Текст книги "Магиер Лебиус"

Глава 48

Дипольд подошел. Но не очень близко. И очень осторожно. Как бы не цапнули его эти двое, как бы не дотянулись со своего вечного постамента. Но нет, пока, вроде, хватать не собираются. Пока его вообще не замечают. Руки работников лежат на рычагах. Или это рычаги в руках. Не понять – где что, что где.

Пар. Дым…

Вверх-вниз.

«Уф-ф-фь-ю-и-кщх-х-х-дзянь!»

«Уф-ф-фь-ю-и-кщх-х-х-дзянь!»

Еще один шаг. Пфальцграф подступил чуть ближе. Присмотрелся внимательнее. Попытался разобраться, где же все-таки кончается рычажная рукоять машины и начинается пятипалая человеческая рука.

Не смог.

Не было здесь согнутых пальцев, обхватывающих металл ладоней, сжатых кулаков. Все здесь было слито воедино. Как ноги людей (нелюдей?) и основание чудовищной машины. Рычаг являлся продолжением руки, рука являлась частью рычага. Невиданные арбайтеры[17]17
  Арбайтер – рабочий, работник (нем.).


[Закрыть] магиерской мастератории были намертво прикованы, припаяны, приварены к своему рабочему месту за все четыре конечности. С этими двумя Лебиус обошелся еще похлеще, чем с Мартином.

Что ж, вот и объяснение, почему дверь магилабор-залы не заперта. О каком побеге тут может идти речь? Как тут убежишь? Да ни о каком! Да никак! К тому же, судя по выражению лиц этой пары, точнее, по отсутствия всякого осмысленного выражения на их лицах, работники магиера не думали ни о чем, кроме работы. А скорее всего, и саму работу тоже выполняли бездумно, механически. Будучи сами неразумными деталями жутковатой машины Лебиуса.

Дипольд уже смекнул, что эти два человека, недочеловека, получеловека что-то куда-то перекачивают. Слаженно, вдвоем, на пару. Четырьмя руками-рукоятями. Двумя рычагами. А вот что именно они качают и зачем, пфальцграф понять не смог. Чем вообще была эта магиерская машина? Что она такое?

Дипольд подошел еще ближе, почти вплотную.

Какие-то мехи? Нет, скорее, насос. Большой. Сложной, странной конструкции. Там-сям наружу выступало переплетение труб, трубок и трубочек из самых разных материалов. Вот чем оказались странные отростки балдахинистого «ложа».

В случайные прорехи или в специально для того проделанные отверстия выходят пар и жар. И холод. И струйки дыма. И острая вонь, от которой хочется воротить нос даже после смрадной темницы. Все это – под давлением выплескивалось, выбрасывалось в разные стороны. Поднималось к низкому – рукой достать можно, если подпрыгнуть – потолку и медленной ленивой многоголовой гидрой уползало в стрельчатое окно. Высокое, узкое, забранное прочной кованой решеткой.

По магилабор-зале витал то ли конденсат, то ли мельчайшая рассеянная взвесь каких-то магических эликсиров, увлажняющих воздух, но отчего-то не оседающих на пол и стены. Блестящие округлые капли, искристые колючие льдинки, невесомые, постоянно меняющие свой собственный цвет, а заодно подкрашивающие клубы дыма и пара граненые алмазики…

И – «Уф-ф-фь-ю-и-кщх-х-х-дзянь!» «Уф-ф-фь-ю-и-кщх-х-х-дзянь!» Чудовищный механический орга́н с двумя рычагами, с двумя «музыкантами», вмонтированными в него, слитыми с ним руками и ногами, все наигрывал и наигрывал пронзительную мелодию, от которой ныли зубы и ломило сердце. И не понять – для чего играл, зачем… Снаружи, за решетчатым окном изрыгаемой магиерским насосом какофонии восторженно подвывал ветер.

Дипольд обратил внимание, что многочисленные трубки-отростки разного диаметра, выходившие из машины, тянутся в одну сторону. В дальний конец комнаты, вовсе уж густо завешенный практически недвижимым туманом.

Трубки были металлические и керамические. Были и кожаные «кишки». Были прозрачные (стекло, наверное) и сплошь дырявые, но чудесным образом не выпускающие своего содержимого. И еще невесть какие. И по всем этим извилистым, скрученным, спиральным дорожкам перекачивалось… Что – не понятно. Что-то красное. И черное. И зеленое. И желтое. И белесое. И почти бесцветное. И совершенно бесцветное. И жидкое. И мелкая твердая, но подвижная сыпь. И газ? Дым? Пар? И туда, и сюда. И туда-сюда. И сюда-туда…

– Эй! – на окрик Дипольда двое у насоса… при насосе… в насосе… обратили не больше внимания, чем на его появление.

Их впрочем, ничуть не смутили и не заинтересовали удары, обрушившиеся на запертую дверь мастератории. Ага, началось! Оберландская стража сообразила, где искать беглеца. Но дверь магилабор-залы крепкая, и засов на двери прочный. Первый натиск выдержит. И второй, и третий тоже…

– Эй! – вновь позвал пфальцграф странных работников без ног и с руками, таковыми, по сути, уже не являющимися.

Опять – никаких эмоций. Оба попеременно нагибаются и разгибаются в бесконечном механическом ритме…

Вверх-вниз.

Всецело сосредоточенные на своей тупой, монотонной и непонятной работе. Полностью поглощенные ею. Дипольд еще раз глянул на руки и ноги этих двоих. Да, именно поглощенные. В прямом смысле слова.

Оба работали как заведенные.

Вверх-вниз. Вверх-вниз.

В самом деле заведенные. И без всякого «как». Качают себе мехи невиданного орга́на, не отрываясь, не имея возможности оторваться от рукоятей. Поднимают и опускают длинные рычаги…

Вверх-вниз. Вверх-вниз. Вверх-вниз.

Гоняют разноцветные и бесцветные потоки по трубкам. Играют без конца занудную «Уф-ф-фь-ю-и-кщх-х-х-дзянь!» мелодию.

Бесстрастные лица. Мертвые глаза. Нет, точно, не люди они! Ну, или не совсем люди. У обычного человека спина давным-давно бы взмокла от такой работы. А у этих – спины сухие. И кожа, к тому же, какого-то тухловато-зеленоватого оттенка.

Неживые это… или очень близкие к тому слуги прагсбургского магиера-некроманта. Нелюди, люди-механизмы. Но что, геенна огненная их побери вместе с Лебиусом впридачу, что они все-таки здесь делают?!

Частый, но бесполезный стук в дверь стих. Послышались редкие глухие удары. Сильные. Кулаками так не бьют. Сапогами тоже. «Рубят», – отстраненно подумал Дипольд.

Судя по всему, оберландские стражи пытались взломать дверь мастератории алебардой.

А два неживых и невозмутимых работника по-прежнему не проявляли ни малейших признаков беспокойства. Не могли, видать. Не умели. Другая у них здесь задача. И отвлекаться им не положено. Беспокоиться же сейчас полагалось Дипольду. Он, однако, тоже постарался уподобиться этой жутковатой парочке. Нужно было сохранить, по возможности, хладность рассудка, не суетиться, успокоиться и найти выход из безвыходного положения.

Снаружи металл бил в дерево. Но это ничего: дверь толстая, прочная, а алебарда все же – не топор дровосека, она выкована для иного: для вражьих голов. Широким алебардным лезвием на длинной рукояти, сцепленным, к тому же, с массивным наконечником и увесистым крюком на обухе высаживать маленькие низенькие и крепенькие дверцы несподручно. Так что преследователи Дипольда здесь провозятся долго. Время есть… Время неторопливо и тщательно осмотреться.

Дипольд направился туда, куда от загадочного насоса тянулись пучки переплетенных, перемешанных, перепутанных и переходящих друг в друга трубок. С мечами наголо пфальцграф шагнул в непроглядную завесу, за которой громоздилось… громоздилось…

В мерцающем магическими бликами, густом, но не стесняющем дыхание тумане он наткнулся на что-то…

Что?

Из пелены выступало что-то по размерам больше руки голема, но меньше магиерского ложеподобного насоса. Что-то яйце– или коконообразное, оно лежало на прочном столе-помосте из толстых дубовых досок, обитых железными листами, скрепленных стальными скобами и гвоздями. Что-то скрученное, скорченное и в несколько слоев оплетенное длиннющей цепью из намертво спаянных звеньев. С ног до головы оплетенное. Хотя ни ног, ни головы в обычном человеческом представлении Дипольд сейчас различить не мог.

Он вообще немногое видел в этой путанице нахлестывающихся друг на друга железных витков, а понимал и того меньше. Под натянутыми до предела цепными мотками можно было рассмотреть… Полупрозрачный кожаный мешок.

И в нем тоже… Можно. Разглядеть. Кое-что. Невнятно, фрагментарно. Отдельные части.

Металлические. Что-то вроде встопорщенных чешуек в ладонь величиной. И еще части… мясные, что ли? Части человеческой плоти. Или плоти иной, нечеловеческой. Весь этот ком сочился и исходил сукровицей. И притом не только привычно-красной, не одной ею, во всяком случае. Хватало здесь и других ядовито-ярких и мертвенно-тусклых цветов. Странный кокон в цепной оправе извергал кисловатое зловоние.

У края стола-помоста свешивался массивный замок, удерживавший тугую цепь. Удерживавший, потому что…

Ну, надо же!

А ведь то, что в цепях – оно живет. Дышит, рвется, ворочается. Старается сорвать оковы. Вырваться.

Добрая половина трубок от чудовищного насоса входила в ЭТО между накрученных вплотную и внахлест витков цепи. И прямо сквозь цепные звенья входила. Другая половина тянулась еще дальше – в угол, от пола до потолка и от стены до стены заполненный густой клубящейся разноцветной мутью и полностью закрытый от глаз Дипольда. Одни трубки тонули в плотном колдовском облаке, другие, наоборот, выходили оттуда, связывая дальний угол с неведомым цепным существом из плоти и металла.

А что там, в углу, за пеленой непроглядного тумана? Еще одна машина прагсбургского магиера и механикуса? Или еще одна «немашина»?

Чу!

Из-за пестрой занавеси магического дыма и пара вдруг донесся… – да, Дипольд отчетливо различил это даже сквозь настырное непрекращающееся «Уф-ф-фь-ю-и-кщх-х-х-дзянь!» – донесся слабый всхрип. Или всхлип. Выставив перед собой острия мечей, пфальцграф прошел дальше – к смутному, размытому густым туманом переплетению толстых трубчатых кос.

Шаг. Другой. Еще один…

И Дипольд увидел…

Сначала – лицо. Закушенная до крови губа, глаза, едва не вылезшие из орбит, косые росчерки взмокшего волоса на лбу и щеках. Лицо, которое Дипольд признал не сразу. А признав…

Герда! Герда-Без-Изъяна!

… с ужасом понял остальное.

Вот, значит, какие «важные дела» у Герды в магиерской мастератории! Вот о чем с глумливой усмешкой говорил маркграф после казни остландских послов!

Глава 49

Дочь Нидербургского бургграфа стояла, точнее, висела, полувисела в небольшом боковом тупичке, которым заканчивалась мастератория. У самой стены. С поднятыми руками, с постыдно раздвинутыми ногами. И – ни цепей, ни пут… Впрочем, ни того, ни другого не требовалось. Несчастную удерживало иное. Кисти рук и ступни ног девушки были погружены в камень. Не вмурованы в кладку, в заполненные раствором швы или пустоты, а именно погружены в глыбы и плиты – цельные, не разбитые, не потрескавшиеся даже…

«Как у тех двоих, при насосе, – промелькнуло в голове Дипольда. – Их ноги тоже, будто залиты металлом, а руки, словно к металлу приварены».

Так раскаленная стальная игла входит в олово и застывает в нем. Но человек – это ведь не игла!

Всё магия, проклятая темная магия! Самый отвратительнейший ее вариант. Если Лебиус способен вжилять звенья цепи в человеческую плоть (перед глазами Дипольда возник образ Мартина), или вогнать податливую плоть в металл («как у тех двоих, при насосе»…), что стоит ему облечь человека в камень? Или в любую другую оправу по своему усмотрению.

Дипольд в ужасе смотрел на Герду. На ее руки, на ноги.

«Как у тех двоих, при насосе… – все билось и билось в голове. – Как у тех двоих»…

Но те двое были мертвы. Скорее всего. Умерщвлены и разупокоены вновь.

Герда была жива.

И в том было особое мучение.

Прежняя Герда-Без-Изъяна теперь стала Гердой без одежды. Растянутая между каменной стеной и полом, она висела-стояла голая, жалкая, беззащитная…

Ничего, совершенно ничего из платья на ней сейчас не было.

…обреченная…

Было другое.

…изувеченная…

Была дыра в гортани. Голосовые связки – вырваны или вырезаны. Ни говорить, ни кричать Герда уже не может. И не сможет. Никогда. Только – хрипеть.

… хуже, чем обесчещенная…

Был вскрытый живот. Низ живота, если уж совсем точно. Разверстое, вывороченное наизнанку женское естество. И вот в него-то, и вот туда-то, в естество это, в кишки, в потроха, в открытое чрево, во взрезанные жилы и рваные мышцы входят пучки трубок. От насоса с двумя рычагами.

Вверх-вниз. Вверх-вниз …

И от стиснутого цепями живого сгустка плоти и металла на обитом железом столе.

А по трубкам под чудовищным напором гонится неведомое содержимое: красное, черное, желтое, зеленое и прочих цветов и оттенков. Входит внутрь. И выходит. Пульсирует. И перетекает. Туда-сюда. И обратно. И снова.

И две человеческие фигуры без ног и с руками-рычагами, не останавливаясь ни на секунду, качают насос. Толкают непрерывный поток.

«Уф-ф-фь-ю-и-кщх-х-х-дзянь!» «Уф-ф-фь-ю-и-кщх-х-х-дзянь!»

И самое ужасное, что Герда при этом жива. Дипольд это видел, знал, чувствовал. Да, жива, вне всякого сомнения! Вопреки всему. Всему тому, что из нее здесь сделали.

А что сделали?

Вот этого Дипольд не знал. И знать не хотел. Сейчас он хотел…

– Прекратить! – проревел пфальцграф.

Но те двое, у насоса, его не слушали. Не слышали. И не видели. Его для тех двоих словно бы и не существовало.

«Уф-ф-фь-ю-и-кщх-х-х-дзянь!»

Что ж, значит, и для него сейчас не станет этих двоих. Их вообще не станет!

Дипольд в несколько прыжков вернулся к насосу. Разъяренным демоном выскочил из колдовского пара и дыма. Дал волю рукам. И мечам.

Сзади в прочную дверь тупо и размеренно била алебарда. А он рубил податливые тела, вяло брызжущие чем-то красным и не очень. Густым чем-то. Более вязким, чем обычная кровь обычного живого человека.

Первым делом – головы долой. Прочь! Вместе с этими мертвыми бесстрастными лицами. С опущенными вниз неживыми стеклянными глазами.

Снес. Обе головы. В два удара.

Не помогло. Головы покатились по основанию машины, оставляя жирные липкие пятна. А обезглавленные работники… все так же… все то же…

Вверх-вниз.

Рычагами.

«Уф-ф-фь-ю-и-кщх-х-х-дзянь!» «Уф-ф-фь-ю-и-кщх-х-х-дзянь!» – скрипела, гудела, шипела и позвякивала магиерская механика. Которую, по-прежнему, приводили в действие…

Четыре руки, четыре ноги, единые с машиной.

А на шеях – два влажных среза.

Сейчас, без голов эти двое, ритмично сгибающиеся и разгибающиеся, еще больше походили на детали чудовищной машины, и еще меньше – на людей.

Дипольд зарычал. Снова – два секущих удара. Половинящих от плеча до бедра.

Две руки с изрядными кусками плоти, с торчащими наружу перерубленными ребрами, обвисли на забрызганных рычагах, нелепо болтаясь и подергиваясь в воздухе.

Но две другие руки, сохранившие под собой опору – ноги, еще опускали и поднимали рычаги. Одна рука – на один рычаг. А потому – не так быстро, как прежде.

Но…

«Уф-ф-фь-ю-и-кщх-х-х-дзянь!» «Уф-ф-фь-ю-и-кщх-х-х-дзянь!»

Дипольд, выругавшись, отсек от рычагов и эти руки. Одну – по локоть. Вторую – по плечо. Потом рубил дальше. Что осталось.

«Уф-ф-х-х-х-х-х…» – проклятый насос, наконец, остановился. Замер. Орга́н умер. Музыка стихла.

А обрубки полулюдей-полумашин все шевелились и дергались. Как живые. Живые как… Пытаясь продолжить работу, повторить заданные чужой волей и заученные механическим инстинктом нехитрые движения: вверх-вниз.

И Дипольд снова рубил этих двоих, никак не желающих умирать. Крошил. В куски. В мелкие. Шинковал в капусту. До того самого места, где руки и ноги неведомым образом сливались с металлом и в металл же обращались.

Потом он рубил насос. Там, где можно было рубить. Корежил нутро сложной магиерской машины. Разбивал хрупкие детали. Вспарывал мехи-балдахины. Высвобождал сокрытые внутри жар и холод. Расплескивал зловонную жидкость. Выпускал снопы искр, фейерверки льда, струи, потоки, облака пара и тучи многоцветного дыма.

Затем рубил трубки, тянущиеся от насоса. И целые пучки их – рассеченные, расцепившиеся, разорвавшиеся – бились об пол, о стены, вздымались к потолку, извивались и закручивались, будто смертельно раненные змеи. С шипением извергали свое содержимое. И жидкое. И густое, вязкое. И мелкое, сыпучее. И дымопароподобное.

Мастератория преображалась. Кляксы, пятна, потеки. Студенистая слизь, россыпи невесть чего… А от сгустившегося колдовского тумана ничего не видать на расстоянии вытянутой руки. И всюду – буйство, разноцветье красок, в котором, пожалуй, все же преобладали красные, багровые и алые оттенки.

А Дипольд снова… нет, не рубил уже. Рубить по тугим моткам длинной цепи, по сплошным железным звеньям в несколько слоев – только тупить клинок понапрасну. Теперь пфальцграф колол. Находил щель в цепной обмотке неведомого существа из плоти и металла, запеленатого в железо и соединенного с Гердой проклятыми трубками. Вставлял в щель острие трофейного меча. Наваливался всем телом. Всаживал по самую рукоять. В кокон. В урчащую, шевелящуюся, колышущуюся под цепями массу.

Клинок тяжко, со скрежетом входил туда, где топорщилась металлическая чешуя. Но все же продавливал и проламывал крепкую оболочку. Там же, где была лишь плоть, меч проваливался под цепь легко, почти не встречая сопротивления.

Неведомое существо в цепях билось, дергалось и умирало. Беззвучно. Без крика. Без рыка. Без стона.

А дверь снаружи все рубили. И все не могли прорубить.

Истыканный, исколотый, обмотанный цепями монстр не сразу, не скоро, но все же затих. Со стола, обитого металлом, лилось… Кровь – не кровь, грязь – не грязь. Что-то среднее. Из продырявленного кокона валили новые клубы зловонного дыма и пара, окутывая труп того, кого пфальцграф так и не смог толком разглядеть за цепными звеньями внахлест.

Дипольд вернулся к Герде. Бедная-бедная Герда! Бедная, несчастная…

Искаженное лицо, беззвучные стенания.

Пфальцграф снова пусти в ход меч. В три взмаха освободил девушку от колдовских трубок, тянущихся к ее распахнутому чреву и выходящих оттуда. Отделил Герду и от затихшего насоса, и от сдохшей твари в цепях.

Из рассеченных трубок тоже хлынуло, засочилось, закапало. И кровь, и иное. Какие-то растворы, эликсиры. Ничего, не беда. Надо будет – заткнем. Перевяжем. Перетянем. Но что-то подсказывало Дипольду: не надо. Надо наоборот. А раз так, значит, выльем, вытянем, выдавим всю дрянь, которой мерзавец Лебиус накачал Герду…

Это-то сделаем. Это-то можно. А вот как освободить руки и ноги пленницы? Дипольд растерянно посмотрел на стену, на два голых, гладких, цельных камня, в которые уходили, не оставляя ни следа, ни трещинки, ни щербинки – запястья и – на добрую треть – предплечья Герды. Взглянул на огромную, обтесанную плиту пола, в которой, как в болотной жиже увязли ступни и голени девушки.

Как вытащить, как извлечь из камня ее руки и ноги? А никак!

Здесь Дипольд был бессилен. С этим он ничего поделать не мог. Разве что отсечь…

Свистела и сипела дыра в гортани Герды. Поврежденные голосовые связки без толку гоняли воздух. На перекошенном лице дочери нидербургского бургграфа застыли испуг. И немая мольба.

Герда, напрягшись всем телом, хрипела. Что-то силилась сказать, о чем-то попросить. Но лишь дрожали искривленные бледные губы и брызгала слюна с кровью.

Но Дипольд понял ее без слов.

Нетрудно было понять.

Она смотрела ему в лицо. И на его мечи. И на его лицо. И снова на мечи.

Умоляющий взгляд. Глаза, полные слез. Да, Дипольд прекрасно понимал, о чем его сейчас просят. О смерти… А о чем еще можно просить в таком (руки-ноги – в камне, чрево, утыканное обрубками трубок, как еж иглами – нараспашку) положении? Что ж, он выполнит просьбу благородной Герды-Без-Изъяна. Он избавит ее… Он поможет ей…

Как Мартину. Как прочим узникам Альфреда Чернокнижника.

Дипольд поднял клинок – перепачканный, в разноцветных разводах. Острие меча коснулось нежной кожи. Над распоротым животом. Под левой грудью девушки.

Она тоже поняла. Поняла, что он ее понял.

Но нет благодарности.

Но глаза Герды переполняет страх.

Но на лице – гримаса ужаса.

Голова девушки судорожно мотнулась. Туда, сюда. Вправо, влево. В протестующем жесте.

Дипольд видел это сквозь кровавую пелену, затмевающую глаза и разум. И сквозь пелену, клубящейся в мастератории разноцветной магической взвеси.

Хрип Герды стал сильнее, отчаяннее. Но дым и пар, заполнившие мастераторию, глушили звуки. Клокочущая в душе Дипольда ненависть к маркграфу, к магиеру, ко всей Оберландмарке, ненависть и страстное желание помочь Герде также заглушали ее хрипы. Ненависть и желание помочь стояли ватой в ушах.

А голова девушки все моталась. И слезы – ручьями из распахнутых глаз.

Что ж, это понятно, это ничего. Это бывает…

Смерть – такая гостья, что устрашит любого. В последний момент, на краю могилы, когда все вот-вот оборвется, многих покидает решимость. А женщины – они особенно слабы и непостоянны. Видимо, страх перед небытием все же овладел Гердой.

Бывает…

Но разве это хоть что-то меняет?

Поддавшись минутной слабости, бедняжка хочет отказаться от того, о чем сама только что молила. Но если послушать ее сейчас, если оставить жить, здесь… так… если обречь на страдания… Жалеть о несовершенном тогда будут и она, и он. Значит – нет, значит, нельзя слушать.

Пусть сейчас Герда спасовала, пусть дала слабину. Сломленной чудовищными пытками девушке – можно. Позволительно. Но тем тверже должна быть рука, дающая ей избавление. И вместе с тем отнимающая у врага нужную ему пленницу. Ведь зачем-то Герда нужна была магиеру и маркграфу. Раз ее так… раз над ней так…

Он, Дипольд Славный, сорвет этот жуткий опыт. Одним темным экспериментом будет меньше. И одной спасенной – больше.