Текст книги "Обновлённый мир"

Чудеса

Зимой на селе то и дело чудеса происходят. То у деда Салима бесследно потеряется кадушка, то у рыжей Хафизы колодезный ворот заклинит, так что и здоровый мужик не может провернуть… А то ещё у бабушки Айгюль заместо калачей румяных палачи в горнице окажутся.

Тоже румяные, с мороза, читают постановление: так и так, дескать, с тебя, старая, причитается…

Сказано – сделано: раз причитается, начинает Айгюль Бадретдиновна причитать, но экзекуторы неумолимы: с шутками-прибаутками снимают они со стены ковёр с оленем, да памятную тарелку с Парижской выставки, да ещё вещицу малую, оберег заветный, сине-голубенький глаз джинна, привезённый с турецкого берега кумой… Всё, из-за стены слышно, как они хлопают дверью. Роман и Маша расслабляются и снова падают на подушки. Постель разобрана, но на ребятах валенки, ватные штаны и на все пуговицы застёгнутые телогрейки. И шапки (мохнатые уши крепко стянуты на подбородках завячочками: не май-месяц).

Скоро праздники, много… Пора чудес, и надежд, и… внезапных признаний, конечно же. Однако им-то, Роме с Машенькой, не в чем уже друг дружке признаваться: они и так уже…

И вот. В результате сняли комнату. В такой невообразимой глуши, что никакая Любка их тут не отыщет, – правда, Ромочка? Правда, сокол?

Ромка доволен. Во-первых, тепло (а в условиях, когда сутки тепла обходится в полкуба дров, которые ещё поди надыбай, каждый лишний градус воспринимается как маленькая победа), во-вторых, мягко (перина у бабки просто атас), в-третьих, сытно (только что вечеряли гороховой кашей, каждому досталось по черпаку, объедение). Три кита, на которых стоит мир! – да-с… Остальное – от лукавого.

У Маши другое мнение, но она держит его при себе: не время… Хотя, вообще-то, можно бы сходить на разведку в соседнее сельцо Усть-Козлы: там, бабушка сказывала, клуб есть, действующий. У них же, (уже «у них») в Дальнеорловицком, хоть и зажиточнее оно, и больше, – одно ТВ. А Новый год между тем не за горами, пора подумать, как и где отмечать…

Позвать бы Яхонтовых (бабушку всегда упросить можно, она гостям рада). Потом ещё можно Фирузу, Гюзель… Алсу (если захочет Лейла, а так – лучше без неё обойтись было бы: вечно на нервах, только зря негатив привлекает) … Парасия Писуховича – это обязательно, как же не позвать! Ну, ещё Карюпиных, Ильиных, Сноповаленко… Вопрос – где! Сколько, например, возьмут за отдельный кабинет в клубе? И чтоб нормально накрытый стол был… Нужно уже выяснять, а Ромка не чешется. А пора бы…

Старая Айгюль, уперев сбитые в кровь кулаки в сухие щёчки, задумчиво смотрит в окно. Насилу догнала супостатов (на людях-то нельзя было: свидетели, – дождалась пока за околицу выйдут и в лес углубятся). Сперва хоронилась за деревьями, чуть позади и сбоку, снег хотя и глубок, да наст уже крепок, почти и не проваливаешься, а уж потом, когда обоз забуксовал у Семистокловой балки, ты, обогнув их спереди, вышла и – па-апёрла прямо на головного верблюда, далее везде… Которых брала за полу халата и, выдирая из седла, опрокидывала в снег, а которых пришлось и похлеще… Когда не понимают по-хорошему! Говорила же, нельзя: память батюшкина, а они всё равно, чисто саранча неразумная… Ничего, отстояла. И ковёр, и тарелочку, – вот только глазок синенький, как упал в сугроб, так потом и не сыскать было, в суматохе-то…

Полно, старая: чудом дышишь ещё этим воздухом, чудом, только чудом жива осталась! – а туда же: скорбеть по несбыточному… Будь довольна тем, что есть. А то, чего больше нет, оставь бездне забвения.

Вокруг столько чудес! Синие белки тенями мечутся по льду замёрзшей речки, хрустальные зайцы сталагмитами замерли на ветвях могучих лип в аллее графского парка, павлины прошлогодних папоротников гордо распушили свои ломкие бурые хвосты…

Ровно стоят дымы в морозном воздухе: безветренно – как обычно и бывает в вёдро. Лишь едва заметно вибрируют еловые лапы на опушке леса, и снежные комья то и дело падают с них, оставляя на корке наста причудливые литеры… Мерно вздрагивают, ритмично; всё сильнее и ближе слаженный топот: то идёт уже, спешит на помощь карательная кавалерия, поднятая по тревоге, после того как долетел, принёс весть горькую, недобрую посланный из последних сил государевыми людьми белоснежный почтарь…

Ой же, бабушка Айгюль свет Бадретдиновна, знать, не в добрый час решила, горемычная, ты поднять во гневе рученьку тяжёлую на чужих людей, ремнями препоясанных! То не вороги заморские нагрянули, то не воры-лиходеи рыщут по двору, то ведь были лица важные, законные (называют их ещё официальными). Налетят, как тёмный вихорь, добры молодцы, ох, растопчут они стары твои косточки, раскатают и избу твою по брёвнышку (а ребятушек-жильцов – убьют не глядючи). Впредь не будешь ты препятствовать отъёму-то лишних ценностей у люда-населения! – оскорблять уж не позволят тебе действием эту доблестную рать при исполнении!

…Снег лежит пуховым одеялом. Всё спит под ним. Последние минуты… последние часы (дни? месяцы?) … Из последних сил пытаясь удержать милые, светлые грёзы.

Как думаете, выйдет?

Я вот тоже думаю, что стоит надеяться. Ведь под Новый год у нас, на селе, сплошные чудеса творятся!

Всё вокруг дышит, полнится и – да-да, живёт! – только им, мои милые, исключительно им.

Одним на всех, общим Чудом.

11 декабря 2017 г.

Русское поле

Я хочу рассказать вам одну историю. Начнём с того, что это было за полгода до того, как ваш покорный слуга впервые бросил пить. Следовательно, на тот момент не успел ещё, пьяным ходил. Кроме того, в меня влюбилась однокурсница, это было ужасно. И я знал, и она знала, что я знаю, но – что тут поделаешь! – мне нравилась другая, а эта… Чёрт возьми, она ведь была человеком, достойным любви, причём любви всерьёз… Ну да это так, вступление.

Однажды эта особа (сегодня-то, сейчас я в состоянии представить себе, чего ей это стоило! – но тогда мне было лишь чуточку не по себе и… я даже слегка презирал её, слышите? – нечто вроде брезгливости испытывал, ну как же: девушка – и вдруг такая прямолинейность! а ведь девушке полагается быть лицемерной актрисой, в режиме нон-стоп набивающей себе цену… короче, молодой идиот – «ну, хорош, хорош, все и так уже поняли, что ты сожалеешь») … так вот, однажды она позвала меня на дачу. Чтоб это не выглядело совсем уж откровенным приглашением разделить койку, была выбрана чужая дача. Одного мэна, который якобы эту девушку клеит, а она пока не решила, принять ли его ухаживания, и поэтому нужен некий, скажем так, свидетель, в присутствии которого мэн не решится её мацать.

Звучало логично. Поскольку я чувствовал себя виноватым перед девчонкой, то даже обрадовался возможности хоть чем-то компенсировать равнодушие к ней.

(Сейчас у меня есть гипотеза, что никакое не равнодушие… что я, вероятно, даже и любил ту козу, да-да, любил! – просто сознание моё всеми правдами и неправдами защищалось: девушка была настолько лучше – умнее, честнее и, самое гнилое, мужественнее меня, что… сами понимаете, общего будущего у нас быть не могло. Во всяком случае, у нас тогдашних.)

В назначенный день, в урочный час я прибыл к её подъезду, там уже стоял автомобиль того кренделя, с которым предстояло провести выходные, мы познакомились. На первый взгляд (равно как и на второй, третий и десятый – впоследствии) показался очень милым и порядочным человеком. Вышла наша красавица с парой до отказа набитых сумок, всё это добро мы закинули в багажник, где уже лежал и мой рюкзачина, и отправились в путь.

Впрочем, путь – одно название: уже через полчаса были на месте. Выгрузились, Олег загнал машину в гараж, далее мы занесли вещи внутрь дома, и я начал присматриваться. Дача оказалась фешенебельным коттеджем (впрочем, уже по одному тому, что у чела «мерседес», можно догадаться, что у него за избёнка) и, что гораздо важнее, местом, спроектированным оригинально, вдумчиво, с большой заботой об удобстве тех, кому выпадет честь убивать там время. Ни до, ни после не доводилось мне отдыхать столь комфортно, в полном смысле этого, что правда, то правда, порядком истрепавшегося, слова.

Наскоро пожарив мясо (лепту внесли все: я, например, нанизывал, Олег колдовал у мангала, а наша… хм, нет, я не выдам её имени, незачем… она-то это мясо и замариновала), мы отправились на второй этаж и сели бухáть. Больше там совершенно нечего было делать. (Не в телевизор же пялиться!)

Накидавшись под хорошую закуску (каковая далеко не исчерпывалась шашлыком), мы отвалились от дастархана на подушки и примолкли. Говорить не хотелось (вполне естественно – учитывая осознаваемую предположительно всеми участниками пира двусмысленность ситуации: два джентльмена и одна юная леди в далеко отстоящем от караванных путей особняке). Попытались петь (а капелла: гитару никто взять не догадался), но скоро сдались (ввиду жалкости попыток) и… как последние недотёпы, засобирались «на боковую».

Олег, хороший во всех смыслах хозяин, ранее выделив каждому (каждому!) по комнате, теперь показал, где ложиться, где взять бельё и… куда в случае чего бежать ночью: если «понадобится»… Короче, не мужик, а просто золото. Настоящий гений гостеприимства, я серьёзно.

Наша дама выкушала едва ли полбанки, однако, будучи дамой, всё же умудрилась, пока Олег меня просвещал, вырубиться непосредственно возле места застолья. Это событие сняло напряжённость, и мы с Олегом разговорились. Он рассказал о специфике своего бизнеса, я – про особенности своего мироощущения… Короче, ну, можете себе представить: остаток вечера (или же прелюдия ночи, как посмотреть) … Лишние отсеялись (мы к тому моменту успели договориться до того, что «от баб все беды»), оставшимся, «самым стойким бойцам», ничего не надо друг другу доказывать, можно просто получать удовольствие: от каждой стопки беленькой, от малосольного огурца в жирной после шашлыка ладони, от полного крупных звёзд сочно-синего неба за окном… Даже комаров не было: то ли осень уже слишком поздняя для них стояла… то ли дом стоял на пригорке… м?

Утром… Ну, можно не рассказывать: все и так знают о данном состоянии не понаслышке… Было ужасно. Кроме того, я решил как можно скорее слинять домой: уже вчера стало ясно, что хитрюшка заманила меня в уединённое место исключительно для того, чтобы напоить и, воспользовавшись раскованностью (как правило, идущей рука об руку с опьянением), соблазнить… А, пожалуйста! Упрекайте меня в чём угодно: в безмерной самоуверенности, в инфантилизме, цинизме и тому подобном… но, клянусь, дело обстояло именно так.

(И я сегодняшний нисколько не осуждаю её тогдашнюю: она была влюблена, а любовь творит странные вещи. Судить влюбленного – то же, что судить сумасшедшего.)

Во всяком случае, за весь вечер Олег ни разу не проявил себя как ухажёр, а позже, в ходе нашей с ним импровизированной догонки, прямо подтвердил мои подозрения: версия о его, Олежкиных, домогательствах – ложь от первого до последнего слова. Он всего лишь её сосед по лестничной клетке, друг детства – и она попросила его устроить для нас, для меня и её, совместный уикенд. Нормально? Ни на вот столечко правды!

Ч-чёрт… Это тогда, много лет назад я был зол на неё, сейчас-то отлично понимаю: что ещё остаётся делать, если твой парень (я) такой дундук!

А парень… что парень! Парню – как и любому влюбленному педанту (тоже влюбленному, да, но не в неё!) – было, скорее всего, просто жаль…

Жаль – собственных сил, энергии, времени, УЖЕ растраченных на кого-то другого… каковая растрата, в случае если парень сейчас переключится на новый объект, окажется ведь бессмысленным расточительством, ну!

(…Погодите, погодите, наберитесь терпения. Я понимаю, что скучно, но это надо… надо. Чтобы составить представление – и таким образом подготовить почву для правильного восприятия последующего экшена.)

Короче, я решил валить. Но – не уезжать же просто так! В том смысле, что… ну, раз уж приехал, нужно же как-то… выжать, что ли, из ситуации максимум пользы. Например, подышать воздухом… Я не шучу (и не издеваюсь над вами, уважаемые читатели, вовсе нет): воздух – в восприятии того, кто только что вышел в телаге и трусах из тёплого (ибо центральное отопление же), но душного помещения – волшебный…

Морозный и вкусный, он не столько поступает в организм через ноздри, сколько сам собою льётся прямо в гортань, попутно очищая рот от миазмов вчерашнего и – насыщая тебя лучше любой пищи, как-то так!

(Всё, всё, перехожу к сути дела.)

Вернувшись в дом, я оделся как следует, собрал рюкзак. Потом оставил его на крыльце (захвачу на обратном пути), а сам вышел за калитку.

Всюду, куда дотягивался взгляд – прямо, слева, справа… снова слева – простиралось пустое пространство. Земля и небо, разделённые прямым, как линейка, горизонтом. Такого не бывает, скажете вы. Бывает, скажу я. И, честно говоря, мне уже пофиг, верите вы мне или нет: надоело оправдываться.

Сзади раздался шорох. «Погуляем?» – услышал я. Ч-чёрт…

Видимо, проснулась от моих сборов. Вид, если честно, довольно бледный, чтобы не сказать большего. Даже жалко её стало, дуру несчастную…

Она взяла меня за руку (ну, не вырываться же!) – и мы пошли вперёд.

«Знаешь, – нарушила она молчание, когда каждый из нас сделал шагов по семьдесят, – я вот недавно вычитала, что с точки зрения современной физики на свете существуют только поле и волна. Правда, красиво?»

– Это ты к чему? – спрашиваю.

– Так, ни к чему. Просто, как подумаешь… дух захватывает! Кругом одни поля и волны. И любой предмет – всего лишь совокупность структурированных волн. Даже живое существо, даже сам человек!

– А как же мы, ну… удерживаемся-то? В смысле, почему не распадаемся на волны?

– Да сама не понимаю, там научным языком было… Но, знаешь, я иногда его чувствую.

– Что?

– Вот это самое поле. И его действие на меня. Даже сейчас… Хотя почему даже! Особенно сейчас: когда ничего не мешает…

– А я?

– Ты… Скажи, а ты ведь сейчас улизнуть хотел, да?

– Ну, не прямо сейчас… Чуть позже.

– А как же наш уговор?

– Слушай… Мы вчера, после тебя уже, посидели, нормальный парень…

– Ясно… А ты?

– Что я?

– Ты – нормальный парень?

Я, не понимая, да и устав гадать, чего ей от меня надо, молчал. Мы как-то незаметно остановились в полукилометре от участка или, может, чуть дальше, и теперь дача казалась ещё более аккуратненькой, чем вчера, когда мы к ней подъезжали, но именно поэтому – ненастоящей. Как детские впечатления. Моя спутница обошла меня сбоку и встала прямо передо мной. Она взяла меня рукой за подбородок и подняла его, так чтобы иметь возможность заглянуть мне в глаза. Она ждала ответа. Чтобы отвязаться, я сказал:

– Наверно, нормальный.

Она отпустила моё лицо и, вздохнув, отвернулась. Налетел ветер и будто запечатал уши заунывным воем. С трудом удалось мне расслышать её реплику:

– Это-то и страшно.

И вдруг я почувствовал… ЭТО. Оно заполняло меня, как воздух заполняет воздушный шар: преодолевая упругость, напористо, против воли (хотя какая там, к чертям, воля у шарика!) … Поле или не поле, но что-то явно присутствовало: и вокруг, и… всюду. И во мне самом.

Видимо, девушка ощутила то же самое. Грустная последние несколько минут, она вдруг удивлённо подняла брови, а потом лицо её озарилось (вот не люблю избитые слова, но – именно озарилось!) чудесной улыбкой – прекрасной легко читаемым отсутствием подтекстов и задних мыслей. Раскинув руки, влюблённая закружилась на месте, потом вдруг подскочила ко мне и схватила за руки.

– Ты чувствуешь? Я же вижу, чувствуешь!

Только и оставалось, что улыбнуться ей в ответ. Она с готовностью приняла мою улыбку и тут же вернула её совсем уже лучезарным отражением, расцвётшим на некрасивом, но милом личике, как некий причудливый бутон. Она была счастлива, я чувствовал это, как… как себя.

Она сказала.

– Знаешь, сейчас во мне столько любви, и я… я на всё готова, чтобы ты это почувствовал.

…Поле продолжало действовать, но как-то странно: внезапно я ощутил страшный зуд в теле, как будто то, из чего я состою (чем бы оно ни являлось), из последних сил удерживается, чтобы не распасться на… ладно, пускай на волны: как ни назови, всё равно муторно…

И, словно преодолевая неимоверное сопротивление, но с каждым мигом освобождаясь от него быстрее и увереннее, я проговорил:

– На всё?

Она с готовностью подтвердила:

– На что угодно. Клянусь, что на этом самом месте немедленно исполню всё, чего ни попросишь.

Небо над нами было необъятным, подлинно, не по-книжному: взгляд действительно не мог охватить его в один приём, глаза описывали длинные дуги… Поверхность почвы, казалось, пульсировала и таяла под ногами. Странные подобия судорог пронзали тело во всех направлениях, оставляя после себя покалывание. И…  непонятно зачем, за каким, собственно, хреном произнёс я, звонко и чётко, следующее:

– Окей. Разденься догола и пляши.

…Что? Кто это сказал?.. Нет. Даже в кошмарном сне невозможно представить, что я способен сказать такое! И тем не менее… Это не был кошмар, это была явь. Да, я сказал… и меня услышали.

Она как-то сразу сникла. Потом подняла на меня злые глаза, и на её побледневшем лице сильнее, чем обычно, проступили разлапистые веснушки.

– Так. – Она глядела прямо в глаза, и я чувствовал, что теперь уже не вправе отвернуться. – Конечно, слово есть слово, но… зачем это? А?

Мои пересохшие губы выронили беспомощное:

– Прости. Сам не знаю, как вырвалось… Не надо этого, я передумал. Что-нибудь другое давай.

Она пожала плечами.

– Не могу. Ты сказал то, что сказал, а я поклялась, что исполню. И да, действительно… трудно было предположить, что тебе захочется чего-то подобного, но…

Она начала раздеваться. Бросился её удерживать – и получил такой прямой в челюсть, что, как стоял, так и сел… А она уже скинула куртку, свитер, водолазку… затем брюки, колготки… Упал к порозовевшим от холода ногам чёрный шёлковый бюстгальтер (готовилась к нашей встрече, факт). Теперь она стояла в одних трусах, обняв себя поверх груди не по сезону загорелыми руками. Проследив направление моего взгляда, пояснила:

– Все лето на огороде, под солнышком… и вот результат… Итак, продолжаем?

– Не надо, прошу, – высипелось из меня почти неслышно, но она разобрала.

– Да нет, надо. Я, в отличие от некоторых, держу слово.

И, переступив ногами – раз и два – сбросила последнее.

– Сапоги хоть оставь! – взорвался я неожиданно прорезавшимся щенячьим визгом. – Пашня как камень уже, ну… Зачем, для кого эти жертвы?!

Девушка снова пристально взглянула на меня, затем обречённо кивнула.

– Ты прав. Действительно, незачем… Так уж и быть.

Сунув ноги в резиновые сапоги, растерянно оглянулась, потом встала ко мне спиной, изобразила несколько неуверенных па и вдруг, нелепо размахивая руками, рванула к дому.

Подхватив её одежду, я ринулся следом…

Я бежал и бежал, постепенно наращивая темп, и бретельки её лифчика больно били меня по руке мелкими пластиковыми детальками… но я не настигал её.

Наоборот, расстояние между нами неуклонно росло. Уже неразличимы стали контуры её фигурки далеко впереди, лишь бледное пятнышко на тёмном фоне… лишь светлая точка… которая постепенно слилась с небом. И я остался один.

С тех пор прошло четверть века («прошло» или «прошла»? как правильно?) – да что там четверть, больше прошло… Но я до сих пор бегу вслед за этой девушкой.

И поле… это странное, давящее, но и наполняющее необъяснимой лёгкостью, поле до сих пор действует на меня!

А дом всё дальше.

11 декабря 2017 г.

Мой конь под землёй

Бойцы быстро заметили произошедшую во мне за время рабства у Архипыча перемену. «А ты, Ваше высокородие, кажись, на человека стал похож!» – заявил мне вскоре один из них, каптенармус Зенитка, и остальные случившиеся рядом солидарно закивали. Зенит же (это было его настоящее имя: назвали в честь спортивного общества) в задумчивости поскрёб нежную, как у всех блондинов, редкую щетину на подбородке и добавил: «Нужно тебя теперя к делу пристроить».

Что и было проделано с поистине ошеломляющей быстротой: меня поволокли в незапертую по случаю генеральной уборки культмассовую, усадили за стол, дали в руку перо и на куске обоев заставили нацарапать следующее:

«Как я есть перековавшийся барчук и вследствие того полезный член, требую предоставить мне мастерскую.»

Посчитав данный текст вполне достаточным, они понесли его к самомý и долго оставались внутри мазанки, принадлежащей вдове одного унтера, у которой наш «отец родной» и столовался, и прочее… Наконец тот лично вышел из хаты, пальцем поманил меня к себе, ласково приобнял слоновой ручищей и сообщил: «Решено. Открываем собственный народный промысел: будет и на нашей улице праздник, если дураками себя не покажем… За организацию отвечаешь головой. Ну, а за всем, что тебе необходимо, обращайся вон к нему», – и указал на Зенитку. Тот с энтузиазмом откликнулся: мол, спокуха, не подведу.

Что мне было необходимо? Да, в общем-то, только помещение! А оно уже налицо: подворье Парамона (которому уже без надобности). Сейчас же я со своим скромным багажом, состоявшим из саквояжа с «Вестником семиотики» за 98-ой год, бабелевской «Конармией» и сменой чистого белья внутри, направился к месту моей новой локации и обосновался.

Ещё ко мне была приставлена девчонка Либертина (некогда Агафья, но: «Будучи передовой представительницей, не посчитала возможным остаться в стороне от веяний», – бойко отрапортовала она при первом знакомстве), долженствующая фактом своего присутствия в доме свидетельствовать о резком изменении моего статуса. В обязанности её ничего не входило, поскольку был я – в силу, возможно, застенчивости – до смешного неприхотлив, но Любка (как я скоро начал звать мою «ученицу», и она не выказала ни малейшего неудовольствия по этому поводу) ревностно старалась помогать, чем считала нужным. В основном сидением на крыльце и лущением дни напролёт того гороха, мешок которого («Для рывка, а там уж согласно реальной отдаче!» – солидно пояснил Зенит), нам дали в качестве пайка на три месяца. Эта славная дурёха поклялась, что умеет готовить из данного бобового «всё-всё, даже кисель!» – что впоследствии бывало многократно подтверждаемо на практике.

Заседание, созванное по «моему» вопросу, постановило: делать нужно коней. Во-первых, это проще простого, заявили они, во-вторых, идеологически выдержано, а в-третьих… тут возникла заминка с шёпотом на задних рядах, пока наконец не поднялся Рафка Красный угорь и не выдал: «Красиво же, ну!».

Мне выдали официальное предписание за подписями четырёх весьма заслуженных кавалеристов, и я почёл за лучшее не ломаться, а делать, что говорят.

…Главная трудность состояла в том, чтобы конь – при всей неизбежной стилизации – был узнаваем. Не знаю, как выкручиваются народные промысловики с бóльшим опытом, полагаю, тихо-мирно копируют веками выверенные образцы, то есть используют то, чего у меня нет и, если я в самом скором времени что-нибудь не придумаю, так и не появится – поскольку, кроме меня, изготовить их пока некому!

Мои же кони раз за разом выходили похожими исключительно на собак и отступать от этого правила упорно не желали. Даже наличие гривы смотрелось некоей ошибкой природы, пятой ногой! – портившей экстерьер отличной овчарке.

Любка готовила мне глину (добывал и привозил её все-таки я сам, не женское это дело, тем более не девичье) и вздыхала, её доброе, честное, горячее сердце не могло смириться с несправедливостью: такой хороший человек – и вдруг оказывается, нет таланта! Бяда-а…

Пришёл как-то раз вечером «батя», а я, рассупонившийся, сижу на полу и допиваю второй кувшин того, что Любовь наловчилась из гороха то ли «гнать», то ли «ставить»… в общем, пойло жуткое. Пришёл, увидел, загрустил, сел рядом, голову мне на плечо положил, и чувствую я, что он тоже уже хороший… «Что же, – говорит, – расстрелять мне тебя, что ли? Торжественно, перед строем, а? Ведь, ты ж пойми: если, после того как ты не выполнил поставленную задачу, я этого не сделаю, ребята не поймут! Они же меня, МЕНЯ уважать перестанут! А разве ты хочешь, чтобы меня перестали уважать? Нет? Вот и я не хочу».

Совсем пригорюнился, замолчал… Отхлебнул из моего кувшина (со дна! самого отстоя) и продолжает: «Был у меня конь, всем коням конь! – вот если бы я его тебе показал, ты бы живо понял, каким должен быть настоящий-то скакун… Трёхлетка, чёрный, как ворона, имя я ему дал – Отелло: не только за колер, но и за нрав бешеный. Однажды так меня укусил, когда я вместо любимого белого налива антоновку ему дал, что фельдшер едва зашил, так кровь хлестала… и всё равно любил я того Отеллу больше любого друга! И вот – убили его… Котька Бомонд толчёного стекла в овёс подсыпал из зависти, люди видели… Ну, Котьку, знамо дело, в расход, но коня-то не воротишь… И повелел я его похоронить, коника моего ненаглядного. Стоя! В полный рост, значит: как памятник самому себе… И ведь похоронили, черти, никто не пикнул. Вот что значит уважение! А ты… ты, канцелярская твоя суть, так и останешься древком без знамени».

Обидно мне сделалось, и говорю: «Вы, скорее всего, во многом правы, Судислав Ярополкович, но, войдите же в мое положение…» – тут он цыкнул на меня, встал и пошёл мимо двери… Потом выровнялся, попал в самый проем – да так стремительно, что с крыльца полетел. Любка его поднимать, он её оттолкнул, обернулся: «Душа чернильная!» – прорычал, и только мы его и видели. Ушёл в ночь… хотя долго еще слышалась странная песня, доносимая ветром. Мне запомнилась только первая строчка припева: «Надежда – мой конь под землёй…».

Прошла неделя. Вроде бы что-то стало получаться (даже Люба заметила) … Ну, радоваться рано, не спорю, и всё равно я как-то воспрянул, а она – так вообще ходит именинницей, ещё бы: раз я теперь постепенно становлюсь искусник, то и она – отчасти искусница, помогала же, значит заслужила!

Видимо, от неё-то и слух пошёл: получается, дескать, у нового «кýльтора», – парни наведываться начали. Ну-ка, – лезут под руку, – покажь, как наших боевых товарищей изображаешь, в парадном виде али так, в повседневном? Я и так, и этак… ребята, – говорю, – имейте совесть, мой дар ещё в процессе становления, а вы уже с ревизией пожаловали! – нельзя же так, нахрапом… Именно так и можно, – отвечают, – и даже нужно: на человека надавить надоть, тогда в ём скрытые ресурсы пробуждаются, а без этого одна копоть, и боле ничего.

Настал день, когда я посмотрел на очередного своего уродца и… вдруг понял, что никакой это не уродец, а совсем наоборот – великолепный коняшка, хоть сейчас детишкам на загляденье… и, значит, вот он! вот – первый настоящий ОРИГИНАЛ, который не одному поколению будущих мастеров нашего Средневешневского художественно-ремесленного содружества (так, решил я, должно оно называться) будет завещано копировать! Лично мной – когда, уже дряхлый, немощный, буду покоиться на своём по-схимницки аскетичном одре и толпа последователей горестно замрёт, ловя каждое мое слово…

В этот момент прибегает Тимка Соколик, и, вижу, он по морде слезу размазывает… Тут я всё и понял.

Но на всякий случай спрашиваю: «Что?!» – «Всё», – отвечает шёпотом…

И действительно, всё. Лежит командир посреди горницы на столе (а мы, запыхавшись, в дверях стоим, отдышаться никак не можем: так всегда бывает, когда стараешься дышать потише; люди же косятся, некоторые грозно щурятся, а кто-то уже и кулак показыват: мол, нарушаете благолепие, олухи), а слово имеет Катька. Протерев полой чёрного своего жакета запотевшее пенсне, она берёт прыгающими пальцами документ, лежащий подле гроба, и все мы слышим: «Завещание, товарищи… Уважьте волю…». Она разворачивает сложенный вчетверо листок, вырванный из тетрадки, должно быть, какого-нибудь гимназиста, который, скорее всего, давно бросил учёбу и машет шашкой либо на нашей стороне, либо… не важно. Итак, Катя бережно держит листочек и начинает читать…

И тут выясняется, что нет у нашей «живой легенды» (теперь, впрочем, уже неживой) никаких особых пожеланий к соратникам, кроме одного: чтобы я «по фотографии, которая в кармане френча» (немедленно кинулись, нашли) изготовил его любезного Отелло в натуральную величину – чтобы его, Судислава Ярополковича, «закопали в сыру землю, как есть был везде и всегда»: верхом на коне. На том самом, которого я сделаю. А чтоб они вместе смотрелись, «как одни-едины, а не как дерьмо на льдине», дóлжно мне его, Судислава Ярополковича, тоже всего глиной обмазать, «чтоб я не хуже вороного моего был».

Орлы, как это услыхали, все на меня посмотрели разом: ну, что, мол, задача ясна? Я же обмер и пошевелиться боюсь: в натуральную же ж величину! – это вам не детскую игрушку вылепить… а я, между прочим, и ту игрушку ведь – сколько мурыжил, пока получилось нечто приемлемое! Кошмар… Они ведь меня за ноги повесят. Кишки выпустят, если не получится ничего… А как оно может получиться!

Ну, в таких ситуациях главное – время протянуть как можно дольше, а там видно будет… Может, нас вообще… опять, в который раз, вышибут отсюда превосходящие силы противника и просто-напросто не до этого будет, а?

Я – бочком, бочком – к двери… но меня не пускают. Тимка не пускает, стервец: тот самый Тимка, которого я, как говорится, от всей души утешал еще четверть часа тому… а вместе с ним и Солька Нэпман, и Оська Буридан. «Ты, – говорят, – может, или сбежать удумаешь, или руки на себя наложить, а нам последнюю волю покойного выполнить требуется».

Схватили с боков и ведут: обратно, значит, прямо ко мне, чтоб безотлагательно приступал (ибо время не ждёт, мертвецы тоже люди, они покоя хотят, как и мы, только что вечного, вот и вся разница), а сзади «батю» несут («Отчего он помер, «батя» -то?» – «Да в том-то и дело, что никто ни сном ни духом… Накануне здоров был, песни пел!» – «Про надежду?» – «Про неё самую…») – да ещё и лучшего отрядного жеребца ведут, Гамлета, на всякий случай: вдруг фотографии мне будет недостаточно…

Пришли. Караул мой встал у двери; ты, говорят, не робей, проси, чего тебе надо, и для работы, и так, мы всё приволокём, ты, глан-дело, не томи слишком долго, давай уж поскорее! – а то уж больно срамно, что похороны так затягиваются!

Глины, говорю, вот чего мне надо, да побольше.

Оська, да Солька, да Тимка (предатель этакий!) – они-то караулят, зато другие кое-кто… ну, поворчали для порядку, конечно, да и подались к оврагу… Вернулись, привезли. Страшное дело сколько! Поручил я одним мыть её, глину-то, другим процеживать, третьим разминать… Рядом Любка суетится, помочь хочет, да не знает как… Поднесла всем по кувшину своего зелья (где только гороху столько берёт на это непотребство, а? и когда ставить успевает! или гнать?) – они попробовали… Понравилось, попросили ещё… Часа через два смотрю, что-то разомлели мои помощнички, на ходу спят, ноги заплетаются. «Э, нет, – говорю, – так дело не пойдёт. Вы с пьяных глаз обязательно в чём-нибудь напортачите, а мне отвечай?! Ну-ка, по домам, живо! Проспитесь – тогда и назад… Может, я к тому времени уже всё самостоятельно сделаю!» – и выгнал всех. (И они подчинились: вот что значит уважение, да-с!)