицах полно мужчин и женщин, которые говорят себе: «Я – неудачник! У меня было два брака, и ни один из них не удался». Им было бы легче, если бы они знали, что это естественный паттерн поведения. Я не считаю, что люди должны мучиться после развода»[696]696
  Цит. по: Franklin (1987). С. 246–247.


[Закрыть].

Эти утверждения, справедливые сами по себе, противоречат друг другу. О любом разводе можно сказать, что он является неизбежным итогом длинной цепи генетических и средовых воздействий, опосредованных биохимически. Однако надо понимать, что, подчеркивая эту неизбежность, мы влияем на публичный дискурс и через него на среду, а через нее – на нейрохимию, делая разводы в будущем еще более неизбежными, чем они могли бы быть. Определяя что-то как неминуемое, мы увеличиваем в будущем степень его неминуемости. Говорить людям, что они не виноваты в былых ошибках, – значит увеличивать вероятность подобных ошибок в будущем. Истина не гарантирует освобождения.

Иными словами, истина зависит от того, как мы ее трактуем. Если мужчине сказать, что тяга к изменам «естественна» и, по существу, неудержима, то таковой она у него и будет. Во времена Дарвина мужчинам говорили совсем другое: что животные импульсы – грозные противники, которых все же, прилагая постоянные и упорные усилия, можно победить. В викторианской Англии это являлось истиной для многих мужчин. Свобода воли, в определенном смысле, была сформирована их верой в нее.

Тогда, могут возразить мне, почему бы, опираясь на их успешный опыт, и нам не верить в то же самое? Нет, скажу я, верить в метафизическую концепцию свободы воли не стоит, а вот практиковать ее в повседневной жизни не помешало бы. Жесткая внутренняя дисциплина викторианцев не противоречит идее детерминизма; она была продуктом среды, в которой вера в возможность полного самоконтроля витала в воздухе и где к несчастным, которые не сумели его достичь, применялись самые жестокие моральные санкции. Как ни странно, пример этих несчастных является аргументом в пользу хотя бы частичного воссоздания той атмосферы. Во всяком случае, он свидетельствует о том, что такое влияние возможно; само их существование дает основание считать концепцию свободы воли «истинной» с прагматической точки зрения[697]697
  Я употребляю термин «прагматичный» в смысле (возможно, искаженном), в котором Уильям Джеймс использовал его, а не в более строгом смысле, в котором его использовал Чарлз С. Пирс, основатель прагматической философской школы.


[Закрыть]. Но сможет ли такой прагматизм перевесить реальную истину? Сможет ли практичная «вера» в свободу воли устоять против лавины свидетельств ее отсутствия? Это уже другой вопрос.

Однако даже если эта затея выгорит и концепт вины сохранится ради благополучия общества, нам придется решать проблему ее ограничения утилитарными рамками: наказывать людей лишь тогда, когда наказание необходимо для общего блага, и не позволять чувству справедливости требовать большего. И кроме того, придется еще как-то примирять необходимые моральные санкции с безграничным состраданием, которое практически всегда уместно.

Милль как пуританин

Оправданно ли с точки зрения общественного блага развертывание войны против разводов с введением более жестких санкций для изменщиков и с полной нетерпимостью к их оправданиям, будто измены «естественны»? Тут мнения могут разойтись. Впрочем, детерминизм в любом случае проблема, потому что полное устранение нравственных норм крайне нежелательно; так или иначе, а без них не обойтись.

Мораль является единственным способом получить дивиденды от взаимодействий с ненулевой суммой (ни родственный, ни реципрокный альтруизм для этого не подходят). Мораль заставляет нас не забывать о благе других людей (не входящих в круг родных и близких) и в итоге повышает благополучие общества. Чтобы осознать преимущества такого порядка, необязательно быть утилитаристом. Вообще-то, мораль – не единственный способ получить дивиденды, но самый дешевый и наименее отталкивающий. Общество, в котором никто не садится за руль пьяным, безусловно, выигрывает. И согласитесь, как-то спокойнее, когда люди соблюдают данное правило под влиянием усвоенных нравственных норм, а не из страха перед полицией. Собственно, это и есть ответ людям, сомневающимся, стоит ли принимать всерьез такие понятия, как «мораль» и «ценности». Стоит – и не потому, что традиция хороша сама по себе, а потому, что только крепкие нравственные нормы могут обеспечить эффективное взаимодействие с ненулевой суммой без привлечения толпы полицейских.

Джон Стюарт Милль понимал, что нравственные нормы могут быть столь же удушливыми и жуткими, как вездесущая полиция. В своей книге «О свободе» он сетовал на жизнь «под надзором враждебной и устрашающей цензуры»[698]698
  Mill (1859). С. 61.


[Закрыть]. Занятно, но он написал эту оду нравственной стойкости сразу после изложения своей этической философии – утилитаризма.

Однако Милль сетовал не на все крепкие нравственные нормы, а только на крепкие и бессмысленные – запрещающие поведение, которое никому не вредит, и, таким образом, не оправданные с точки зрения утилитаризма. В викторианской Англии любые отклонения от статистической нормы (например, гомосексуализм) рассматривались как серьезные преступления против человечества, хотя вреда они никому не причиняли. Развод также считался постыдным явлением, даже если и муж и жена хотели разойтись и у них не было детей.

Примечательно, что Милль порицал не все правила, например, он многозначительно уклонился от обсуждения общего права на выход из брака[699]699
  См.: Himmelfarb (1974). С. 273–275. Химмельфарб рассматривает Милля как человека, который под влиянием своей радикальной жены придерживался консервативных моральных взглядов, нашедших отражение во многих его работах (например, в книге «О свободе»).


[Закрыть] и излагал свои взгляды на брачную ответственность в весьма туманных выражениях: «Когда человек обещаниями или поступками дает основание и поощряет к тому, чтобы другой человек положился на то, что он будет постоянно поступать известным образом, основал бы на этом свои надежды, свои расчеты и согласно с этим принял бы какие-нибудь решения, которыми в большей или меньшей степени условливается дальнейшая его жизнь, то в таком случае для этого человека возникает целый ряд нравственных обязанностей, которыми он может, конечно, пренебречь, но которые не признать он не может». И касательно выхода из брака при наличии детей: «И если, кроме того, отношения между двумя состоящими в обязательстве сторонами породили последствия для других, если… как это бывает в браке, дали существование третьему лицу, то по отношению к этому третьему лицу на обе состоящие в обязательстве стороны падают известные нравственные обязанности, и выполнение этих обязанностей, или, во всяком случае, способ их выполнения, в значительной степени условливается продолжением или прекращением того обязательства, из которого они истекли»[700]700
  Mill (1859). С. 104.


[Закрыть]. Другими словами, покидать семью плохо.

Жалобы Милля, высказанные в книге «О свободе», относились к викторианской морали, а не к морали вообще. Он писал: «В жизни общества действительно было такое время, когда элемент самобытности и индивидуальности был чрезмерно силен, и социальный принцип должен был выдержать с ним трудную борьбу. Тогда затруднение состояло в том, чтоб людей, сильных физически или умственно, привести к подчинению себя таким правилам, которые стремились контролировать их побуждения… Но теперь обществу не угрожает уже никакой опасности от индивидуальности, а, напротив, действительная опасность, угрожающая теперь человечеству, состоит не в чрезмерности, а в недостатке личных побуждений и желаний»[701]701
  Там же. С. 61. Доказательства того, что книга «О свободе» была издана в либеральный период социальной истории Англии, см.: Himmelfarb (1974). Гл. 6 и Himmelfarb (1968). С. 143.


[Закрыть]. Интересно, что бы Милль написал про наше время. Вряд ли бы он стал нападать на бессмысленные отголоски викторианской морали, вроде гомофобии, его скорее бы задел гедонизм, который в конце 1960-х крепко ассоциировался с левым мировоззрением (галлюциногенные наркотики и секс) или в конце 1980-х – с правым мировоззрением (негаллюциногенные наркотики и дорогие автомобили).

Скорее всего, Милль осудил бы гедонизм, даже если он не наносил вреда никому, кроме самого гедониста. Милль писал, что мы не должны наказывать людей за пренебрежение к своему личному долговременному благополучию в пользу сиюминутных животных импульсов, однако такие люди должны иметь в виду, что, поскольку они подают дурной пример, мы вправе дистанцироваться от них и можем удерживать наших друзей от следования их примеру. «Человек, который обнаруживает самонадеянность, упрямство, самодовольство, который не умеет довольствоваться умеренными средствами, не может воздержаться от вредных слабостей, предается чувственным наслаждениям в ущерб наслаждениям сердца и ума, – такой человек должен ожидать, что невысоко будет стоять во мнении других людей и не возбудит к себе большого расположения, и всякий ропот с его стороны будет совершенно неоснователен, если только не заслуживает он расположения людей какими-нибудь высокими социальными достоинствами и проявлению их не препятствуют те его личные недостоинства, которые касаются только его самого»[702]702
  Mill (1859). С. 78.


[Закрыть].

Здесь либерал Джон Стюарт Милль встречается с пуританином Сэмюэлем Смайлсом. Хотя Милль высмеял идею «радикально испорченной» человеческой природы, которая должна быть подавлена во имя духовного прогресса, он тем не менее сомневался, что высокие чувства, питающие мораль, могли бы цвести без должного ухода. Он писал: «Правда в том, что едва ли найдется хотя бы одно хорошее качество, присущее человеческому характеру, которое не противоречило бы врожденным позывам человеческой природы»[703]703
  Mill (1874). С. 393. Также см.: Himmelfarb (1974) и (1968). Гл. 4.


[Закрыть]. Даже Смайлс не мог бы сказать лучше. Настоятельные рекомендации по самоограничению, которые он дает в своей книге «Самопомощь», отражают его не слишком радужное представление о человеческом характере.

Несмотря на то что их книги, изданные в 1859 году, казалось бы, отражают совершенно противоположные идеи, Смайлс и Милль во многом сходятся. Оба они (наряду с Дарвином) с радостью приняли левоцентристские политические реформы, проводимые в Англии, и разделяли философские взгляды. Смайлс был большим поклонником утилитаризма, известного тогда как «философский радикализм».

Суждения Милля о человеческой природе хорошо согласуются с современным дарвинизмом. Конечно, было бы преувеличением утверждать, что мы изначально злы – или, как постулировал высмеянный Миллем кальвинизм, не можем быть добрыми, покуда остаемся людьми. Компоненты морали (от эмпатии до вины) имеют глубокую основу в человеческой природе, однако они не соединяются сами собой в поведение, являющееся истинно доброжелательным, – мы не запрограммированы на общее благо. Они также не способствуют нашему собственному счастью. Наше счастье никогда не было в приоритете у естественного отбора, а даже если бы и было, то все равно не возникло бы само собой в обстановке, столь отличной от контекста нашей эволюции.

Дарвинизм и идеология

И снова парадокс: новая парадигма, отрицая старую мораль, выступает адептом морального консерватизма. Она демонстрирует, что наличие «нравственных чувств» само по себе не гарантирует нравственного поведения, и утверждает, что для достижения общего блага нужны крепкие нравственные нормы. Примечательно: несмотря на то, что часто взаимное отстаивание личных интересов приводит двух или более людей к извлечению общей выгоды, распространить эту выгоду на все общество не получится, пока не будет крепкой морали.

Связан ли подобный моральный консерватизм с политическим? Нет, хотя политические консерваторы даже больше радеют за моральную строгость. Они склонны продвигать нравственные нормы, которые пользуются поддержкой их товарищей по партии или, по крайней мере, благословлены «традицией». Дарвинист же, напротив, смотрит на освященные временем нравственные нормы с подозрением.

С одной стороны, нормы, которые давно существуют, должны, вероятно, обладать какой-то совместимостью с человеческой природой и отвечать чьим-то интересам. Только вот чьим? Нравственные нормы формируются в процессе борьбы за власть, а власть, как мы знаем, обычно распределяется запутанно и неравномерно, так что понять, чьи интересы она обслуживает, бывает очень непросто.

Новая парадигма как нельзя лучше подходит для анализа нравственных норм и выявления, кто в них несет издержки, а кто извлекает выгоду. Только делать это надо очень осторожно: следует исключить те нормы, которые не имеют практического смысла, не забывая при этом, что очень многие нормы его имеют, поскольку они выросли из неформальных компромиссов, которые, хотя никогда и не являются чисто демократическими, иногда весьма плюралистичны. К тому же не исключено, что эти компромиссы основываются на истинах о человеческой природе, усвоенных практически и не всегда очевидных. Мы должны смотреть на моральные аксиомы так же, как старатель смотрит на сверкающие камни: с большим почтением и с неменьшим подозрением (пока экспертиза не подтвердит их ценность).

Как назвать такой двойственный подход? Сложно сказать. С одной стороны, он вполне подходит под определения консервативного, поскольку предполагает уважение к традиции. Но, с другой стороны, его можно назвать и либеральным, если либерализм не приравнивается к гедонизму или моральному попустительству. Моральная философия либерализма, изложенная «радикальным» Джоном Стюартом Миллем в очерке «О свободе», предполагает здоровую оценку мрачных сторон человеческой природы и необходимость в самоограничении и даже в осуждении.

С биологическим детерминизмом (или просто детерминизмом) та же штука. Сплошная двойственность. Он постулирует, что лишение свободы всегда является не только моральной трагедией, но и практической потребностью, и акцентирует внимание на том, что в первую очередь надо ликвидировать неблагоприятные социальные условия (например, бедность), толкающие людей к наказуемому поведению. Дарвин понимал это. Он придерживался идей детерминизма и признавал философскую бессмысленность возмездия. В своих заметках он писал: «Верящий в эти взгляды будет уделять большое внимание воспитанию». Животные, отметил Дарвин, «нападают на слабых и болезненных, как мы на нечестивых. Мы должны жалеть, помогать и обучать, создавая непредвиденные преграды, чтобы помочь движущей силе»[704]704
  Notebooks. С. 608.


[Закрыть].

Все же, как написал Дарвин, если плохой человек «неисправимо плох, то ничто не вылечит его»[705]705
  Там же.


[Закрыть]. Истинно так. Хотя новая парадигма, вслед за либералами, настаивает на психической пластичности. Однако, как показывает опыт, пластичность не безгранична и, конечно же, не вечна: многие механизмы психического развития действуют в течение первых двух или трех десятилетий жизни. Пока неясно, как происходит становление разных черт характера. Может ли мужчина быть неисправимым насильником до тех пор, пока его уровень тестостерона не снизится в среднем возрасте? Порой ответы оказываются такими, что правые политики с радостью хватаются за них и предлагают запирать несчастных, а ключ выкидывать.

В ближайшие годы эволюционная психология будет заметно влиять на моральный и политический дискурс, и повесить ярлык на это разностороннее влияние не получится. Когда это станет ясно, дарвинистам не придется больше отбиваться от критиков слева и справа. И они с удвоенным рвением возьмутся за науку.

Глава 18
Дарвин постигает религию

В своем «Дневнике» я писал, что «невозможно дать сколько-нибудь точное представление о тех возвышенных чувствах изумления, восхищения и благоговения, которые наполняют и возвышают душу», когда находишься в самом центре грандиозного бразильского леса. Хорошо помню свое убеждение в том, что в человеке имеется нечто большее, чем одна только жизнедеятельность его тела. Но теперь даже самые величественные пейзажи не могли бы возбудить во мне подобных убеждений и чувств. Могут справедливо сказать, что я похож на человека, потерявшего способность различать цвета…

Автобиография (1876)[706]706
  Дарвин Ч. Автобиография.


[Закрыть]

Когда корабль Ее Величества «Бигль» покинул Англию, Дарвин был ортодоксальным и праведным христианином. Позже он вспоминал, как «некоторые офицеры (хотя и сами они были людьми ортодоксальными) от души смеялись надо мной, когда по какому-то вопросу морали я сослался на Библию как на непреложный авторитет». Однако постепенно в нем стали зарождаться сомнения. Ветхий Завет стал казаться ему «до очевидности ложной историей мира», а описанный там Бог – «мстительным тираном». Новый Завет вызывал меньше вопросов, но все же Дарвин считал, что его «совершенство зависит отчасти от той интерпретации, которую мы ныне вкладываем в его метафоры и аллегории».

Дарвин жаждал восстановить статус-кво и «отнюдь не был склонен отказаться от своей веры», напротив – «снова и снова возвращался к фантастическим мечтам об открытии в Помпеях или где-нибудь в другом месте старинной переписки между какими-нибудь выдающимися римлянами или рукописей, которые самым поразительным образом подтвердили бы все, что сказано в Евангелиях». Не помогло: «Понемногу закрадывалось в мою душу неверие»[707]707
  Дарвин Ч. Автобиография.


[Закрыть].

Утратив христианскую веру, Дарвин много лет придерживался расплывчатого теизма. Он верил в «Первопричину», божественный разум, запустивший естественный отбор с какой-то конечной целью. Однако его опять стали одолевать сомнения: «Можно ли положиться на человеческий ум в его попытках строить такого рода обширные заключения; на человеческий ум, развившийся, как я твердо убежден, из того слабого ума, которым обладают более низко организованные животные?»[708]708
  Там же.


[Закрыть] В итоге Дарвин стал агностиком, в приподнятом настроении мог забавляться теистическими сценариями, но такое случалось редко.

Но в одном Дарвин всегда оставался христианином. Как и прочие люди его времени и положения, он был адептом евангелической идеи нравственного самоограничения. Он жил по принципам, которые звучали на проповедях в английских церквях и нашли отражение в «Самопомощи» Сэмюэля Смайлса. Человеку предписывалось быть «деятельным и самоотверженным», чтобы оставаться «вооруженным против искушения низких соблазнов». А это, как мы видели, было для Дарвина «высшей степенью нравственного развития» – осознавать, «что мы должны контролировать свои мысли и «даже в самых затаенных мыслях не вспоминать грехов, делавших прошедшее столь приятным для нас»[709]709
  Smiles (1859). С. 16, 333; Происхождение человека. Т. 1.


[Закрыть].

Имея подобные воззрения, Дарвин с тем же успехом мог бы называться индуистом, буддистом или мусульманином. Темы строгого самоограничения и контроля животных побуждений присутствуют во всех мировых религиях. Концепция братской любви, которая столь импонировала Дарвину, также была широко распространена. За шесть столетий до Иисуса Лао-цзы сказал: «Это путь Дao… – платить на оскорбление добротой»[710]710
  Singer (1989). С. 631.


[Закрыть]. Священные тексты буддистов призывают к «вселенской любви… не подтачиваемой ненавистью и не вызывающей вражды»[711]711
  «Buddha’ s Farewell Address» Hunt (1982). С. 4.


[Закрыть]. В индуизме есть доктрина «ахимса» – отсутствие всяких разрушительных намерений.

Какой вывод дарвинист может сделать из этого поразительного единодушия? Что разным людям в разные века открылась универсальная божественная истина? Не совсем.

Вопросы духовности новая парадигма рассматривает примерно так же, как вопросы морали. Люди склонны говорить и верить в то, что соответствует их интересам, укоренившимся в процессе эволюции. Из этого не следует, что люди, придерживавшиеся определенных идей, лучше распространяли свои гены. Некоторые религиозные нормы, например целибат, напротив, этому препятствуют. Скорее можно предположить, что доктрины, к которым люди привязываются, соответствуют психическим функциям, сформировавшимся в ходе естественного отбора. Например, они могут утолять какую-то глубинную психологическую потребность (вера в загробную жизнь соответствует желанию выжить) или, наоборот, подавлять какое-то неутолимое стремление, которое иначе бы делало жизнь невыносимой (например, похоть). Так или иначе, устоявшиеся верования должны быть объяснимы в терминах эволюционного развития психики. Раз люди на разных концах света склонны верить примерно в одно и то же, значит, это составляет общее ядро их психики и обрисовывает особенности человеческой природы.

Указывает ли это на то, что схожие религиозные учения содержат некие вечные ценности, которыми следует руководствоваться в жизни? Дональд Кэмпбелл, один из первых психологов – адептов нового дарвинизма, так и предположил. В обращении к Американской психологической ассоциации он говорил о «возможных источниках валидности в правилах, которые были выработаны, проверены, просеяны сквозь сотни поколений человеческой социальной истории. На чисто научных основаниях эти правила можно считать лучше проверенными, чем самые обоснованные психологические и психиатрические рассуждения о том, как нужно жить»[712]712
  Campbell (1975). С. 1103.


[Закрыть].

Кэмпбелл сказал это в 1975 году, как раз после публикации «Социобиологии» Уилсона и прежде чем цинизм нового дарвинизма полностью выкристаллизовался. Сегодня многие дарвинисты не разделяют его оптимизма. Они замечают, что хотя эти идеи и соответствуют особенностям нашей психики, но из этого вовсе не следует, что они для нее благотворны. Напротив, некоторые из них даже паразитируют на ней; они – «вирусы», как выразился Ричард Докинз[713]713
  См.: Dawkins (1976). С. 207; и вся глава о «мемах», также см. гл. 6 в Dawkins (1982).


[Закрыть]. Например, идея о том, что инъекции героина доставляют удовольствие, продолжает заражать людей, подталкивая их к недальновидному, разрушительному поведению.

Однако даже если идеи служат долгосрочным интересам людей, то, скорее всего, это те люди, которые их «продают», а не «покупают». Религиозные лидеры часто имеют высокий статус, а их проповеди нередко являются формой эксплуатации, искусным направлением воли слушателя на цели говорящего. В самом деле, и проповеди Иисуса, и проповеди Будды, и Лао-цзы имели эффект усиления власти Иисуса, Будды и Лао-цзы, подъем их статуса в растущих группах людей.

Впрочем, нельзя сказать, что религиозные доктрины всегда навязываются людям. Конечно, Десять заповедей имели конкретную авторитарную власть, утвержденную богом и реализуемую от его имени политическими лидерами. Иисус тоже, хотя и не имел политической власти, регулярно взывал к поддержке бога. Впрочем, Будда, пожалуй, единственный из всех не апеллировал к божественной власти. И хотя он был рожден в знатном семействе, он сбросил бремя своего статуса, чтобы бродить по миру и проповедовать; его движение началось с нуля.

Многие люди в разные времена воспринимали религиозные доктрины без особого принуждения извне. Вероятно, это влекло какое-то психическое вознаграждение. Все мировые религии, по сути, идеологии самопомощи. Кэмпбелл полагал, что расточительно отвергать вековые религиозные традиции, даже не изучив их как следует. Мудрецы, возможно, были корыстны (как и все мы), однако из этого вовсе не следует, что они не были мудрецами.

Демоны

Все мировые религии роднит одна общая идея – дьявольское искушение. Снова и снова мы видим, как злое существо под видом невинности стремится соблазнить людей на кажущийся незначительным, но в конечном счете имеющий важное значение проступок. В Библии и Коране есть Сатана. В буддистских священных текстах есть искуситель Мара, коварно призывающий на помощь своих дочерей, Рати (желание) и Рагу (удовольствие).

Все это мало напоминает научную доктрину, однако хорошо отражает динамику приобретения привычек: медленно, но верно. Например, естественный отбор «хочет», чтобы мужчины занимались сексом с как можно большим количеством женщин, и реализует эту цель с помощью хитрых приманок: сначала мужчина просто отвлеченно задумывается о внебрачном сексе, потом начинает размышлять о нем постоянно и, наконец, понимает, что не в силах от него удержаться. Дональд Саймонс заметил: «Говоря, что «всякий, глядящий на женщину с вожделением, уже прелюбодействует с нею в сердце своем», Иисус понимал, что мысль способна провоцировать соответствующее поведение»[714]714
  Symons (1979). С. 207.


[Закрыть].

Не случайно, что демоны и торговцы наркотиками начинают соблазнение одинаково («Попробуй немного, тебе понравится») и что многие религиозные люди считают наркотики оружием дьявола. Привыкание к сексу и власти сродни формированию зависимости: у человека меняется биохимия. Чем больше власти он получает, тем больше ее хочется. Любое неожиданное уменьшение вызывает дурноту, даже если эта доза казалась достаточной. Единственная привычка, которую естественный отбор никогда «не хотел» поощрять и никак не мог предвидеть, – наркомания. Она пробирается с черного входа и подрывает систему поощрений, позволяя получать удовольствие просто от инъекции или таблетки, а не от успешно сделанной работы, еды, совокупления, победы над конкурентами и так далее.

Дьявольское искушение тесно соприкасается с понятием зла. Их роднит образ некоего враждебного существа или враждебной силы, который призван придать эмоциональную окраску духовному наставлению. Когда Будда советует «вырвать корень желаний», чтобы «Мара, искуситель, не мог сокрушать вас снова и снова», он фактически призывает нас на битву[715]715
  «The Way of Truth», Burn (1982). С. 68.


[Закрыть]. Предупреждения о том, что наркотики, секс или воинственный диктатор есть «зло», производят почти такой же эффект.

Концепт «зла», хотя и менее метафизически примитивный, чем, скажем, «демоны», плохо вписывается в современную научную картину мира. Впрочем, люди явно находят его полезным, и причина в том, что он метафорически удачен: сила, соблазняющая нас различными удовольствиями, которые отвечают (или отвечали когда-то) нашим генетическим интересам, но не приносят долгосрочного счастья и могут вызвать большие страдания у других, действительно существует. Можно называть эту силу «призраком естественного отбора». Можно – генами. А можно и злом, если так привычнее.

Советуя вырвать «корень желаний», Будда не призывает нас к воздержанию (хотя, конечно, идея воздержания присутствует во многих религиях, поскольку это реальный способ блокировать зависимость). Будда не столько призывает нас отказаться от удовольствий, сколько советует развить полное безразличие к материальным наградам и чувственным удовольствиям: «Надо вырубить весь лес желаний, а не одно дерево»![716]716
  «The Way of Truth», Burn (1982). С. 66.


[Закрыть]

Это фундаментальное противостояние человеческой природе в той или иной мере поощряется всеми мировыми религиями. В Нагорной проповеди Иисус говорит: «Не собирайте себе сокровищ на земле» и «не заботьтесь для души вашей, что вам есть и что пить, ни для тела вашего, во что одеться»[717]717
  Евангелие от Матфея, 6:19, 6:27.


[Закрыть]. В индуистских священных писаниях, как и в буддистских текстах, много внимания уделяется необходимости отказа от удовольствий. Духовно зрелый человек – тот, кто «отказывается от желаний», кто «потерял желание радостей», кто «подобно черепахе, втягивающей свои члены со всех сторон, отдергивает свои чувства от объектов желаний»[718]718
  Бхагавадгита, II-55, 58.


[Закрыть]. В Бхагавадгите идеальный человек описывается как человек необыкновенной дисциплины, не переживающий о плодах своих действий и равнодушный к хуле и похвале. Этот образ вдохновил Ганди продолжать работу без «надежды на успех или страха перед неудачей».

Нет ничего удивительного в том, что между индуизмом и буддизмом много общего. Будда по рождению был индуистом, но он развил идею чувственного безразличия дальше, доведя ее до суровой максимы «жизнь – есть страдание», которую и поместил в центр своей философии. Если вы смиритесь с неизбежными страданиями и последуете учению Будды, то, как ни странно, обретете счастье.