Текст книги "Обновлённый мир"

А за окном, между прочим, уже поздний вечер, Любка в сенях дрыхнет, укрывшись попоной, а у меня… у меня тут покойник в гробу (полузакрытый крышкой, из уважения).

Хочу вам заметить, огня я пока не зажигал, только и есть света, что от окон меркнущих… И вот в этой полутьме крышка гроба внезапно соскальзывает и, коротко, но оглушительно брякнув, падает на пол. Ну, соскользнула и соскользнула, мне-то что! Бояться-то нечего: я же не дитя, чтобы в сказки про оживших мертвецов верить? Ну, и, значит, нечего… Правда? Да не совсем так.

Потому что в это самое время мертвец зевает, крякает и – садясь в гробу, с наслаждением потягивается.

Тут уж я, хоть и не ребёнок, так заорал, что сам чуть не оглох, а командир – тот вообще уши заткнул. Тише ты, говорит, сейчас все сбегутся, а нам с тобой этого совсем не надо бы…

Кто ты бы ты ни был, – умоляю я, – пожалуйста, оставь меня в покое! Ведь я тебе ничего плохого не делал никогда… а?

Ха! – говорит. – Посмотрите на него, плохого он не делал… Да кто б тебе позволил-то, заморыш! Ты лучше вот что… сядь и рассказывай, как прошло.

Ну, я осмелел немного: вроде бы прямо сейчас жрать меня живьём он не собирается… Рассказал, как умел…

У меня, говорит, есть одна склянка заветная, аптекарь подарил – прежде чем его к стенке поставили за отравительство; в той склянке чудесное и могучее снадобье: выпей пару капель, и тебя никто не сможет разбудить, тело сделается твёрдым, будешь лежать труп трупом, ничего не чувствуя… но по истечении суток – проснёшься как ни в чем не бывало!

И это даже хорошо, говорит, что тебе коня привели: конь-то нам так и так понадобился бы, да опасался, что узнают меня, когда за ним пойду! – а теперь и ходить никуда не надо…

Вот чего я хочу: ступай сейчас в сарай и привяжи Гамлета вожжами (используй несколько!) к стропилам. Только накрепко привяжи, чтобы все вожжи туго натянуты были! – Гамлет не Отелло, он смирный, возражать не станет… Справишься?

«А что дальше?»

А дальше, говорит, я дам Гамлету несколько капель из той склянки: не две, не три, а, скажем, полторы дюжины, чтоб уж наверняка… Он заснёт и оцепенеет. Тогда ты, слушай внимательно, обмажешь его глиной. Хорошо так обмажь, от души: никто не должен догадаться, что внутри живой конь! – тебе же хуже, если догадаются… Будут спрашивать про Гамлета, скажешь, вырвался и убежал…

Значит, обмазал. Потом верхом на него, обмазанного, сяду я. Тогда ты и меня привяжи к потолку. Вожжи (в Парамошкином сарае их должно быть полнó: и на Гамлета, и на меня хватит) пропусти под мышками, так надёжнее… Потом я тоже выпью снадобья – две капли, не больше – и сразу усну (но не упаду, поскольку привязан), после чего и меня обмазывай.

Мы с Гамлетом застынем, глина тоже, и готово дело: считай, мы конная статуя…

«Но зачем?!»

А затем, – говорит, – что я собираюсь публично ожить. Потому что… Ну, видишь ли… Как тебе объяснить! Короче, уважения много не бывает, так? А уважение держится на авторитете! Ну, а что до авторитета, то… – тут он хитро подмигнул, – то его ведь надо поддерживать… прямо как меня с этим конем! Ясно?

Мне стало ясно, да. И немножко противно, однако же… ведь не станешь прекословить живой легенде!

Хорошо, говорю, а потом?

Потом, говорит, всё просто. Вожжи сними и спрячь, чтоб никто ничего не заподозрил, а после этого спать ложись. Больше тебе ничего делать не нужно.

Завтрашний день у них пройдёт в подготовке к похоронам, а ко мне – сидящему, как они будут думать, верхом на том, что ты изваял, – скорее всего, приставят почётный караул. Через сутки мы с конём оживём и – на глазах у очумевших свидетелей (которые потом всем и расскажут, о том, что видели!) умчимся в рассветную даль… до ближайшей речки. Где наскоро вымоемся и, чистыми, как бы обновлёнными, вернёмся назад: ещё более живыми, чем прежде, и – ещё более легендарными.

Погодите, говорю, ничего не выйдет: невозможно рассчитать всё так, чтобы вы с конём проснулись одновременно, и… что если Гамлет проснется первым? Да он немедленно вас сбросит! – а вы-то ещё спать будете…

Это ты молодец, говорит. Я, говорит, не сообразил, а ты, умная голова, сразу дотумкал… Тогда вот что, говорит, ты меня крепко-накрепко привяжи к седлу. Тогда усижу, говорит.

И… я так и сделал. Начал делать, если быть точным.

Пошёл и привязал коня. Крепко-накрепко, в нескольких местах, а шею особо, чуть повыше (чтоб не обмякла, когда конь уснёт), а он – знай себе добродушно этак фыркает… Дали мы ему капель, животное покачалось, пошаталось и, расставив широко ноги, будто обмерло. Смотрит открытыми глазами – и не видит. Я холку потрогал, глядь, она будто каменная уже. Пока, значит, всё как «батя» задумал.

Стал затем животину глиной обмётывать. Только круп замазал, и… как пыльным мешком меня по тыкве ударило. Стою и не знаю, что сказать…

Ты чего? – шепчет командир. – Давай в темпе: ночь коротка, а успеть предстоит многое…

Больше, чем вы думаете, отвечаю. Мне вот что в голову пришло: когда вы через сутки, очнувшись, ускачете, а потом вымытые вернётесь, орлы-то наши сразу Гамлета узнают ведь! Поймите, Гамлета – а не ожившего Отелло.

Что же ты, вражина, раньше сказать не мог? – шипит «батя» и пальцами скрюченными у моей физиономии водит: была б его воля, шею бы, как гусёнку, скрутил! – да не может, нужен я ему, нужон… Ладно, чёрт с тобой, говорит, после потолкуем, а сейчас я в соседнее село побегу: у них там один очинно неплохой жеребчик имеется, точь-в-точь Отелло… Прокрадусь, копыта мешками обмотаю, морду – вон, галстухом твоим перевяжу, и…

Хватятся, говорю! И в первую очередь сюда, к нам пошлют узнать, не видели ли чего… Да и это не важно.

– Как не важно?!

– Да вот так… Дело даже не в том, какой будет конь под слоем глины, а в том, что, когда очнётся и задвигается – тут-то подсохшая глина с него и посыплется, кусками… и сразу! поймите, сразу же станет ясно бойцам, что не глиняный тот конь, а живой!

– Что ж ты раньше не сказал, дурень?!

…Присел, жмени в патлы запустил, головой из стороны в сторону мотает, как лошадь, овода отгоняющая… а ничего не поделаешь: явь-то – не овод.

И что, спрашивает меня наконец, делать будем?

Вóт что, говорю, придётся нам с вами следовать вашему плану, изначальному.

– Как?! Но ведь…

– Погодите! Следуем вашему плану, а потом я попрошу их поторопиться (дескать, не дело это – так командира мытарить!), и тогда… будем надеяться, они похоронят вас сегодня же.

– Ну! И что дальше?!

– Дальше? Речи, слёзы, поминки, застолье… Все под столы попадают: у меня тут Любовь чудеса творит с этим вашим горохом… А дальше, когда все уснут, я вас откопаю – и вы…

– Что я?

– Сбежите. Насовсем. Верхом на Гамлете.

– Что-о?!!

– Не, ну а как иначе-то?.. Вы-то что предлагаете?

Снова стал он себя за волосы дёргать… А ведь, дёргай не дёргай, ничего путного не выдергаешь… Согласен, говорит. Коня продам, новую жизнь начну.

…Облепил я Гамлета всего глиной, потом командир на него влез (осторожно – чтобы тот во сне не перекосился как-нибудь), я и его вожжами зафиксировал. Он снадобья-то выпил, обмяк и – склянку из пригоршни выпустил!

А я-то совсем забыл про неё, вот и не успел подхватить… она возьми и разбейся.

Наклонился я над ней, вдохнул нечаянно испарений этих, и… будто кто-то враз пóлог надо мной опустил.

…Просыпаюсь, потому что чувствую: трясётся всё подо мной. Глаза открыл – телега. И меня в ней везут. Куда везёте, братцы? – спрашиваю.

Они тормошить меня принялись, «стой» кричат обозу… Ещё набежали наши, хохочут, удивляются. Ох и крепко же спишь! – орут. – Мы думали, конец, спёкся: от переживаний-то…

А командир, говорю, где?

Командира – посерьёзнели – мы, как и завещано было, ещё позавчера благополучно погребли, не волнуйся. Знатного ты Отеллу вылепил, вечная благодарность тебе от всего нашего соединения! Жаль, «батю» залепить не успел, самим пришлось, так что… не уверены, хорошо ли вышло. Ну да что тут поделаешь, если времени в обрез…

– Позавчера?!.. А глубоко закопали?

– Что, выкопать надумал, жалко стало работы своёй?.. Яму всем миром рыли, глубокая получилась яма-то… Мы когда их туда поставили, коня и «батю», да после торжественной части стали землёй забрасывать – в итоге метра полтора поверх «батиной» макушки легло. И, потом, – говорят, – даже и не в этом дело-то… а в том, что, пока ты дрых, соня, противник выбил-таки нас вон. Видишь, едем? Так это мы не просто так едем-то… Это мы отступаем. Спешно… Оттуда верстах в тридцати уж находимся. Сола вон убили…

Уронил я голову.

– А что, – спрашивают меня, – Гамлета не видел? Мы тогда с утра пришли, а его и не видать.

– Сбежал Гамлет, – отвечаю. – Поводья отвязались, он и рванул…

– Вот те на! – сокрушаются. – А мы-то его тебе подарить хотели, когда всё позади будет… Выходит, ты своего коня проворонил, валенок.

– Мой конь под землёй, – говорю.

– И то, – отвечают. – Коннику конниково, а кýльтору кýльторово…

Я лежу в телеге, голова моя прыгает на сене, подостланном скудно и неряшливо, и звёздное небо величаво поворачивается над дорогой. Откуда-то слышатся залпы орудий, похожие на отдалённые раскаты грома, но я не обращаю на них никакого внимания. Скоро снова рассвет.

18 декабря 2017 г.

А в это время…

А в это время несколькими уровнями выше, в запутанной квартире улучшенной планировки, в одной из комнат на просторной софе под углом друг к дружке – головы рядом, ноги порознь – развалились двое. Девочка в шерстяных носках (втайне стесняющаяся не по возрасту развитых молочных делёз, но вместе с тем успевшая накопить в утонченной душе стратегический запас досады на то, что все мужики такие робкие), обращаясь к мальчику с бородкой (по юности aka самодостаточности предпочитающему слушать лишь себя, мальчика, и терпеливо ждущего очередного повода вставить слово), говорила так:

– Что реформы на самом деле никакие не реформы, а пшик, очередная ширма, скрывающая старые песни о главном, лично мне стало ясно уже в девяносто четвёртом, когда Черномырдин начал свою работу на посту премьера не с чего иного, как с запрета подчинённым носить на работе джинсы, – так что потом уже ничему не удивлялась… кроме разве что всеобщей инертности! Ведь, если ты помнишь, мы с детства привыкли думать (да всех в этом убеждении и воспитывали), что наш человек – особый человек: разумеется, живущий своим прудон, с обострённым чувством собственного достоинства, склонный (по крайней мере, в теории) бороться несправедливостью, где бы её ни обнаружил… И вдруг – опа: очнулись, а вокруг лишь бескрайнее стадо, готовое на всё… но ради лишь одного единственного: чтобы их хотя бы на время, здесь и сейчас, оставили в покое! И, конечно, на такой вот питательной среде немедленно начинают размножаться целые полчища… ну, этих муфф, как их… название плохо запоминающееся… Короче, та сама пена дней – на житейском-то море…

Молодой человек, до настоящего момента рассеянно перебиравший чётки, встрепенулся:

– Да, море… Всегда завораживала его способность опять и опять умиротворяться после бури! А попутно и всех вокруг умиротворять… Я в жизни разные моря видал: Азовское, Балтийское… на Чёрном много раз бовуар, на Белом – всего однажды, зато целых два года безвылазно! И везде одно и то же: бескрайняя толща… которой всё равно, что с тобой будет. Не этак вот демонстративно всё равно, как, например, кому-нибудь… которая и не любит, и от себя отпускать не хочет… не так, а – по-настоящему всё равно: как будто тебя нет и не было!

Девочка только вздохнула: мужчины… Иной полтора года уже в гости ходит, а всё никак поцеловать не догадается! Она отхлебнула пива из пластиковой баклажки («Не, ну а что такого-то: за кант Европы!») и попыталась вставить свои пять копеек:

– Справедливо, не спорю, но отдельным-то, конкретным людям не всё равно! Они ведь не просто сами готовы на любое унижение – они хотят, чтоб и ты за компанию с ними целовала кнут, которым вас очередная железная рука от нечего делать лупит… А если ты не желаешь, то… им ведь обидно: получается, ты в белом – в то время как они-то запачкались! – типа, несправедливо… И тебя насильно подпихивют к этому… к этой штуке… Мол, участвуй в общественной жизни, участвуй! Коли выпало появиться на свет в каком-нибудь, скажем, Энске – наслаждайся Энском, а не умничай! И, с кем бы вместе бремя своё по жизни нести ни выпало, нанси с честью! – не отрывайся от коллектива, мразь. И… ты ведь сам понимаешь: чем больше пружину сжимают, тем…

Мальчик, честное слово, терпел до последнего, но… ведь нельзя же так долго говорить одной! («Действительно, фихте умничаешь-то?! – дай же и мне, такому экстраординарному и ни на кого не похожему, сказать веское слово»):

– Вот именно! И я об этом: в любой среде накапливаются огромные запасы инерции, и эта инерция является залогом того, что рано или поздно гасятся любые волны… в смысле, любые колебания, метания… Никакие «уберись в комнате, Барт» не прут! Потому что это инерция не чего-нибудь, а покоя, даже Покоя, с большой буквы. И тут мы подходим к вопросу, определяющему главное цивилизационное отличие между Востоком и Западом: чьи интересы приоритетнее – общей массы или отдельного элемента? Казалось бы, ответ очевиден, ведь Целое больше любой своей части, однако…

– Однако, да! – Внезапно девушка воодушевилась настолько, что даже приподнялась на подложенной под живот подушке. В комнате сделалось жарко, и носки, походя сдёрнутые, полетели в угол. – Именно однако: перевес уже не кажется таким очевидным, когда выясняется, что отдельный элемент обладает сознанием, идейными установками и волей, а толпа – гигантская амёба, не способная ни на простейшее умозаключение, ни на сострадание, ни, тем более на самоотречение… зато, чуть кем какой критический анализ невзначай обнародуется, подымающая хайдеггер на тему того, что, мол, нефиг: мы всегда жили именно так, а значит – априори правы, как далеко бы ни зашли! Должно быть, оно в человеческом геноне заложено…

Мальчик протянул клешню, девочка передала пивасик. Потом, не умея сдержать переполняющие эмоции, вскочила с места. Теперь она стояла (лицом к этому вечному спорщику): невысокого росточка, красная, распаренная, в клетчатой байковой рубашке и пижамных штанах, переливающихся в закатных лучах всеми оттенками серого. Мальчик рывком спустил ноги на палас (как если бы на безликий городской асф альтюсселся вдруг феноменально крупный гуссерль, отбившийся невзначай от стаи, а теперь полный решимости обосноваться на новом месте) и, запрокинув голову, сделал судорожный глоток, не отводя глаз от как по волшебству преобразившейся подруги; она продолжила:

– Пора, пора уже найтись какому-нибудь общественному деятелю, хоть какой-то публичной фигуре, чтобы честно, в открытую заявить: хорош заискивать перед народом! Поскольку народ это… инертная среда, ты говоришь? Вот именно, инертная! Со стороны (например, глазами доброжелательного чужака) вполне может восприниматься как целенаправленно поддерживаемое равновесие мудро устроенной системы, не спорю! Но нам-то, находящимся внутри, в сáмой, как говорится, гуще, отлично известно, с чем имеем дело… С тупой ограниченностью! И с равнодушием? Более того: с равнодушием травоядного к мейясу… Ты ждёшь от них душевного те планк, а это просто сонная масса, бездумно отрицающая любые проявления жизни, кроме воспроизводства себя самой: это да, это она любит и умеет. Что же до всего остального, то… А ну, слоттердай-ка мне бадью: присосался, ишь!

– Но послушай, – мальчик вернул ей баллон, и она с жадностью приникла губами, – иногда и масса выкидывает неожиданные штуки! Как, например, в девяносто третьем, когда на выборах в Думу с большим отрывом победила ЛДПР!

– Что ж тут неожиданного? – в запальчивости девочка сделала шаг вперёд и довольно чувствительно («Рáсселся, как на ку рорти! Лучше слушай, а не батай попусту!») пихнула мальчика руками в плечи, так что он, не удержав равновесие, упал на спину. – Если всё устроить по-честному, то популюс обязательно, при любом раскладе выберет наиболее последовательного и убедительного популиста – со всем его художественным уиздом! Поэтому-то, когда утих гром победных лиотар (ну, по поводу торжества свободы волеизъявления!) и те, от кого в этом мире кое-что зависит, поняли, какую фигню спороли, отпустив вожжи… короче, после той, первой попытки электорат больше не рискуют предоставлять самому себе, не-ет… Так окучивают, что любо дорого! – прямо продохнуть не дают… Потому что иначе, чёрт его знает, может, и не таких выберет себе представителей в другой рассел: ещё почище… чтоб потом – как в песне: «ясперс сил у ясина…». Полный брэгг! Немудрено, что люди спивакся начинают именно в массовом порядке, не как-нибудь…

Качнувшись вперёд, мальчик вернулся в сидячее положение – чтобы тут же встать и схватить оппонентку за плечи.

– Пусть так, – воскликнул он, – и что же тебя не устраивает?

– Да то, что нами будет управлять не пойми кто, выбранный не пойми кем!

– Народом! Его большинством! Которое в случае чего любую секцию, любой элитарный клуб может легко снести со своего пути, как кучу гегель! – мальчик уже несколько секунд, сам того не замечая, тряс девочку за плечи; голова её безвольно, как у куклы, моталась на шее, очи затуманились, рот приоткрыт, дыхание прерывисто… – Не нравится решение большинства? Но это большинство, и приходится уважать его решение, так уж повелосев! С кем ты? Сколько ни выби райл, по-любому, за тебя выберут…

Девочка вцепилась мальчику в отвороты вельветового пиджака, грязного и поношенного, но всё ещё хранящего следы былого лоска; взгляд её сверкнул внезапным торжеством.

– А-а! – воскликнула она, – в этом-то вся сёрл. Для того чтобы говорить о каком-то сознательном решении, нужно сперва отыскать субъекта этого решения! Пусть даже такого, который слышал звон, да не знает, где онфре… Где этот неведомый исполинблад? А нету… Можно было бы уважать море сторонников того давнего… скажем так, очень неожиданного варианта! – если б они в один прекрасный день потеряли берега, вышли из домов, подмяли бы под себя озёра, реки и случайные ручейки всех остальных течений… но так небывайтхед. – Слова выплёскивались ритмичными толчками, словно бьющий из глубины гейзенберг; мальчуган ослабил узел галстука: атмосфера накалялась. – Но ведь мы имеем дело не с ответственными личностями, а с безликой массой, ни одна из составляющих которой давно уже не подкрепляет свой, с позволения сказать, выбор не только какими бы то ни было практическими действиями, но даже элементарным выходом из уютной тени анонимности. Легко этак-то, когда тебя не видно и не слышно, на чету белеющих берроуз медитировать! – фуко на сердце от песни весёлой… Но вот когда мир был более или менее юнгом, людей на Земле жило меньше и каждый из них был, что называется, на счету, тогда-то в толпе было не так легко затеряться! – Запёкшийся рот парня, окружённый растрёпанными зарослями, беззвучно шевелился, словно бы помимо воли владельца отслеживая ход девочкиной мысли, тезис за тезисом («О, мой мосс!»). – Это в наши дни общество… впрочем, какое там общество! – аморфный океан дерьма клюэн щёлкает направо и налево, попустительствуя сам себеккет, позволяя голосовать за броские слоганы, за безответственные обещания… да и просто за смазливую внешность кандидата, если уж на то пошло! – а потом, глядь, уже последний фройд без соли дерридают, и каждый кьеркегол как сокóл (зато справедливо, типа). Но когда-то… когда-то любой из тех, у кого было избирательное право, отлично понимая, что в случае принятия недостаточно взвешенного… то есть трезвого… – ища синоним, девочка запнулась, и глаза от обуревающих её шюцств заво лакло слезами, – в случае недостаточно взрослого, я бы сказала, решения принявший его может быть немедленно вычислен и этак бодро СПРОШЕН – ярым новгородским вечем или, скажем, афинской агорой! – мол, а что это за странная блажь у тебя возникла, дорогой товарищ? Ну-ка, аргументируй её, симондон штопаный, а не то живо настучим в бубер, и будешь ты в итоге иметь бледный витгенштейн… вот тогда, естественно, человек подходил к личному выбору с совершенно другим уровнем ответственности. – Девочка смолкла, но лишь для того, чтобы кульминация, достигнутая через миг, «выстрелила» убедительнее и мощнее: – Да, мир и сегодня по-прежнему юм, бодр и яр… во всяком случае, так он себя позиционирует, хоть и порядком замшеллинг! – однако, если присмотреться, то легко разглядишь оплывшую физиономия потасканного позёра, прячущего следы бесчисленных «побед» при помощи профессионально накладываемого грима. – Мальчик сомнамбулически кивал в такт каждой фразе, и с каждым новым кивком голова его опускалась ницше, а то, что давно уже буркхардт себе под нос вне связи с импровизированной лекцией, становилось всё невнятнее. – Что же касается характерного для новейшей истории самодовольного торжества так называемого «мнения коллектива», то… ведь составляющих коллектив особей (которые, типа, сорель земли, а потому задают хаттингтон и вообще всячески сами от себя пруста) лучше всего характеризует тут и там используемый самыми широкими кругами болтунов термин «коллективное бессознательное». Понимаешь? «Бессознательное»! Мало того что диагноз… Это, что ни гваттари, приговор. Пусть и не самой идее демократии (когда идей явный недебор, тогда каждая на счету, пускай она и дискредитирована), но – возможности её, демократии, практической реализации в нашей, как ты весьма образно назвал её, среде. Неизвестно поче мур реальная практика сводится к очень древней и очень простой формуле: не наше дело! Будет деннет – будет пища, и хоть трава не расти, а о фреге насущном пусть другие думают, агамбен?.. Чтобы люди осознали, мол, дело-то серьёзное и не время шутки шутить, они сперва должны до смерти перепугартман. А потом – да, конечно: обджойсшись на молоке, на воду дуют… Мирно соссюрществовать со всем этим? Спасибо за шрёдингер. Век не забуду вашу доб латур… Нет, я не Бёрн он, я де бройль! – и… что? Ну! Ведь ни мне, ни тебеньямин… Только и левинас, что спасаться бергсон. Понять бы ещё, как нейманно… Ну, ничего: когда выясню, я тебя позовульф.

…Навалилась усталость. Так бывает, факт: на душе бланшо, серто и арто, но начинаешь зачем-то лезть в дебри, и закономерно напарываешься на то, за что «боролся»… Вот только что был, мерцал, искрился во всём этом какой-то марен, и вдруг – как отрезало. Фукуянные дни.

Что, может, кофмана, а? Па ланте каждому? Нет, после…

Девочка бессильно упала (хотя у пау ли? скорее стекла) на пол; рядом, украдкой стянув с ног модные клоссовски, устроился поудобнее этот недотёпа (обречённый вечно пропускать мимо ушей любые намёки); дети достали из-за тумбочки давным-давно припрятанные там (как раз на такой случай!) пыльные 0,7 мерло-понти (если честно, порядочное бурдьё), включили тиллих – и теперь рассеянно наблюдают за мельканием новостного блока, где в данный момент демонстрируется сюжет об очередной вспышке лихорадки Эвола.

А со двора опять доносятся крипки…

14 декабря 2017 г.