Текст книги "Моральное животное"

Казалось бы, тут все просто. Однако не стоит обманываться: в природе подобное соединение – иерархическая структура с реципрокным альтруизмом – встречается крайне редко. Катализатором для его формирования является восприятие статуса как ресурса[476]476
  Stone (1989).


[Закрыть]. Поскольку высокий статус расширяет доступ к пище и сексу, он начинает восприниматься как ценность сам по себе (так же, как люди стремятся больше зарабатывать, хотя съесть деньги или иначе использовать их в отрыве от системы невозможно). Таким образом, обмен услугами по взаимному увеличению статуса ничем не отличается от обмена едой: пока он дает результат, естественный отбор будет его поощрять. В общем, если копнуть поглубже, с эволюционной точки зрения помощь в борьбе за статус является главной целью дружбы как у шимпанзе, так и у людей.

Эти силы во многом определяют нашу жизнь: большинство перепадов настроения, судьбоносных привязанностей, перемен в отношении к людям, общественным институтам и даже идеям управляется психическими механизмами, входящими в это соединение. Оно формирует ткань нашей повседневной жизни. И структуру нашего общества: корпорации, национальные образования, научные школы – все это подчиняется тем же психическим законам. Реципрокный альтруизм и иерархическая структура, возникшие как средства сохранения индивидуальных генов, теперь поддерживают на себе весь мир.

Зачатки этих механизмов обнаруживаются и у шимпанзе. Взгляните пристально на структуру их общества, а затем представьте, что они неимоверно поумнели, обзавелись лучшей памятью, большей хитростью, навыками стратегического планирования и языком, и у вас перед глазами непременно встанет знакомая картинка: улицы и здания, наполненные хорошо одетыми шимпанзе. Офисы, государственные учреждения, университеты – все, как у нас, ни хуже ни лучше.

Политика у шимпанзе

У шимпанзе, как и у человека, для достижения высокого статуса недостаточно одних амбиций и грубой силы. Правда, без драк не обходится, особенно если речь идет о смене альфы. Новый вожак непременно хотя бы раз колотит своего предшественника, а затем регулярно устрашает потенциальных конкурентов: пробегает по колонии, стучит по земле, наскакивает на членов стаи, а те должны уворачиваться и выражать свое почтение, при этом он может наподдать одному или двум из них просто так, для порядка. Однако все эти «меры устрашения» скорее просто помогают альфа-самцу снять напряжение от борьбы. Чтобы получить и удержать власть, нужен стратегический подход.

Наиболее любопытный пример восхождения по социальной лестнице благодаря сообразительности был описан известным британским приматологом Джейн Гудолл. Хитроумный шимпанзе Майк, будучи одним из самых мелких и слабых взрослых самцов в стае, вооружился пустыми гремящими канистрами из-под керосина, напугал сородичей и «пробил себе путь к вершине». Гудолл пишет: «Иногда Майк повторял свое выступление по четыре раза кряду, дожидаясь в промежутках, пока его соперники снова начнут обыскивать друг друга. Когда он после своего броска останавливался (всегда в нужном месте – там, где сидели другие самцы), они иногда возвращались и начинали, демонстрируя жестами подчинение, обыскивать Майка… Когда мы спрятали все канистры, Майк стал предпринимать решительные попытки раздобыть другие предметы, которые могли бы усилить впечатление от его демонстраций: стулья, столы, коробки, треножники – годилось все, что можно было достать. В конце концов нам удалось сделать такие вещи недоступными для шимпанзе, и тогда Майк стал широко пользоваться естественными объектами»[477]477
  Джейн Гудолл. Шимпанзе в природе: поведение. Пер. Е. З. Годиной и В. В. Свечникова.


[Закрыть].

Правда, описанный случай нельзя назвать типичным. Как правило, для достижения высокого статуса шимпанзе используют не технические новшества, а социальные рычаги: манипулируют дружескими связями в личных интересах. Все по Макиавелли.

Шимпанзе, как и люди, редко восходят на вершину в одиночку. Учитывая, что в стае обычно имеется несколько честолюбивых молодых самцов, удерживать власть без стабильной поддержки крайне трудно. Как правило, ее осуществляет один крепкий подручный, который помогает альфа-самцу держать конкурентов в узде, за что получает определенные преимущества, например доступ к овулирующим самкам. Источником поддержки также может являться доминирующая самка, которая будет отстаивать интересы альфа-самца в обмен на привилегированное отношение к ней и к ее потомству. Система связей может быть очень сложной и размытой.

Лучше всего подвижность власти у шимпанзе и их эмоциональная и когнитивная сложность проиллюстрированы в книге голландского приматолога Франса де Вааля «Политика у шимпанзе. Власть и секс у приматов». В ней он рассказывает о своем опыте наблюдения за насыщенной социальной жизнью этих обезьян на небольшом, меньше гектара, острове в зоопарке голландского города Арнем. Книга эта, вернее даже одно ее название, вызвала бурные споры: де Вааля обвинили в излишнем антропоморфизме. Однако исследование было проведено уникальное – ученый предоставил подробнейший, чуть ли не поминутный отчет о своей жизни среди обезьян. Я попробую кратко пересказать его с сохранением занимательной антропоморфной манеры де Вааля, а затем перейду к интерпретации.

Самец Йерун, главный герой нашей драмы, прекрасно осознавал шаткость власти. Будучи альфой, он полагался прежде всего на преданность самок, особенно Мамы, влиятельной обезьяны, занимавшей доминирующее положение в самочьей иерархии на протяжении всего периода наблюдения. Именно к самкам обратился Йерун за помощью, когда его статус начал оспаривать более молодой и сильный Лейт: сначала тот спаривался с овулирующими самками у него на глазах, затем стал агрессивно демонстрировать свою силу и, наконец, напал на Йеруна – буквально свалился на него с дерева, ударил и убежал. От неожиданности и обиды Йерун закричал. Затем он перебежал к группе шимпанзе, где в основном были одни самки, обнял каждую, чтобы закрепить стратегическое партнерство, и повел их на Лейта. Совместными усилиями они загнали наглеца в угол, тот от страха потерял самообладание и закатил истерику. Первое сражение Лейт проиграл.

Казалось, Йерун заранее предчувствовал эскападу молодого конкурента. Согласно наблюдениям де Вааля, за несколько недель до первой откровенной акции неповиновения Лейта Йерун стал в два раза больше времени тратить на укрепление дружеских связей со взрослыми самками. Человеческие политики тоже не гнушаются популистских акций перед выборами.

Увы, бедный Йерун недолго наслаждался победой. Лейт начал планомерно разрушать правящую коалицию. В течение нескольких недель он активно приучал всю стаю к тому, что быть сторонником слабеющего альфы невыгодно и даже опасно. Когда он видел самку, вычесывавшую Йеруна, он приближался к ней, угрожал или даже нападал с побоями. Однако позже, когда Йеруна не было поблизости, он не гнушался грумингом той же самой самки и играл с ее детьми. Самки быстро усвоили урок.

Возможно, если бы Йерун лучше защищал своих союзниц, он смог бы сохранить статус альфы, однако это было слишком рискованно: Лейта поддерживал молодой самец по имени Никки. Он сопровождал друга, когда тот преследовал самок, и порой сам поддавал им крепкий шлепок. Такое партнерство было вполне естественным: Никки, только входящий во взрослую жизнь, боролся за доступ к самкам – обряд инициации молодого самца шимпанзе, – и его союз с Лейтом упрощал эту задачу. Позже, после некоторых колебаний, Лейт предоставил Никки дополнительный стимул в виде особых сексуальных привилегий.

Разбив коалицию Йеруна, Лейт начал оспаривать его статус альфы. После череды враждебных столкновений Йерун сдался и смиренно засвидетельствовал свое почтение новому правителю.

Лейт показал себя мудрым и зрелым лидером. Пока он находился у власти, в колонии царили справедливость и порядок. Если два шимпанзе затевали драку, он вставал между ними и спокойно и беспристрастно прекращал столкновение. А если и принимал чью-то сторону, то это почти всегда была сторона проигравшая. Такая тактика в политике называется «популизм». Йерун тоже активно к ней прибегал: она нравилась самкам (будучи менее озабоченными отстаиванием статуса, те выступали за социальную стабильность). Лейт перенял это поведение и заручился поддержкой самок.

Однако, увы, популизма надолго не хватило. Лейта, с одной стороны, продолжал одолевать Йерун, одержимый стойкой любовью к власти (и, возможно, затаенной враждой, хотя после поражения оба соперника демонстративно примирились и активно занимались взаимным грумингом), а с другой стороны – амбициозный Никки. Вероятно, последнего Лейт считал более весомой угрозой, поскольку искал союза с Йеруном, как бы вытесняя Никки из круга лидеров. Опытный Йерун, осознавая свое центральное место в расстановке сил, сначала поддержал Лейта, а затем столкнул лбами двух молодых соперников, переметнулся на сторону Никки и в союзе с ним свалил Лейта. Статус альфа-самца достался Никки, однако хитрый Йерун сумел поставить себя так, что в течение всего следующего года он, а не фактический правитель, лидировал в стае по сексуальной активности. В связи с этим де Вааль определил Никки как «номинального лидера», а Йеруна – как серого кардинала.

К сожалению, у этой захватывающей истории ужасный эпилог. После того как книга де Вааля была издана, шаткий союз Никки и Йеруна распался. Однако, стоило Лейту восстановить свой альфа-статус, они вновь объединились и однажды ночью в ходе жестокого боя они смертельно ранили Лейта, оторвав его яички (такой вот эволюционный символизм). Де Вааль почти не сомневался, на ком из двух подозреваемых лежит основная вина в той трагедии. Позднее он заметил: «Никки на десять лет моложе Йеруна, и тот крутит-вертит им, как хочет. Раньше я боролся с этим моральным суждением, но теперь не могу воспринимать Йеруна иначе как убийцу»[478]478
  De Waal (1989).


[Закрыть].

В шкуре шимпанзе

Де Вааль рассказал историю шимпанзе из Арнема так, как если бы они были людьми. Стоит ли осуждать его за антропоморфизм? Как ни странно, даже эволюционные психологи вынесли бы ему обвинительный приговор, по крайней мере по одному пункту.

Де Вааль предположил, что как раз перед эскападой Лейта Йерун начал проводить больше времени с самками, потому что «уже чувствовал изменение в позиции Лейта и знал, что его собственное положение под угрозой»[479]479
  De Waal (1982).


[Закрыть]. Вероятно, Йерун действительно что-то почувствовал и поэтому стал уделять больше времени общению с социально значимыми самками. Однако стоит ли из этого делать вывод, что Йерун «знал» о надвигающемся нападении (то есть сознательно ожидал его) и предусмотрительно принял меры для своей защиты? Разве не могла растущая наглость Лейта просто напугать Йеруна и подтолкнуть его к более близкому контакту с друзьями?

Разумно предположить, что гены, поощряющие конструктивную, пусть и неосознанную, реакцию на угрозу, будут приумножаться в ходе естественного отбора. Когда младенец шимпанзе или человека при виде жуткой твари отступает к матери – это логичная реакция, хотя младенец вряд ли рационально осознает ее логику. Точно так же, когда я предположил, что регулярно рецидивирующее заболевание Дарвина поддерживало его привязанность к Эмме, я не имел в виду, что он сознательно пересматривал свое отношение к жене ввиду своего слабого здоровья (хотя и это возможно). Угрозы и бедствия укрепляют нашу привязанность к людям, которые могут помочь противостоять невзгодам, – к семье и к друзьям.

Приписывая шимпанзе стратегическое мышление, можно легко упустить из виду базовое положение эволюционной психологии о том, что повседневное поведение человека – это зачастую результат действия скрытых сил, которые заставляют нас поступать рационально, но бессознательно. Поэтому, когда де Вааль утверждает, что Йерун и Лейт «способны пересмотреть свой политический курс, принимая рациональные решения и не гнушаясь оппортунизма», и тут же заявляет, будто «в этой политике нет места для симпатий и антипатий»[480]480
  De Waal (1982).


[Закрыть], он неверно трактует факты, ведь даже у человека политические взгляды могут формироваться под воздействием субъективных эмоциональных предпочтений. Первичный двигатель политики – естественный отбор, именно он калибрует наши чувства в своих интересах.

Пожалуй, это единственный пункт, по которому эволюционные психологи вынесли бы обвинительный приговор де Ваалю; по всем остальным они бы его оправдали, потому что, как правило, он приписывает шимпанзе не человеческую рассудительность, а человеческие чувства. Поначалу, когда Лейт только начинал оспаривать власть Йеруна, между ними периодически случались стычки, которые рано или поздно (как и у многих других приматов, включая человека) заканчивались ритуалами примирения. Де Вааль обратил внимание, с какой неохотой шимпанзе начинали сближение, и списал эти колебания на «чувство чести»[481]481
  De Waal (1982). Подробнее о ритуалах примирения у приматов см.: De Waal (1989).


[Закрыть]. Из осторожности он поставил фразу в кавычки, хотя, возможно, зря: у шимпанзе, как и у людей, стремление к мирному решению конфликта наводит на мысль о покорности, что отнюдь не помогает в эволюционной борьбе за статус, поскольку снижает шансы на успех. Так что генетическое отвращение к покорности (до определенного предела) имеет эволюционный смысл. Говоря о себе, мы называем такое отвращение «чувством чести» или «гордостью». Тогда почему бы не употребить аналогичный термин в отношении шимпанзе? Как отметил де Вааль, исходя из близкого родства наших двух видов, можно предположить глубокую психическую общность (что вполне соответствует научному принципу «не множить сущности»: если есть единая гипотеза, правдоподобно объясняющая два отдельных явления, то не стоит выдумывать еще).

Как известно, женщины часто жалуются на мужчин за то, что они никогда не признаю́т свою неправоту, не извиняются первыми и не спрашивают дорогу. Так вот, у этих особенностей, оказывается, есть эволюционное объяснение: мужчины просто не желают признавать чужое превосходство даже в мелочах. Видимо, в ходе эволюции самцы, которые с готовностью шли на примирение после борьбы или иначе без особой необходимости выказывали подчинение, заметно опускались в иерархии, что негативно влияло на их выживаемость и способность к размножению. Женщины, правда, тоже не любят извиняться, однако, если верить народной мудрости, все же не настолько упрямы, как мужчины. И это неудивительно, ведь у наших предков выживаемость самок меньше зависела от степени упорства, чем у самцов.

Еще одно человеческое чувство, которым де Вааль награждает шимпанзе, – это уважение. Когда превосходство Лейта стало очевидным, он игнорировал вялые попытки Йеруна сблизиться, пока тот не издал «уважительное хрюканье», сигнализирующее о безоговорочном подчинении. И если у людей профессиональный боксер, проигравший бой, может говорить, что он «уважает» сильного противника, то почему бы бета-шимпанзе не относиться с пиететом к альфе. По-моему, «благоговейный трепет» – именно то чувство, которое испытывает побежденный самец, когда склоняется в почтительном, смиренном поклоне перед победителем.

Джейн Гудолл, как и де Вааль, говорит об «уважении» среди обезьян, хотя и немного в ином контексте. Вспоминая о том, как шимпанзе Гоблин, будучи подростком, тянулся к альфа-самцу Фигану, она пишет, что «Гоблин с большим уважением относился к своему «герою», всюду следовал за ним, наблюдал, чем тот занимается, и часто обыскивал его»[482]482
  De Waal (1982).


[Закрыть]. Знакомое чувство, не правда ли? Только, думаю, слово «почтение» подходит сюда лучше.

Меня могут обвинить в упрощении и в слишком поспешном переходе от внешних параллелей между человеком и обезьянами к глубинам психологии приматов. Спорить не стану: возможно, так оно и есть. Не исключено, что удивительное сходство между шимпанзе и человеком объясняется не общим эволюционным происхождением или биохимией, а чем-то иным. Однако если мы отказываемся считать амбиции, уважение, почтение, трепет, честь, гордость, презрение, надменность и другие чувства установками, выработанными в процессе естественного отбора в качестве приспособления к жизни в иерархическом обществе, то как же тогда нам их трактовать? Почему они обнаруживаются во всех культурах? Есть ли альтернативная теория? И если да, то объясняет ли она, к примеру, почему гордость и амбиции у мужчин в среднем выше, чем у женщин?

У современной эволюционной теории объяснение есть – естественный отбор в контексте иерархической структуры.

Власть и справедливость

Наблюдения де Вааля (и его антропоморфные аналогии), по сути, подтверждают теорию Роберта Триверса о реципрокном альтруизме, впервые сформулированную в статье 1971 года. Де Вааль считает, что поведение шимпанзе «руководствуется тем же чувством моральной правоты и справедливости, что и у людей». К такому выводу он пришел «после того, как Пейст поддержала Лейта в драке с Никки. Когда Никки позже стал демонстрировать себя перед Пейст, она повернулась к Лейту и протянула ему руку, прося тем самым помощи. Но Лейт ничего не сделал, чтобы защитить ее от атаки Никки. Пейст тут же с яростным лаем набросилась на Лейта, погнала его по всему вольеру и даже ударила»[483]483
  Goodall (1986).


[Закрыть]. Предательство друга вызвало бы у вас не менее яростное негодование, не правда ли?

Согласно Триверсу, глубинный источник «чувства справедливости» – реципрокный альтруизм. Иерархия тут ни при чем. Два основных правила групповой жизни шимпанзе, выделенные де Ваалем: «услуга за услугу» и «око за око, зуб за зуб» – по сути, не что иное, как принцип справедливого возмездия, сформировавшийся без привязки к статусам.

Однако социальная борьба (с непременным образованием союзов и коллективной враждой) придала этим глубоким философским установкам особый вес. В человеческом обществе противоборствующие коалиции, конкурирующие за статус, часто опираются на некое смутное чувство морального права, которого противник якобы лишен. Из-за эволюции в условиях реципрокного альтруизма и социальной иерархии наш вид приобрел такие «привычки», как личная неприязнь и месть, а также расовое угнетение и мировые войны.

Тот факт, что войны в каком-то смысле являются «естественными», вовсе не делает их приемлемыми или неотвратимыми. Это верно и в отношении социальной иерархии: тот факт, что у нашего вида в ходе естественного отбора развилось социальное неравенство, отнюдь не легализует его и не делает его неизбежным. Конечно, когда группа людей (особенно мужского пола) проводит много времени вместе, то иерархия (пусть неявная и негласная), скорее всего, сформируется. Сознательно или нет, мы оцениваем окружающих и в соответствии с этим распределяем свое внимание и уважение: решаем, с кем общаться, с кем соглашаться, над чьими шутками смеяться, чьи инициативы поддерживать[484]484
  De Waal (1982).


[Закрыть]. Однако социальное неравенство в более широком смысле (предполагающее резкий разрыв между богатыми и бедными, привилегированными и бесправными) – совсем другое дело. Это продукт некомпетентной государственной политики или ее полного отсутствия.

Естественно, политика должна согласовываться с природой человека. Если люди в основном эгоистичны (а это так), то бесполезно призывать их упорно трудиться без весомого материального подкрепления: человек, который работает больше, чем ленивый сосед, хочет и получать больше. Крах коммунистической системы – тому пример. Однако в то же время аккуратное перераспределение налогов не отбивает у людей желание работать. Вот между этими двумя крайностями и должна лавировать политика. У каждого есть своя цена, но она продукт старого доброго человеческого эгоизма, а не тяги к статусу как таковой. Последняя даже, напротив, упрощает процесс перераспределения материальных благ. Как оказалось, люди склонны сравнивать себя с ближайшими соседями по иерархической лестнице, вернее только с теми, кто находится выше их[485]485
  О корреляции между «структурой внимания» и иерархией см.: Abramovitch (1980) и Chance (1967).


[Закрыть], что вполне оправданно с точки зрения эволюции, однако суть не в этом. Если правительство соберет с вас и всех ваших соседей из числа среднего класса налогов на тысячу долларов больше, чем обычно, то для вас в плане социальной иерархии ничего не изменится: ваша зависть к более состоятельным Джонсонам никуда не денется, она так и будет подстегивать вас трудиться, а вот если бы стимул для вас имел абсолютное денежное выражение, то желания работать у вас бы заметно поубавилось.

Современный взгляд на социальную иерархию наносит ощутимый удар по одному из топорных философских оправданий неравенства. Еще раз подчеркну: ни к чему заимствовать ценности у естественного отбора – то, что он «счел» целесообразным, не всегда оказывается безусловно хорошим. Однако не все это понимают и продолжают утверждать, будто иерархия – естественный способ сохранения группы сильных особей и якобы неравенство может быть оправдано во имя общего блага. Только вот современные данные этого не подтверждают, что лишает и без того шаткую теорию всяких опор.

Особое негодование у тех, кто обвиняет де Вааля в антропоморфизме, вызывает название его книги – «Политика у шимпанзе». Однако если верить политологам и считать политику процессом раздела ресурсов, то, наблюдая за шимпанзе, нельзя не заподозрить, что политику изобрели не мы. Де Вааль видит у своих подопечных не просто политический процесс, а «демократическую структуру»[486]486
  См.: Weisfeld (1980). С. 277. О том, почему это работает для повышения статуса, см.: Stone (1989). С. 22–23.


[Закрыть]. Зарвавшийся альфа-самец, насколько бы он ни был сильным, обречен на провал. Например, Никки, в отличие от Лейта, был дальше от «народа», поэтому и популярности такой не имел. Самки не спешили выражать ему покорность и, когда тот бывал неоправданно жесток, преследовали его всей толпой и однажды даже загнали на дерево, где он вынужден был укрыться он «народного гнева». Возможно, на современную представительную демократию это и не тянет, но и чистой диктатурой такой режим уже назвать нельзя (неизвестно, сколько бы Никки пришлось просидеть в укрытии, если бы Мама, главный миротворец колонии, не поднялась на дерево, не поцеловала бы его и не свела вниз, после чего он смиренно просил у всех прощения)[487]487
  De Waal (1982).


[Закрыть].

Попробуйте провести такой опыт: найдите политические дебаты по телевизору и отключите звук. Понаблюдайте за жестами. В любой точке мира они будут примерно одинаковыми – призывными или негодующими. Затем включите звук. Послушайте, что политический деятель говорит. Готов спорить, он (или, реже, она) убеждает группу избирателей поддержать его в борьбе за власть и раздает обещания, заманчивые для «народа» (или некой его критической части). Политики-шимпанзе поступают точно так же. В обоих случаях главная цель (осознанная или нет) – статус. И в обоих случаях очевидна готовность пойти на многое ради ее достижения. А отдельные нюансы, вроде конкретных фраз и обещаний, не столь важны – даже самую пафосную речь можно свести к простым призывам. Включая звук, вы просто перепрыгиваете на несколько миллионов лет вперед по эволюционной лестнице.

Тактика индейцев племени зуни

Несмотря на многочисленные параллели, между обезьянами и человеком все же остается непреодолимый разрыв. У людей статус часто не подкрепляется грубой силой. Да, в детстве у мальчиков лидерами нередко становятся наиболее физически крепкие, однако во взрослом возрасте на передний план выходят совсем другие критерии, а явные политические устремления в некоторых культурах даже мешают. Вот как описывал уклад жизни индейцев навахо ученый Дэниэл Фридман: «Тем, кто активно стремится к власти, не доверяют. Лидером становится тот, с кого можно взять пример. Если у кого-то хорошо родится зерно, ему подражают, и он в этой области становится лидером. Другой знает много целебных заклинаний – его уважают за это, и статус его высок. Расхваливать себя, втираться в доверие, заводить полезные знакомства… в традиционном обществе навахо не принято»[488]488
  Freedman (1980). С. 336.


[Закрыть].

Это отнюдь не означает, что навахо не стремятся к власти. Еще как стремятся, только делают это более тонко. Статус у них, как и везде, дает репродуктивные преимущества. Умелый земледелец и опытный врачеватель имеют больше шансов заполучить привлекательную партнершу, потому что оба не обделены умом, а первый еще и поднаторел в производстве материальных ресурсов. Они добились высокого статуса не посредством физического запугивания или иного манипулирования людьми, а просто нашли свое призвание и добились в нем успеха.

Диапазон средств для достижения высокого статуса в разных культурах и субкультурах просто поражает: здесь и изготовление бус, и музицирование, и чтение проповедей, и родовспоможение, и изобретение лекарств, и сочинение рассказов, и сбор монет, и снятие скальпов. Психические же механизмы, лежащие в основе всех этих действий, в сущности, одинаковы. Мы оцениваем социальную среду и стараемся делать то, что пользуется спросом, и избегать того, что не находит одобрения. Что это будет – не так уж важно, главное – найти свою нишу и преуспеть. Люди повсюду хотят испытывать гордость, а не позор, и получать уважение, а не презрение.

Не сумев разглядеть психическое единство за поведенческим разнообразием, антропологи школы Боаса свели к минимуму роль человеческой природы. Рут Бенедикт писала в 1934 году: «Мы должны принять все особенности нашего наследства: биологически наследуемое поведение – одна из важнейших его частей, но она крайне мала, тогда как культурный процесс передачи традиции играет колоссальную роль»[489]489
  Benedict (1934). С. 15.


[Закрыть].

Строго говоря, она права. Если исключить такие стереотипные действия, как ходьба, еда и сосание груди, то «поведение» действительно не передается биологически. А вот органы психической жизни – передаются, и они, вследствие своей гибкости, порождают большое количество различных вариантов поведения в зависимости от обстоятельств.

Внимательно взглянув на исследование Рут Бенедикт, можно понять, почему она выпустила из поля зрения психические механизмы, заставляющие человека стремиться к высокому положению в обществе. Она изучала племя зуни, которое подобно соседям-навахо не поощряет открытое соперничество и политические амбиции: «Идеальный человек у зуни приветлив, преисполнен достоинства и скромен, он ни над кем не старается доминировать… Любой конфликт, даже если правда на его стороне, наносит урон его репутации… Самая высокая похвала… если говорят: “Он вежливый человек”»[490]490
  Там же. С. 99.


[Закрыть].

Обратите внимание на подтекст: у индейцев есть определенный «идеал», и любой, кто стремится к нему, удостаивается «похвалы», а тот, кто ему не соответствует, теряет репутацию. Иными словами, зуни наделяют высоким положением в обществе тех, кто к нему особенно не стремится, а чересчур рьяных и честолюбивых лишают его. Несмотря на кажущуюся непохожесть на привычные нам модели, в обществе зуни действуют те же психические механизмы (реципрокный альтруизм во всех культурах вынуждает людей обзаводиться такими качествами, как дружелюбие, великодушие и честность; индейцы племени зуни, видимо, развили эту природную склонность, укрепив естественную связь между доброжелательностью и положением в обществе).

Объяснить необычный уклад жизни у зуни можно как силой культуры, так и гибкостью психической организации. На мой взгляд, вероятно и то, и другое, но второе особенно интересно. Оказывается, органы психической жизни настолько гибкие, что могут участвовать в формировании социальной системы, которая фактически противоречит глубинной эволюционной логике. Несмотря на то, что психические механизмы, заставляющие человека стремиться к высокому положению в обществе, испокон веков провоцировали кулачные бои, напористую саморекламу и прочий мачизм, они, как оказалось, также способны и подавлять эти агрессивные проявления. Например, чтобы преуспеть в монастыре, надо обладать такими качествами, как спокойствие и аскетизм. В викторианской Англии в некоторых слоях общества особенно ценились доходящие до абсурдности учтивость и деликатность (почти как у зуни).

То, что мы называем культурными «ценностями», – не что иное, как средства для достижения социального успеха[491]491
  В личном общении Гленн Вайсфельд подчеркивала связь между статусом и ценностями.


[Закрыть]. Они закрепляются, потому что дают одобрение. Когда мы воспитываем ребенка – формируем его социальное окружение и выказываем уважение или презрение в ответ на его действия, – мы фактически программируем его как робота. Некоторых это возмущает, но, как известно, всем не угодишь. Лейтмотивом нападок на социобиологию в 1970-е годы был страх, что людей не получится запрограммировать так, как обещали Скиннер и другие бихевиористы.

Новая парадигма не отметает бихевиоризм с его концепцией положительных и отрицательных подкреплений. Безусловно, некоторые мотивы и эмоции, скажем похоть и ревность, невозможно полностью стереть воспитанием. Однако огромное разнообразие моральных норм (то есть допустимых поведенческих реакций) говорит о просторе для маневра. Власть социального одобрения и порицания колоссально велика.

Однако насколько глубоко заложены его модели? Или, иными словами, насколько велик диапазон поведения, которое может быть одобрено обществом?

Здесь наблюдаются устойчивые тенденции. Социальные активы, которые давали преимущества индивидам на протяжении всей эволюции, не сдают свои позиции и сейчас. Крупные, сильные мужчины и красивые женщины, как и раньше, имеют фору в борьбе за статус. Глупость мало кого восхищает, а вот контроль над материальными ресурсами (то есть деньгами), напротив, притягивает многих. Однако противостоять этой привлекательности вполне возможно. Существуют культуры и субкультуры, которые стремятся сместить акцент с материального на духовное. И успех их порой впечатляет, хотя он и не тотален. К тому же пределов своего биологического потенциала они еще не достигли.

Даже наша культура, несмотря на явный перекос в сторону материального, кажется вполне сносной, если сравнивать ее, к примеру, с культурой племени яномамо из Южной Америки, где, чтобы подняться по социальной лестнице, молодой человек должен убить как можно больше мужчин из соседних деревень[492]492
  См.: Chagnon (1968). Гл. 1 и 5.


[Закрыть], попутно участвуя в похищении и групповом изнасиловании женщин. Если его жена попробует уйти к другому, он сможет без стеснения, скажем, отрезать ей уши. Боязнь делать категоричные заявления заставила нас идти кружным путем.

Ощущение такое, что нравственные ценности жителей некоторых современных городских районов начинают все больше походить на идеалы яномамо: молодые мужчины, не гнушающиеся убийством, пользуются уважением в своем референтном кругу. Это, к сожалению, свидетельствует о том, что худшие черты человеческой природы всегда находятся у поверхности, готовые всплыть при малейшем ослаблении культурных ограничений. Человек – не чистый лист, как некогда полагали бихевиористы, он – живой организм, отталкивающие склонности которого не так-то просто (если вообще возможно) подавить, – и все из-за нашей готовности ни перед чем не останавливаться в борьбе за высокий статус. Мы способны пойти на все, что угодно, ради уважения – даже отринуть свою природу и вести себя как люди.