Текст книги "Тень правителей"

– Таких было много… – неопределённо сказала Серафима.

– А конкретнее?

– Жанна д’Арк.

– Ебанько не в счёт! – сказала Серафима. – Тем более что её прижизненных портретов не сохранилось, сама прекрасно знаешь.

– Агата Кристи. Единственная женщина – настоящий писатель.

– Не такая уже она была страшная, – не согласилась Серафима. – Особенно, учитывая вкусы той эпохи. Но я не собираюсь в писательницы. У меня к этой деятельности в силу профессиональной озабоченности, прости, озадаченности, аллергия.

– На тебя не угодишь, – сказала Серафима. – Ты бы духи всё-таки не пила. Они денег стоят.

– Полна жопа огурцов. Я дико извиняюсь, много в горнице людей. Знаю я, к кому ты клонишь.

– Да, – сказала Серафима. – Сказать про неё, что была страшна, это ничего не сказать. Так была безобразна, что дейвы сразу за свою приняли и без помех пустили на Тибет.

– И чему же тебя научили в жизни сочинения гражданки мира Блаватской? – спросила Серафима. – Каково твоё кредо?

– Моё кредо, – сказала Серафима. – Пошли на хуй, пидорюги всех мастей! Уговорила, духи пить не буду. Давай спать, устала.

– Давай. Всё как всегда: попиздели, покричали, а завтра колобок вновь покатится по наклонной поверхности.

– Ты знаешь, – сказала Серафима. – Я иногда думаю, что я тот самый гермафродит, который сидел в дельфийском храме, а шалавы по его наущению вынюхивали у просителей в придорожной таверне, зачем те припёрлись. В результате общими усилиями складывался компромиссный ответ оракула.

– Спи, дурёха, – прошептала Серафима. – В этом заключается целесообразность. Если хочешь, божественное провидение.

Возможно, это прозвучит буднично, но Серафиму уволили. Её, первую сотрудницу журнала, стоявшую, так сказать, у истоков. Её выкинули на улицу как панельную девку, у которой лохань оказалась шире, а характер дурнее, чем надеялись пьяные посетители.

Какая муха укусила её в тот злополучный день, предшествовавший увольнению, Серафима, наверное, уже не сможет объяснить никогда. С утра всё было не так: кофе в жестяной банке не оказалось, хотя Серафима чётко помнила, что недавно покупала большую упаковку. Чая она дома не держала, поскольку чай терпеть не могла, пришлось заварить бурду из ромашки, которая против кашля. Она загрузила одежду в стиральную машину, машина тявкнула и отказалась трудиться. «Прекрасно! – подумала Серафима. – Для полного счастья не хватает только месячных». И месячные сразу начались.

Серафима явилась в редакцию с немытой головой, что с ней случалось крайне редко, и зло уткнулась в компьютер. Эти стишки, наглые, напыщенные и одновременно жалко подражательские гордым строчкам Вознесенского: «Мы – творяне двадцатого века…», попались ей на глаза одними из первых. И, конечно, если бы не этот злополучный день, она спокойно отправила бы автора на свалку, твёрдо исполняя указание никогда и при ни каких обстоятельств не отвечать и не рецензировать произведения.

Но Серафима была на взводе, нечто в интонации читаемого текста оскорбило её до самой глубины души, и она написала:

– Пардон, когда вы посылаете материал, вы смотрите на адрес. Или это безразлично?

Секр. редк. Серафима Глухман

И добавила золотую самсоновскую фразу:

– Мы печатаем зрелую лирику!!!

Автором оказался маститый поэт из Санкт-Петербурга, пьяница и дебошир, рок-тусовщик и герой перестроечных баталий. Поэт протрезвел, прочитал ответ Серафимы, обиделся и позвонил фрау Марте. В самых казуистических выражениях он высказался о журнале и фрау Марте лично и заодно отказал в участии в престижном литературном фестивале, проводимом в городе на Неве, вдохновителем и почётным председателем которого являлся.

Через час после телефонного разговора фрау Марта сидела в кабинете Самсона, Самсон почти раком стоял у стола, а Серафима по стойке «смирно» посреди кабинета.

– Ты уволена, – сказала фрау Марта. – С сегодняшнего дня. Без выходного пособия. Das ist verboten. Это запрещено – отвечать автору, если ты, дура, не понимаешь по-русски.

– Вера Инбер, Вера Инбер… – произнесла Серафима.

– Что?! – фрау Марта смотрела на неё будто в глазок тюремной камеры.

– Вера Инбер, Вера Инбер… – громче сказала Серафима:

В золотых кудряшках лоб,

Всё смотрел бы, всё смотрел бы,

Всё смотрел бы на неё б…

– Что?! – ледяным голосом сказала фрау Марта.

– Кто! – сказала Серафима. – Великий русский пародист Александр Иванов. К сожаленью, покойный. Таких уж нет…

– Пошла вон! – сказала фрау Марта. – Тварь жидовская…

Она зашла в банк и проверила накопительную карточку. На счете было 742 евро. «До хуя! – подумала Серафима. – Купил доху я на меху я! Хватит на два месяца аренды квартиры плюс скоромное питание».

Пособие по безработице ей, как не окончательной гражданке Германии, не полагалось. «На Риппербанн тоже не возьмут, – подумала Серафима. – Хотя я бы с радостью…» Перспектива найти новую работу выглядела весьма туманно.

Она пришла домой и посмотрела на газовую плиту. Тоже, между прочим, выход. Если выпить снотворное, переход в мир тонких субстанций и вовсе пройдёт незаметно. Она представила на мгновенье скорбящих родителей. Картинка была тусклая и не слишком печальная. «Ты стала чёрствой, – сказала ей однажды мать в телефонном разговоре. – Будто и не родная». «Да, я чёрствая и не родная, – подумала Серафима. – Незачем было тащить меня за шкирку по своей жизни. Осталась бы в Москве, может из сорняка и вышел бы цветочек».

– Цвяточек… – передразнила она себя. От невеселых мыслей отвлёк телефонный звонок.

– Прости, если сможешь, – сказал Самсон. – Ты же понимаешь, от меня ничего не зависело.

– Не парься! – сказала Серафима. – После драки кулаками не машут и пязду на кочан не натягивают.

– В любом случае, я рад, что у тебя боевое настроение, – сказал Педрила. – Я написал в два русских журнала в Швеции. Возможно, там образуются вакансии. Тебе же без разницы, где жить: в Магдебурге или в Мальмё?

– Ни малейшей, цыплёночек! – сказала Серафима. – Спасибо тебе за заботу. Не забудь вечером поставить женушке горчичник меж ягодиц.

Она вспомнила маститого автора из Петербурга. Жила бы в Ленинграде, изукрасила бы ему рожу своими коготками. «Впрочем, ему не привыкать, – подумала Серафима. – Он же демократический герой. А герой без шрамов ещё не окончательный герой». Как там поёт товарищ Шнуров: вторник прошёл и хуй с ним… Чем бы заняться в связи с внезапно наступившей пенсией?

Она включила компьютер и без проблем отыскала сайт Ирки Пединститут, вернее, литературного агента Ирины Гусаровой. Мамзель явно процветала. Сайт был красочно оформлен, блядское личико Ирки изрядно отфотошоплено.

– Ну и почему не ссать в одну канаву? – подумала Серафима. – Можно подумать, ты раньше этого не делала. К чему эти стыдливые покрова: редакция рукописи не рецензирует? Ты и раньше графоманов за говно держала. Ты им просто об этом не сообщала. А теперь будешь сообщать, а они будут платить денежки. А некоторые даже станут советоваться, что им исправить, как им переписать.

– А у тебя есть право? – спросила Серафима. – Решать, кто хорош и кто плох?

– Права у меня нет, – сказала Серафима. – Зато у меня есть насущная необходимость выжить. Поэтому не будем впадать в самоедство этической нормы. Со Спинозой или без него, но жить хорошо можно только за счёт эксплуатации других. А жить пиздато можно только наёбывая всех. Иначе никак.

– Уверена? – спросила Серафима.

– А если я не уверена, – сказала она, – что же, прикажешь ехать в деревню, картопля сажать? Мне, эрудированной женщине с высшим филологическим образованием, крутить коровам хвосты и в предвечерний час декламировать свиноматкам избранное из Поля Элюара? Согласна, моя жизнь никчемна, но такой финал уж слишком ложный, он не мой.

– У тебя всё равно не получится, – сказала Серафима. – Начни, если хочешь. Ты никак всё не можешь понять, кто ты есть на самом деле. У тебя никогда ничего не получается, кроме как тихо сама с собой ругаться матом. Удачи! Перечитай на досуге Славомира Мрожека.

– Усрись, мартышка! – крикнула Серафима. – Пора заняться делом. С кого бы начать?

«Начинать надо с любимых, – подумала Серафима. – Убьешь любимого, войдёт в привычку».

Она подошла к книжной полке. Первым на глаза попался «Воришка Мартин» Голдинга.

– Простите, сэр! – сказала Серафима, взяла книгу и села за компьютер. Спустя полчаса блеклыми буквами на неё смотрел текст:

«Повесть «Воришка Мартин» посвящена злоключениям военного моряка, которого в результате взрывной волны выбросило на крошечный необитаемый остров, где он несколько дней боролся за жизнь, сошёл с ума и умер, не дождавшись спасения. Этакий новоявленный Робинзон, который волею автора попал не в тропики, а в холодную северную Атлантику, где Пятницы не может существовать по определению.

Сюжет более чем распространённый в англоязычной литературе, после Дефо эту тему поднимал не один десяток писателей, хотя автор убежден, что он первооткрыватель. Но дело даже не в этом. После прочтения данного «произведения» возникает только один вопрос: Ну и что?!

Что автор хотел сказать? Что человек хочет выжить любой ценой? Эта мысль не отличается оригинальностью. Разве герой повести, находясь на краю бездны, переоценил свою жизнь, раскаялся в содеянном: совращении некоей Мэри, невесты своего лучшего друга, убийстве этого друга, что, кстати, прописано невнятно и не выдерживает критики с мотивационной точки зрения. Ничего подобного. Герой повести, оказавшись на крошечном острове, цепляется за свою жалкую жизнь, ему неведомы нравственные высоты, и поэтому его сумасшествие, описанное скудно, почему-то сравнением прекрасной птицы чайки с ящером, является закономерным.

Ну и что?! Что автор хотел доказать своей повестью? Получается, что ничего.

Таких рассказов пишется каждый год десятки и нет никаких причин тиражировать именно этот.

Примечание. Действие повести разворачивается в годы Второй мировой войны, что сужает читательскую аудиторию до ровесников той эпохи…»

Свифт пришёл под утро совсем хмурый. Он и в другие разы бывал не слишком весел, Свифт всё же, англиканский пастор, но сегодня его худое лицо было исполнено особенной печалью.

– Что с вами, Джонатан? – спросила Серафима. – Мне больно смотреть на вас.

– Налейте мне чая, Серафима, – сказал Свифт. – И рюмочку можжевеловой. Исаак закончил изготовление машины времени и мы не преминули тут же её испробовать. Ньютон, как обычно, что-то напутал в своей механике и мы оказались в московском метро в самый час пик.

– Сочувствую. Вам, должно быть, здорово досталось, – сказала Серафима. – Удивительно, что вас не арестовали.

– Спас безупречный английский, – сказал Свифт. – Пассажиры, по всей вероятности, подумали, что мы из заграничного цирка и просто не успели переодеться.

– Как вам московские барышни? – спросила Серафима. – В метрополитене такой славный зоопарк.

– Мне было не до барышень, – сказал Свифт. – И потом: «Мне триста лет, я выполз из тьмы». Мне понравилась эта песенка из будущего. Этот курчавый парень симпатично поёт.

– Он уже давно не курчавый, – рассмеялась Серафима, – а седой. И совсем не парень, а дедушка русского рок-н-ролла.

– Неважно, – сказал Свифт. – Одна лучезарная девушка помогла нам выбраться из подземелья, пред нами открылся большой красивый парк. Ньютон, впрочем, тут же поспешил в интернет-кафе, механизмы всегда его увлекали, а я решил побродить среди опавшей листвы.

– И что же произошло далее? – спросила Серафима. – Я подам к чаю вересковый мед?

– С удовольствием, – сказал Свифт. – Я гулял по парку, было пустынно. На скамейке под каштанами сидел одинокий старик, судя по лукавому выражению лица, иудей. Он узнал меня, и, как ни удивительно, не удивился. Он сказал, что он писатель-сатирик, довольно популярный в своей стране, даже знаменитый, его фразы вошли в обиходную речь, что, вне всякого сомнения, верх признания. Что он всю жизнь смешил людей, а недавно ему исполнилось семьдесят девять и больше смешить ему не хочется.

Это грустно, сказал он, наблюдать, что ничего не меняется, во всяком случае, в лучшую сторону.

– Что вы ему ответили, Джонатан? – спросила Серафима. – Я, кажется, догадываюсь, кто был ваш собеседник.

– Я не стал успокаивать его банальными словами, что это признак скорого конца. Я сказал ему, что в теологии, которой я занимался всю жизнь, разочарование является логичным завершением любого движения ума по той причине, что нет предела совершенству. И сколько не заглядывай в зад богу, тот не перестанет быть богом. Он покачал головой и сказал прелестные слова: «Не будь разочарования, не было бы и очарования». Мы посидели немного на лавочке, а потом каждый пошёл своей дорогой: он – не знаю куда, я – к вам.

– Больше он ничего не говорил? – спросила Серафима.

– Прощаясь, он сказал, что если раньше его соотечественники матом ругались, то теперь они матом живут.

– Если вы захотите, Джонатан, – сказала Серафима. – Я перестану сквернословить. Во всяком случае, попытаюсь это сделать.

– Не усложняйте, Серафима, – сказал Свифт. – В ваших устах эти слова звучат пикантно. Майстер Эккхарт, великий мастер проповеди, однажды в приватной беседе заметил: неважно, что и как я говорю. Важно только одно – тембр. Я трахну вас сегодня на столе в ризничей, если это, конечно, не ущемляет ваших христианских чувств.

– Не ущемляет, – сказала Серафима. – С вами, Джонатан, хоть на Луне…

Внизу на улице прозвенел трамвай. Серафима открыла глаза и сладко зевнула. Сон, как всегда, оборвался на самом интересном месте. Она соскочила с кровати, открыла окно и задержала дыхание. Всё-таки Милан пыльный город, мне больше по душе умеренный климат.

Их мезальянс с Ирой Пединститут продолжался уже полгода. Серафима строчила рецензии, как швейная машинка. Её дни наполнились конкретным содержанием: утром она получала материал, вечером отсылала ответы. Если автор вызывал симпатию, она бросала спасительную соломинку: «Хотя ваша рукопись недостаточно проработана для предложения в издательства, вы можете попробовать опубликоваться в каких-нибудь журналах». Дальше пусть думает сам.

Это было потрясающе – работать только на себя. Годы, проведённые в журнале за чтением поэтического поноса, она вспоминала теперь как бездарно потерянные. «Педрила Мученик вместе со своей пиздосей фрау Мартой украли мою молодость», – думала она.

Очень скоро её устойчивый заработок составлял три тысячи евро в месяц и очевидно, что это был не предел. Серафима, привыкшая существовать на грани нищеты, просто купалась в деньгах. Ближе к зиме она решила уехать из Магдебурга. Швейцария была для неё пока дороговата, Голландия слишком сырая, она переехала в Италию.

До весны буду жить в Милане, подумала она, а потом на пару лет уеду в Северную Индию, края, обожествленные Блаватской и Рерихом. На более дальнюю перспективу она не закладывалась, радуйся тому, что есть сейчас, глубокомысленно говорила она себе и молись, чтобы графоманы не перевелись на просторах далекой, почти забытой родины.

Серафима внимательно изучила в зеркале своё лицо. Красивее оно, разумеется, не стало, но затравленность, соперничавшая с озлобленностью, из взгляда пропала. «Это, конечно, пошло признавать, – сказала Серафима, – но финансовое благополучие явно делает человека добрее».

Или просто спокойнее, подумала она. Она вспомнила, как в одном из снов Свифт рассказал ей о споре с Адамом Смитом, отцом-основателем политической экономии:

«Жажда наживы – сладчайшее из нравственных чувств, – произнёс господин таможенный комиссар, пригубив тёмно-свинцового цвета мадеру, присланную его другом и соратником физиократом Гельвецием. – И поверьте, количество золотых монет имеет значение только, пока не набит первый мешок. Повелевать – вот истинное назначение промышленного производства и, прорвавшись к солнцу, взирать благосклонно на лилипутов, которым ты невзначай бросил подачку. Вам, дорогой Джонатан, автору беспощадной «Сказки бочки», меня ли не понять? Святоши, даже если они святые и человеколюбивые, остаются в прошлом, мир совсем скоро научится обходиться без них.

– Понимание не означает согласие, Адам, – сказал Свифт. – И если ваш мир наступает в будущем, то мой, к сожаленью, остаётся в прошлом, в невесомом эфире всеобщей любви. Я обличал церковь в первую очередь за её невежество, но в этом вопросе я буду по-кальвинистски суров: Каин убил Авеля, потому что ему, Каину, не хватало еды. С этого факта и началось истинное падение человечества.

– Всеобщее благоденствие недостижимо, дорогой друг, – сказал Смит. – Скорые революции попробуют опровергнуть этот постулат, после потоков крови возникнет иллюзия построить какое-нибудь постиндустриальное общество, где всё будут делать машины, а человек, почесывая пятки, станет пялиться на звезды и рисовать сюрреалистические картинки. Но и эта фантазия быстро рухнет. Наш крохотный шарик смогут вести в потоке времен лишь избранные, волею, разумом и, к сожаленью, жестокостью по отношению к эксплуатируемой толпе. Согласитесь, это хорошо сформулирует Ницше: свобода для чего?»

– Кстати, о деньгах, – подумала Серафима. – Сегодня двадцать пятое число, Ирка должна перевести на счёт мою долю за этот месяц. В следующем месяце попробую перейти Рубикон, заработать четыре тысячи.

После обеда она проверила кредитную карту. Поступлений из Москвы не было.

– Странно! – подумала Серафима. – Ирка весьма щепетильна в финансовых вопросах. Может, уехала куда. Подождём.

На следующее утро нового материала для рецензий прислано не было. «Точно, уехала! – подумала Серафима. – Хотя всё же странно, она бы мне написала».

Несколько дней прошли в томительном ожидании и бездеятельности. Серафима наконец-то удосужилась посетить «Ла Скала», исполнение «Травиаты» её покоробило, голоса были гнусавые, явно десятый состав. Всё с ними ясно, подумала Серафима, солисты не вылезают из гастрольных турне, деньги нужны, понимаю.

Она попробовала дозвониться Ирке на мобильный. Мобильный был выключен. «Боже мой! – сказала Серафима отражению в зеркале. – Неужели Ирку взяли за жопу и шараш-монтаж закончился. Как обидно, только начала по-человечески жить!»

Поздно вечером она позвонила на домашний телефон Ирки.

– Алло! – ответил мужской голос.

– Сережа? – сказала Серафима.

– Коля, – ответил голос. – Я вас слушаю.

– Простите, – сказала Серафима. – Я хотела бы поговорить с Ириной Николаевной.

– Ирина в больнице, – спокойно сказал Коля. – Говорить пока не может.

– Меня зовут Серафима Глухман, – представилась Серафима. – Я её…

– Я знаю, кто вы, – сказал Коля. – Я собирался вам написать, но, извините, закрутился. Произошёл несчастный случай, назовем пока это так. Вечером возле подъезда Ирину ударили по голове металлическим предметом, видимо, трубой. Черепно-мозговая травма. Находится в послешоковом трансе. Разговаривать не в состоянии.

– Кто ударил? – спросила Серафима.

– Неизвестно, – сказал Коля. – И почему тоже неизвестно. Соседи видели неясный силуэт мужчины, милиция проводит расследование. Никаких угрожающих писем по почте не было, ничьих молчаливых звонков, в общем, никакого бульварного романа.

– Я готова немедленно прилететь в Москву, – сказала Серафима. – Если в этом есть хоть какая-то необходимость.

– Прилетать не надо, – сказал Коля. – Мы окружили её максимальной заботой. Остаётся лишь уповать на Всевышнего и хорошие лекарства и запастись терпением.

Серафима молчала.

– Я завтра буду у неё, – сказал Коля. – Если хотите, возьму с собой компьютер, взглянете на неё по скайпу.

– Если можно, – сказала Серафима. – Я очень вам признательна…

– Завтра в пять будьте у компьютера, – сказал Коля и повесил трубку.

Белые стены палаты, пустые и безликие, как просёлочная дорога в сельской глуши. По экрану компьютера скользнул угол стола, окно в сиреневой занавеске. Ира лежала на больничной койке, правая рука под капельницей, голова, забинтованная подобием чалмы, на высокой подушке. Её широко распахнутые глаза, не мигая, смотрели в одну точку.

– Если вы что-то хотите сказать, Серафима, говорите, – раздался голос Николая.

– Здравствуй, Ира, – сказала Серафима. – Я так рада тебя видеть. Привет тебе из Италии. Здесь уже настоящая весна, воздух переполнен свежестью и надеждой. Милан очень красивый город и голуби не такие гадкие, как в Венеции. Выздоравливай поскорее и приезжай ко мне в гости.

Ира медленно повернула голову и посмотрела на Серафиму. По щеке покатилась крошечная слезинка. Её сизые губы, искривившись, заполнили весь экран и зашептали беззвучно, но отчётливо: « Беги… Беги… Беги…»

Экран подёрнулся зыбью и погас.

***

 
Откуда эта грусть, Сирены, и печаль
Когда ваш нежный плач плывёт в ночную даль
Я полон отзвуков, я схож с морскою тьмою.
О, эхо, мой корабль, зовущийся Судьбою!
 

Да, мадам, вы правы, эти строчки Аполлинера удивительно точно отражают атмосферу нашего острова. Эти игольчатые ели, спускающие прямо к морю, упрямый старый кедр, который неведомо как растёт на вершине скалы. Дивные места! Что-то подобное имел в виду ваш земляк Жан-Жак Руссо, когда написал: великодушная идиллия… Старожилы утверждают, что в этой деревне родился Сократ. Как знать, как знать, это так давно было.

Простите, мадам, что вы спросили? Давно ли я здесь живу? Почти восемь лет. Что я делаю, когда нет туристов? Извините, что я переспрашиваю, мне не так часто удаётся разговаривать на французском.

У меня множество забот. Я служу при развалинах храма Артемиды, поддержание порядка и несложные реставрационные работы полностью на мне. Ещё на своем огороде я выращиваю шпинат, на местном наречии он называется хорта. Этот вид произрастает только на нашем острове. У меня две козы, смешные и бодливые, они требуют уйму внимания. А когда с гор возвращается мой муж, мне и спать даже некогда.

Как зовут моего мужа? Пан. Да, тот самый. Я рада, что рассмешила вас, мадам. Конечно, он просто тёзка. Если завтра утром вы услышите нежную мелодию свирели, знайте, это играет мой муж, Пан, он где-то высоко в горах.

Паром уходит на континент в третьем часу после полудня. Если не забудете, заходите в гости, я живу в первом белом домике слева от пристани, я угощу вас чашечкой ароматного кофе с корицей…