Текст книги "Обновлённый мир"

«Нижний, книжный – третий нелишний»

В Нижнем я был дважды, и оба раза – в связи с необходимостью получить качественную медпомощь: здравоохранение в этом городе уж больно классное! А мне ещё и посчастливилось иметь там знакомого врача, замечательную женщину по имени… А впрочем, нет, не скажу, пускай будет интрига.

Короче, гуляем однажды (в мой второй приезд) недалеко от Кремля, по одной из центральных улиц (я ещё не выучил их названий), на душе легко, МРТ сделана, формальности соблюдены, можно расслабиться… и вдруг мы с Ядвигой (ну, вот и проговорился) случайно замечаем, как девушка в доме напротив, через дорогу, моет окна. На высоте четвёртого этажа (а каждый этаж ого-го! – потолки-то в «сталинском» доме высокие) она – одной ногой в комнате, другой на идущем чуть ниже уровня подоконника карнизе – стоит в проёме и, небрежно держась за раму, моет… Страшно ведь, высоко; внизу машины завывают и взрёвывают, дети из вечерней школы возвращаются, крик, гвалт страшный, да ещё и суда вдали, на реке, трубят, как слоны, – поди устои тут на ногах! – легко потерять равновесие, оступиться… а ей и дела нет! Стоит себе, моет, и штаны её пижамные – красные-красные в лучах солнца! Прямо как маки…

Мы с Ядей переглянулись и хором говорим: «Слушай, я хочу к ней в гости, давай…» – но до конца фразу, ясное дело, не договорили, заржали, как ненормальные, аж люди от нас шарахнулись, и – туда, через дорогу, в арку… Чуть самосвал какой-то не сбил нас! Но обошлось…

Во дворе – кажется, всего в двух шагах от этого уличного столпотворения, а тише… тише настолько, что даже не верится… Ну, не совсем тихо, нет: тут и мамы с малышами на площадке, и дети постарше бегают… Девочки прыгают через натянутую резиночку, повторяя вновь и вновь странную считалку:

Нижний, книжный,

Третий – не лишний:

Манит, тянет…

Прикинув, где ориентировочно находится та квартира, мы устремились к подъезду; из него как раз выносили на помойку старую мебель, так что нам даже дверь открывать не пришлось: гостеприимно распахнутая, она впустила нас на широкую лестницу. Отполированный ногами многих поколений кафель на лестничных клетках образовывал затейливый узор, а ступени были до того вытерты, что в каждой образовалась вполне ощутимое углубление (намочи их попробуй – кто-то обязательно костей не соберёт!) … Квартирные двери были настолько высоки и внушительны, что на нашем месте любой бы оторопел, но мы ведь не в том настроении, да? – поэтому, взлетев по ступенькам, через минуту уже трезвонили в ту квартиру, где, по нашим прикидкам, обитала смелая девица.

Открыл нам неожиданный мужчина в фартуке. Борода, усы и улыбка располагали, это хороший знак! Здравствуйте, – крикнули мы хором, – извините, пожалуйста, за беспокойство, мы сами не местные («Наполовину, – сразу пояснила Ядька. – Вот он неместный, а я наша»), пустите с вашей девушкой познакомиться: ну пожа-алуйста!»

Бородач расплылся в улыбке, но тут же грозно (понарошку, конечно) нахмурился: «А откуда, позвольте полюбопытствовать, молодые люди, вам известно, что у меня есть девушка?» – «А мы её только что видели!!» – «Да? Странно… Вроде бы она не выходила никуда… Галина! Тут какие-то твои друзья опять! – и, наклонившись к нам, доверительно добавил: – Друзей заводит в мгновение ока, за всеми и не уследишь… – Тут в просторный холл из комнаты впорхнула давешняя окнемойщица, и мужчина переключился на неё: – Вот, полюбуйся».

Галя подняла пушистые бровки: «Но я их не знаю… Ребята, вы к кому?» – «Галя! Видите ли, Галя… или Галина…», – наперебой заговорили мы с Ядей, но, смешавшись, застопорились. Она наконец улыбнулась тоже: чисто-чисто, прямо как этот дяденька, но только ещё более беззащитно: «Ну, что ж… За столом расскажете: нам как раз пора передышку сделать. Итак, на повестке дня – чай! И никакие возражения не принимаются», – после чего вприпрыжку убежала, а мужик пригласил: «Раздевайтесь ребята, я сейчас», – и скрылся в, судя по идущему оттуда пару и запахам, кухне. Делать нечего: взялся за гуж… ну, и так далее; мы разделись. Бледные соски Яди мгновенно сморщились от вечерней прохлады помещения, да и я с ног до головы пошёл гусиной кожей, но… может, дальше будет теплее? Взявшись для пущей храбрости за руки и осторожно переступая по влажному паркету босыми ногами мы вошли в ту комнату, что находилась справа.

Это явно была гостиная, причем довольно необычной формы. Не владея специальной терминологией, могу только сказать, что, когда войдя поворачиваешь налево, оказываешься прямо напротив огромного (того самого!) окна в дальней стене, а если не поворачивать, то прямо по курсу видишь нечто вроде туалета… в котором сидит человек.

Это не то чтобы жирный, но довольно сильно разбухший субъект то ли средних лет, то ли чуть постарше. Абдоминальный жир свешивается с его боков, а он и в ус не дует: сидит себе на толчке и читает газетку. Некогда коротко стриженый, но уже слегка заросший, без бороды и усов, однако до такой степени небритый, что это уже граничит с бородой и усами… ещё почти молодой, но уже безнадёжно старый, он сидит (правда, опустив верхнюю крышку, и на том спасибо!) – а за окном в дальнем конце комнаты то и дело пролетает стайка белых домашних голубей, исправно очерчивающая круг за кругом.

– Кто это у вас? – тихо спрашиваю подошедшую Галю, уже снявшую свои малиновые штаны, и оставшуюся в полупрозрачных трусиках.

– Да это Засс. Вы ему не мешаете, не шепчите.

– Вроде дворянская фамилия, нет?

– А мы с Григорием даже и не знаем. В подъезде нашли, сидел и орал, жалобно так… На пижамке нагрудный кармашек, на нём бирка: «Засс». Всё. Ну, и… взяли к себе. Отогрели, выходили… Эй, Зассобой, чаю будешь? – Тот и ухом не повёл. – Жалко его, прямо сердце не на месте… Случись что с нами, куда он такой пойдёт?

Обречённо махнув рукой, она отвернулась и вытерла глаз тыльной стороной кисти. Потом, со словами: «Простите, тушь…», – убежала, видимо, в ванную.

Пришел Григорий, нарочито деловой и энергичный: ну-ка, дескать, где тут пир горой, где дым отечества… мм? «А мы не знаем!» – говорит Ядя. «Тогда прошу всех за мной!» – заявляет хозяин и с комичной торжественностью ведёт нас в комнату, которой мы ещё не видели (вход в неё находится в дальнем конце, слева), а там тако-ое! И икра чья-то, не знаю чья, я в этих делах не больно-то разбираюсь, и сёмга, и палтус, и бастурма, и суджук, и маленькие кексики (те самые, что всегда продаются в школьных столовых да ещё в поездах дальнего следования), и даже хамо-он!

– Откуда, – спрашиваю, – изобилие?

– А, – говорит, – не обращайте внимания. У Гали то ли мама умерла, то ли бабушка, я не помню… За долгие годы привыкли экономить, каждый рубль считать, буквально, потому что ведь оно как: больницы, сиделки… уход послеоперационный, реабилитация и прочая байда… А теперь вдруг стало незачем, и… у нас теперь всегда так.

– А памятник? – спрашиваю.

– Какой памятник?

– Ну, памятник. На памятник вы собрали?

Он помрачнел и задумался. Потом, рассеянно толкнув меня плечом, вышел из столовой в гостиную. Мы услышали его далёкий, печальный и протяжный, крик: «Галю! Ты где?.. А вот ребята говорят, нужен ещё и памятник… Галина-а!»…

Холодало. «Пойду всё-таки накину что-нибудь», – шепнула Ядя и выскользнула из комнаты.

Я остался один. Подцепил с подноса шпротину, положил на кусочек чёрного хлебушка и стал вдумчиво перетирать это чудо зубами, пытаясь не думать… Если бы это было так просто!

Вернулась Галя, одна. Сердитая. «Вы что это тут моему мужу мозги канифолите! Думаете, раз пришли, то всё можно? Хватит с нас того, что восемь лет – как один кошмар нескончаемый… – Она всхлипнула. – Даже новый матрас не могли позволить купить себе…»

– Однако же, – говорю, – ведь этого вашего Засса вы как-то содержите…

– Так затем и взяли, чтобы образовавшуюся пустоту заполнить, неужели вы не понимаете? – Она всплеснула руками. – Господи, да зато он такой тихий, такой покладистый! Никогда никому ничего плохого… И, потом, от него тоже польза есть. Всё в этом мире взаимосвязано, всё для чего-нибудь да нужно…

Она отодвинула стул, развернула его сиденьем к выходу и села верхом, положив, будто прилежная школьница, руки перед собой на гнутую спинку.

– Хорошо, допустим. И какую пользу приносит конкретно он?

– Он? – Галина склонила головку набок и смерила меня взглядом: насмешливо, вроде даже оценивающе. – О-он… Он – у тех наших свидетель.

– У кого «у тех»?

– Да не у тех! – Она от души расхохоталась. – Утех. Понимаешь, глупый? Мы перед тем, как… ну, этим самым заняться, его за окном приковываем. К специальным таким кольцам. Чтобы смотрел.

Я – смотрел на неё… Смотрел и всё никак не мог переварить услышанное. Потому что это… это… ну, я прямо не знаю, как это… как такое можно-то!

Но, видимо, было можно.

Она вздохнула и взглянула в окно. Там была осень.

– Видите ли… – она снова перешла на «вы», – его во дворе ребята дразнят. А ему необходимо самоуважение. Но ведь для этого нужны какие-то объективные предпосылки, верно ведь? А их нет… А так – ну… – Она замялась. – Так он хоть какого-то опыта набирается. И потом детям рассказывает. И уже, считай, отношение к нему хоть чуток, а меняется в лучшую сторону: вот, прожжёным у них слывёт теперь… Ну, что вы молчите-то! – Она умоляюще взглянула на меня, губы её дрожали. – Молчит, как, я не знаю вообще… как будто он.

– Григорий?

– Да при чём тут Григорий! Как Засс. Он за всё время, что у нас живёт, ни слова из себя не выжал. Ни на один вопрос не ответил, ни мне, ни Григорию. Как будто нас нет! Или наоборот, как будто это мы есть и… со стеной разговариваем.

– А что это он у вас читает?

– А, всё. Сначала собрания сочинений читал, стены полностью были ими заставлены, потом на газеты старые переключился.

Вошёл Григорий, улыбающийся. Немного виновато, но лукаво… ох, и лукаво же…

– Ага! Вы, я вижу, уже почти всё скушали, надо бы мне поспешить, а то не наверстаю! – ухватив двумя пальцами длинный ломтик какой-то рыбы, он запрокинул голову, сверху вниз заправил эту сочащуюся жиром ленточку в образовавшееся на месте лица отверстие и, набив таким образом полный рот, с наслаждением явным настолько, что трудно было не заподозрить некоторой демонстративности, принялся жевать. Тут вернулась Ядя, надевшая свитерок, и все дружно уселись за стол…

Когда минут через сорок (максимум через час десять) мы с Ядвигой вышли из подъезда, время было уже позднее. Зажгли фонари, но в их мертвенном свете не видно было ни мамаш, ни их карапузов, ни собак, ни пенсионеров. Лишь две худенькие девочки, балансируя на той эфемерной грани, что отделяет дитя от подростка, всё ещё прыгали через натянутую, как тетива, резинку и приговаривали, приговаривали:

Нижний, книжный,

Третий не лишний.

Мя нет, тя нет,

За собой тянет…

Пора было на вокзал: я опаздывал на поезд.

…

10 декабря 2017 г.

Хочется верить

Совсем скоро на Землю придёт Новый год, и хочется верить, что будет клёво.

Прежде всего – что выпадет нормальный, не слишком сухой и не слишком влажный, пушистый снег; что скроет он всю накопившуюся грязь и прочую гадость, а всех, да, всех, всех-всех заранее изготовившихся посыпáть его реагентами – сметёт внезапно налетевшим ураганом, и на их место вернутся нормальные люди с нормальными лопатами, а также – на случай если потребуется принять меры против гололедицы – с нормальным, химически инертным охристого цвета песочком.

Хочется верить, что в продаже будут нормальные мандарины, а не та апельсиноподобная хренота, что в последние годы так и норовят впарить подслеповатому потребителю вместо знакомого с детства ностальгического чуда! Чтобы были, как им и полагается, нормальной приплюснутой формы – со вмятинкой на одной стороне и с зелёной пимпочкой на другой; чтобы легко чистились, а вкус имели – не сладкий (чур меня, чур), какие бесы внушили вам, что мандарины должны быть сладкими! – а едва сладковатый, с этакой озорной кислинкой…

Хочется верить, что народ сделает правильный выбор, что бы это ни значило.

Хочется верить…

А на дворе всё тает и, по слухам (темно, и подслеповатый потребитель нифига не видит), идёт дождь. В воздухе носятся бактерии, новые штаммы гриппа рыщут по супермаркетам, двуногие животные чихают и кашляют, не прикрывая рта, брызги летят во все стороны, и нет тебе спасения от очередной надвигающейся пандемии, ослабленный городской человек.

Впрочем, болезнь неизменно идёт тебе на пользу: все новые и новые очки набираешь ты в негласном конкурсе на самого несчастного. (Участие по умолчанию принимают все живущие, и это не обсуждается, ребята.) Уже и забыл ты, когда в последний раз не ломило твои члены, не крутило суставы, не разламывалась голова… Что ж, – удовлетворённо говоришь ты себе, – конечно, мне пока далеко до тех, кому собирают по соцсетям на пересадку костного мозга, однако надежда войти в первую сотню… или нет, пожалуй, в первую тысячу: нужно быть реалистом… короче, надежда есть, есть… Главное – верить!

Верить в определённую логику происходящего, в наличие чётко прописанных в истории твоей жизни причинно-следственных связей, в неумолимый закон… Тот самый, по которому ты должен получать «по заслугам», а не по капризу жребия.

Иначе не чувствуется обратной связи с реальностью, и, дезориентированный, ты постепенно теряешь последние крохи рассудка, а его у тебя было не густо и ранее…

Начинает казаться, что гирлянды на деревьях развешаны лишь ради того, чтобы против фамилии какого-нибудь ответственного за распил средств чиновника префектуры поставили очередную галочку; что музыка, несущаяся из динамиков, не музыка вовсе, а экспериментальный шум, транслируемый с целью уточнения актуального на сегодняшний день уровня нашей с вами неприхотливости; что даты изготовления на всех без исключения продуктах питания были подделаны не однажды, а два, три, четыре раза… но ведь это же не так!

Вот что бывает, когда утрачиваешь веру: подозрение уже не оставляет тебя, заполняет изнутри, разрастается, как опухоль… Ну! Разве ж это дело? Разве можно так жить?!

Нет… Поэтому – хочется верить.

Что в будущем году нас ждёт одно лишь хорошее. А плохое не ждёт, оно приходит само и без приглашения разваливается в нашем кресле, положив на такое же чистое, светлого бархата сиденье кресла напротив копыта в заскорузлых носках, источающие аромат сыра, слишком долго добиравшегося до нас из Нидерландов через братскую Беларусь. И с этим ничего не поделаешь.

Но есть календарь на следующий год, «с собачками». Есть мосол, припасённый для варки студня. Есть неиссякаемый источник оптимизма: собственные, индивидуальные грёзы, получаемые из общественных мифов путём возгонки и последующей конденсации.

Есть ёлка, в конце концов!

И хочется верить, что ещё до истечения декабря на ближайшей барахолке… пардон, дико извиняюсь, на ярмарке-выходного-дня – я каким-то чудом умудрюсь разжиться той самой архаичной затычкой, которая диаметром не сорок пять, а сорок миллиметров!

Чтобы примерно за полчаса до опостылевших курантов мирно набрать ванну, поставить на стиралку рядом блюдо с загодя раздобытыми… именно теми самыми, приплюснутыми, а не какими-либо ещё… Чтобы открыть «Саяны», долженствующие символизировать для несчастного абстинента это ваше пошлое шампанское, погрузиться в тёплую, почти горячую воду… и – провожать, провожа-ать…

Без веры никак, вера горы двигает. Хотя, в сущности, уверенным можно быть лишь в одном: Новый год действительно очень скоро наступит!

И вот… когда это наконец произойдёт, ты, сквозь усталость и хмарь утренних сумерек, почувствуешь себя последним идиотом из-за того, что в очередной раз купился на это вот всё… Но будет слишком поздно.

Вернее, слишком рано…

16 декабря 2017 г.

Мы вместе

Нас таки двое, да. Мы писатели, а поэтому у нас вечно нет денег, и мы на двоих снимаем однокомнатную квартиру в гетто на юго-западе одной очень известной столицы. Посреди единственной, общей, комнаты (какой смысл перегораживать! – всё равно интимная сфера в полном запустении, зато и скрывать нечего) стоит круглый стол, на столе – оставшаяся с прошлого Нового года ёлка… Вот, корили себя несколько месяцев напролёт, какие же мы лодыри, мол, какие возмутительные амёбы, никак ёлку разобрать не можем (она у нас искусственная) … а что в итоге показало время? А время показало нашу глубинную стратегическую правоту: теперь, когда декабрь в разгаре, а все люди ещё только чешутся у себя ели ставить (и заранее ленятся!) – у нас уже давно всё готово. Только пыль с игрушек вытереть, и – красота!

На люстрах – моей и его – висят круглые таблички, каждая составлена из трёх «рыбок», символизирующих китов, на которых стоит этот мир: хаос, космос и герпес. Почему их две? Ну, нас же двое… Гости (в основном, гостьи) приходят, видят, интересуются, что это такое, получают ответ, надолго задумываются и… как правило, с повторным визитом не спешат (я их очень хорошо понимаю).

Ещё у каждого из нас свой ноутбук. Запаролированы оба. Дружба дружбой, а… Однажды он залез ко мне в исходящие, копипастнул первый попавшийся адресок и ради прикола послал знакомой издательнице фотожабу, в которой приделал мою бóшку какому-то скачанному из сети нудисту, – вот ведь пёс! – да так хорошо приделал, что она, Алия Фазильевна предложила контракт, почти сразу же… На неприемлемых в конечном счёте условиях – хотя мы всё равно остались друзьями с «хабибти»… и тем не менее.

Да и зачем же проникать друг к другу тайком, если всё равно и я, и он даём читать один другому наши опусы! (Разумеется, только после того как работа окончена.) И, конечно, то и дело глумимся над отдельными фрагментами, ну, а что! Правильно, я считаю: не давай товарищу расслабляться, заботься о сохранении его тонуса! – пусть не забывает, как держать удар… Например, этот комик на днях употребил где-то у себя слово «дермантин», так ржачно… Правда, моё веселье быстро сошло на нет, после того как он ткнул меня носом в мой неологизм «координальные»… Ну, не беда. Я у него ещё нарою что-нибудь этакое, дайте только срок…

Собственно, разве главное – это форма! Он ведь и содержательно… Такое может отчебучить порой, что даже мне, ко многому привыкшему, становится нехорошо. А хуже всего то, что этот олух каждой из наших посетительниц (особенно тем, которые ему понравились) норовит всучить какое-либо из своих сочинений: мол, пускай лучше сразу всё обо мне поймёт, а заодно и я по её реакции догадаюсь, с кем имею дело… «Дурень, – каждый раз ему вдалбливаю (а толку чуть), – ты пойми, нет на свете женщин, которым понравится ТАКОЕ! Ты, – говорю, – раньше времени никому из них вообще ничего из написанного не показывай! Пусть сначала замуж за тебя выйдут, а уж потом читают. Да и если выйдут, тоже особо не торопись…».

Но он торопится, даже не дожидаясь выхода, что ж… Не удивительно, что до замужа ни с кем дело не доходит. Зато ротация велика, держит в тонусе, не даёт расслабляться… Ну, и удары тоже держим. А они у каждого из нас двоих чуть ли не каждый месяц случаются.

…На днях сказала мне тут одна, что я никогда не смогу «стать её детям хорошим отцом» – это после того, как вернулась из спа-салона, глядь, а мы втроём бой подушками устроили, диванными. (Ну, и что с того, что на одной шов пополз! Зато весело было.) Мне, говорит, двоих сыновей вполне достаточно, мне третий дурак, да ещё и взрослый, не нужен… И она права, чёрт возьми.

А ему очередная курица заявила вот что (кстати, дело было при мне): мол, да, она готова «вверить свою судьбу», но – только тому, кто «обеспечит достойное будущее». Офигеть… Да с чего ты решила, подруга, что сама именно такого будущего достойна? В телерекламе услышала?

…Конечно, нам с соседом нельзя вверять никакие судьбы, даже самые завалящие. Мы писатели, властители дум… Правда, пока, в основном, дум друг друга, но не беда, лиха беда начало…

Зато потом, когда наша пурга заполонит весь мир и эти богини, у которых мы не прошли кастинг, опомнившись, засыплют нас официальными приглашениями на новые пробы, мы будем холодны, как лёд. Как металлические поручни на морозе. Как эти злые глаза в ясный солнечный день, когда её дети не хотят уходить из тайпарка, а ей самой пора к тренеру…

Но сейчас у нас есть лишь наша ель, наш дурацкий столик, за которым сидеть некому, наши ноутбуки, наши пенополиуретановые коврики, наши воробьиные порции тофу на ужин и наша мужская гордость. Которой самое место под ёлкой, вместо ватного Деда Мороза! – и пусть теперь исполняет наши заветные желания: может, у неё это лучше получится.

…Ничего, вчера подсмотрел его пароль, теперь можно, например, потереть все архивы со старыми письмами и постами в Живом журнале: я знаю, он над ними трясется («для истории», говорит, когда-нибудь может потребоваться) … Ладно, не стереть, но заархивировать под какими-нибудь нейтральными именами. И спрятать так, чтоб не нашёл! А ещё лучше – многотомный архив создать и тома раскидать по системным папкам. Предварительно присвоив невидимость…

Хотя какой смысл что-то прятать от того, кто про меня всё знает. Когда он садится напротив, ужинать, то по его хмурым взглядам я понимаю всё, что он обо мне думает, предвижу всё, что он хочет… хотел бы сказать. Если бы хоть какой-то смысл в этом всё-таки наличествовал… Но увы.

Нет никакого смысла снимать большую однушку, если ты можешь удовольствоваться и вполовину меньшей. А я могу, почему нет! – я вообще не люблю, когда слишком просторно. К тому же здесь ещё и одна стена зеркальная: раньше эту конуру снимала балерина.

Купить стол полукруглой формы в наши дни не проблема. Придвинуть его к зеркалу (предварительно демонтировав оставшийся после балерины станок). От центра прямой стороны стола – на метр-полтора вверх вертикально протянуть ленту двустороннего скотча (только не этой тоненькой ерунды, а матёрого, на вспененной основе! повышенной прочности!) и – налепить на скотч еловых веточек (их легко набрать сколько хочешь возле любого ёлочного базара). Для пущей надёжности потом можно сверху еще и эпоксидкой зафиксировать. А для имитации пушистости (да и просто флёра таинственности ради!) – пшикнуть пару раз на получившуюся конструкцию зелёной краской из баллончика, поближе к «стволу»… Подожди пару дней (чтобы всё как следует схватилось) – да и вешай на здоровье свои шарики: эта ель теперь века простоять сможет… Уже тебя здесь не будет, а она останется пыльно мерцать в сумраке кельи, иллюзорно помноженной на два. Потому что разобрать эту ель – значит изгадить зеркало.

И… Ведь, судя по всему, нам и в этом году никаких гостей не светит, да, сосед?.. Зато от тебя-то, по крайней мере, мне вряд ли светит отделаться. Как и тебе от меня.

Так что готовься, ну! – что ещё сказать… Праздник уже скоро.

Не против отмечать его вместе со мной?

А?

10 декабря 2017 г.