Текст книги "Обновлённый мир"

Заключение

Так. Садитесь за стол, налейте себе каждый кому что нравится и – прошу внимания!

Давайте выпьем за тех, кто по каким-то причинам не может этого сделать вместе с нами. Прежде всего, я имею в виду всех находящихся в заключении… что бы это ни значило.

Это может быть монастырь духа – или старая добрая агорафобия; комплекс вины – или просто сфера ответственности; узость мысли – или взятые на себя обязательства… В любом случае, речь идёт о, скажем так, некоторых пределах, за которые человеку нет хода.

Заключение… Неприятное слово, и смысл удручающий, да? Но ведь это как посмотреть… А что, если трактовать его как, допустим, частный случай ограниченной среды обитания? Или нет, возьмём ограниченность вообще, как таковую! Возьмём, а? Супер.

Ограниченность (объективного мира ли, человеческого ли воображения… да и разума, в конце концов!) предполагает отнюдь не только вынужденные рамки, но и, что важно, защиту от самых разных форм вторжения извне.

Проиллюстрируем хотя бы на примере разума: вот есть у вас некая сумма верований – и вдруг она подвергается массированной атаке железных аргументов, неопровержимо доказывающих, что вы круглый дурак, а всё, что вы считаете правильным и значительным, ничтожно либо фальшиво… Впечатляет?

А ведь именно это происходит практически каждый день с любой открытой системой.

И, чтобы гарантировать нас от подобных потрясений, система должна быть закрыта наглухо.

Говорите, ужасно: пределы покидать нельзя, это же тюрьма получается… А что хорошего вне пределов?

…Там, снаружи – ноет метель, снег залепляет зенки, кругом непроглядная мгла и – до горизонта – бескрайняя пустошь, лишь по недоразумению утыканная кое-где жилыми массивами, каждый из которых не столько оазис на самом деле, сколько цитадель… И везде, везде – стаи одичавших собак, более опасных и безжалостных, чем любые волки. Это и есть ваша свобода? Вы хотите туда?

А зато внутри-то… сами видите: тепло, светло… и относительно комфортно. Всё, что нам нужно, уже, в принципе, есть – и есть оно именно здесь, внутри нашей горницы.

Воздух, конечно, спёртый, что и говорить… да только ведь оно как: захочется свеженького, приоткроешь форточку – а ворвётся-то ледяной полярный вихрь. Все фиалки на подоконнике перемёрзнут!

Однако… нет, мы пьём – не за нас: истинно говорю, с нами и так все ясно. Мой бокал – во славу тех, кто именно там, вовне, ибо…

Ибо весь мир тоже может быть тюрьмой, если он достаточно бесприютен.

(Кстати – чтобы развеять все кривотолки: мы тут пьем только чай! В крайнем случае, компотик.)

Итак, мир… Думаю, не будет чересчур большой самонадеянностью с моей стороны утверждать, что в последние годы мир вокруг нас медленно, но довольно быстро сжимается.

Да, именно так: медленно и, в то же время, быстро.

Слишком медленно, чтобы уследить за этим.

И – слишком быстро, чтобы этого не чувствовать.

Да, мы живём в мире больших возможностей, однако – и вы не посмеете это отрицать! – мы живем также и в мире стремительно уменьшающихся возможностей. (По сю пору ещё внушительных, соглашусь, но это ненадолго.)

Подлейте-ка мне ещё того компотика… Ага, пасип.

Так вот, о чём это я… В некотором царстве, в некотором государстве жил-был, один-одинёшенек, некий смотритель маяка. Тот маяк был настолько высок и, соответственно, лестница, по которой можно было попасть как наверх, к свету, так и вниз, во тьму, была до того длинна, а, с другой стороны, сухпайкá в каморке наверху было запасено в такое множество раз больше, чем может человек съесть в течение даже самой длинной жизни (в наличии имелись галеты, соевое мясо, сушёная морская капуста и даже тюк вяленых бананов), что Майку – так мы для простоты будем звать смотрителя – положительно не было никакого резона спускаться вниз.

Поначалу он где-то раз в год всё-таки делал это (исключительно для моциона: типа, «надо себя заставлять»), но впоследствии перестал: просто увидел однажды, как маленького мальчика, ни в чём не повинного, прямо на бензозаправочной станции внезапно облепили неизвестно откуда взявшиеся пчёлы, облепили и… и так же просто, само собой возникло в голове нечто вроде эха: а пошлó оно всё… на лёгком катере! (Ну, если уж мир так устроен…)

Внизу, кстати, только порадовались: не хочет получать зарплату – поделим между собой, потому что «в сложившейся ситуации это будет самым правильным», а ему…

А ему просто ничего не было нужно. Ему и пища-то не особо требовалась, просто совсем не есть он пока не мог.

Как и совсем не пить… Ну, так что же! Черпай по мере надобности из бочки, привинченной снаружи на двух мощных кронштейнах: дожди здесь часты… а когда перестают лить они – идёт снег. Та же влага, растопи и пей, если хочется.

Находился ли Майк в заключении? Формально нет: его никто не неволил. Но фактически – да, конечно: ведь его существование было ограничено пределами (и довольно тесными). Выпьем же за Майка!

Теперь немножко поговорим о людях, которые жили внизу. Имея под рукой море возможностей (отсюда и маяк, иначе зачем бы он был им нужен, если б не было моря!) – они относились к тому, что имели, как будто это было нечто само собой разумеющееся. Они истощили недра, добывая уголь для печей и руду для выплавки стали – с тем чтобы бестолково наплодить великое множество больших и малых кораблей и корабликов. На этих судах они бороздили море вдоль и поперёк, вылавливая всё, что ещё как-то шевелится и бессмысленно поджигая всё, что способно гореть.

Зачем? «Чтобы не угасло!» – вот девиз, который был начертан золотыми буквами на знамени этой удивительной, ни на что не похожей местности.

Море житейское – оно, конечно, огромно (поэтому изгадить его, выморить и превратить в огромную парашу дело не быстрое), однако и оно тоже, как и всё на свете… конечно. И однажды ему пришёл конец.

Выловили последнюю макрель, перебили туну, подмели сельдь… Даже минтай исчез (не говоря уж о камчатских крабах). Да если б дело было только в минтае! – ведь и каланы, и бакланы безжизненно колыхались в сырой нефти, покрывавшей многие квадратные мили водяной поверхности у берегов; и туши китов, выбросившихся на берег, дополнительно отравляли токсичный туман продуктами собственного распада; и… ведь нельзя же забывать и об эрозии почв! Ох уж эта эрозия…

Нафига нам леса? Мы ведь рыбаки, а не охотники! И долой чащи-заросли: на их месте должны стоять горно-обогатительные комбинаты и сталелитейный заводы… Но раз нет лесов, нет и деревьев, да и траву-то всю вытоптали в ходе промышленной деятельности. Короче, исчезла растительность. А значит, нет и корней: тех самых, которые, крепко держась за почву, держат её сами и не дают выветриваться и размываться.

…Оглянуться не успели, а земля, к которой причаливали сейнеры да траулеры, в доках которой ремонтировались, в кабаках которой пропивалось заработанное, – земля, которой ещё недавно было так много, что и с высоты птичьего полёта глазом не окинуть, внезапно сжалась, расточенная штормами, обкусанная приливами, изъеденная паводками, до размеров небольшого пятачка, уходящего из-под ног. И лишь маяк – выстроенный на железобетонном основании – стоит ровно и знай освещает эту безрадостную картину…

А картина безрадостна совершенно. Потому что у них теперь не только суши всего ничего – у них ещё и моря кот наплакал, и то… где-то далеко внизу плещется смутно что-то, а что – и не видать: ушло, провалилось на три-четыре тысячи бигфутов вниз… а может, и на все восемь-десять. Вот и живут теперь… в новом, неведомом мире. Учатся по узким путям в одиночку шастать да по скалам карабкаться.

Ну, и кто из них в заключении: Майк, парящий в эмпиреях и наслаждающийся абсолютной внутренней свободой, – или остальные двуногие, ютящиеся на том клочке земли, который некогда был необъятным эдемом, и в панике жмущиеся к единственному, что ещё осталось тут надёжного: к распространяющей свет башне?

Нет, конечно же он под конец к ним спустился: не бросать же дураков в беде… Ведь вон даже в заповеди сказано: «Стой за своих», – верно ведь? «И в радости, и в горе», но особенно – всё-таки в горе: в радости и без тебя найдётся кому…

И что, вы думаете, ему там, внизу, были рады? Как бы не так. Немедленно набычились: ага-а, мол, зарплату пришёл забирать… а нету! Вовремя надо приходить, Михал-Альбертыч.

Посмотрел он пристально… потом плюнул, отдал им остатки галет и ушёл.

Куда? А чёрт его знает, куда. Выходит так, что больше-то и некуда…

Выпьем же за самодостаточность, ну-ка… плесните чайку! А то что-то мысли путаются.

…У нас тут уютно, да? Но и на отдалённой нефтяной платформе – где кучка вахтовиков отсечена от внешнего мира чрезвычайной затруднённостью сообщения с оным – тоже вполне уютно! И на антарктической станции! И в горной обсерватории! Даже в "Белом лебеде" – и то, чёрт подери, уютно, более или менее… или, во всяком случае, МОЖЕТ быть уютно: неуют создают не столько внешние обстоятельства, сколько сами люди… Так выпьем же за тех людей, которые… которые хотя бы не делают этого специально!

Каждый из нас живёт в круге света, который излучает сам, – и круг этот со всех сторон сжат, стиснут океаном теней, которые отбрасывают все остальные… окружающие… так?

Нет.

Каждый из нас – и есть свет… И для того, чтобы везде-везде стало наконец светло, мы должны быть как можно ближе друг к дружке.

И тогда мы увидим, что, скажем, вот эта вот вся медленно, косо, будто «Титаник», уходящая под воду Атлантида – это миф, морок… А явь – это пушистый снег за окном и ёлка в доме.

Просто для того, чтобы понять это, нужно быть рядом. Со всеми вместе и с каждым в отдельности.

Невозможно, скажете вы?

А попробуйте!

…Да, мы все находимся в заключении: мы не можем разорвать пут обыденности, не имеем сил и смелости выйти за границы допустимого или хотя бы уточнить их… но мы, чёрт возьми, вместе! И пусть плачут охраняющие нас пассионарии, каждый из которых – ОДИН на своей продуваемой всеми ветрами вышке с пулемётом.

(Рад бы поставить ударение на первый слог, но… увы.)

Что же, давайте выпьем и за них: они – люди подневольные, как и все мы. А мы… честное слово, мы не злопамятны!

– Вам компота, Майк?

– Пожалуй. А лучше чаю с сушками.

19 декабря 2017 г.

Возвращение

…Я услышал эти слова сегодня, в троллейбусе, когда впервые после болезни решил съездить на Москворецкий рынок: крепёж поискать, мне крепёж нужен. Так вот, когда мы проехали приборостроительный техникум, кто-то позади меня произнёс: «Когда я вижу нечто подобное, испытываю духовный трепет».

Нечасто услышишь в современном общественном транспорте такие слова, я невольно обернулся, пытаясь понять, кто из пассажиров мог выдать эту замечательную фразу. К счастью, гадать не пришлось: голос продолжил начатую мысль (правда, за налетевшей с улицы канонадой петард уже ничего не разобрать было) – а принадлежал он юноше лет, на вид, восемнадцати, стоявшего в компании сверстников.

…Бывают моменты, когда не ты решаешь, а что-то внутри тебя будто внезапно встрепенётся и – несёт, как порыв ветра, непонятно куда… Ведь, увидев, что мальчишки собираются выходить, я, честно говоря, испытал даже подобие облегчения (ну их, загадки всякие, меньше знаешь – крепче спишь), но вдруг это самое невесть что как бы подхватило меня под руки и буквально выпихнуло из салона вслед тем ребятам.

Получив в качестве приза дверью в плечо, я стоял и потирал его, непритворно морщась (двери в троллейбусах очень даже весомые), а пацаны продолжали горланить:

– Это ещё ничего не доказывает!

– Да? А как тогда объяснить, что он исчез?

– Лёг на дно, например! Решил подождать, пока всё утихнет…

Я решил рискнуть.

– Ребят! – они повернулись ко мне. – Простите, что влезаю. Вот ты… Да, ты. Только что я услышал, невольно, разумеется, как ты произнёс слова «духовный трепет»…

– А-а… – Парень криво усмехнулся, а все прочие засмеялись (довольно противно и как-то делано). – Ну, это надо игру знать, чтоб понять…

– Игру?

– Да. «Макс Пейн» называется, второй… По мотивам фильма сделана. Там один чувак, ну, вот этот самый Макс Пейн, он, короче, весь такой крутой, да? – и всех мочит… ну, и ему тоже прилетает неоднократно, так что до конца игры он добирается весь такой покоцанный… Ну чё ржете, идиоты! – обратился он к остальным, которые опять… вот именно, заржали, другого слова не подберёшь. – Это просто у нас один знакомый есть, – снова переключился он на меня, – у него погоняло Коцан, ну, Коцаный, вот они и ржут… А, да! – ну, и вот этот Макс, короче, в самом конце находит одну тётку, мёртвую…

– Слышь, – вмешался один из компании, – а у Коцаного-то теперь тоже мёртвая тётка в активе! – Все опять с готовностью захохотали, явно уже выламываясь («Ой не могу, «в активе»! Держите меня семеро…»), но чувствовалось… вернее, начинало чувствоваться в этом какое-то подспудное напряжение. Тот, с кем я разговаривал, не обращая внимания, продолжал:

– Она, Мона Сакс, ну, так её зовут, должна была его убить, вообще-то, но там такая фишка… Короче, у них возникло что-то типа чувства… И вдруг – опа, она мёртвая… И оно как бы правильно, потому что нефиг, и всё такое… но ведь у них могло что-то получиться… а тут всё: гейм ова, и ничего больше не будет! И ещё музыка такая, лирическая…

– Так ты по этому поводу духовный трепет испытал?

– Ну а чё… Ведь это, типа, и в жизни тоже так бывает…

– Как, например, в случае с этим Коцаным?

Парень напрягся:

– А вы что, знаете его?

Я улыбнулся. На мою улыбку никто не ответил. Все стояли очень и очень внимательные.

– Да вы что, ребята! Никого я не знаю. Вы же сами только что про него рассказали!

– Что мы рассказали, кто?

– Сказали, что есть такой, Коцаный, а вот ты, – я указал подбородком, – ещё радовался, что у него тоже девушка умерла.

– Я? Радовался?! Вы что, с дуба рухнули?

– Ну… ты это… не особо-то язык распускай.

– А то чтó?! – он отскочил и притворно заслонился руками. – Ой, дяденька меня щас убьёт! Ратуйте, православные!

– Так, всё! – Парень с «духовным трепетом» встал между нами. – Закончили! – Потом спросил у меня: – Так я ответил на ваш вопрос?

– Ну… не знаю, уместно ли продолжать. Кажется, я тут явно лишний.

Некоторые из парней хмыкнули. Остальные просто стояли, глядя в упор. Кто-то – иронично склонив голову набок, кто-то – набычившись. Бомберы, руки в карманах… Все в берцах, будто здесь Палестина… будто завтра война.

«Духовный» поморщился:

– Ничего страшного. Так я вам ответил?

– Не совсем: так и не ясно, в чём именно заключаются предпосылки для духовного трепета в описанной ситуации? Где основания-то? Или, скажем так: что в этом духовного?

– Духовного? – Он поднял брови. – Ну, как же: у этого Макса сила духа будь здоров, и у этой Моны, вообще-то, тоже… И вот думаешь: сильные духом погибают, а такие вот, – он картинно обвёл рукой своих товарищей, которые, как ни странно, нисколько не оскорбились), – они в шоколаде… Ну, и от осознания всего этого духовный трепет… Разве нет? – теперь он смотрел выжидательно.

– Даже не знаю… Пожалуй, нет.

– Как так?!

– Да вот так. Ведь ты же сам сказал: и он убийца, и она убийца… Я правильно понял? Так что ж о них сожалеть?!

– Ну-у, – парень развёл руками, – если так рассуждать, то и пошутить не захочется…

– Пошутить?

– Ну, в шутер поиграть, в стрелялку… Там, типа, все убийцы, таковы правила.

– Тогда логично: не захочется… Не вижу ничего привлекательного в подобных играх.

– Но ведь вам никто и не предлагает.

Больше говорить было не о чем. Я развернулся и побрёл к «зебре», собираясь перейти на другую сторону Нахимовского проспекта: моё рыночное настроение как-то незаметно улетучилось… Потом неожиданно для себя обернулся и крикнул в удаляющиеся спины:

– «Душевный»!

Они обернулись. Мой собеседник, помедлив, отозвался:

– Чё «душевный»?

Я гаркнул на всю улицу, аж галки (их в этом году много) взмыли в воздух с ближнего дерева:

– Трепет бывает только душевный! А духовного трепета не бывает, учи матчасть!

И рванул через Нахимовский.

В голове свистел ветер, весело кололо в боку, каждый толчок подошвы отзывался болью в спине, и я чувствовал, как что-то внутри меня медленно, но верно выходит из пазов и рассыпается на составные части.

12 декабря 2017 г.

«Доверься мне»

Мантикора бежал через пустошь…

Вообще говоря, за подобное начало рассказа ещё Каин Авеля убил, – честное слово, надоело! Но… что же делать, если там действительно была пустошь! и по ней действительно неиллюзорно бежали! и звали бегущего Мантикора!

Такое причудливое прозвище он получил за гриву каштановых волос, плавно переходящих в косматую бороду (так что бледное лицо было заключено в подобие овальной шерстяной рамы), и за алый комбинезон – который ввиду нехватки свободного времени иногда по целым месяцам носил не снимая.

Бежал Мантикора, потому что его преследовал отряд эпителиев. Вёл их эпидермис Хорьх, у них с Мантикорой были старые счёты… Личные счёты, да.

Пустошь началась неожиданно. Вернее, она просто возникла – там, где быть её, казалось, не должно в принципе.

Как и все в этой счастливой сказочной стране, Мантикора всегда передвигался лишь одним известным способом (в смысле, тут попросту не существовало никаких иных): следовал дао, причём с одной стороны всегда бывал отвесный либо нависающий склон, уходящий в туман наверху, а с другой зияла бездна, на дне которой чуть слышно перекатывался через ослизлые глыбы какой-нибудь могучий горный поток. Безусловно, иногда попадались и лощины, и даже небольшие плато, но в целом порядок был таков и только таков: ничего лишнего… и ничего нового. И тут вдруг – когда Мантикора бежал этак вот, чуя спиной, как расстояние между ним и гвардейцами неминуемо сокращается, – на пути неожиданно возникла стена тумана; когда же Мантикора – оказавшись внутри влажной звуконепроницаемой толщи, вынужденно прервав бегство и перейдя на осторожный шаг (еще не хватало, в пропасть ухнуть!) – достиг места, где туман рассеивался (сразу, будто и не было его), оказалось, что склон, уходящий вверх, тоже куда-то делся. Как и бездна.

…Дао? Дао был на месте. Но теперь он не ограничивался одной лишь шириной дороги, заключённой между бездной и склоном: везде, куда ни глянь, был один сплошной дао. Во все стороны.

Однако размышлять было некогда: судя по тому, как медленно Мантикора продвигался в тумане, эпителии уже практически дышали в спину: они-то уж наверняка неслись во весь опор! Поэтому все вопросы следует отложить на потом и – бежать, бежать! – как можно скорее, дальше и… в том же направлении, что и до необъяснимого чуда, произошедшего с миром вокруг. Во всяком случае, до тех пор, пока не выяснится, что есть варианты получше.

…Мантикора бежал уже три недели (без сна и отдыха, ничего: «Нам это не в новинку»), лишь раз или два в день доставая, прямо на бегу, из пояса безопасности пару галет и наскоро перетирая их ужасными (что правда, то правда, дантиста лет семь не посещал) зубами. (В питье не нуждался: давно бросил пить.)

Комбинезон, изумительный (ибо надёжный же: сносу нет!) и недорогой, давно утратил свой чистый, радостный цвет, пойдя от непрерывного потения и одновременного просыхания затейливыми блёкло-белёсыми разводами; в высоких, тоже весьма надёжных, ботинках при каждом ударе ноги о землю глухо хлюпали остатки истлевших носков, перемешавшиеся с потом и отшелушивающимися по ходу бега всё новыми и новыми слоями мозолей; волосы, Мантикорина гордость, совсем потеряли вид и беспорядочно торчали заскорузлыми рожками и сосульками… Но всё это были пустяки. Угнетало другое: полное отсутствие ориентиров.

Вокруг не было ничего. Так не бывает, скажете вы? Бывает. Вот, например… Ну, вот же!

Посмотрите сами. Видите?.. Ну, а я вам про что толкую!

Вот и Мантикора ничего не видел – ничего, кроме равномерных аккуратных борозд, тянущихся через паханную-перепаханную землю до самого горизонта, куда хватало глаз. Однажды показалось, что далеко-далеко, на самой границе земли и неба маячит нечто вроде домика, но нет… видимо, это был мираж – потому как почти сразу же пропал и больше не появлялся. Иллюзия, что ж… Их у нас много.

Мантикора бежал – а в его мозгу плавали, чисто рыбы в аквариуме, спокойные, сонные мысли. О том, что неплохо бы завести семью, а то пацаны уже косятся: ты чо (шёпотом спрашивают некоторые), из этих, что ли… ну, которые мальчик с мальчиком… нет? А чо семью не заводишь?

Такая вот мысль… Потом ещё о Последних: ну чо они никак не угомонятся-то, а? Ну всем же уже должно было стать понятно, даже самым что ни на есть тугодумам, что прежняя жизнь кончилась, амба, больше её не будет! – а они по-прежнему, в массе своей, держатся так, будто им все должны и они, Последние, только по врождённой деликатности не напоминают. Да ещё и, чуть что, права качать на каждом шагу принимаются: и в распредпунктах, и у вечернего общетрибного костра… Всё-то им неймётся, всё-то норовят уличить человека в том, что он, мол, «не прав»… А того не понимают, что уличённый-то, с поличным пойманный на какой-нибудь мелкой пакости человек – вдвойне опасен: ты же его не только перед всеми, ты его в собственных глазах унизил! – он тебе теперь этого никогда не простит… А ведь сейчас не советские времена, дедушки и бабушки, сейчас за вас вступиться некому: каждый сам за себя…

О направлении мысль тоже мелькнула: мол, верным ли путём бегу… Но Мантикора отогнал её сразу же: ещё не хватало – сомнения допускать! Нет уж… Сомнения – это смерть (и в заповеди сказано: «Да не усомнишься ни во мнении своём, ни в вере, ни в решении, ибо если возникли они в голове твоей, были на то причины веские, достаточные; кто же не доверяет себе – тот и недостоин доверия.») … Пусть наши враги сомневаются: легче будет эту вшивую банду в честном бою победить! (А ещё лучше прокрасться в их лагерь ночью и, пока они сонные… хрясь… хрясь… Знай ножик вытирай о штанину, благо она немаркая.)

Он бежал, а набрюшник, между прочим, постепенно съёживался. С каждым новым, пролетающим незаметно, днём всё больше и больше… Уже – хоть и тихо, но явственно – не шуршали осторожно, но стучали там, внутри, колотясь друг о дружку, задубевшие от времени галеты: их оставалось мало. Вчера Мантикора запустил туда руку и не глядя пересчитал… Ну, не так уж и плохо, пожалуй: хватит на неделю (или даже на две: если принимать одну в сутки) … Однако – дальше-то что?

…На днях его укусили. Что-то чёрное, отвратительно мелкое, падло, чуть заметное, но юркое и суетливое, прянуло с земли, когда Мантикора пробегал мимо, кольнуло в икру прямо сквозь плотную, потную материю и немедленно скрылось в невидимой норке. Среагировал инстинктивно, это норма: хвост (непременная принадлежность любого самца с тех пор, как Великий Эксперимент увенчался успехом), обычно свёрнутый в тугое колечко наподобие украинской жареной колбасы, только гораздо большего диаметра, распрямился, хлестнул по кривой дуге воздух, и в незащищённую (специально: имея в виду как раз такой случай) часть шеи сзади впрыснулась из жала доза универсального противоядия, так что… Всё обошлось, это верно, да вот беда: в период реабилитационной, на клеточном уровне, перестройки метаболизм убыстряется. Соответственно, одной галеты в сутки (чего в другое время было бы достаточно) сейчас не хватит. Две – вот необходимый минимум! Значит, всё же неделя… А дальше?

Мантикора бежал, а пейзаж вокруг (если это уместно назвать пейзажем) не менялся. Всё то же белое небо, всё та же бурая земля, с которой, поднимаемые время от времени редкими порывами ветра, вспархивают тут и там мелкие сухие комочки и невесомые былинки. Бледное утро сменяется палящим днём, на смену дню приходит дышащий прохладой вечер, а потом на мир опускается ночь… Затем настанет утро, дальше – день, дальше… дальше…

Вдруг открылась дверь… Чевоо? Какая ещё дверь-то?! Кругом пустота, ты помнишь, а, сказочник?

Помню.

Открылась дверь, и из пустоты вышла девочка-переросток. Очень длинная, очень худая и очень серьёзная. Тельняшка туго обтягивала её бугорки, будучи заправленной в штаны от спортивного костюма, подтянутые выше пупа, отчего щиколотки, бултыхающиеся в явно отцовских или старшебратниных кроссовках, трогательно торчали на всеобщее обозрение. Чёрные волосы убраны под голубенькую косынку, на безымянном пальце левой руки – пластмассовый перстенёк из «киндера»…

– Ты откуда, а? – прикрикнула она. – Здесь нельзя, слышишь? Работы идут!

– Какие работы? – невольно улыбнулся беглец: настолько это дитя не вязалось с самим понятием «работа».

– Профилактические! – она упёрла кулачки в бока. – Ну! Я кому сказала, проваливай!

– Как, куда?

– Куда? Отсюда – вот куда! А как… Не знаю. Да и какое мне дело! Абсолютно никакого… Сюда ты как попал?

– Сам не пойму… Сквозь туман.

– Сквозь тума-ан?.. Ничего себе, вон ты, оказывается, как далеко забрался-то… Ну, вот что: разворачивайся и – давай… туда, откуда пришёл. Нельзя здесь…

– А вперёд.

– Тьфу ты, какой непонятливый! Говорю же, нельзя. Назад давай… И поторапливайся: сейчас сюда придут, попадёт тебе… Ой, уже идут! – она оглянулась и присела от ужаса. – Прячься!

Мантикора пригнулся, потом сел на корточки, не зная, что делать дальше. Девочка легла на землю ничком и закрыла голову руками. Она не шевелилась. Вокруг по-прежнему никого и ничего не было. Ощущение неприятного покалывания появилось вдруг во всём теле, но тут же прошло.

13 декабря 2017 г.