Текст книги "На обочине мира"

Глава 15

Если бы я только могла расслабиться и насладиться поездкой в огромной летающей сигаре! Но нет, меня тошнит от страха. Не перед самим этим транспортом: он классный. Всё потому, что я решила попытаться вернуться.

Что бы это ни значило…

Я наблюдала за этим человеком, моим папой в этом мире, и он знает: что-то не так. Я пытаюсь вести себя совершенно обычно, но кажется, мне это не очень удаётся.

Но как я могу быть честной насчёт происходящего? Раньше папа был смешным и всё такое и я ужасно его люблю, но в последнее время он стал очень ворчливый и уже сто лет не шутил. У него появилось новое любимое выражение – «Бред собачий!», которым он пользуется в самых разных ситуациях.

1. Когда смотрит новости по телику. Если, например, премьер-министр говорит что-то, с чем он не согласен (как, если честно, чаще всего и бывает)… «Она несёт бред собачий!»

2. Если из школы присылают записку или имейл с просьбой дать какое-нибудь разрешение, или что-нибудь подписать, или прийти на собрание… «Это просто бред собачий!»

С этим папой тоже так будет? Я представляю:

3. «Пап? Всё какое-то странное».

«Что за бред собачий ты мелешь!»

Когда мы подъезжаем к дому, паркуя сигару на какую-то стальную зарядную панель (наверное), я потею и заикаюсь, нервно озираясь вокруг. Я пытаюсь вылезти так же, как залезла, и папа начинает смеяться.

– Просто открой боковую панель, милая! – хмыкает он и нажимает какую-то кнопку. Раздаётся тихое шипение, и панель отъезжает вниз, позволяя мне без труда выбраться. Папа всё ещё улыбается, когда я отхожу и любуюсь этим багровым транспортом. Спереди у него такая решётка из чёрного металла, как у машины – я узнаю логотип БМВ. Сзади написано «Глайд 200». Я провожу по гладкому корпусу: он не холодный, как сталь обычных автомобилей. Стучу по нему костяшками пальцев; на пластик тоже не походит. Я начинаю представлять разговоры в школе:

«Ну да, у моего папы «БМВ Глайд 200»».

«Класс! У нас «Кадиллак Орёл»: пять тысяч километров на одной подзарядке!»

Я ловлю себя на мысли о классическом мотоцикле «Нортон», принадлежащем Моди, и гадаю, что она сказала бы насчёт всего этого…

– Вернусь через минутку, пап! – кричу я. Он уже вошёл в дом. – Надо кое-кого повидать!

Над живой изгородью, как обычно, поднимается тонкая струя дыма, и моё сердце слегка подскакивает.

Не то что я думаю, будто Моди сможет ответить на все мои вопросы; просто когда я сижу с ней, мне становится спокойнее, а прямо сейчас мне совсем не помешало бы немного спокойствия. Даже если я ляпну какую-нибудь глупость, я знаю, что Моди не станет осуждать меня так серьёзно, как другие.

Заворачивая за угол, я вижу, что она стоит ко мне спиной и возится с чем-то на верстаке. В буржуйке горит огонь, но хлипкого потёртого диванчика на месте нет.

Тем не менее я так рада быть здесь, что чувствую себя слегка дерзкой и беззаботной. Я подхожу к Моди, легонько тычу её в ягодицу и говорю:

– Бу!

Стоило бы догадаться.

Женщина поворачивается – это не Моди. Это даже не женщина. Моё сердце обрывается ещё сильнее. В этом мире что, вообще всё по-другому?

Едва увидев его, я думаю «Как я вообще могла спутать этого человека с Моди?» Хоть он и был ко мне спиной, он высокий, широкоплечий, стоит прямее и у него нет седых кос. Наверное, мне так сильно хотелось, чтобы это оказалась она, что я проглядела явные различия. На лице этого старика написано абсолютное недоумение.

– О. Привет, Мина.

Я сгораю со стыда. По сути, думаю, в мире (причём в любом мире) нет ничего более кринжового, чем ткнуть незнакомца в ягодицу и сказать «Бу!» Вот только – ясное дело – я для него не незнакомка. Скорее всего, я дочь его босса, и он не станет мне хамить – но вот я только что повела себя по-хамски, так что я просто стою, чувствуя себя полной дурой, и не знаю, что делать.

Он откладывает отвёртку и говорит:

– Я могу тебе помочь?

Думай, Уилла, думай!

Я стою, разевая рот, как ненормальная, и оглядываюсь вокруг в поисках вдохновения – что угодно подойдёт.

– Я… я думала… – Я собиралась сказать «Я думала, вы – это не вы», но это тупо; к тому же я вспоминаю, что здесь никто никому не выкает. – Я думала, может, тебе, эм… помощь нужна?

Старик долгое время это обдумывает.

– Да нет, – наконец отвечает он. – Но спасибо, что спросила. Я тут скоро закончу. – Он кивает на что-то похожее на двухместный гидроцикл – сиденье приподнято, обнажая провода и всякие механизмы.

Мне ужасно не хочется просто неловко сваливать, так что я говорю:

– Правда? Круто, – будто понимаю, о чём речь. А потом добавляю: – А что это? Ну то есть я, ясное дело, знаю, что это. Ну да, это же… – И тут я понимаю, что не знаю названия таких штуковин. В конце концов я говорю: – Я хотела спросить, а что с ним не так?

– Ты что, забыла? Иногда у тебя в одно ухо влетает, а в другое вылетает, милая! Я же говорил тебе вчера: у него беда с ограничителем скорости и высоты – выходит за разрешённые рамки. Пока я его не направлю, этот лётик сможет взлететь высоко, как небольшой самолёт, и быстро, как птица!

Так вот это что такое – «лётик»! Я протягиваю руку и касаюсь тёмно-розового корпуса. Хромированные детали сияют, ни пятнышка ржавчины, а на значке сбоку написано «ШЕВРОЛЕ СУПЕРЛЁТ СПОРТ 212». Всё это навевает мне мысли о таких классических старых американских машинах. Тут есть даже штуковины, напоминающие акульи плавники, со встроенными в них задними фарами.

– Офигенно! – говорю я. Старик приподнимает брови, и я вспоминаю, как отреагировали ребята из школы, когда я произнесла это слово. – То есть, эм… опасно. Офигенно опасно!

Его лицо расслабляется.

– Да, Мина. И очень даже незаконно, в данный момент. Но это самый что ни на есть классический суперлёт! Надо подготовить его к параду.

Я начинаю въезжать.

– Ты про парад ВВВ, – говорю я, будто прекрасно в этом разбираюсь.

Он смеётся.

– Само собой. Если только тебе не известно о каком-то ещё параде?

– И ты сам его поведёшь?

– Мина, дружок. Я президент Северного клуба классических суперлётов. Я сам на нём поеду. Хе-хе!

(Видимо, слово «вести» в отношении таких штук тут не используют – как мы, например, не говорим, что «водим» велосипед.)

Я решаю, что этот старик-здоровяк мне очень даже нравится. Он весёлый, лицо у него дружелюбное, и я могла бы поклясться, что откуда-то знаю его, но если я останусь подольше, то наверняка ляпну ещё какую-нибудь глупость. Я замечаю кое-что, что может положить конец моей неловкости. Над дверью сарая висит нарисованная от руки табличка с надписью «ЗАМОК НОРМАНА» – и я решаю рискнуть. Ну то есть вряд ли уже будет хуже, правда?

– Ну ладно, тогда я пойду… Норман.

Он поворачивается к верстаку, хмыкая.

– Хе-хе! Значит, я теперь Норман? Иди, Мина. И кстати – передай моему сыну, что я не зайду на ужин ни сегодня, ни когда-либо ещё, пока он не научится готовить.

– О. О… ладно.

Не зная, кто его сын, я, конечно, вряд ли смогу это сделать.

Я всё ещё озадачена, когда возвращаюсь домой и нахожу папу на кухне.

Он смотрит на меня и говорит:

– Привет, милая. Быстро же ты улизнула! Дедушку ходила проведать? Как дела у старого плута?

Я недоумённо таращусь на него. Как я уже говорила, мой единственный дедушка живёт в Лидсе.

А дедушка Норман Шафто, напоминавший огромного плюшевого медведя, умер во время большой пандемии, когда я была совсем маленькой, и я почти его не помню.

Если только не… Постойте.

Норман!

Вот почему тот старик казался таким знакомым.

Это мой дедушка.

Глава 16

Я пытаюсь выдавить какие-нибудь слова, переваривая тот факт, что я только что познакомилась со своим дедушкой.

– А, да, я его видела, – удаётся ответить мне. – Он жив! То есть… в смысле… он нормально… Говорит, что не придёт сегодня на ужин и… и…

Стоит ли говорить следующую часть? Она какая-то недобрая.

– И что?

– И… что он не придёт до тех пор, пока ты не научишься готовить. Прости.

На мгновение я пугаюсь, что сказала что-то ужасно плохое. Но через несколько секунд папино лицо расплывается в широченной улыбке, и он начинает смеяться.

– Ха-ха! Ну даёт старикан, а? Вечно меня подкалывает.

Я с облегчением подхватываю его смех и говорю:

– Значит, ты умеешь готовить, да?

Папа смотрит на меня странновато.

– Эм… ну да, Мина. Ты же знаешь.

– Точно. Ага. Ну конечно. – Я опускаюсь на кухонный стул, всё ещё шокированная обнаружением дедушки Нормана.

– Мина? Ты что-то очень побледнела, – говорит папа. – Давай я приготовлю тебе перекусить? Сразу станешь как новенькая. А потом расскажешь мне обо всём, что тебя беспокоит, – обещаю, перебивать не буду!

Раньше папе всегда хорошо удавалось считывать моё настроение. Честное слово, мне иногда кажется, он телепат.

– И не будешь говорить, что это бред собачий?

Он снова смеётся.

– Где ты такое услышала? Как насчёт тоста с красным лестерским сыром и садовыми травами, а?

Вскоре я уже ем папин вкуснейший тост с сыром, но невольно продолжаю подмечать всё новые неправильности. Например, папа наливает мне стакан молока – в этом нет ничего такого. Вот только это молоко в бутылке. Не то чтобы я раньше никогда не видела молока в стеклянных бутылках, просто обычно молоко у нас в пластиковых коробках.

Я с трудом делаю глоток и глубоко вдыхаю. Если сегодня я ухожу отсюда, это, возможно, мой последний шанс разузнать об этом странном мире побольше. Я не знаю даже, с чего начать, но летающие машины кажутся самой подходящей темой.

– Пап? Эти, эм… летающие штуки… – начинаю я и понимаю, что даже не знаю их названия. Это всё равно что описывать машину как «металлическую штуковину с четырьмя колёсами». Ну да ладно, я всё равно уже открыла рот – придётся продолжать. – Знаешь, как та, в которой мы только что ездили…

Папа опять смотрит на меня странно. Он говорит:

– Ты про си-мобиль, Мина?

Так вот как они называются!

– Да! – Я чувствую такое облегчение, что мой голос звучит немного чересчур восторженно. – Ну то есть, да – си-мобили, ясное дело. А когда их изобрели?

Папе интересные вопросы нравятся, и он задумчиво щурится, поджимает губы и отвечает:

– Хм-м. Ну, прототипы появились, ещё когда я был маленьким: старые лётики, на которые садились и крутили педали, чтобы взлететь. Так что это примерно 1990-е. А си-мобили, наверное, появились лет на десять или пятнадцать позже.

– Понятно. А вот эти вот рикшеподобные трайки?

– Ты про?.. Мина, милая. Что с тобой такое? Фрирайдам уже много лет. Вы же проходили это всё в школе? Ну, знаешь – загрязнение, глобальное потепление и Великое Обновление? Цветная Революция? ВВВ?

ВВВ – тот постер в школе!

– Ну да. Ясное дело. – Я знаю, что не стоит выставлять себя ещё более невежественной, но мне до смерти хочется узнать побольше.

Потом на меня накатывает озарение. Я знаю, что папа любит игры – по крайней мере раньше любил – так что я говорю ему, непринуждённо так:

– Слушай, пап, хочешь сыграть в викторину? Я буду ведущей!

Он смеётся.

– Конечно!

Это займёт некоторое время, так что, пока я думаю, я хватаю со столика, на котором обычно заряжаются телефоны, планшеты и всякое-разное (и где теперь их, само собой, нет), карандаш и бумагу. Я выгляжу так, будто подхожу к викторине со всей серьёзностью. Я даже делаю всякие смешные вещи, как папа, когда он ведущий, и использую деревянную ложку как микрофон.

Честно говоря, думаю, мне просто нравится делать вид, что всё нормально.

Я напеваю мелодию из «Игр разума», которые вечно показывают по телику: та-да-да-да-да-а-а-бум!

Пора получить ответы.

Глава 17

Я держу ложку-микрофон и включаю свой лучший телевикторинный голос.

– Прекрасненько! В финал выходит мистер Тед Шафто из Уитли-Бэй. Каждый вопрос принесёт ему тысячу фунтов.

Папа фыркает.

– Тысячу?

– Ну да, пожалуй, не очень реалистично.

– Ещё бы. Хватит только рыбу с картошкой по дороге домой купить, милая! Как насчёт миллиона?

Я сглатываю, хоть это всего лишь воображаемые деньги.

– Ну значит, миллион. – Я добавляю пункт «деньги» в мысленный список совершенно отличающихся вещей. – Нервничаешь, Тед?

Стоя посреди кухни, папа хлопает в ладоши и водит глазами из стороны в сторону.

– О-о, я очень нервничаю, Мина. Столько людей смотрит!

Я люблю, когда папа такой, и стараюсь не думать, сколько времени прошло с тех пор, когда он в последний раз был в дурашливом настроении.

– Ну хорошо, вот первый вопрос. – Тут мне приходится подумать: я не хочу себя выдать. Я знаю, тут много всего по-другому, но что-то ведь осталось таким же, правда? – Он лёгкий. Как зовут британского монарха?

Папа взлаивает от смеха.

– О, это та-а-ак сложно, – с сарказмом говорит он. – Королева, эм… Королева… ох, да как же там, на языке вертится. Точно! Королева Анна Вторая.

Так, вот тут хитро, потому что… он же шутит, правда? Какая ещё нафиг королева Анна?

– Прости, Тед. Ответ не совсем правильный. Британского монарха зовут…

– Э? Конечно, правильный! Как её ещё могут звать?

Я смотрю на папу – кажется, он не шутит.

– У меня здесь написано, – говорю я, делая вид, что читаю с планшета, – король Карл Третий.

– Ха! Где происходит эта викторина, Мина? В какой-то параллельной вселенной, где принц Чарльз с братьями не попали в ту аварию на воздушном шаре?

Ясное дело, это всё игра, но, судя по его голосу и лицу, я понимаю, что королева Анна – правильный ответ. Я выдавливаю улыбку.

– Да, ты прав. Я скажу продюсерам, что верный ответ – это, конечно же, королева Анна!

Папа вскидывает кулак в воздух и свистящим шёпотом говорит:

– Да-а-а! – А потом добавляет: – Бедный старина принц Чарльз, а?

Я усиленно думаю, потому что не хочу переборщить, но нахожу как раз подходящий вопрос.

– Ну хорошо, Тед, вопрос номер два. Сколько лет самому старому человеку из ныне живущих?

Тут ему приходится поломать голову: он задумчиво поджимает губы.

– Так, ну поскольку универсальная вакцина появилась в тысяча девятьсот девяносто… восьмом, кажется, средний возраст увеличивается. Я бы сказал, сто тридцать пять лет.

Сто тридцать пять? Мне приходится приложить усилия, чтобы не разинуть рот.

– О-о-о, ты немного промахнулся, Тед. Всего на один год! Но у тебя по-прежнему остаётся миллион фунтов. А второй миллион получишь, если ответишь: как расшифровывается ВВВ? – Это не даёт мне покоя: в школе я так и не выяснила. Но к интернету оно не имеет никакого отношения – это я поняла.

На такой лёгкий вопрос папа закатывает глаза. А я? Я часами могла бы продолжать. Он произносит ответ как будто наизусть, как что-то, что известно всем.

– ВВВ значит Вселенная Вне Войны, её начали отмечать 15 мая 1981 года – в первый день в мировой истории без вооружённых конфликтов. О – а скоро будет пятидесятилетняя годовщина. Ну же, Мина, – спроси меня что-то позаковыристей, мне не терпится потратить свой выигрыш.

– Вселенная Вне Войны. – Так говорила Моди, с улыбкой вспоминаю я. А потом случается что-то странное: наверное, моя голова совсем переполнилась, потому что я не могу придумать больше ни единого вопроса. Я собираюсь уже признаться в этом, когда…

– Ну ладно. К какому классу животных принадлежит… марфин?

Папа задумывается, явно считая, что этот вопрос сложнее, чем звучит.

– О-о, вот это интересно, Мина. – Он постукивает пальцами по губам, размышляя над ответом. – Ты это в школе только что прошла? Я бы сказал, марфин – это полудикое гибридное млекопитающее, впервые созданное с помощью генной инженерии в две тысячи каком-то. Конечно, мы больше так не делаем – после того-то, что произошло. Но сколько-то марфинов ещё осталось. Я даже одного видел на днях.

– О – я тоже! – говорю я, радуясь, что у нас нашлась хоть какая-то общая тема. – И, э… это правильный ответ. Наверное. Поздравляю, Тед из Уитли-Бэй. Ты – наш сегодняшний победитель!

– Ю-ху! – восклицает папа, приплясывая от восторга.

Я так радуюсь, что папа снова весёлый, что крепко обнимаю его, и в итоге мы вместе танцуем на кухне, празднуя воображаемые папины миллионы.

Может… может, в этом мире всё-таки не так уж и плохо?

Я иду в туалет пописать и, сидя там и думая, как же здорово, что папа снова радостный, а дедушка Норман, оказывается, живой, осознаю, что, в отличие от кухни, туалет первого этажа в точности такой, как раньше – и это гораздо, гораздо значительнее, чем звучит. Я даже остаюсь там подольше, чем надо, просто чтобы убедиться.

Вот раковина: тот же стиль, тот же цвет. Краны такие же. Мыло той марки, которую мы обычно покупаем, и я смутно узнаю голубое полотенце для рук – не то чтобы я когда-то обращала на него особое внимание. Ещё тут висит маленькое фото в рамке…

Я мою руки, разглядывая своё лицо в зеркале. Оно тоже прежнее. Те же прямые тёмные волосы, те же бледные синие глаза, те же кривоватые зубы – и я улыбаюсь своему отражению чуть смелее, чем я себя чувствую.

Но потом мой взгляд снова падает на фото – на нём все мы во время той поездки в Эдинбург, стоим на Троне Артура – большом холме посреди города…

Фото ведь то же самое? Вот я и мама с папой. Вот тётушка Хезер, и дядя Дерек, и странный кузен Зак, который за все выходные не произнёс ни единого слова, и…

Тут есть кто-то ещё.

Он стоит позади мамы и явно смотрит в камеру, улыбаясь. Значит, это не какой-то рандомный прохожий и не какой-нибудь тип, решивший влезть в кадр. Это я бы заметила.

Я бы точно заметила.

– Папа? – кричу я, вываливаясь в коридор.

Но, что бы я ни собиралась сказать, меня прерывает звук поворачивающегося во входной двери ключа. Я думала, это мама, но когда я поднимаю взгляд, то вижу какого-то парня, на несколько лет меня старше. И на несколько лет старше того, что на фотке в ванной, но это определённо один и тот же человек.

Я стою, разинув рот, как дурочка, а папа говорит:

– Ну как оно, Алекс? Хороший был день?

Алекс? Так зовут мою сестру…

– Ага. Нормальный. – Парень снимает жёлтую куртку и вешает на крючок. – А у тебя? Хорошо поработал? – Он, Алекс, смотрит на меня и улыбается. – Привет, Мина.

Я еле-еле хриплю в ответ:

– Привет! – но самое главное – то, что он говорит дальше.

А он говорит:

– Как делишки, сестрёнка?

Сестрёнка?

Сестра?

У меня нет брата. По крайне мере такого, с которым я была бы знакома.

И тут я теряю сознание.

Глава 18

Как я уже говорила, я никогда не была знакома с моим братом, Александром; вообще мало кто был, если уж на то пошло. Он умер ещё до моего рождения, когда ему было всего восемь дней.

Я видела его фотки. Крохотный такой фиолетоватый ребёночек с копной угольно-чёрных волос. Но притягивают меня каждый раз его глаза. Они огромные, тёмные и напуганные, будто бедный больной малыш откуда-то знал, что его жизнь будет короткой, а его душа скоро унесётся обратно, туда, откуда она появилась – где бы оно ни было, – оставив дыру, полную печали и нескольких воспоминаний, которых никогда не будет достаточно.

У мамы с папой есть целый фотоальбом для Алекса, но много ли фоток можно сделать с больным ребёнком в больнице? Большинство из них папа снял на телефон, так что они не очень качественные. На некоторых Алекс в специальной кроватке, с ведущей к носу трубкой. Глаза у него закрыты. Есть одна, где мама держит его на руках, но вид у неё перепуганный, будто она боится его уронить.

А ещё есть та, на которой его удивлённые глаза открыты и смотрят прямо в камеру. Папа её отфотошопил – убрал носовую трубку и поправил тон кожи, так что выглядит это, как обычная младенческая фотка. Её копия стоит в серебряной рамочке в гостиной, и мама с папой время от времени зажигают перед ней чайную свечу, которая как-то оставила на каминной полке обгорелое пятно.

Маленький Алекс умер от редкой и неизлечимой сердечной болезни. «У бедняги не было ни единого шанса», – сказал как-то папа. Моя сестра родилась через год, и её назвали в его честь: Алекс. А ещё через три года появилась я.

Остальные страницы в альбоме пусты. Это самые печальные страницы: жизнь, которой так и не случилось. По крайней мере, в моём мире…

Когда я прихожу в себя, меня несёт по коридору папа.

– Ш-ш-ш, – успокаивающе шепчет он.

Позади него парень, Алекс, встревоженно спрашивает:

– Мина, Мина, ты в порядке?

Папа говорит:

– Что это с тобой такое, э? Мало воды пила сегодня? Тебе надо поспать. Завтра сходим к врачу.

Как-то давным-давно мама отдала мне свой старый громоздкий ноутбук – когда заставляешь его сделать слишком много всего сразу, например, откроешь чересчур много программ, он просто выключается. Думаю, примерно это и происходит с моим мозгом, так что я засыпаю. Очень, очень глубоко. Таким сном, после которого просыпаешься точно в той позе, в которой уснул.

Но теперь я проснулась. Я смотрю на часы: уже десять вечера, и на улице темно. Я даже не подумала завести будильник – это было опасно, потому что скоро я должна встретиться с Мэнни.

Папа сидит на стуле – по-прежнему без бороды, и это отвечает на первый вопрос, который приходит мне в голову.

Я усиленно моргаю, чтобы полностью проснуться, и оглядываю комнату. Утром голова у меня была совсем затуманена, и я даже не заметила разные отличия, но в этот раз замечаю. Вы бы тоже заметили, если бы в вашей спальне поменялось бесчисленное множество мелочей. На цвет стен я уже обратила внимание; абажур тоже другой. На постере на стене вместо Фелины – давно умершей певицы, одевавшейся как кошка, мы с мамой её обе любим, – теперь тоже кто-то другой, незнакомый.

– Привет, дружок, – шепчет папа. – Как себя чувствуешь? – В его голосе звучит искреннее беспокойство.

Я слабо улыбаюсь ему в ответ, но ничего не отвечаю, продолжая подмечать мелкие детали. Даже запах в комнате другой. Раньше я этого не осознавала, но теперь… я нюхаю покрывало. Оно пахнет неправильно: не плохо, но просто не тем порошком, которым мы пользуемся обычно.

– Пап? – говорю я. – Я…

Я запинаюсь, когда в комнату суёт голову парень, Алекс.

– Она в порядке? – спрашивает он с таким лицом, будто последние несколько часов места себе не находил.

– Не знаю, – отвечает папа и уточняет у меня: – В порядке?

Долгое время я молчу. В порядке ли я? Я правда не знаю. Я смотрю на папу и на парня – они оба глядят на меня так, будто от того, в порядке ли я, зависит их счастье. Это немного нервирует, но в то же время успокаивает.

В конце концов я киваю.

Это ложь. Я определённо не в порядке. Но что ещё мне сказать? «Нет, я схожу с ума» – не лучший вариант. Как и «Убирайся из моей комнаты, у меня нет брата». Нужно делать вид, что всё нормально, если я хочу улизнуть отсюда и вернуться в пещеру.

– Вот умница! – говорит папа, поднимаясь. – Учителя говорят, ты очень стараешься в школе…

Стараюсь?

– …и одноклассники тебя любят…

Любят?

– …но я считаю, стресс от учёбы на ком угодно сказывается. Почему бы тебе не полежать ещё немного? Я скажу маме подняться к тебе, когда она вернётся от тётушки Триш.

– Но… тётушка Триш разве не в Новой Зеландии живёт?

Папа снова смотрит на меня озадаченно.

– Да? И что? Туда ведь всего два часа на СА.

– На СА?.. А. Ну да, конечно. Как она? Тётушка Триш?

Про тётушку Триш я спрашиваю уже на автомате – она много лет болеет чем-то на букву П, что всё прогрессирует, так что ей приходится пользоваться креслом-коляской.

– Триш? В порядке, насколько я знаю. А что?

– Нет, просто у неё же, эм…

Вспомнить бы, как оно называется…

– Синдром ПРР! Точно. Как она, справляется?

Папа прищуривается, а я думаю: «О нет, ну вот опять».

Он говорит, медленно и членораздельно:

– У неё нет никакого синдрома, Мина. С чего ты это взяла?

– Прости. Ошиблась, наверное.

Папа смотрит на меня долгим взглядом, а потом выходит из комнаты, и освободившееся место занимает Алекс. Он смотрит на меня, вытянув длинные ноги, прямо как моя сестра.

– Алекс? – говорю я, стараясь, чтобы голос звучал нормально и не нервно. – Что значит, эм… напомни-ка мне, пожалуйста, что значит СА?

– Супер Аэроплан, конечно. Папа говорил, что ты немного не в себе, странные вопросы задаёшь. Вот так да…

– Нет, нет. Конечно, я знаю, просто забыла ненадолго, вот и всё.

– Мина, ты уверена, что ты в порядке? Я бы сказал, что ты сама на себя не похожа.

Я смотрю на этого Алекса. Это правда тот малыш с фотографий, которые стоят у нас на каминной полке дома? Густые чёрные волосы намекают на это, а большие тёмные глаза глядят так же подозрительно, но, может, мне только кажется. Он встаёт и подходит ко мне – я так и сижу на кровати, – а потом просто останавливается, сложив руки на груди, и пристально смотрит на меня с каким-то нечитаемым выражением. Он слегка наклоняет голову и кивает, будто в подтверждение каких-то своих мыслей.

От этого молчаливого разглядывания мне становится не по себе. Наконец Алекс говорит:

– Покажи мне свои зубы, Мина. Пожалуйста.

Я не понимаю.

– В смысле?

Мне не нравится, как он это произносит, и я вроде как машинально сжимаю губы, втягивая их в рот. Он повторяет свой приказ. Когда он говорит это в третий раз, я медленно демонстрирую ему зубы, а через несколько секунд снова смыкаю губы и наблюдаю за ним – Алекс пятится назад в кресло и садится. Он складывает руки на груди и ужасно долго на меня смотрит, будто глубоко задумавшись, пока я наконец не выдерживаю.

– Что?

– Хм-м, – сопит он. – Это прозвучит офлинтительно крышкануто, но уж ладно. Что ты сделала с моей сестрой?