Текст книги "Вверх по линии"

46

Византийские званые вечера состоят из музыки, плясок рабынь, некоторой трапезы и обильных возлияний. Опустилась ночь, догорали свечи; собравшаяся здесь знать изрядно подвыпила. В сгущающемся ночном мраке я с легкостью смешался с представителями знатных родов, с мужчинами и женщинами, чьи родовые имена были Комнины, Фокасы, Склеросы, Далласины, Диогены, Ботаниатисы, Цимисхии и Дукасы. Я поддерживал самые утонченные разговоры и сам себя поразил собственной велеречивостью. Я наблюдал, как потихоньку устраиваются супружеские измены за спинами у подвыпивших мужей. Я учтиво распрощался с императором Алексеем и получил от него приглашение навестить его в Блачерны – во дворце, стоявшем у самой дороги. Я отразил выпады подруги Метаксаса Евдокии, которая слишком перепила и хотела, чтобы я по-быстрому завалил ее тут же, в одной из смежных комнат (она в конце концов наколола Василия Диогена, которому скорее всего, было лет семьдесят). Я отвечал, причем весьма уклончиво, на вопросы о своем «родственнике» Метаксасе, которого здесь знали абсолютно все, но чье происхождение было для всех полнейшей загадкой. И только через три часа после появления во дворце Дукаса я обнаружил, что наконец-то разговариваю с Пульхерией.

Мы тихонько стояли в одном из углов огромного зала. Нам светили две едва мерцающие свечи. Она казалась немного испуганной, взволнованной, даже возбужденной; грудь ее тяжело поднималась и опускалась, а над верхней губой образовалась пунктирная линия из бусинок пота. Никогда еще за всю жизнь не представала перед моими глазами такая неотразимая красота.

– Полюбуйтесь-ка, – сказала она. – Лев дремлет. Он любит свое вино больше, чем все на свете.

– Красоту он, наверное, любит еще больше, – сказал я. – Вот поэтому он окружил себя со всех сторон красотой различного рода.

– Низкий льстец!

– Нет. Я стараюсь говорить правду.

– Вам это не часто удается, – сказала она. – Кто вы?

– Маркезинис из Эпира, двоюродный брат Метаксаса.

– Мне это ни о чем не говорит. Я имею в виду, ради чего вы прибыли сюда в Константинополь?

Я набрал полные легкие воздуха.

– Чтобы осуществить свое предназначение – отыскать ту, о которой я давно уже мечтаю, ту, которую я люблю.

Такое признание проняло ее. Семнадцатилетние красавицы очень восприимчивы к подобным вещам, даже в Византии, где девушки созревают рано и в двенадцать лет уже выходят замуж.

Пульхерия разинула рот от удивления, целомудренно прикрыв ладонями высокие курганы своей груди и задрожала. Мне кажется, что даже зрачки у нее мгновенно расширились.

– Это невозможно, – сказала она.

– Нет ничего невозможного.

– Мой муж…

– Крепко спит, – сказал я. – Сегодня же… под этой же крышей…

– Нет. Нельзя.

– Не пытайся побороть судьбу, Пульхерия – от нее не спрячешься.

– Георгий!

– Нас связывают тесные узы! Такие тесные, что простираются на много веков…

– Да, Георгий!

Теперь полегче, дорогой «прапра» много раз правнучек, не болтай слишком много. Ведь это подлое времяпреступление – бахвалиться тем, что ты явился из будущего.

– Это было предопределено, – шептал я. – Иначе быть не может!

– Да! Да!

– Здесь.

– Здесь, – эхом отвечала Пульхерия.

– Скоро.

– Когда разойдутся гости. Когда Лев будет в постели. Я спрячу тебя в комнате, где ты будешь в полной безопасности… Я сама приду к тебе…

– Ты знала, что это должно случиться, – сказал я, – еще в тот день, когда мы повстречались в лавке.

– Да. Я знала. Уже тогда. Какие чары ты напустил на меня?

– Никаких, Пульхерия. Эти чары действуют на нас обоих. Они влекут нас к друг другу, они подводят нас вот к этому самому мгновенью, это они прядут нити судьбы так, что все они сходятся к нашей встрече, разрушая барьеры, которые возвело время…

– Ты говоришь так странно, Георгий. Так красиво. Ты, должно быть, поэт.

– Может быть.

– Через два часа ты будешь мой.

– А ты моя, – сказал я.

– И навсегда!

Я вздрогнул, подумав о занесенном надо мной мече патруля времени.

– На веки вечные, Пульхерия.

47

Она окликнула слугу, сказала ему, что молодой человек из Эпира, по-видимому, несколько перепил, и поэтому его надо уложить в одном из покоев для гостей. Я ей подыгрывал, ведя себя так, будто алкоголь в самом деле одурманил мои мозги. Завидев меня, Метаксас пожелал удачи. Затем при свечах я проделал длительное путешествие по извилистым коридорам дворца Дукаса, пока мне не показали просто убранную комнату в самом дальнем закутке. Низкое ложе было единственным предметом обстановки, прямоугольная мозаика в центральной части пола – единственным украшением. Через единственное узкое окно в комнату проникала полоса лунного света. Слуга принес мне таз с водой, пожелал мне хорошо отдохнуть ночью и оставил меня одного.

Я прождал целый миллиард лет.

До меня доносились отдаленные звуки пиршества. Пульхерия не приходила.

Все это шутка, подумалось мне. Розыгрыш. Молодая, но искушенная в светских шалостях хозяйка дома, решила немножко позабавиться с деревенским родственником. Это заставит меня понервничать и помучиться в одиночестве до самого утра. А затем она пришлет мне слугу, чтобы он накормил меня завтраком, и выставит вон. Или, может быть, через пару часов она велит прийти сюда одной из своих рабынь, которой будет приказано притвориться Пульхерией. Или пришлет сюда беззубую старую каргу, а гости будут наблюдать за нами через потайные отверстия в стенах. Или…

Тысячи раз я задумывался над тем, чтобы бежать отсюда. Для этого достаточно было только прикоснуться к таймеру и шунтироваться в 1204 год, где, беззащитные, спали Конрад Зауэрабенд и Пальмира Гостмэн, мистер и миссис Хэггинс и все остальные мои туристы.

Смыться? Сейчас? Когда все зашло самым благополучным образом столь далеко? Что скажет Метаксас, когда узнает, что у меня не выдержали нервы?

Я вспомнил своего гуру, чернокожего Сэма, вспомнил, как он как-то спросил у меня: «Если тебе выпадет шанс добиться предмета самых сокровенных твоих желаний, ты воспользуешься этим шансом?»

Пульхерия как раз была предметом моих самых сокровенных желаний. Теперь я это знал со всей определенностью.

И еще я вспомнил вот такие слова своего учителя Сэма: «Ты – заядлый неудачник, жертва собственной мнительности. Неудачник, во всех без исключений случаях предпочитает наименее желательную альтернативу».

Вот и валяй отсюда, незадачливый «прапра» много раз правнучек. Брысь отсюда, еще до того, как сладкая твоя прародительница сможет предложить тебе благоухание своих женских прелестей.

Вспомнил я и Эмили, девушку из геноателье, обладающую даром пророчества, ее пронзительное предупреждение: «Остерегайся любви в Византии! Остерегайся! Остерегайся!».

Я полюбил. В Византии.

Поднявшись с ложа, я стал мерить шагами комнату. Тысячи раз, оказываясь у двери, прислушивался к еле слышному смеху или далеким песням, а затем поснимал с себя все свои одеяния, аккуратно сложил их на полу рядом с ложем. Теперь я был совершенно голым, на мне ничего не было, кроме таймера, я уже размышлял над тем, не снять ли и его тоже. Что скажет Пульхерия, когда увидит этот коричневый пластмассовый пояс на моей талии? Что смогу я объяснить ей?

Я отстегнул таймер, освободившись от него в первый раз находясь вверху по линии. И тут же меня захлестнули волны подлинного ужаса. Без него я чувствовал себя еще более обнаженным, чем просто без одежды. У меня было такое чувство, что с меня содрано все до самых костей. Без таймера вокруг бедер я становился рабом времени, как все остальные смертные. У меня не было возможности быстрого бегства. Если Пульхерия замыслила какую-то жестокую шутку и меня подловят в такой момент, когда у меня не будет возможности тут же подхватить его, – в этом случае я бесповоротно погиб.

Я поспешил водворить таймер на место.

Затем я очень тщательно вымыл все свое тело, очищая себя для Пульхерии. И снова стоял обнаженный у ложа, ожидая еще миллиард лет. С вожделением представил себе темные, набухшие кончики полных грудей Пульхерии и бархатистость кожи с внутренней стороны ее бедер. И взыграло мое мужское естество, достигнув таких экстравагантных пропорций, что я одновременно был горд и смущен.

Мне не хотелось, чтобы именно сейчас вошла Пульхерия и увидела меня в таком состоянии, стоящего рядом с ложем наготове. Сейчас я напоминал перевернутый трезубец; приветствовать ее таким манером было бы слишком грубо, слишком уж откровенно. Быстренько я снова оделся, чувствуя себя совершенно глупо. И стал ожидать еще один миллиард лет. И увидел уже, как свет зари начинает примешиваться к лунной дорожке, идущей от узкого, как щель, окна.

48

И тогда дверь отворилась, и вошла в комнату Пульхерия, и закрыла дверь за собою на засов.

Она смыла с себя густые румяна и сняла все драгоценности, кроме одной золотой пекторали, а также сменила свое роскошное торжественное облачение на легкую шелковую накидку. Даже при скудном свете этой комнаты я увидел, что под нею она совершенно обнажена, и плавные изгибы ее тела воспламенили меня почти до безумия. Она плавно двинулась ко мне навстречу.

Я взял ее в свои руки и попытался было поцеловать. Она не понимала, что такое поцелуи. Даже поза, которую нужно было принимать для такого контакта, была чужда для нее. Мне пришлось самому приспособить ее к этому. Я нежно наклонил ее голову. Она улыбнулась, несколько смущенно, но не противилась.

Наши губы соприкоснулись. Мой язык метнулся вперед.

Она задрожала и прижалась ко мне всем телом.

Она старалась как можно быстрее постичь науку поцелуев.

Мои ладони незаметно соскользнули с ее плеч ниже. Я осторожно стянул с нее накидку. Она снова затрепетала.

Я сосчитал ее груди. Две. Розовые соски. Расставленными своими пальцами я измерил ее талию. Неплохой размер. Затем провел кончиками пальцев по бедрам. Великолепные бедра. Меня привели в восторг две глубокие ямочки в самом низу ее спины.

Она была одновременно застенчивой и раскованной – превосходное сочетание.

Когда я разделся, она увидела таймер и притронулась к нему, стала теребить его пальцами, но не стала спрашивать, что это такое, а скользнула пальцами еще ниже. Мы вместе повалились на ложе.

Видите ли, секс в самом деле весьма занятная штука. Физиологическая его сторона, вот что я сейчас имею в виду. То, что называли «заниматься любовью» в двадцатом столетии; то, что называли «спать вместе». Какие только попытки не делались, чтобы буквально воспеть физиологию этого действа, и какой результат из всего этого получился?

Описывать это с дотошностью ученого-сексопатолога равноценно тому, что объяснять, как получить огонь с помощью трения палочки о дощечку. Сделайте то и сделайте это, а затем продолжайте, пока не добьетесь желаемого результата.

Посмотрите же на все это, как оно происходит в жизни, и вы сами поймете, насколько абсурдны все эти попытки. А с другой стороны, нет-нет, да и закрадется такая мысль: есть ли на свете более глупое, чем это центральное действо, управляющее человеческими эмоциями?

Нет, конечно же нет. Так почему же эта потная возня с Пульхерией так для меня важна (и, может быть, для нее)?

Моя гипотеза заключается в том, что истинное значение секса, хорошего секса, в его символичности. Оно далеко выходит за пределы простого получения удовольствия на очень короткое время в результате определенных телодвижений. Само по себе это удовольствие доступно, в конце-то концов, даже и без участия партнера, разве не так?

Нет, секс – это куда больше, чем простые, инстинктивные телодвижения. Это праздник души, нашедшей родственную душу, это торжество в честь духовного единения, кульминация взаимного доверия. Мы как бы говорим друг другу в постели: я отдаюсь тебе в предвкушении, что ты доставишь мне наслаждение, а я со своей стороны, попытаюсь сделать все, чтобы доставить наслаждение тебе. Своего рода социальный контракт, так назовем это. И вся прелесть, все треволнения именно в заключении такого соглашения, но не в удовольствии, которым оно оплачивается.

И еще вы говорите: вот мое обнаженное тело со всеми его недостатками, которое я доверчиво выставляю перед тобой, зная, что ты не будешь над ним насмехаться. И еще вы говорите: я принимаю эту сокровенную связь с тобою даже несмотря на то, что ты можешь передать мне дурную болезнь. Я добровольно подвергаю себя такому риску, потому что ты есть. И еще женщины частенько говаривали, по крайней мере, до самого конца девятнадцатого века или даже в начале двадцатого: я открываю себя для тебя даже несмотря на те возможные биологические последствия, что проявятся через девять месяцев.

Все это куда более существенно, чем чисто физиологические атрибуты. Именно поэтому никакие механические приспособления для мастурбации никогда не могли заменить секс и никогда его не заменят.

Вот почему то, что произошло между мною и Пульхерией Дукас в то византийское утро 1105 года, было куда более существенным, чем то, что происходило между мною и императрицей Феодорой на полтысячелетия раньше, или то, что происходило между мною и какою бы ни было другой девушкой тысячелетием позже. И в Феодору, и во множество других девчонок внизу по линии мною было впрыснуто, грубо говоря, примерно одинаковое количество кубических сантиметров солоноватой, вязкой жидкости; но с Пульхерией все было совершенно иначе. С Пульхерией оргазм был чисто символической кульминацией чего-то куда большего. Для меня Пульхерия была воплощением красоты и изящества, и ее быстрая уступчивость сделала меня императором более могущественным, чем Алексей; и пароксизм страсти для нас был вдесятеро менее существенен, чем тот факт, что мы оба, она и я, соединились вместе в доверии, в вере, в разделенном желании, в любви. Вот сердцевина моего мировоззрения. Теперь я стою перед вами, как вытряхнутый из всех своих одежд романтик. Вот основополагающий вывод, который с немалыми трудами я извлек из своего опыта: секс с любовью куда лучше, чем секс без любви! Что и требовалось доказать. А еще я могу показать, если вы не возражаете, что быть здоровым лучше, чем быть больным, и что обладание большими деньгами лучше, чем бедность. Мои способности к абстрактному мышлению поистине безграничны.

Тем не менее, вполне адекватно расправившись с философскими аспектами проблемы на чисто физиологическом уровне, мы решили повторить поиск доказательств с самого начала еще раз получасом позже. Повторение – душа понимания.

49

После этого мы лежали рядом, лоснясь от пота. Самое время предложить своей партнерше травку и разделить другого рода единение, но, разумеется, здесь это было исключено. Я почувствовал, что чего-то не достает.

– Там, откуда ты родом, там все совсем по-другому? – спросила Пульхерия. – Я имею в виду людей: как они одеваются, о чем говорят.

– Совсем по-другому.

– Я ощущаю какую-то необыкновенность в тебе, Георгий. Даже в том, как ты держал меня в постели. Не то, чтобы я так уж сильно была искушена в таких делах – пойми меня правильно. Ты и Лев – других мужчин у меня никогда не было.

– Это правда?

Глаза ее вспыхнули.

– Ты считаешь меня распутной девкой?

– Разумеется, нет, просто… – тут я совсем запутался. – В моей стране, – безрассудно выпалил я, – девушка принимает много мужчин прежде, чем выйти замуж. Никто против этого не возражает. Таков обычай.

– Здесь совсем не так. Здесь девушек надежно прячут. Я вышла замуж в двенадцать лет, что совсем не оставило мне времени на вольности. – Она нахмурилась, присела, наклонилась ко мне, заглянула мне в глаза. Груди ее соблазнительно свесились. – Неужели у женщин в самом деле такая свобода в твоей стране?

– В самом деле, Пульхерия.

– Но ведь вы тоже византийцы! Вы же не варвары с севера!

– Как это может быть позволено – принимать множество мужчин?

– Таков у нас обычай, – на сей раз голос мой звучал не очень-то убедительно.

– Наверное, ты приехал не из Эпира, – предположила она, – а из какой-то более далекой местности. Еще раз говорю тебе, Георгий, ты очень странный для меня человек.

– Не называй меня Георгием. Называй меня Джадом.

– Джадом?

– Джадом.

– Почему я должна так тебя называть?

– Джад – мое второе имя. Мое настоящее имя. То имя, которое я ощущаю всем своим сознанием. Георгий же – ну, это просто имя, которым я воспользовался.

– Джад. Джад. Такого имени я никогда даже и не слышала. Ты из очень странных краев! Из очень странных!

Я улыбнулся ей улыбкой сфинкса.

– Я люблю тебя, – сказал я и стал пощипывать губами ее соски, чтобы уйти от этого разговора.

– Так странно, – шептала она. – Так необычно. И все же с самого первого мгновения меня так сильно к тебе влекло. Понимаешь, я никогда не осмеливалась. О, предложения мне делали, десятки предложений, но все они казались мне не настолько стоящими, чтобы рисковать. А потом я увидела тебя и почувствовала прямо таки огонь в себе, сильное желание, жажду, так что ли? Почему? Скажи мне, почему? Ты ничуть не привлекательнее многих других мужчин, которым я могла бы отдать себя, и тем не менее сделала я это только для тебя. Почему?

– Это – судьба, – сказал я ей. – Как я уже говорил раньше. Непреодолимая сила, которая соединила нас вместе, через… столетия…

– …моря, – снова не очень-то убедительно завершил я.

– Ты придешь ко мне еще? – спросила она.

– Еще, и еще, и еще.

– Я что-нибудь придумаю, чтобы мы могли встречаться почаще. Лев ни о чем не догадается. Знаешь, он один из самых главных сановников в казначействе и очень много времени уделяет своим финансовым делам, а тут еще император. Лев почти не обращает на меня внимания. Я просто одна из многих его красивых игрушек. Мы будем встречаться, Джад, и мы будем часто познавать наслаждение вместе, и… – ее темные глаза вспыхнули, – …и, может быть, ты дашь мне дитя.

Я почувствовал, как разверзлись небеса, и все громы и молнии обрушились на меня.

– Пять лет замужества, а я все еще бездетная, – продолжала она. – Сама не пойму. Возможно, я была слишком молодая поначалу – совсем девочка

– но вот и теперь тоже ничего. Ничего. Подари мне ребенка, Джад. Лев возблагодарит Бога за это. Я хочу сказать, он будет счастлив. Он посчитает, что это его ребенок – в тебе есть что-то от Дукасов, особенно глаза, так что никаких подозрений не возникнет. Как ты считаешь, мы сделали сегодня ребеночка?

– Нет, – ответил я.

– Нет? Разве ты можешь быть так уверен?

– Я знаю, – вздохнул я.

Я стал гладить ее шелковую кожу. Вот оставила бы ты меня еще на двадцать дней без моей таблетки, и я обязательно наградил бы тебя ребенком, Пульхерия! И такими узлами завязал бы ткань времени, что их бы уже никому не распутать. Стать собственным «прапра» много раз прадедушкой? Возникнуть из собственного же семени? Неужели время могло бы замкнуться на самое себя, чтобы я смог появиться на свет? Нет. Такое никак не может сойти мне с рук. Я подарю Пульхерии свою страсть, но не роды.

– Вот и светает, – прошептал я.

– Тебе лучше уйти. Куда мне посылать гонцов?

– К Метаксасу.

– Хорошо. Мы встретимся через два дня, да? Я сама все устрою.

– Я твой в любой день, Пульхерия, только скажи.

– Через два дня. А теперь уходи. Я покажу тебе дорогу.

– Это слишком рискованно. Могут проснуться слуги. Возвращайся к себе, Пульхерия. Я сумею выбраться отсюда сам.

– Но… невозможно…

– Я знаю дорогу.

– Откуда ты…

– Клянусь, – сказал я.

В конце концов мне удалось отговорить ее. Мы еще раз поцеловались, она набросила свою накидку, я поймал ее за руку и подтянул к себе, но затем отпустил, и она вышла из комнаты. Я отсчитал шестьдесят секунд. Затем перенастроил свой таймер и прыгнул вверх по линии на шесть часов. Званый вечер был в полном разгаре. Осторожно я пересек все здание, тщательно избегая той комнаты, где я сам, но чуть более ранний, еще не вкусивший сладостного тела Пульхерии, непринужденно беседовал с императором Алексеем. Мне удалось незаметно покинуть дворец Дукаса. В темноте ночи, около стены, возведенной у самого берега Золотого Рога, я снова подстроил свой таймер и шунтировался вниз по линии в 1204 год.

И сразу же поспешил на постоялый двор, где оставил своих спящих туристов. Я добрался до него менее, чем через три минуты после своего ухода – мне же казалось что прошло так много дней!

Все в порядке. Я получил наконец эту, столь долгожданную, раскаленную добела ночь страсти, я очистил свою душу от бремени неизбыточных желаний, и вот я снова владею своим ремеслом, и нет никого на всем белом свете, кто был бы умнее меня. Я проверил кровати.

Мистер и миссис Хэггинс – есть!

Мистер и миссис Гостмэн – есть!

Мисс Пистил и Бильбо – есть!

Пальмира Гостмэн – есть!

Конрад Зауэрабенд, есть? Нет.

Конрад Зауэрабенд…

Зауэрабенда не было. Зауэрабенд отсутствовал. Кровать его была пустой. Зауэрабенд улизнул за эти три минуты моего отсутствия.

Куда?

У меня все похолодело внутри в предчувствии самого ужасного.

Спокойно. Оставайся спокойным. Он вышел по нужде, вот и все.

Он вот-вот вернется.

ПАРАГРАФ ПЕРВЫЙ: КУРЬЕРУ ДОЛЖНО БЫТЬ ИЗВЕСТНО, ГДЕ НАХОДИТСЯ В ЛЮБОЙ МОМЕНТ ВРЕМЕНИ КАЖДЫЙ ИЗ ТУРИСТОВ, НАХОДЯЩИХСЯ НА ЕГО ПОПЕЧЕНИИ.

Я зажег факел от огня, еле тлевшего в очаге, и поспешил в коридор.

Зауэрабенд? Зауэрабенд?

Характерных для отправления малой нужды звуков слышно нигде не было. Так же, как и шума на кухне. Так же, как и звука шагов в винном погребе.

Зауэрабенд?

Куда же это вы, черт бы вас побрал, подевались, свинья вы этакая?

Я все еще ощущал вкус губ Пульхерии на своих губах. Запах ее пота, смешавшегося с моим. Все восхитительные запретные радости транстемпорального кровосмешения все еще продолжали наполнять мою душу!

Патруль времени за это сделает так, будто я никогда и не существовал, вот что сразу же подумалось мне. Я скажу: «У меня потерялся турист», а меня спросят: «Как это произошло?» На что я отвечу: «Я вышел из комнаты на три минуты, а он за это время неизвестно куда исчез». Мне скажут: «Значит три минуты. А разве вам не положено…», а я возмущусь: «Всего-навсего три несчастные минуты! Боже мой, неужели вы считаете, что я в состоянии следить за ними все двадцать четыре часа в сутки?». Мне выразят искреннее сожаление, но тем не менее будет произведена инспекция времени и места происшествия, и при этом будет обнаружено, что я самым безответственным образом шунтировался вверх по линии. Меня проследят до 1105 года и подловят с Пульхерией, в результате чего будут добыты доказательства не только моей халатности при исполнении обязанностей курьера, но и времяпреступного кровосмешения со своей пра-пра-пра-пра…

Спокойно, спокойно.

Теперь на улицу. Посвети факелом. Зауэрабенд! Зауэрабенд! Зауэрабенд не отзывался.

Будь я на месте Зауэрабенда, куда, интересно, я тайком бы смотался?

В дом к какой-нибудь двенадцатилетней византийской девчонке? Но откуда ему знать, где отыскать такую девчонку? Как пробраться к ней? Нет. Нет. Он бы не мог этого сделать. Тогда куда же он все-таки подевался? Бродит по городу? Вышел подышать свежим воздухом? Он должен был сейчас спать. Невинно похрапывать. Нет. Я вспомнил, что, когда я уходил, он не храпел и вообще не спал, он приставал к Пальмире Гостмэн. Я поспешил назад на постоялый двор. Не было ни малейшего смысла бродить вслепую по Константинополю.

В панике я разбудил Пальмиру. Она стала протирать глаза, чуть простонала жалобно, непонимающе заморгала глазами. На ее голую плоскую грудь упал отблеск от факела.

– Куда подевался Зауэрабенд? – бесцеремонно прошептал я.

– Я велела ему оставить меня в покое. Я сказала ему, что, если он не перестанет ко мне приставать, я откушу эту его штуковину. Свою руку он уже держал вот здесь, и он…

– Все это так, только куда все-таки он подевался?

– Не знаю. Он просто поднялся и отошел. Я заснула, наверное, всего лишь минуты две назад. Для чего это вам потребовалось меня будить?

– Помощи от тебя, как с… – пробормотал я. – Спи себе дальше.

Спокойно, Джадсон, спокойно. Ведь существует такое легкое решение возникших у тебя трудностей. Не будь ты в таком смятении, ты бы об этом подумал давным-давно. Все что тебе нужно сделать – это, произведя коррекцию, вернуть Зауэрабенда в эту комнату точно таким же образом, как удалось тебе воскресить Мэрдж Хефферин.

Это, разумеется, противозаконно. Курьерам не положено заниматься временными коррекциями. Этим может заниматься только патруль. Но ведь это будет такой незначительной коррекцией. Нужно все обтяпать как можно скорее, и тогда ты сумеешь перехитрить всех. Ведь тебе сошла с рук ревизия эпизода с участием Хефферин, разве не так? Да. Да. Это твой единственный шанс, Джад.

Я уселся на краешек кровати и стал пытаться надлежащим образом распланировать свои дальнейшие действия. Ночь, проведенная с Пульхерией, притупила остроту моего интеллекта. Думай, Джад. Думай так, как никогда еще не думал прежде.

Я с гигантским трудом привел в порядок свои мысли.

Который был час, когда ты шунтировался вверх в 1105 год?

БЕЗ ЧЕТЫРНАДЦАТИ МИНУТ ДВЕНАДЦАТЬ НОЧИ.

Который был час, когда ты вернулся назад вниз по линии в 1204 год?

БЕЗ ОДИННАДЦАТИ МИНУТ ДВЕНАДЦАТЬ НОЧИ.

Который сейчас час?

БЕЗ ОДНОЙ МИНУТЫ ДВЕНАДЦАТЬ.

Когда в таком случае ускользнул из комнаты Зауэрабенд?

ГДЕ-ТО В ПРОМЕЖУТКЕ ОТ БЕЗ ЧЕТЫРНАДЦАТИ ДО БЕЗ ОДИННАДЦАТИ.

Следовательно, в какое время вверх по линии тебе нужно шунтироваться, чтобы его перехватить?

ПРИМЕРНО В БЕЗ ТРИНАДЦАТИ МИНУТ.

Ты понимаешь, что если не рассчитаешь и прыгнешь в более раннее время, чем без тринадцати минут, ты встретишь свое первоначальное воплощение, когда ты готовился к тому, чтобы отбыть в 1105 год и, следовательно, попадешь под воздействия парадокса удвоения?

ДА, НО ПРИХОДИТСЯ РИСКОВАТЬ. У МЕНЯ СЕЙЧАС НЕПРИЯТНОСТИ ПОСЕРЬЕЗНЕЕ, ЧЕМ ЭТО.

Значит, лучше все-таки шунтироваться и все по-хорошему уладить.

ВОТ Я И ОТПРАВЛЮСЬ ЗА ЭТИМ.

Я произвел точную настройку таймера и ринулся вверх по линии к моменту за несколько секунд до без тринадцати двенадцать. С облегчением заметил, что моя более ранняя особа уже вышла из комнаты, а Зауэрабенд еще нет. Этот жирный урод все еще оставался в комнате, сидя на своей кровати спиной ко мне.

Теперь уже ничего не стоило помешать ему исчезнуть отсюда. Я просто запрещу ему покидать комнату и продержу его здесь в течение последующих трех минут, тем самым аннулирую его убытие. В тот самый момент, когда сюда возвратится мое предыдущее воплощение, я шунтируюсь на десять минут вниз по линии, занимая первоначально положенное мне место в потоке времени. В этом случае Зауэрабенд будет находиться под непрерывной охраной своего курьера (в одном воплощении или другом) в продолжение всего опасного промежутка времени между без четырнадцати минут двенадцать и далее до самой полуночи. Разумеется, в этом случае окажется еще одно очень ничтожное мгновение моей дубликации, когда сойдутся пути моих двух воплощений, я настолько быстро оставлю временной уровень своего первоначального воплощения, что Зауэрабенд, по всей вероятности, ничего не заметит. И все станет так, как и положено ему быть.

Да. Очень хорошо.

Я двинулся через всю комнату к Зауэрабенду, чтобы перегородить ему дорогу, когда он попытается уйти отсюда. Он резко повернулся, не вставая с кровати, и увидел меня.

– Вы вернулись? – спросил он.

– Разумеется. И я не…

Он притронулся рукой к своему таймеру и исчез.

– Погодите! – завопил я, разбудив всю группу. – Не смейте этого делать! Это невозможно! Таймер туриста не…

Мой вопль захлебнулся, перейдя в совершенно идиотский клекот. Зауэрабенд исчез, шунтировавшись прямо у меня на глазах. Низринувшись туда, откуда его нельзя привести назад. Мерзкий, гнусный, совершенно испорченный тип! Возившийся со своим таймером и бахвалившейся тем, что ему удастся активировать его без моей помощи! Каким-то образом он ухитрился свернуть предохранитель и добраться до пульта настройки.

Теперь мое, и без того трудное, положение стало просто отчаянным. На волю вырвался один из моих туристов с активированным таймером, получивший возможность разгуливать по прошлому, перескакивая из одной эпохи в другую

– какой чудовищный промах в своей работе я совершил! Я был в отчаяньи. Патруль времени должен теперь вернуть его, разумеется, пока он не совершил серьезных времяпреступлений, но я, вне всякого сомнения, буду привлечен к ответственности за то, что упустил его.

Если только я не задержу его еще до его исчезновения.

Пятьдесят шесть секунд прошло с того мгновенья, как я совершил сюда прыжок, чтобы не дать Зауэрабенду покинуть эту комнату.

Без малейших колебаний я настроил свой таймер назад на шестьдесят секунд и шунтировался. Зауэрабенд тут как тут, сидит на своей кровати. Здесь же и второе мое воплощение, я пересекаю комнату, направляясь к нему. Все остальные, еще не разбуженные моим криком туристы, тоже здесь.

Ну, теперь-то уж точно все будет в порядке. Нас стало больше. Никуда он от нас не денется.

Я метнулся к Зауэрабенду, намереваясь схватить его за руки и тем самым не позволить ему шунтироваться.

Он сразу же обернулся, как только услышал поднятый мною шум. С дьявольской быстротой рука его бросилась к таймеру.

Он шунтировался. Исчез. Я с разгону плюхнулся на его пустую кровать, совершенно онемев от потрясения.

На меня тут же воззрился другой Джад и спросил:

– Откуда это тебя черти принесли?

– Я впереди тебя на пятьдесят шесть секунд. Упустив свой первый шанс схватить его за воротник, я прыгнул назад, чтобы попытаться еще раз.

– И снова мимо, как я понимаю.

– Вот именно.

– А заодно продублировал нас.

– Вот эта часть, по крайней мере, может быть восстановлена, – сказал я. – В течение ближайших тринадцати секунд ты скакнешь назад на шестьдесят секунд и вольешься в основной поток времени.

– Черта с два мне удастся это сделать, – произнес Джад-2.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Какой в этом смысл? Зауэрабенд, как ни крути, исчез или, по крайней мере, предпринимает попытку это сделать, притом, скорее всего, успешную. Я никак не смогу помешать ему, разве не так?

– Но ты должен это сделать, – упрямо настаивал я.

– Почему?

– Потому что именно это должен сделать я в этой точке потока времени.

– У тебя есть причина для этого, – сказал он. – Ты только что упустил Зауэрабенда и теперь хочешь прыгнуть на минуту назад и попытаться схватить его. Но у меня не было даже возможности упустить его. Кроме того, зачем беспокоиться о потоке времени? Он уже пошел по новому руслу.

Он был прав. Мы пререкались более пятидесяти шести секунд. Теперь мы достигли того момента времени, когда я сделал первую свою попытку сорвать намерения Зауэрабенда; однако Джад-2, который, по-видимому, прожил ту минуту, которую довелось прожить мне перед самым первым исчезновением Зауэрабенда, совершенно иначе, чем я. Все безнадежно перепуталось. Я породил своего двойника, который теперь никуда не денется, потому что ему некуда деваться. Сейчас было как раз без тринадцати минут двенадцать. Еще две минуты – и среди нас здесь окажется третий Джад, тот, который шунтировался вниз по линии прямо из объятий Пульхерии и сразу же обнаружил исчезновение Зауэрабенда. И этот Джад должен был провести десять минут, дрожа в паническом страхе, а затем перескочить назад из без одной минуты двенадцать в без тринадцати минут двенадцать, приведя в действие процесс раскручивания парадоксов, кульминацией которого стало возникновение еще двоих нас.