Текст книги "Магиер Лебиус"

Глава 43

Дипольд поднял искаженное от гнева лицо. В горящих глазах пфальцграфа отчетливо читалось намерение исковырять изуродованной вилкой обезображенное лицо бывшего часовщика. А после – намотать на никчемную отмычку потроха обманщика.

– В другую сторону, – зажмурившись и втянув голову в плечи, подсказал Мартин. – В другую крутить надо, ваша светлость!

Дипольд провернул в другую.

Еще щелчок – чуть звонче, чуть сильнее. Еще один. И – звяк! – металл о камень. Есть! Правое кандальное кольцо – открыто, развалено надвое. И обе его половинки валяются на плитах пола. Обвисшая цепь болтается теперь лишь на левой ноге.

Дипольд снова пустил в дело ключик Мартина. Цепь спала и с левой лодыжки. Ох, до чего же славно! Непереносимо зудела и кровоточила натертая железом кожа. Но в ногах, привыкших за эти дни к тяжести железа, ощущалась небывалая легкость. Ноги готовы были бежать. Куда угодно. Прямо сейчас.

Ай, да Мартин! Ай, да мастер!

Теперь – дверь.

– Как? – выдохнул Дипольд. – Мартин, дверь – как? Говори, пока ноги не повырывал!

– Дотянитесь до замка через решетку, – прошелестел ответ. – Вставьте отмычку снаружи, с той стороны. Рукоятью в скважину. Проверните. Три или четыре раза, не знаю точно. Вправо. То есть, это если снаружи – вправо, а из клетки – влево. Только надо аккуратно, чтобы не сломать вилку.

Пфальцграф подошел (Господи, до чего же все-таки здорово ходить без этой звенящей обузы на ногах!) к запертой решетчатой двери. Просунул руку между прутьев…

– Эй! Эй! Светлость! Где твоя цепь?! Ты что там задумал?! – узилищная темнота – живая, копошащаяся, чуткая и настороженная – почуяла неладное и заволновалась.

… Нащупал замочную скважину. Вставил отмычку снаружи. Осторожно, не спеша, сдерживая себя, не прикладывая лишних усилий (не сломалось бы!), пр-р-ровернул. Влево, как и говорил Мартин.

Р-р-раз.

Втор-р-рой.

Тр-р-ретий.

И…

Четвер-р-ртый!

Решетчатая дверь скрипнула под навалившемся телом пфальцграфа. Отворилась.

Зловонная удушливая темнота подземелья взвыла. Теперь уже всерьез. Теперь – по-настоящему. Темнота взбесилась. Но до сознания Дипольда доносились сейчас лишь слабые отголоски яростных криков из беснующихся клеток. Его собственная душа звенела от торжествующего вопля. И беззвучный вопль этот заглушал все вокруг.

Первая преграда преодолена! Да чего там! По большому счету – уже и первая, и вторая. Кандалы, дверь клетки. Сделано целых два шага к заветной свободе! А эти… пусть себе орут… пусть надрывают глотки. Крики здесь дело обыденное. А стража там, наверху, за дверью темницы к ору – привычная. Да и неизвестно еще, слышно ли за плотно запертой дверью то, что происходит в подземелье.

Если же кто-то все-таки пожелает спуститься вниз и проверить…

Дипольд вернулся в клетку. За сброшенной цепью. Тяжелые ножные кандалы ему еще пригодятся. Толстая цепь с двумя увесистыми кольцами на концах – вполне сносное оружие на первое время. Таким кистенем, если вдарить посильнее, можно свалить любого стражника.

– Ваша светлость! – к толстым ржавым прутьям решетки, а через них – к руке Дипольда припал Мартин. Вцепился клещом.

– Ваша Светлость… ради Господа… Когда… Вас… Обо мне – ни слова… Прошу… Молю… Заклинаю… Если узнают… Меня сразу… К Лебиусу… Вы обещали…

Дипольд вздохнул. Бедолага! Перепуганный Мартин сейчас не в состоянии думать ни о чем, кроме неизбежной кары. А ведь самое время поразмыслить о другом.

– К Лебиусу ты не попадешь, – твердо произнес Дипольд.

Он радовался так, будто уже очутился за пределами замка. И чувствовал, что обязан своей радостью соседу по темнице. Этот долг следовало вернуть, ибо Дипольд Славный всегда возвращает долги сторицей. И пфальцграф добавил:

– Я вытащу тебя отсюда, Мартин.

– Что? – ахнул тот.

Отшатнулся. Чуть в обморок не грохнулся.

– Освобожу, говорю, тебя. Чего смотришь-то так? Думал, я бросаю тех, кто мне помогает? Плохого же ты тогда обо мне мнения! Я не какая-нибудь скотина из общей клетки, я добра не забываю.

Мартин беззвучно шевелил губами и таращил глаза. Один глаз. Свой родной, левый. Правый – чужой взирал все так же невозмутимо.

– Сейчас выйду, – продолжал пфальцграф, – отстегну твою цепь снаружи. Отопру клетку. Подойдет твоя отмычка-то а? Погоди, проверю…

– Не-е-ет! – пронзительный вопль Мартина пронесся по взбудораженной темнице, по всему коридору.

Дипольд удивленно поднял брови:

– Да не переживай ты так! Вместе уйдем. А с цепью твоей что-нибудь придумаем. Скоро, вон, кормежка будет. Три стражника всего-то. Не так много. Авось, справлюсь. Заберем оружие. Цепь разобьем алебардой, перерубим… раз уж снять нельзя. Ты еще побегаешь. А когда выберемся отсюда – не «если», а «когда», Мартин… Так вот, как выберемся – найдем тебе хорошего лекаря и подлечим ноги. Ну, может, по паре звеньев останется у тебя в костях, на память о маркграфской темнице, ну и что? Зато будешь свободным человеком.

– Но я не хочу, ваша светлость! – умоляюще простонал Мартин. – Сжальтесь! Помилуйте, мне этого не нужно!

Дипольд нахмурился. Вообще-то он искренне хотел помочь. А тут… пфальцграф почувствовал нарастающее раздражение.

– Предпочитаешь сдохнуть на цепи?

– Жить! Я просто хочу жить, ваша светлость! На цепи, не на цепи – неважно. Важно – жить. А побег – это смерть. Не просто смерть. Хуже! Для меня, во всяком случае. Вам, быть может, побег простят. Мне – нет.

– Ты глуп Мартин, – в голосе пфальцграфа зазвенела сталь. – Глуп и труслив. Твоя глупость и твоя трусость тебя сгубят. Неужели не понимаешь? Больше такой возможности не будет!

– И не надо! Не надо мне таких возможностей! Даром не надо! – истеричным шепотом выпалил мастер.

– Ты что, Мартин, совсем рассудком тронулся? – остатки терпения уходили безвозвратно. Растворялись. Испарялись. Приходила злость. Душила ярость. Дипольда начинало трясти.

– Нет, ваша светлость, я в здравом уме! – Мартина тоже трясло. От ужаса. – Я знаю, что мне отсюда не выбраться. Так зачем ухудшать свое положение? Я хочу остаться. Позвольте мне… просто остаться. Разве я многого прошу?

Да что же это такое! Что за рабская душонка? Осклизлая, как сопревшая солома! Вар-р-реная! Дипольд скрежетнул зубами.

– Э-э-э, нет, дружок, не позволю! – Дипольд негодовал. – Если сам не желаешь отведать вкуса свободы, так я заставлю тебя ее жрать. Накормлю досыта! Потом ты еще благодарить будешь!

– Господин, оставьте меня в покое! – взмолился Мартин, не отпуская рук пфальцграфа.

Дипольд не без труда стряхнул эти оказавшиеся вдруг неожиданно цепкими и сильными пальцы.

– Умоля-а-аю! – левый глаз мастера обильно сочился влагой, правый, на обгорелой стороне лица, смотрел как обычно: чуждо и бесстрастно. – Я ведь все равно не пойду с вами, ваша светлость! Даже из клетки не выйду. Вам придется нести и меня, и мою цепь.

Что-то в голосе Мартина… что-то в его тоне… что-то искреннее, подкупающе-обреченное заставило Дипольда поверить. А ведь и правда не пойдет. Не выйдет. Падаль! Живой еще, но уже – падаль! Так зачем с ним возиться?

Дипольд был зол. Зол страшно, жутко, невообразимо зол. Дипольд был вне себя от злости. Помощь гейнского пфальцграфа отвергают, как никчемную подачку! Мало того – ему не верят! Изначально не верят в возможность побега и тем самым подтачивают его собственную, Дипольда, решимость. Нет, за такое надо не платить добром. За такое следует карать. И карать жестоко.

– Но почему?! – разъяренный пфальцграф вцепился в решетку, разделявшую клетки, тряхнул толстые прутья, да так, что сверху посыпалось. – Почему, геенна огненная тебя побери, ты не хочешь идти со мной, Мартин?! Почему боишься хотя бы попытаться?! Отвечай!

– Я же сказал, – жалобно простонал тот. – Я жить хочу. Пусть здесь, пусть в темнице, пусть в клетке, пусть на цепи, пусть столько, сколько позволят мне господин маркграф и мастер Лебиус… Я говорил, но вы, ваша светлость, не слышите и не желаете слушать маленького человечка с маленькими чаяниями.

Жить?! Так?! Нет, все-таки это было выше понимания Дипольда! А Мартин все бормотал – торопливо, сбивчиво, невнятно. Но вместе со страхом в его словах крепло и невесть откуда взявшееся тупое упрямство.

– Я остаюсь, ваша светлость. Я буду довольствоваться малым и честно выполнять свою работу.

– Что? – Дипольд почувствовал: вот сейчас он сорвется. Вот-вот. Сейчас… – Что ты будешь?

– Буду делать руки для големов. Столько, сколько потребуется. Буду трудиться у мастера Лебиуса в поте лица. Буду, по мере своих скромных сил, помогать господину маркграфу. И по мере сил, и больше. Потому что пока я работаю – я нужен. А пока я нужен – я буду жить. Жить и работать. Работать и жить. Я – не вы, ваша светлость. Я создан для работы, а не для битв.

– Руки для големов, значит?! – Дипольд свирепел. Дипольда с головой накрывала волна иступленного бешенства, сквозь кровавый багрянец которого уже не замечаешь ничего вокруг. И ни о чем не думаешь. И не о чем не помнишь. – Сколько потребуется, значит?! А думал ли ты, паршивый ремесленишко, когда-нибудь о том, что не безобидные часики собираешь, а стальные машины смерти, которые по воле Чернокнижника прольют реки крови?

– Ваша светлость, я всего лишь…

– Молчать! – рявкнул Дипольд. – Молчать и слушать! А известно ли тебе, ради чего я замыслил побег? Не для того ведь я бегу, чтобы спасти свою шкуру. Я бегу, чтобы потом снова вернуться в это богопротивное гнездо. Чтобы сразиться с маркграфом, с его прихвостнем-магиером, со всей их стальной ратью! А ты, значит, – работать?! Трудиться?! В поте лица?! В меру сил и еще больше?! Крепя могущество моего врага?! Врага всего Остланда! Всей империи! Ишь ты! Жить и работать он хочет?! Работать и жить?! А кому нужна твоя жалкая жизнь и твоя мерзкая работа? Какая от них польза? Никакой. А сколько вреда?! А?! Так нужно ли тебе вообще жить, вареный Мартин? Жить и работать?! А?!

Дз-з-звяк!

Дипольд грохнул об пол свою цепь и потянул к себе цепь соседа.

Мартин пыхтел и скулил, визжал и пытался уползти. Но ненависть гейнского пфальцграфа была сильнее страха оберландского умельца. Дипольд подтаскивал к решетке упирающееся тело. А Мартин не мог сбежать и спастись. Некуда бежать потому что человеку на цепи и негде искать спасения человеку в клетке.

Крикливая темнота вокруг вдруг умолкла. А может, это слух Дипольда снова сыграл с хозяином шутку, напрочь отсекая все звуки за пределами двух смежных клеток. Одной – открытой. И одной – запертой.

Глава 44

Дипольд тянул цепь, звенья которой уходили глубоко в нарывы человеческой плоти. На себя. Тя-а-анул…

Мартин кричал, бился и рвался, не щадя спаянных с металлом ног, но все было бесполезно.

Хвать – одна рука. Цап – другая. Руки пфальцграфа держат еще крепче, чем железо в кости.

Мартин вдруг взвизгнул – громко, отчаянно, не своим голосом:

– Я солгал, ваша светлость! Я не часовщик! Не мастер!

Поздно… Не поможет. Перед смертью малодушие часто вредит рассудку. В панике обреченным свойственно хвататься за любую спасительную соломинку. В панике люди часто надеются спастись ложью.

Поздно… Ложь – не поможет.

Ни ложь уже не поможет, ни правда.

– Я не то! – рот Мартина, наполовину лишенный губ – как неровная зияющая дыра. – Не тот!

Не то… не тот… Чушь! Вот Дипольд чувствовал, что он сам не то и не тот. Что он сейчас не он, не совсем он, вовсе не он. И что кровавая пелена перед глазами! И что глухая вата в ушах.

Руки Дипольда сомкнулись на горле Мартина. Долго мучить трусливого умельца незачем. Но и в живых оставлять ни к чему!

Под пальцами хрустнул кадык. Жертва захрипела, издала сиплый болезненный свист, дернулась. Еще раз. Еще…

Один глаз – левый, родной глаз Мартина, испещренный красными прожилками лопнувших сосудиков, закатился быстро, почти сразу же. Другой – правый, чужой и чуждый, холодный и неестественно чистый для задушенного человека, с черным пятном широкого зрачка, продолжал смотреть – внимательно, изучающее. И – ни страха, ни боли в этом втором, вырванном из неведомо чьей плоти и искусственно посаженном в сгоревшую плоть глазе.

Даже когда обвисшая на тонкой, измятой пфальцграфскими пальцами шее голова с вывалившимся языком глухо стукнулась о пол, даже тогда Дипольду казалось, будто мертвый глаз, лишенный век, наблюдает за ним.

Пфальцграф нервно дернул щекой. Тряхнул головой. И еще раз – брезгливо – руками. Вроде, схлынуло. Вроде отпустило…

И – странно… Как-то сразу полегчало. Гнев и злость ушли и прояснились мысли. Надежда на успех окрепла. Появилась уверенность в собственных силах. Такая, какой не было прежде. В тело будто влилась бодрость, утраченная за долгие дни заточения. И жажда действия. Немедленного, неотложного.

Вот как следует успокаивать расшалившиеся нервы! Давя кадыки тем, кто недостоин жить…

Запоздалого сожаления о совершенном в припадке ярости убийстве не было. Напротив. Прислушиваясь к своим ощущениям, Дипольд чувствовал себя правым. Во всем. Кругом. Везде. Где-то в глубине души копошилось, правда, что-то невнятное, несогласное. Но уж очень это несогласное было невнятным и слишком глубоко запрятанным. А место, время и обстановка не располагали ворошить неясные ощущения. Да и вообще, к чему копаться в том, чего, быть может, и нет на самом деле?

– Правильно! – вслух произнес Дипольд. – Все пра-виль-но!

Сказал уверенно, громко, убежденно.

Он верил себе. Он давно привык доверять своим словам и твердости своего голоса. А этот Мартин… Вареный этот…

Дипольд еще раз глянул на распростертое в соседней клетке тело. С цепью в ногах. Цепной пес! И умер по-собачьи. Где-то в чем-то жаль, конечно, беднягу, но, с другой стороны… Мастер, не пожелавший бежать вместе с ним, тоже ведь стал врагом. Да, Мартин помог Дипольду освободиться, но сам-то предпочел остаться. А его руки слишком многое умеют, чтобы дарить их змеиному графу. Так что тут не до сантиментов.

Благородство? Честь? Дипольд скривился. Кто скажет, что он запятнал свою честь? Кто посмеет? На войне убийство врага, как и убийство слуги врага не зазорно для дворянской чести. А ведь война уже идет. Война, начавшаяся еще на нидербургском ристалище. Именно война, потому что после обычных турниров побежденных не берут в заложники и не кидают в застенки.

Да и схватка с Мартином была честная. Не менее честная, чем с Сипатым. Подумаешь, цепь в ногах. Ерунда. Ноги значения не имели. Только руки. Две руки были против двух рук. Четыре руки – через одну решетку. А руки, надо сказать, у оберландского мастера, привыкшего иметь дело с металлом, вовсе не слабенькие. Эвон, как цеплялся, умоляя… Клещ, да и только! Если бы Мартин использовал их по-другому, если бы был столь же силен духом, как Дипольд, еще неизвестно, чья бы взяла и кто лежал бы сейчас на грязном полу темницы.

Все эти мысли пронеслись у него в голове за считанные мгновения. Пронеслись и улеглись. В душе гейнского пфальцграфа Дипольда Славного воцарилась гармония.

– Все-таки я тебя освободил, вареный Мартин, – спокойно сказал Дипольд. – Обещал – и освободил. И от Альфреда, и от Лебиуса.

При определенном желании ТАКОЕ освобождение тоже можно считать совершенным во благо. Желание у Дипольда было. А что? Избавить несчастного от жалкой жизни, вернее, от унылого и безрадостного подобия оной, от беспросветного прозябания в темнице и тяжкой работы в мастератории, от мучительного существования, и главное – от вечного страха – чем не благодетельствование? Сам Мартин по причине своего малодушия решиться на подобное избавление не мог бы.

А Дипольд ему помог.

И Мартину помог, и заодно себе… Да, именно так. Заклятый враг Дипольда сегодня понес первые потери. Урон не ахти какой, конечно, но все же… Альфред Оберландский потерял ценного пленника. Раба-мастера. И скоро лишится еще одного. Заложника-пфальцграфа. Итого двое.

Впрочем… Дипольд оглядел притихшую (да, она, в самом деле, теперь настороженно молчала) тьму, в которой едва-едва проступали очертания толстых железных прутьев и бледных изможденных лиц между ними. Впрочем, почему только двое? Быть может, чудо-отмычка Мартина подойдет и к замкам других камер? И к кандалам узников?

Пфальцграф готов был сейчас даже простить им всем былые насмешки. Ладно, чего уж там… Он выпустит из темниц-загонов и этот двуногий скот, лишь бы досадить маркграфу, лишь бы оставить магиера без материала для новых экспериментов! А еще… Пусть пленники из общих камер помогут расправиться со стражниками. Пусть заполонят замок, пусть внесут смуту и беспорядок. Глядишь, под шумок и самому уйти будет проще.

Дипольд подошел к ближайшей клетке, набитой людьми. Света тут было мало. Практически, не было вообще. Зато много темноты и зловония. В душном непроглядном смраде пфальцграф на ощупь отыскал замок. Со скрежетом втиснул в скважину тупой конец вилки-отмычки.

Самодельный ключ вошел. Подцепил механизм замка. Теперь – крутануть. Попробовать хотя бы. Надо…

Но случилось невероятное. Ни ликования, ни восторга, ни криков радости, ни слов благодарности пфальцграф не услышал… Наоборот. Люди в зверином обличье отшатнулись от него вглубь клетки как от прокаженного.

– Не надо! Не делайте этого! Ваша светлость!

Непонятная Дипольду упрямая покорность Мартина, замешанная на страхе и страхом же выпестованная, проявлялась снова. Она, рабская покорность эта, похоже, засела уже в печенках у узников маркграфской темницы.

– Не погубите, ваша светлость! Не открывайте дверь! – голосили из-за решетки.

Сначала жалобно. Потом угрожающе.

Да, они все боялись! Безумно боялись. И ничего иного не умели. Никто не желал свободы, ради которой следовало рискнуть жизнью. Никто не хотел менять свою никчемную жизнь. Никто не хотел бежать.

Никто ничего не хотел.

А раз никто не хотел…

– Ну и сидите! И подыхайте!

Таким только открой дверь. Только дай волю таким. Да уж, волю… Сами из клетки не выйдут и своего освободителя туда же затащат. Чтобы и он не смел рыпаться, чтобы даже не думал…

Дипольд сплюнул, выругался, на ощупь шагнул к следующей клетке. Попробовать там?

Там – тоже.

Там – так же.

– Помилуйте, ваша светлость! – истошный вопль. – Не открывайте!

Третья клетка…

– Не надо! Пощадите!

И – совсем уже другим тоном, для пущей ясности:

– Убьем ведь, светлость. Разорвем в клочья. Раздавим. Размажем.

Могут. Их больше. Много больше. И эти просто цепляться за него, как Мартин, не станут. Этим страх придаст силы. А численное преимущество – злобы. Покорность судьбе укрепит руку. Руки… И ноги, которыми его растопчут. Если открыть клетку.

Возле четвертой камеры Дипольд все же задержался. Здесь не кричали, не умоляли, не угрожали. Молчали, словно сговорившись. Не не шарахались от двери. Так, может, хотя бы здесь понимают? Ждут? Свободы?

Пфальцграф остановился. Снова сунул отмычку в замок.

И…

Да, они ждали. Но не свободы – другого!

…и едва успел отскочить от целого леса костлявых, жилистых, изъязвленных рук, выросшего ему навстречу.

Это не одна рука Сипатого и не две руки Мартина, с которыми можно побороться и которые можно с себя стряхнуть. Это скопище пальцев-крючьев, готовых вцепиться и растерзать смельчака, посягнувшего на незыблемые устои темничной жизни, соблазняющего недоступной свободой других, кидающего своим непозволительно дерзким поступком тень на прочих покорных обитателей подземного загона для человеческого стада.

Нет, самого Дипольда руки не поймали. У пфальцграфа хватило сноровки вовремя отпрянуть. Зато грязные пальцы дотянулись до застрявшей в скважине отмычки. Дернули. Изогнули. Сломали. Прямо там, в замке. И тем самым закрыли, замуровали себя. Надежно. Чтобы нельзя было открыть. Выпустить чтобы нельзя было.

Проклятье!

В ярости, негодовании, бешенстве, в исступлении и в бессилии постичь ТАКОЕ, Дипольд с маху ударил своей кандальной цепью по тянущимся между прутьев рукам. По скрюченным пальцам. По лицам, прильнувшим к решетке. По головам. По клетке. Несколько раз ударил. Сколько – не считал.

Сколько успел.

Звяк. Звяк. Звяк.

Шлеп. Шлеп. Шлеп.

Хр-р. Хр-р. Хр-р.

– А-а-а!

– У-у-у!

Звон металла о металл. Смачные звуки ударов тяжелой цепи о человеческую плоть. Хруст ломающихся костей, крики покалеченных. Руки быстро врастали обратно, в клетку. Побитые, подранные железом, поломанные и обвисшие под неестественным углом, с торчащими из разорванной кожи твердыми костяными обломками.

«Скоро тут появятся новые трупы», – подумал Дипольд.

И ведь в самом деле – появятся, как только он уйдет. Слабым и изувеченным здесь долго не прожить. Потому что никто так и не захотел покинуть свою клетку. Никто не пожелал менять звериные законы узилища и печальный ход вещей.

Больше пфальцграф к запертым клеткам не приближался. Слишком рискованно. Тупое перепуганное быдло иногда, от великого страха, способно стать опаснее любого хищника. Раз уж ему суждено совершить побег в одиночку, да будет так. И пусть все эти трусливые, покорные и опасные в своей слепой покорности бараны остаются на бойне, пусть слепо ждут своей очереди, а когда придет время – пускай идут под нож Лебиуса. Поодиночке и целыми клетками, нанизанные на общую цепь. Если они сами выбрали нож магиера – тогда пусть.

Бар-р-раны!

Одинокий узник – один свободный среди множества запертых – шел по широкому темному коридору к выходу из темницы. В его руках позвякивали кандалы, превращенные в оружие. Темнота справа и слева блеяла людскими голосами.