Текст книги "Обновлённый мир"

Мать мущая

Первое слово, которое он услышал – в том смысле, что оно выделилось из мешанины звуков и отложилось у него в памяти, – было слово «мущина». Тебе нужен мущина, сказала бабушка (хорошо, когда мущина в доме); все мущины такие сволочи, ответила мама, ну и т. д. Конечно, он не понимал, что это значит, да и не стремился понять: вокруг было полно всего, для обозначения этой массы предметов и явлений использовались гораздо более актуальные термины, а мущин, надо думать, в доме не было… так зачем же, спрашивается, о них думать!

Но вот однажды ему сказали: «Не плачь, ты же мущина!» – и, произведя простейшее логическое построение из имеющихся в активе посылок, он пришел к выводу, что он сволоч.

Ничего не поделаешь, приходилось соответствовать… Он сделался капризным и неуправляемым, вёл себя контрпродуктивно, чем полностью подтверждал правило. «…А чему удивляться: мущинка растёт! – с девочками-то проще…», – так он узнал, что с девочками проще. Правда, не ясно было, что именно проще… да и кто такие девочки, тоже пока оставалось в тумане. Была смутная догадка, что мама и бабушка имеют к девочкам какое-то косвенное отношение («Ну-ка, девочки, накрывайте на стол, я голодный, как волк!» – однажды весело прокричал дедушка, румяный, очень хороший дедушка, от которого вечно пахло мандаринами, пока однажды он не исчез и о нём не перестали упоминать вовсе; так вот, дедушка прокричал – и мама с бабушкой, отчего-то весёлые и довольные, с готовностью подчинились), и, что правда, то правда, с мамой и бабушкой довольно легко… хотя сравнивать-то пока не с чем.

Потом ему прочитали грустную сказку про мальчика, который так надоел односельчанам ложными вызовами, что, когда их помощь и вправду потребовалась, они не явились, и мальчика скушали волки. Сопоставив эти данные с ранее полученной информацией о том, что Красную Шапочку съел именно волк, а потом охотники сделали ему операцию и вынули бабушку обратно из брюха, сволоч постиг секрет исчезновения дедушки. Оказывается, дедушка не был таким уж хорошим: будучи волком, он то и дело глотал бабушку (поскольку был голоден); самому мущинке пока ни разу не удавалось стать тому свидетелем, однако он верил, что дело обстояло именно так! – поскольку сразу всё объясняло. И то, что дедушки больше нет (наверно, очередная операция по извлечению бабушки прошла не совсем удачно), и то, что о дедушке с какого-то момента в доме ни слова (настолько всех утомил попытками слопать бабушку, что было принято коллегиальное решение больше не иметь с хулиганом ничего общего) … да и мамину нелюбовь к охоте («Это же варварство!»): охотники – это те, кто работает в больнице и делает операции (когда дедушку увозили в последний раз, мама громко сказала вслед тем, кто запихивал носилки в скорую, прямо в их широкие спины: «Конечно, до денег вы все охотники, ну а нам что – сразу ложись и помирай, что ли?!» – и, хотя получила в ответ ободряющее: «Не гоношись, мать, ещё не вечер!» – всё же заплакала), они работают только по утрам, до того как им привозят деньги, а вечером к ним можно даже не обращаться, лучше сразу ложись и помирай. Это, конечно, грустно, но и охотников тоже понять можно: надо же им хоть по вечерам отдыхать от варварства (вспарывания животов, раздувшихся от бабушек и, порой, маленьких мущинок).

Так или иначе, он, мущинка, теперь знал главное: дедушки больше нет, но есть и другие волки, и они скушают, если будешь слишком часто звать на помощь! (Тем более, что во второй половине дня, после денег, делать это смысла нет.) На всякий случай он вообще перестал звать маму и бабушку. Даже когда ему пора было в туалет! – отчего всякий раз получалось, что туда (изо всех сил дёргая за руку) его, сволоча, всё равно доставляла именно разъяренная мама (или, как вариант, причитающая бабушка), но к тому моменту всегда бывало уже поздно.

Его стали таскать по охотникам (до денег): «Скажите, что с ним?! Ведёт себя так, будто всё назло делает!» – но разве ж люди в белых халатах что путное скажут! Их дело животы резать, не более.

Поскольку от него теперь почти постоянно плохо пахло, в садике к нему почти никто не подходил (кроме одной воспитательницы: когда пора было в очередной раз менять трусики и штанишки), и, таким образом, можно с удовлетворением констатировать, что от саморазвития больше ничто не отвлекало. Он как-то незаметно для самого себя научился читать и, кроме того, уже знал, что мать – то же самое, что мама. («Вот мы мать твою дождёмся и расскажем ей про твои фокусы, она тебя живо отучит в штаны гадить!» – блажила новая, неопытная нянечка.) Воспитательница, впрочем, утверждала, что «мать» – слишком грубо («Она же мама твоя! Мама!»), чего он никак не мог понять – учитывая, что видел ведь обложку книги, которую Ирина Георгиевна читала, когда все спали а он, сволоч, стоял в углу, наказанный: там русским языком было написано «Мать», а мущинка сильно сомневался, что в книгах может быть что-либо грубое, тем более на обложке! – во всяком случае, в хороших книгах, какие только и читают хорошие воспитательницы. Оставалось предположить, что сама воспитательница, мягко говоря, небезупречна в нравственном отношении, раз украдкой (когда все спят!) читает книжки с грубыми словами, но это никак не вязалось с тем, какая она была милая и терпеливая (все остальные начинали жутко орать, когда свóлоча в очередной раз приходилось мыть и переодевать, а она лишь вздыхала), поэтому он решил, что книга «Мать» не груба сама по себе, но написана про плохих людей, которые употребляют грубые слова и вообще ведут себя не лучшим образом. Его догадка не замедлила подтвердиться: в саду имелся допотопный проектор для демонстрации диафильмов, и однажды, чтобы как-то занять девочек (к этому времени сволоч уже смутно понимал, что они такое) и остальных мущинок, им прокрутили один такой: представлявший из себя историю именно той самой матери и её сына! Так вот, оказывается оба они занимались антигосударственной деятельностью (о ней детям, воспитательницам и нянечкам то и дело с возмущением рассказывали по телевизору), главным образом – возбуждали ненависть по признаку принадлежности к той или иной социальной группе, препятствовали работе полиции и оказывали сопротивление при задержаниях. Не удивительно поэтому, что и они сами, и их подельники плохо кончили…

Юный мущинка заметил (после того как незаметно прошло лет семь… или десять? а может, и все сóрок! – так что и бабушка уже успела уйти вслед за дедушкой), что жизнь вообще довольно циклична: одно и то же повторяется по многу раз – и о том, что происходит (судя по телевизионным передачам) сегодня, сейчас, можно с лёгкостью прочитать в книжках, написанных столетия назад, получая при этом практически исчерпывающее представление о предмете (или явлении). В первую очередь это, разумеется, касалось девочек: по крайней мере, за последние сто с лишним лет они точно никак не изменились, об этом со всей определённостью свидетельствовали целые шеренги мощных томов – написанных не кем-нибудь, а, извини-подвинься, Толстым, Достоевским и Чеховым, которых не где-нибудь, а в школе изучают. Пушкиным отчасти тоже, Лесковым, Куприным… Сухово, мать его, Кобылиным. Даже Сергеевым-Ценским.

Это не то чтобы тревожило, скорее даже успокаивало (поскольку никаких сюрпризов ждать не приходится), но в то же время лишало тайны всё явление в целом, переводя его в исключительно предметную плоскость (мущинка, совсем как настоящий мущина, давно уже умел вовремя снимать штаны, пахло от него теперь хорошо, и девочки были не против).

Мать по-прежнему всегда была неподалёку, но как-то стушевалась; теперь её почти постоянно было жалко, и это сильно выматывало. В течение всех этих незаметно пролетевших лет она несколько раз пыталась заполнить зияющую на месте неизвестного отца мущинки пустоту то одним, то другим «настоящим мущиной», тем не менее – то ли никто из них не удовлетворял высоким требованиям, заметно уступая по уровню сволочизма самому главному в маминой жизни свóлочу (или, как она теперь часто говорила, светочу: «Ты же мой светоч, сыночек!»), то ли призрак волка (в овечьей шкуре) незримо стоял между ней и всеми этими немолодыми, усталыми субъектами (по виду – почти дедушками, а нам ведь известно, что под личиной любых дедушек скрываются волки, да?) – в итоге так и не преуспела, и, как следствие, всецело сосредоточилась на заботе о его, свóлоча, будущем. Вернее, это она так считала («Я о твоём будущем забочусь, сволоч!») – в действительности же выходило так, что это была забота о его настоящем. Например, о поиске для светоча-сволоча «подходящей» девочки, которая примется правильно заботиться о нём уже сейчас: чтобы наступило «хотя бы относительное спокойствие» – и тогда можно будет с лёгким сердцем «обрести покой», sic.

Между тем маме самой – чем дальше, тем больше – необходима была забота, но парадокс заключался в том, что, всю сознательную жизнь проявляя заботу сама (о нём, маленьком мущинке; о ряде мущин побольше, которые всегда оставались за кадром, однако о наличии их – подобно тому, как об элементарных частицах, разгоняемых на синхротроне, судят по сфотографированным трекам, – свидетельствовали обрывки брошенных в сердцах фраз; в конце концов, о дедушке с бабушкой, когда они ещё были), но с течением времени постепенно, одну за другой утрачивая точки приложения последних своих слабых сил, она и поныне демонстрировала полную утрату способности принимать заботу от других. Теперь, когда сволоч по двадцать раз на дню принуждаем был выслушивать, что ей, маме, ничего не надо, она лишь хочет дождаться той светлой минуты, когда станет бабушкой, ему всё с большей очевидностью делалось ясным его двусмысленное положение: допустив вышеозначенное превращение мамы, он тем самым со всей неумолимостью закона природы подготовит почву для маминого исчезновения. Подобно тому, как гусеница, став бабочкой, не остаётся на месте, а улетает куда глаза глядят, мама, став бабушкой, немедленно последует за той бабушкой, которая была его, мущинки, бабушкой, пока не ушла, и тогда… тогда мущинка останется совсем один. Кто тогда будет следить за тем, чтобы какая-то чужая девочка заботилась о нём?! – да к тому же не абы как, а именно «правильно»… Вот то-то и оно, мама.

Поэтому светоч (сволоч этакий!) позаботился о том, чтобы исключить любую потенциальную возможность маминой метаморфозы. Прежде всего он избавился ото всех девочек (вполне достаточно оказалось намекнуть каждой, что он, мущинка, в глубине души такой же волчара, как и все прочие: в том смысле, что, сколько волка ни корми, он всё налево смотрит! – девочки таких намёков ой как не любят); потом…

Потом мама не выдержала ожидания и всё-таки ушла, не дожидаясь «светлой минуты».

Приступ случился под вечер, и охотников не нашлось…

Накануне состоялся особенно «крупный» разговор: ни с того ни с сего, накрывая на стол, мама вдруг шваркнула сковородкой по столу, так что все сырники раскатились по кухне, как детальки какого-то удивительного съедобного конструктора, и осведомилась: «Ты что, получаешь удовольствие, что ли, мать мучая?» – «Как-как?» – не расслышав, уточнил он, но она только махнула рукой.

Потом раздался звонок в дверь, и, когда сволоч открыл, в квартиру, по-хозяйски отодвинув его с дороги, ворвался высокий человек в широкополой шляпе и с развесистыми ницшеанскими усами. Стремительно пройдя в кухню, он с разбегу упал на одно колено и спрятал морщинистое скуластое лицо в складках материного фартука. «Не надо, Алёша, – проговорила она. – Поздно.»…

И вот теперь её не было.

…Сволоч подождал утра, потом сделал всё «как надо» и, когда это самое «всё» наконец осталось позади, вернулся домой, снял варежки, шапочку, шарфик, шубку, валеночки, свитерок, толстые ватные штанишки, кофточку, тёплые шерстяные носочки, рейтузы, байковую рубашечку, маечку и, оставшись в одних трусиках, исчез.

Там, куда он попал, были, оказывается, созданы для него все условия! Просто нет слов…

Ни единого.

Вокруг тепло и влажно, это радует… И больше не нужно никем притворяться.

16 декабря 2017 г.

У нас на помойке

У нас на помойке позавчера такой случай был. Манька (да вы все её знаете: она ещё, как напьётся, всякий раз драться лезет) схватила мою кофту. А я же такая, что чужой земли не надо нам ни пяди, но мою кофту не хватай! Я её первая увидела. Сбоку на стойке висит на плечиках аккуратненько (сразу видно, выбросили интеллигентные люди), сиреневая с люрексом, цветочки на ней вывязаны, постирать бы только… И тут эта: лезет своей вонючей рукой и хватает.

Ну, я сначала говорю вежливо: Маня, говорю, ты же меня знаешь! – я же ж эту кофту лучше порву, а тебе не дам. Маня хорошего отношения не понимает, второй рукой ухватилась и к себе, значит, этак полегонечку подтягивает… Ну, у меня терпение ангельское, но не позволять же людям на шею садиться! Рву на себя. Однако кофта крепкая, да и Манька вцепилась от души, не поддаётся. Тогда я… Вы слушаете? А то, я смотрю, вы украдкой на часы посмотрели. А это, между прочим, нехорошо. Не по-джентльменски, ну: я ведь рассказываю… Эх, мужчины! Всё-то вы нас обижаете, всю жизнь…

А с нами там ещё Ульфат был, ой, до чего же хороший человек, такой душевный, такой ласковый… Вы, – толкует он нам, чуть ли не каждый божий день нас учит, – неправильно живёте. Женщина, дескать, так жить не должна, женщину на руках носить требуется… Вот ведь! Понимает… И этот самый Ульфат кинулся нас растаскивать. Ну, не растаскивать: как он растащит, один-то! – а встал между нами вот этак, руки выставил, мол, дамы, ведите себя достойно. Тут мы, конечно, одна на другую и кинулись.

А он-то нас не пускает! Мы с ней одна навстречу другой рвёмся, о кофте забыли совсем, ноготками-то к щекам дрýжка дрýжки примериваемся… У него руки сильные: мужик! – да только ведь и мы уже в раж вошли… Всеми грудями навалились с двух сторон и прём, а он удерживает…

Мимо идут какие-то. Один увидел, смотрите, говорит, этот вон наших женщин насилует, нормально?! Всем скопом набежали на него, опрокинули в снег и ногами… А я их узнала, они у нас во дворе вот точно так же какого-то иностранца отпинали. В багажник засунули и увезли… Сейчас ведь у каждого второго студента машина имеется, не то, что раньше, когда копить полжизни надо было, а потом ещё столько же в очереди стоять… Так вот, те же самые – теперь и нашего Ульфата…

Все бьют, а двое, те, что поприличнее да получше одеты, в сторонке стоят, посмеиваются да вполголоса переговариваются. Я их разговор хорошо запомнила, особенно слова одного, с румянцем во всю щёку.

«Ты, Терентий, – говорит, – ошибаешься. И самое ужасное, что эту свою ошибку постоянно транслируешь через все доступные тебе каналы: в очном общении, в соцсетях… в колонке своей еженедельной… А ведь это полная хрень, ну, пурга твоя насчёт того, что все люди братья и надо всех любить. Во-первых, любить всех невозможно, это не любовь называется, а доброжелательное равнодушие (и снисходительное попустительство в придачу – если фигня какая и надо меры принять), но дело даже не в этом…

Вот смотри. Ты на меня крошил батон с утра, мол, почему я с соседом не поздоровался, хороший дядька ведь… Может, и хороший, я этого не знаю. Но вижу, что на нём куртка с оранжевыми полосами на плечах. Похожая на дворницкую униформу… Нет, стой, я не утверждаю, что он работает дворником, поскольку не знаю этого точно, но – а вдруг! Что? Ни фига подобного… При чём тут справедливость? Ерунда какая-то… Я ведь не обязан общаться с этим человеком, так? Потому что с кем хочу, с тем общаюсь, а с кем не хочу, с тем нет. И не обязан никому ничего обосновывать! Идём дальше. Может быть, он и не дворник. Но он похож на дворника? В этой куртке – да. А мы знаем… да-да, я предвижу, какую ты щас вонь разведёшь, но – ведь знаем же, что ситуация… или, не знаю, обстоятельства… сложились так, что вот уже много лет подряд почти сто процентов дворников или около того – это… зная твою щепетильность в подобных вопросах, скажу так: представители социокультурной среды иного типа – отличающейся от нашей, как… я не знаю… как пальма от яблони, ну! И зачем, спрашивается, мне корешить с кем-то, если у нас с ним никаких общих тем нет и быть не может? – ведь небо и земля… С ними даже о бабах по душам не поговоришь: не так понять могут.

…Ладно, сосед этот не явный дворник, но… откуда я знаю! А вдруг… Да, он наш, местный, не спорю, однако – если он, местный, смог в наше время дворником устроиться (ну, допустим!) и теперь нормально уживается со всеми ними, то… чем он, собственно, лучше? Если он для них свой, значит, чужой для нас, тут двух мнений быть не может.

Ты вот о чём подумай: я и ты, мы – не просто мы, а представители! Мы – представляем нашу социокультурную среду, нашу, если угодно, цивилизацию! И с этой точки зрения – любое размывание естественных, заметь себе, границ между средами является чем? Предательством, брат! Предательством твоих отцов, дедов и вообще всех далёких пращуров, которые данную среду что? Сфор-ми-ро-вали!»…

Терентий этот как-то притух, даже жалко стало мальчика, но тут те, кто Ульфата бил, оставили его лежать и быстро, не оглядываясь, пошли, пошли… мимо нас, мимо школы, мимо качелей, во-он туда, во двор… А Ульфат наш лежит. Взяли мы его с двух сторон, Манька под мышки, я за ноги, и несём в травмпункт, тут рядом. Но ведь тяжело же… Остановились передохнуть через два квартала. Тут он и умер.

13 декабря 2017 г.

Его звали Роберт

и он был очень хорошим систерцием. Ему мало было формальной опеки над вверенной его заботам частью трибы, мало организации всех этих официальных мероприятий и прочей ерунды, он хотел быть своему отделению как бы мерцающим во тьме светочем, указывающим путь… Искренне хотел! – и поэтому приходилось соответствовать…

Кампании по возвращению Исконных Территорий приходят и уходят, некоторые феерически успешны, некоторые же, скажем так, чуть менее, но в любом случае для их подготовки необходима тщательная разведка. А значит – необходимы те, кто добровольно (никакой принудиловки, у нас свободная страна!) изо дня в день, используя для этого лишь свободные часы личного времени (ибо у каждого из нас есть общественные нагрузки, обязанности, да и просто Долг перед родимым стойбищем, Неоплатный Долг), станет осуществлять эту самую разведывательную деятельность (а о результатах в устной форме докладывать старшему презумпцию).

Бобби Мятые уши, как за глаза величали его, был одним из таких скромных героев. Собственно, героизм был у него в крови (да и прозвище своё он получил не за красивые глаза! – благодарные братья по стойбищу раз и навсегда увековечили таким образом память о той ночи, когда именно Бобби первым заметил головной отряд мигрирующих в связи с осенним гоном серполобых архивариусов, в существование которых давно никто не верил, считали мифом, а они оказались мрачной реальностью, и если бы не Бобби, пронзительным воплем отвлёкший на себя внимание альфа-самца, возглавлявшего колонну, страшно и подумать, что было бы! – ведь чудом, чудом спаслись все, и даже сам Боб с трудом, но вывернулся из смертоносных объятий карминовомордого вожака… лишь нежное, трогательно торчащее ухо было необратимо изуродовано (одно! только одно, а не оба-два!) случайным касанием чудовищной лапы). Почему в крови? Он был одним из тех счастливцев, что родились уже после триумфального завершения Великого Эксперимента: теперь героизм (равно как и свернутый в колечко хвостик) был заложен в каждого самца на генетическом уровне (девочкам достались имманентно присущие тяга к бессмысленной жертве и ряд аккуратных надлобковых присосочек, обеспечивающих прочность и долговременность отношений, а также значительно повышающих качество духовного трепета).

«Хороший систерций – мёртвый систерций», – вполголоса шепчут самые старые, а значит, самые циничные из отказников… Не будем осквернять сознание критикой этой максимы, вместо этого по достоинству оценим незаметный (при том, что почти регулярный!) подвиг самоотверженного пионера – с каждой новой вылазкой всё дальше углублявшегося в дебри, находящиеся за Границами Познания, и каждый раз доставлявшего из опасного путешествия диковинные свидетельства того, что мир вокруг стоит усилий, потраченных на его исследование (и на последующую колонизацию, без этого никуда).

Вот и сегодня… Впрочем, нет, сегодня пока ничего интересного найдено не было. Обычное дело: заплетённые лианами до полной неразличимости сотовые башни (согласно мифу, а мифы не опускаются до лжи, прежде здесь жили человекообразные пчёлы, по рою на каждое здание) – угадывать присутствие каковых башен приходилось по косвенным признакам. Например, по наличию вплотную к ним изобильных россыпей гладких прозрачных кусочков неизвестного материала, также почти полностью теряющихся в густом подлеске и океане травы (прекрасное было бы подспорье для изготовления ножиков, если бы не удручающая хрупкость; обломки годились только на снаряжение стрел, да и то с оговоркой: не каждый пойдёт на то, чтобы наконечник, проникая в тело, хотя бы даже и врага, разламывался там на острейшие клинья, варварство же… а мы не варвары!) – но ещё прежде, пожалуй, по сразу обращающей на себя внимание некоей особой правильности взаимного расположения круто взмывающих вверх участков поверхности, похороненных под сочной изжелта-зелёной массой. Наугад выбрав один из ближайших, Роберт в несколько ударов прорубил сепулькатором некоторое подобие туннеля и упёрся в стену. Двигаясь по ней и попутно очищая от зарослей, он минут через двадцать добрался до прямоугольной дыры, оснащённой прямоугольными же заслонками, изготовленными неведомым полубогом из того же чудесного материала, осколками которого так легко пропороть ботинок, если не смотреть себе под ноги. Осторожно потянув одну из тех заслонок на себя (что было просто: требовалось лишь покрепче ухватиться за прикреплённую к ней ручку), он проник внутрь и, пробираясь, в основном, вслепую (было темно, а аккумуляторы следовало экономить), поднялся по ступенькам (ряд жёстких, холодных на ощупь параллелепипедов, закреплённых один над другим, каждый со сдвигом вперёд по отношению к предыдущему) на несколько пролётов и наконец увидел заслонку (из тех, что поменьше, и не транспарентные, как те, что внизу, а металлические; подобные были здесь везде, одинаковыми группами – через равные участки лестницы), которая, под углом отойдя от проёма, гостеприимно открывала дао внутрь любому дерзновенному исследователю, была бы охота.

Исследователь не замедлил воспользоваться безмолвным приглашением – и. оказавшись внутри пещеры (странная прямизна всех линий и поверхностей уже не могла его удивить: опыт-то сказывается), принялся собирать в випмешок всё пластиковое, что подворачивалось под руку: пластик в Обновлённом Мире ценился дорого… Много магических вещей, назначение которых либо туманно, либо непонятно вовсе; много гниющих отбросов (видимо, брошенных в отсутствие бывших хозяев непрошеными гостями: хвостатыми имфузомами и сумчатыми трубодырами); много сваленных в удручающем беспорядке на пол разноцветных одеял… Потянувшись к одному из них, относительно хорошо сохранившемуся (можно привести в порядок и в дальнейшем использовать), Роберт отдёрнул руку: оно шевельнулось. «Кольчатый рубероид, не иначе!» – мысленно облившись потом, рисёчер начал медленно пятиться к двери: с кольчатым рубероидом шутки плохи, захочет попробовать тебя на вкус – не убежишь, не скроешься, двигается молниеносно… но нет, из-под мягких складок выползла девушка. Спутанные волосы лоснились от жира, кожа была вся в тёмных пятнах, а синяя юбка и красный топ хоть и довершали впечатление, но не делали его менее безотрадным. «Неужели дореформенная? – удивился Боб: на животе не было присосок. – Но… как же так? Она же юная совсем, тут что-то не сходится…» – а тем временем самка, увидев его, широко раскрыла и без того жуткие глазищи. Скаля зубы, она сунула руку за спину… Слишком хорошо знающий, что может за собой повлечь подобное движение, Бобби выхватил портативный уловитель, сеть выстрелила, и через секунду зверёк (потому что дикая же, догадался он: юная, но без присосок, выходит, дикая!) бился на полу, пытаясь освободиться, но только сильнее запутываясь. Подойдя, присев на корточки и приставив ей нож чуть ниже подбородка, эксплорер чётко, раздельно произнёс: «Меня зовут Роберт, я систерций трибы Пограничных Воинов… ну, то есть большая шишка у нас, понимаешь? А ты – кто?».

Секунду она смотрела в его лицо, потом плюнула. Прямо на новенький мокасин фирмы «Кандидас».

Стерпеть такое?! Нет уж… Рывком подняв девчонку с пола, Роберт провел короткий хук («Не, ну а чё она!») – и та рухнула без сознания. Он сел рядом и задумался. Положение было двусмысленное. С одной стороны, нужно было продолжать поиски, но с другой… С другой – как честный человек он теперь был обязан принять какое-то участие в незавидной судьбе хамки.

Существо будто почувствовало, что Боб размышляет именно о нём: очнулось и теперь молча глядело, без выражения и как бы даже мимо… но внезапно он разглядел в глубине зрачков еле заметные яркие точки – в течение двух секунд неимоверно разросшиеся и заполнившие собой всё пространство, в котором он находился.

…Когда Мятые уши не отозвался на вечерней поверке, презумпции не обратили на это особого внимания: ну, загулял, родимай, с кем не быват! (Поскольку парень на хорошем счету, десять суток ареста по прибытии в стойбище исчерпают это лёгкое недоразумение.) Но когда он не объявился и назавтра, стало ясно, что дело плохо. Была снаряжена поисковая экспедиция, штатные следопыты быстро отыскали путь, которым следовал незадачливый дилетант и привели отряд на место. Там часть рассредоточилась по периметру, а остальные пошли наверх… В прямоугольной пещере, куда привела их цепочка феромонов-маркеров, стоял смрад горелой плоти, все стены и потолки были покрыты сажей, а на полу, сплетясь будто в страстном объятии, лежали два обугленных до неузнаваемости тела. Одно из них по форменным биркам на шее (на том, что осталось от его шеи) опознали как разыскиваемого. Всё ясно: выпили, то-сё, потом курили в постели… Дело можно закрывать.

И что? Значит, так и кончается судьба чудесного парня?! Да, пожалуй, что именно так.

Его звали Роберт. Когда-то…

А теперь его зовут Ричард, и они с Шиншиллой (так зовут дикарку) по поддельным документам живут у вэвэшников.

…В той башне и сейчас полно трупов, хватит на десять, на сто, на тысячу эротических композиций! А перевесить бирки со своей шеи на чужую – дело нехитрое…

Он работает заготовителем кормов, она – упаковщицей покупок в каком-то молле.

Вот, собственно, и всё.

17 декабря 2017 г.