Текст книги "Юность. Музыка. Футбол"

Так оборвались всякие связи с людьми, Авдотьей, цивилизацией. Лес стал единственным другом и домом – маленькие его обитатели не давали Карамбу пропасть с голодухи. К охоте прибавилось собирательство – различные ягоды и коренья вошли в повседневный его рацион. К грибам же Жоан подходил избирательно, собирал, в основном, для души, предпочитая всем другим мухоморы.

К концу сентября погожих дней стало меньше, а холодных ночей прибавилось, ягоды отошли, птицы стаями потянулись на юг, жизнь в лесу затухала. Демоны Голод и Холод ширили свою власть, превратившись в новых мучителей наравне с душевной тоской.

Однажды октябрьским утром, выйдя из шалаша, Карамбу услышал шум. Шум издавали люди. Вскоре он стал разбирать – люди о чем-то кричали и очень громко смеялись, можно сказать, и ржали (безудержно так гоготали). Смеялись, похоже, двое: один – голосом высоким и повизгивающим, чем-то напоминающим тявканье и скулеж небольшой собачонки, другой – басовито-протяжными сериями, смачно перемежаемыми не то храпом, не то хрюканьем. Заткнув за пояс топор (нож в ножнах уже привычно болтался там же), Карамбу пошел на звук, стараясь ступать бесшумно. И вскоре он их увидел. Это была молодая пара. Выглядели они необычно. Стандартные джинсы и свитера у них сочетались с какими-то не то покрывалами, не то занавесками, наброшенными на плечи и скрепленными на груди большущими брошами. Ноги их были обуты в остроносые замшевые сапожки. А сверху все это убранство дополняла разнообразная бижутерия, обильно блестевшая на их головах, рукавах, запястьях и голенищах. Сидя перед костром и тыча друг в друга пальцами, они придавались веселью. Слева от парня, периодически выдававшего заливистые высокие трели, долговязого худого бледнолицего юноши с длинными волосами, прижатыми к голове металлическим обручем, торчал из земли большой деревянный меч. А справа от девушки, время от времени потрясавшей окрестные деревья утробным хохотом, кряжистой особы в массивных очках, чьи волосы опоясывала расшитая цветным бисером лента, виднелся изгиб гитары желтой. Карамбу напряг свой слух, силясь понять, о чем говорят эти люди. Затем вспомнил, что русским он так и не овладел (а то, что знал – успел позабыть), и оставил попытки, отметив для себя только то, что пришельцы были возбуждены, к алкоголю не прибегая. Голодный взгляд лег на их рюкзачки, валявшиеся поодаль. «Ничего, с них не убудет, до дома с голода не помрут» – решил Жоан Антуан, и залег метрах в шестидесяти от костра в пышных кустах, откуда понес наблюдение в надежде поймать подходящий момент для проверки их (рюкзаков) содержимого.

Первое время ничего не менялось: он и она смеялись, сидя на том же месте, рюкзаки все так же лежали в поле их обозрения. Чуть позже их радость заметно умерилась, уступив лирическим настроениям. Девушка подняла гитару, взяла пару аккордов, слегка подкрутила колки, опять провела по струнам, кашлянула, и, заиграв перебором, затянула глубоким лирическим баритоном: «Всем нашим встречам разлуки, увы, суждены-ы-ы…». Окончив балладу, она поднялась, перебросилась с юношей парой фраз и пошла, в обратную от Карамбу сторону, быстро исчезнув из зоны видимости. Минут через шесть поднялся и юноша, сложил ладони рупором и звонким чистым голосом позвал: «Галадриэль!». Затем – громче и беспокойней: «Галадрие-эль!». Не дождавшись ничего, кроме эха, он выдернул из земли деревянный меч и решительно направился в противоположную, относительно курса подруги, сторону, устремившись к кустам с залегшим Карамбу. Что видели в это время расширенные зрачки юноши – остается тайной, но только продвигаясь вперед, он энергично размахивал перед собой мечом, со свистом рассекая воздух, и что-то воинственно шептал. От этого зрелища волосы на теле Жоана зашевелились, и его прошиб холодный пот. Вжавшись в траву и листву, Карамбу лежал, замерев. Неотвратимо приближавшийся к кустам безумный меченосец не оставлял никакого выбора. «Если он не остановится и сейчас не свернет…» – пронеслась паническая мысль. Меч рубанул ветки кустов, и Карамбу бросился ему в ноги. Потеряв равновесие, парень взмахнул мечом еще раз и шмякнулся оземь. Упав на спину, сквозь ветви деревьев он увидел синее небо, высокое, холодное, чистое… Мгновенье спустя, вместо неба возникло лицо – страшное, изборожденное следами страстей – лицо, в котором не было ничего человеческого. Такое лицо, абсолютно черное, облепленное грязью, заросшее шерстью, все в космах спутанных волос, вполне могло бы быть у одного из тех дикарей, которых до сих пор не выхватил из доисторического мрака невежества луч европейской цивилизации… Вот что увидел юноша перед тем, как охотничий нож вошел ему в грудь по самую рукоятку. Он икнул, по телу с головы до ног пробежала судорожная волна, поочередно подняв и опустив верхние и нижние конечности, а на губах его вздулся кровавый пузырь. Негр выдернул лезвие, пузырь тут же лопнул, и парень испустил дух.

Затащив труп в наиболее густой участок поросли, Жоан Антуан сразу же взялся за дело. Рассусоливать было некогда, в любой момент к костру могла вернуться Галадриэль и, не увидев там друга, отправиться на его поиски. А тянуть цельную тушу до самого шалаша было весьма несподручно.

Итак, быстро раздев труп до полной наготы, Карамбу положил его на спину и уверенно сделал ножом срединный разрез вдоль всего туловища. Нож, рассекавший кожу и подкожную жировую ткань, начинал свой маршрут от подбородка, далее следовал через горло, грудь и живот, пока, наконец, обогнув пупок, не вонзился в препятствие лобковой кости. В районе горла открылся свежий кровяной фонтанчик (вероятно, оказалась задета артерия или вена), по напору разом затмивший ручей из смертельной раны в груди. Не обращая внимания на новые источники кровотечений, Карамбу очень осторожно, чтобы не прорезать кишки и их содержимым не испачкать брюшную полость, проткнул кончиком ножа брюшную стенку и поддел ее снизу. После чего, просунув пальцы свободной руки в отверстие и оттягивая ими стенки живота, он развернул лезвие к верху и продолжил аккуратное продольное рассечение жировых и мышечных волокон. Затем, чтобы улучшить доступ к кишкам, между пупком и лобком он сделал два дополнительных поперечных надреза, уходящих от срединного вправо и влево. Выворачивая один из лоскутов вспоротой брюшной стенки кверху, Карамбу углублял первичный надрез в грудной области и одновременно, уводя лезвие в сторону, отскребал грудные мышцы от ребер. Кровища хлестала уже отовсюду! Теперь приходилось делать паузы, выжидая, пока кровавое половодье сходило на нет, и опять не виднелось русло основного надреза. Продолжая работать ножом, Карамбу очистил грудную клетку, открыв тем самым обзор к подреберной требухе, и принялся за диафрагму. Натягивая ее одной рукой и отсекая ножом от ребер – другой, он, наконец, вырвал ее, скомкал и отбросил в сторону как абсолютно утративший смысл, насквозь пропитанный кровью носовой платок. Теперь можно было заняться и глоткой. Пройдясь лезвием по внутренней стороне нижней челюсти, Карамбу отделил от связок язык, а затем, просунув со стороны брюшной полости руку под грудиной, ухватил пищевод и вместе с ним вытащил язык снизу. А чтобы через пищевод не вытекло содержимое желудка, он осторожно согнул пищевод в петлю, просунул сквозь нее прикрепленный к нему язык и завязал таким образом узел. Тем самым, перекрыв «верхний кран», Карамбу погрузил кисти обеих рук в брюшную полость и, пробравшись через хитросплетения кишечного клубка, вышел к устью прямой кишки; после чего, сдавив ее у самого анального отверстия и оттянув, он отсек ее ножом и вывел ее конец из брюшной полости наружу. А следом, словно спагетти из кастрюли, вывалил на землю и остальное содержимое утробы.

Когда с потрошением было покончено, Карамбу произвел смену инструментов. Вооружившись топором, он за считанные секунды отделил голову от туловища и отшвырнул ее к кишечному месиву, а затем принялся расчленять все остальное. Отрубив левую руку и занявшись правой, он услышал как прямо за спиной по ту сторону поросли кто-то громко и строго спросил: «ЭЛРОНД?.. Элронд! ты здесь?». От неожиданности Карамбу едва не отсек руку сам себе. А через мгновенье близорукая Галадриэль, раздвинув кусты, шагнула навстречу смерти.

* * *

Розовато-белесое предзакатное небо оттеняло верхние контуры голубоватых крон величественного в своем снежно-хрустальном убранстве молчаливого леса. Проходил последний перед Рождеством день. Ясная рождественская ночь приближалась. Но звезды еще не глянули, а месяц пока не поднялся величаво на небо посветить добрым людям (да и всем остальным – чего уж там). К вечеру мороз усилился, но зато ветер вовсе исчез, и стало так тихо, что, если б кто-нибудь вот сейчас сломал ветку в лесу, то, наверное, слышно было б за полверсты. Но это на улице, дома-то можно и не услышать. Подумав об этом, Авдотья отставила чашку с недопитым чаем, глубоко вдохнула, поднялась из-за стола и, не одеваясь, вышла на крыльцо. Морозы не опасны русской розе, а свежий воздух был полезен для плода, который носила она в себе вот уже шестой месяц… Взор ее, как обычно, притягивала раскидистая ель, справа от которой по невидимой отсюда тропинке всякий раз уходил на охоту отец ее будущего чада. Вот и в последний раз он ушел тем же путем… Внезапно несколько веток вздрогнуло, и сквозь осыпающийся снег на фоне леса приметилось темное пятнышко. Вскоре подвижное пятнышко трансформировалось в человекообразный силуэт, который увеличивался с каждой секундой.

В груди Авдотьи что-то дрогнуло, а после забилось беспокойно и сбивчиво, подобно загадочным заморским тамтамам. Она дотронулась ладонью лба, закрыла глаза и снова открыла, ущипнула себя за грудь, наконец, наступила сама себе на ногу – мираж не исчезал, а напротив – принимал все более реальные очертания. Жоан Антуан Карамбу шел в массивной волчьей шубе и замшевых сапожках, отороченных бисером. На руках он держал волчонка. Живого волчонка, но – судя по просторной шубе, шапке и рукавицам охотника – единственного оставшегося в роду.

Авдотья глубоко выдохнула и обняла их обоих, вцепившись в волчью шкуру. Затем, она снова вдохнула, слегка отстранилась и вымолвила:

– Ты вернулся?

– Я, – ответил Карамбу. Волчонок пропищал что-то невнятное.

– Почему ты так долго не приходил?

Eu também senti sua falta. Eu só vivia com pensamentos de você. Nos dias mais fome, as noites mais frias aquecer a sua imagem e enche meu coração, e qualquer tal disparate, – затараторил по-португальски Карамбу, но Авдотья все поняла и без слов.

Вот уже красное зимнее солнце тронуло горизонт, и тот медленно начал его поглощать, чтобы вобрать постепенно весь свет, и в сей же миг явить его снова, но уже над другими полями, лесами, пустынями и саваннами. Здесь же небо готовилось сдаться ночному светилу, обрядившись искрящейся россыпью звезд, что своим холодным мерцанием пробуждают в человеческих душах тепло и желание чуда. Праздничный час приближался, когда Авдотья, Жоан Антуан и волчонок на свой страх и риск пошли на поклон к Босовым.

Там их не ждали, встретив весьма настороженно. Впрочем, отходчивая Ефросинья, войдя в положение Авдотьи, быстро выругала, но простила Жоана. А вот Игнат раздумывал долго, попеременно окидывая хмурым взглядом то брюхатую Дуньку, то дуру-жену, то диковатого басурманина с щенком на руках, а то и стоящий в углу оружейный ящик. Тут, улюлюкая и размахивая маленькой плеткой, верхом на лошадке-каталке к взрослым подъехала Настенька, дочка Ефросиньи с Игнатом. Восторженно завизжав, она потянулась к смешному щенку, сейчас же схватив его за нос. И, глядя на то, как в предвкушении дружбы с пушистым зверёнышем зажглись её озорные глаза, смягчился и папа Игнат…

Так у Босовых появился новый Кони (названный на этот раз в честь знаменитого африканского партизана Джозефа Кони, о коем любознательный Игнат вычитал в газете «Лихославльская жизнь»). Ну, а Авдотья и Жоан Антуан с молчаливого позволения общины снова зажили вместе.

Вот так всё и устроилось. Только месяц этой ночью не выглянул – небо неожиданно заволокло тучами. А подросший через полгода Кони Второй ни с того ни с сего так цапнул за ногу Настеньку, что ей пришлось делать пересадку кожи.

Всегда молодой футбол

Иван Трофимович, седой краснолицый мужчина лет семидесяти в бежевом плаще, серой шляпе, роговых очках и с портфелем из крокодиловой кожи, устало брел домой с затянувшегося рабочего заседания, на котором подводились итоги третьего квартала и ставились задачи на четвертый. Близость офиса к дому благоприятствовала пешим прогулкам, весьма полезным для здоровья в столь почтительном возрасте. Привычный маршрут Ивана Трофимовича проходил через школьный двор, посреди которого пару-тройку лет назад было оборудовано небольшое футбольное поле с искусственным покрытием. Поле опоясывала беговая дорожка, а напротив центральной его части даже была сооружена небольшая, в четыре ряда, трибуна с козырьком. Весь спортивный комплекс, включавший в себя также группу гимнастических снарядов, окружал двухметровый забор. В вечернее время суток футбольное поле практически никогда не пустовало. Вот и сейчас на поле играли две команды по шесть человек, а еще две ожидали своей очереди. Ивану Трофимовичу вдруг захотелось постоять и немного посмотреть на игру молодых ребят, ведь и он когда-то… Ох, давно это было!.. Он с минуту наблюдал за игрой сквозь металлическую сетку забора, а затем отважился – зашел внутрь и уселся с края трибуны. Благо места вокруг хватало – на сидениях лежали, главным образом, одежда и сумки. Сами ребята, не занятые в игре, весело матерясь и похохатывая, двумя группами стояли (или сидели на корточках) поодаль. Одна из команд, как заметил Иван Трофимыч, судя по внешним признакам, состояла исключительно из южан. Те, в свою очередь, тоже принялись оценивающе оглядывать новоявленного зрителя. Иван Трофимыч отвел от них взгляд и стал следить за мячом. Разнообразные перемещения кожаной сферы, наконец, вознесли его в выси, откуда все явления бренного бытия видятся масштабно и цельно, а связи причин и следствий представляются перед мысленным взором хоть и сложной, но вполне читаемой схемой.

Футбол, футбол… И стар, и млад в плену у него; люди разных профессий, наций… Так в чем же секрет его популярности? В непредсказуемости? Несомненно. А еще, наверное, в том, что он с детства доступен всем – богатым и бедным, толстым и тощим, длинным и низкорослым, атлетически сложенным и угловато-нескладным. У всех есть шанс проявить себя в нем. Каждый играл в него в детстве. И каждый находил и продолжает находить в нем свое, то, что важно лично для него. В разные годы мы видим в нём разное. Разные люди видят в нём разное. Часто, не отдавая отчета, люди находят в нем свое отражение. Для кого-то футбол – это зрелище, эстетика, драматургия; для кого-то – азарт, борьба, состязание; для кого-то – адреналин, насилие, свобода; для кого-то – интрига, фарт, лотерея; для кого-то – источник энергии, жизненных сил, генератор эмоций; наконец, для кого – то – профессия, бизнес, средство влияния… Для многих со временем футбол становится одним из тех базисов, на которых строится жизнь; с годами футбол превращается в то, без чего уже сложно представить себя, свою личность… Но кто знает, кто помнит начало, когда тебя зацепило? И что же было тем самым крючком, на который поймался ты?.. Речь не о том, как там вышло (что был за матч, и кто победил), речь о том, почему… Откуда идет эта страсть, что дает импульс, где тот волшебный ключ, открывающий дверь в мир футбола ребенку?.. Ведь ребенок видит в футболе то, что уже не может увидеть взрослый. Пока неизбежное в будущем дерьмо «познания» еще не замутнило его восприятие, не залепило кору головного мозга… Дети смотрят с открытыми ртами на «звезд», но видят в кумирах не блеск, но свет… О, чистые детские души, не знающие теневой стороны! Но что же там всё-таки было: красивая иллюзия или чувственное понимание какой-то гармонии?.. Или просто эффект новизны?.. Мы уже не помним – как это… Концов уже не найти… Столько лет… Детство… Что-то осталось, конечно… Что-то я помню…

Помню, когда родители переехали из коммуналки на окраину, новый район только строился. И ходил я тогда в., третий? Кажется, да… А перед домом была площадка с двумя воротами… Не воротами даже, а двумя какими-то рамами из металлических труб, вкопанными в землю и стоящими друг напротив друга. Судя по всему, изначально эти рамы были похожи как близнецы. Однако, вероятно, возникшие сложности в процессе их внедрения в почву навсегда изменили их облик. Одна из рам стала выше, хоть и имела передний крен градусов десять. Вторая же, поприземистей, благодаря приобретенной кособокости, демонстрировала решительный отказ от прямых углов в пользу тупых и острых. Впрочем, если уж быть совсем точным, то верхние углы – «крестовины» наших ворот – имели скругленный вид, так что «углами» могли именоваться только условно. Но всё это не помешало нам, ребятне, признать в этих странных конструкциях настоящие футбольные ворота. Вообще их истинное назначение было спорным: кто-то из взрослых всерьёз полагал, что вкопаны они здесь не для игрищ, а для каких-то хозяйственных дел – выбивания ковров-половиков и прочих скучных занятий. Но… Как всегда – победила молодость, победил футбол!.. А даже, строго говоря, не футбол, а его суррогат, его отпрыск, наша эксклюзивная игра – «одно касание». Дело в том, что, во-первых, при относительно небольшом расстоянии между воротами, размер самих ворот был приличным. А во-вторых, в нашем новом доме охочих до футбола сверстников пока еще было немного – собиралось максимум человек шесть, а чаще – и вовсе искали четвертого, чтобы сыграть двое надвое. При таких раскладах обычный футбол был мало приемлем: с возможностью обработки мяча любой удар по воротам претендовал на то, чтобы стать результативным; одна удачная обводка – уже выход один на один, а значит – расстрел практически без шансов для вратаря. Поэтому во избежание голевого хаоса, было введено ключевое правило – каждый игрок не мог сделать более одного касания по мячу подряд; то есть между двумя касаниями одним игроком непременно мяча должен был коснуться кто-то еще – соперник или партнер. Главным финтом, помню, было – использовать соперника как «стенку». В остальном всё как в футболе… Разве что играли без аутов и угловых, используя всю возможную ширину и длину игрового пространства – от дома до проезжей части, а также за воротами. В «одно касание» играли мы тогда ежедневно, зимой и летом, в любую погоду. Да…

А затем, через несколько лет, за школой появилось нормальное большое поле, с нормальными воротами, и когда удавалось собрать команду – по вечерам шли туда и играли до полной темноты. Тогда я начал все чаще примерять амплуа вратаря, и к пятнадцати годам уже считался основным голкипером в классе и, пожалуй, одним из заметных в школе. Да, что было, то было… Помню: выпускной год, первенство школы, наш 10-й «Г» класс в финале, я – в раме, ведем, уверенно так, 3–1, второй тайм. Наши чаще с мячом, комбинируют. «Дэшки» и делать что – толком не знают, командной игры у них никакой, засылают вперед на «столба» своего, форварда Бирцева Мишу… Но чаще всего – или наши там мяч перехватят, или я заберу. На голову шлют – с головы снимаю, пониже идет – все равно будет мой. Видел по траектории – куда прилетит, и куда – если что – отскочит. Чутье, значит, было. Прыгучесть, реакция – тоже в порядке. И это притом, что сам близорук. В очках играл – перед матчем всегда их резинкой крепил для страховки. И вот как-то, значит, свеча пошла, через наших-то всех перелетела, и в ноги ему, Бирцеву то есть (играли-то без офсайдов, конечно). Хорошо он так принял, мяч сохранил, разворачивается, до ворот – метра два, верняк… А я – раз, и в ноги к нему в тот же миг, как тигр! Он уж ударить собрался, ногу занес, а я кистью мяч накрыл, под себя загреб и свернулся калачиком. Помню, сорвал аплодисменты! А Миша Бирцев нагнулся и тихо сказал мне: «Ты смотри – в другой раз очки не спасёшь…». Промолчал я тогда, а сам думаю – вот ведь гад! Ведь я ж и так две недели назад очки разбивал на футболе. Но не когда сам играл, а на «Кирова». В тот день с «Адмиралтейцем» «Зенит» играл. С земляками. Дерби, как сейчас говорят. Уж и команды такой нет, а я помню. Да…

Помню, стадион был битком. Начало игры. У наших ворот поднялась суматоха, все смеет вскочили… Ну и в сутолоке забивают они… Слева их болельщик-работяга от счастья руками взмахнул, по левому уху рукавом зацепил и очки с меня сбил. Они – скок вперед на ряд ниже, а там уже наш, «зенитчик», подпрыгивает от негодования и приземляется прямо на них под дуплетный хруст линз… И ведь не видно ж теперь ничего! И весь матч впереди! Ладно, хоть выиграли тогда… Пришел домой – мать в крик, конечно: очков, мол, на тебя не напасешься. Отец «куском идиота» ругал, ну и… В общем, влетело…

Новые очки, конечно, сразу купили – в школу же надо ходить. И вот теперь этот гад Бирцев призрачно так намекает… Всего две недели прошло! Ладно, думаю, сволочь, нащупал больное место… Тут навес… Я на мяче вроде первый., выбегаю… А этот лось тоже бежит., видит же, что я первый на мяче, а бежит все равно., на меня… Ну я прыгаю., и вижу – он тоже прыгает, но не в мяч будто целит башкой, а прямо мне в голову!.. Успеваю в прыжке увернуться, но при этом до мяча достаю только кончиками пальцев… Тот будто в воздухе останавливается, зависает… И налетевший Бирцев вколачивает его в ворота… Никто меня, помню, тогда не ругал, до этого спасал – будь здоров, особенно – поначалу. Но как-то сразу нервозность пошла – и у других, и у меня. Три-два, и вроде ведём, а мяч перестал у команды держаться. Жмемся к воротам, а те – атакуют, бьют. Всё – с ног на голову!.. Да… Еще пропустили… Два… Ну, один – с пенальти, а вот второй., мог бы, наверное… Чуть раньше бы выйти… В общем, 3–4. Продули… А все Мишка Бирцев тогда… Мудак… Царствие ему небесное. Интернациональный долг потом отдавал. В Африке. Да… Дали героя. Посмертно.

Стемнело. Вокруг зажглись фонари. Молодежь продолжала с азартом лупить по мячу. Иван Трофимыч тяжело вздохнул, кряхтя, поднялся с сиденья, взял портфель и направился к выходу. Размякший от нахлынувших эмоций и все еще пребывающий в плену воспоминаний, старик не мог видеть того, что за ним попятам тремя сгустками тьмы из «сетки» бесшумно скользнули три черные тени. Слабый электрический свет фрагментарно освещал его путь. Он миновал школьный двор и, не спеша, тронулся по узенькой тропке, протоптанной мимо помойки. До дверей его парадной оставалось уж немного…