Текст книги "Обновлённый мир"

С Вятки

Снег за окном вагона-ресторана размазался почти горизонтально, летящая мимо каша дёргалась, как борода прикованного снаружи Деда Мороза. Новый год к нам мчится, скоро всё случится, пели в одной популярной песенке э… с-симпатичные ребята…

Помутневшим как-то внезапно взглядом он обвёл компанию, сидевшую через проход чуть дальше. Не компанию, а так… Пара пацанов, тоже с бородами, да ещё и в свитерах, хар-рошие такие ребята… Колёса молотили по стыкам, как ударник, дорвавшийся до соло, поезд «Челябинск – Санкт-Петербург» летел не хуже любой красной стрелы, и… почему бы не познакомиться-то? Всё равно чёрт-те-сколько томиться тут, запертому в огра…

Вагон качнуло, и Роскатов расплескал содержимое рюмки на скатерть. В ограниченном пространстве, о! Буфетчица, та покосилась неодобрительно, затем решительно подошла к нему. «Мужчина, эй… Вам уже хватит!» – он посмотрел на неё, как будто впервые. Как будто не она минут за сорок до этого подсела к нему, почти сразу же откликнувшись на приглашение «сделать паузу, скушать кекс» (кексы здесь и вправду были чудесные), а вскоре уже смеялась, запрокидывая голову, когда он ей на ухо… Нет, то была явно не она.

Ребята обернулись и теперь заинтересованно наблюдали бесплатный цирк. Этому следовало положить конец, раз и навсегда: Роскатов не любил, когда над ним смеялись, и всякий раз торопился переломить ситуацию таким образом, чтобы смех как можно скорее уступил место уважительному отношению, пусть и вынужденно. Вытянув из внутреннего кармана пятихатку, он не глядя швырнул её на столик, рывком поднялся и, преодолев ничтожное расстояние в три больших, преисполненных внутреннего достоинства, хотя и не вполне ровных шага, навис над «геологами» (так он окрестил их про себя, для простоты).

– Вы п-позволите?

Они переглянулись, после чего младший (седины у него почти не было, вот что, в то время как у второго она присутствовала в изобилии) подвинулся, и Роскатов упал на сиденье.

– Что будете пить? – по прошествии минутной паузы поинтересовался второй.

– Ну как… Вы же слышали: амба. Больше мне нельзя: вон, не разрешает…

– Ничего, мы её сейчас уговорим… А, Вась?

Молодой Вася с готовностью растянул уголки рта, невидимые сквозь заросли, в широкой улыбке:

– Да, конечно. Тетя Зуля, нам ещё по сто пятьдесят!

– И ему?

– А как же! Гость в дом – Бог в дом! – он улыбнулся ещё шире.

– Это какой бог? – заинтересовался Роскатов.

– Бог един, – назидательно встрял как бы старший.

– Не имею ничего против! – Роскатов развёл ладони в стороны. – А сами-то вы, парни, откуда едете?

– С Вятки.

– В смысле, с Кирова?

– Нет такого города – Киров! С Вятки…

Поезд летел, и время летело, а «старший» (оказавшийся Петром) рассказывал:

– Родом-то я с Абакана («А я из Кемерово», – добавил живчик Василий), но отец был военным, переводили его часто, поскольку начальству задницу не лизал, не такой он был человек, чтобы зад лизать кому бы то ни было, вот… Ну, мы с мамой и сёстрами тоже, значит, постоянно то здесь, то там… Вот даже я, например, в пяти школах успел поучиться, хотя ведь почти самый младший в семье… А всего нас батя семь буратин настругал: двое мальчиков и пять девочек…

– Значит, не коренной, – Роскатов подлил себе ещё. – То-то, я смотрю, говора-то вашего знаменитого не чувствуется!

– А у нас сейчас даже среди местных он не особо лезет, тем более если молодой: все в разъездах, кто учиться уезжает, кто на работу, дома бывают урывками и помалу, вот и не удивительно, что не пристаёт… Старики-то, те да-а! – Пётр от души расхохотался. – Вот недавно учителя своего школьного навещал, а он уже преклонного возраста совсем, еле ходит – и, что характерно, родился, вырос и всю жизнь безвылазно проторчал в Вятке; так я от него за пару часов таких перлов наслушался! – прямо пожалел, что диктофона с собой нету…

– Слушай-ка… А почему все-таки в Вятке, а не в Кирове?

– Нет такого города!

– Погоди, погоди… В девяностые годы, я слыхал, опрос населения проводили, и большинство…

– Даже дважды! И оба раза большинство слило этот вопрос, дело известное… ну и что! Всё равно не желаю…

Время шло. Через ресторан, шатаясь, проследовал дядя в форменной рубашке с погонами, но в трениках и шлёпках, обдав сидящих («Мужики, Нижний был уже?») сложной смесью запахов; за ним мирно трусил мраморный дог, позвякивая гроздью медалей. В обратном направлении, громогласно хохоча, пробежали несколько юношей в спортивных костюмах (покрытых надписями «Россия» гуще, чем иной уголовник со стажем – расплывшимися от времени портаками). Просеменила мама (или, кто знает, возможно, и молодая бабушка!) с ребёнком, самозабвенно сосущим на ходу настоящий железнодорожный костыль… А коньяку оставалось всего ничего, и злоба опять начала подниматься со дна души Роскатова взбаламученным илом.

– Значит, вокс попули тебе не указ? – угрожающе начал он, подняв взгляд на Петра от почти пустого графинчика, но тут Вася вскочил на ноги и, тыча пальцем в окно, заорал:

– Что это?!

Было отчего офигеть: бок-о-бок с вагоном в мутной мешанине тьмы и вихрей неслась восьмёрка быстроногих… нет-нет, не оленей, а именно леней!

…Ярко окрашенные в пунцовый и карминовый оттенки красного, горделиво топорщились ребристые гребни (по два боковых и одному спинному у каждой особи); вольно развевались пушистые хвосты, цвет которых плавно перетекал от блёкло-бурого у основания к самому яркому оттенку лазоревого на кончике; ритмично вздымались и опадали крапчатые бока, широко раскрытые пасти жадно хватали морозный воздух, а в огромных перламутровых глазах исступленно плескался столь характерный для этих животных неизбывный ужас. Правил ими прекрасно сложённый и аккуратно упакованный по всем правилам Устава тактических освободительных операций в парадный комбинезон молодой, бритый наголо эпителий. Небрежно повернув умное и открытое лицо к людям за столиком, он явственно подмигнул им и, подняв левую руку, изобразил при помощи пальцев букву «V» (впрочем, почти сразу же зачем-то загнув указательный).

В правой гвардеец сжимал вожжи; встряхнув ими, он, судя по всему, таким образом отдал рысакам команду поднажать, и, в следующее же мгновенье легко оставив позади прямоугольники света, падающего из окон, упряжка бесследно исчезла в океане пурги.

Буфетчица как ни в чём не бывало протирала бокалы полотенцем, явно знававшим лучшие времена. Несколько запоздалых посетителей мирно беседовали, изредка отправляя в рот порцию снеди или делая очередной глоток. Всем было положить. Либо они были слепы.

Пётр и Вася (который, вернувшись после того, как отлучался в туалет, невзначай отсел от Роскатова к Петру) во все глаза пялились теперь на своего визави, приоткрыв мохнатые рты, и тот чувствовал, что от него ждут какой-то реакции. (А ещё – что для наблюдателей со стороны его собственный вид вряд ли отличается сейчас в лучшую сторону.)

Было ясно (и, пожалуй, не только Роскатову, но и обоим «геологам»), что каждый из троих действительно видел… то, что видел. А значит, коньяк ни при чём.

Наконец, дёрнув кадыком, Пётр выдавил:

– Э… ребят, который час, между прочим? А то мне рано вставать…

Ребята принялись судорожно искать смартфоны.

До Нижнего оставалось всего ничего.

9 декабря 2017 г.

Чужими руками

– И как это всё у тебя в голове помещается?! – воскликнул Дима, прочтя очередной рассказ.

– Хочешь узнать?

– Ну… хотелось бы.

– Поклянись, что никому не расскажешь.

– Клянусь.

– Здоровьем дочери поклянись!

– Э, нет… Таких клятв я не даю. Никогда, никому и ни по каким поводам.

– Да? Ну что ж. Тоже правильно.

Пауза.

– Так что, не расскажешь?

– Мне нужна нормальная клятва.

– Блин… Ну, хочешь, своим здоровьем поклянусь?

– Своим… Чёрт с тобой…

Пауза.

– И чё?

– Чё чё?

– Давай, рассказывай, чё!

– Так ты поклянись сначала!

– А… Ну, короче, клянусь своим здоровьем, что никому не расскажу про… про то, что ты мне сейчас расскажешь.

– Принято. Рассказываю… Погоди, сейчас…

Александр встал, на цыпочках подошёл к двери и, осторожно открыв её, выглянул наружу. В коридоре никого не было, только с соседнего этажа доносились пронзительные крики и лязг сталкивающихся тазиков: у девочек был банный день.

Заперев дверь на ключ, Александр вернулся и снова подсел к столу, где на расстеленной газете лежала копчёная скумбрия. Подлив водки, он опрокинул в себя полстакана, остаток отодвинул в сторону и шумно втянул воздух. «Ну, короче, так, – начал он. – Нам понадобятся молоток, чем больше, тем лучше, и стамеска. Можно и долотом, но стамеской сподручнее… Или ещё отверткой тоже можно…

– Да что можно-то?

– Сейчас увидишь… Есть у тебя стамеска и молоток?

Пара секунд обычного для Димы лёгкого ступора… и вот Дима уже лезет под кровать, шумно передвигает там невидимые коробки с открытками, наконец достаёт почти архаичный уже пластмассовый чемоданчик, так называемый «дипломат», и, после того как ребята удаляют влажной тряпкой толстенный слой пыли и открывают сокровищницу, внутри оказывается гора инструментов. Разумеется, здесь есть молоток (и не один), но вот со стамеской сложнее…

– Отвёртка есть, – задумчиво говорит Дима, – и даже довольно большая.

Александр сосредоточенно вертит в руках протянутую ему отвёртку.

– Сойдёт, – говорит он и допивает оставшиеся полстакана.

Затем откладывает девайс в сторону и… проникновенно смотрит Дмитрию в глаза.

– Дима… – Александр замолкает: наверно, подбирает слова получше. – Все эти годы ты был мне хорошим другом. Пожалуй, я не знаю в этом мире никого лучше тебя…

Ух ты… Обычно подобные слова людям в лицо не говорят, да и вообще не говорят, ни в лицо, ни в спину, ни дистанционно… Не удивительно поэтому, что Дима застеснялся и отвёл взгляд.

– Не, ну ты что… – заводит он волынку. – Что ты такое говоришь-то! Мне неловко, и вообще…

– И вообще заткнись! – прерывает Александр, мгновенно разрушая очарование момента. – Я тебе не для того это сказал, чтоб мы теперь друг другу в любви объяснялись. Всё проще: ты хороший, честный человек, а поэтому, подчёркиваю, я могу тебе доверять. При этом ты ещё и такого склада личность, что, пожалуй, даже в состоянии поверить кое-как в…

– Слушай, да не тяни ты резину! – взрывается Дмитрий. – Сперва клянись ему тут, теперь это… Не хочешь рассказывать, ладно, обойдусь!

– Я хочу, хочу. – успокоил Александр, слегка улыбаясь. – Ты не горячись. Короче, суть такова…

Он ещё раз сходил к двери, убедился, что никто не подслушивает, а потом придвинул свой стул к Диминому.

– Итак, напоминаю, ты поклялся. Ну, что ж… – Он вздохнул. – Если вкратце: я не тот, за кого себя выдаю.

Дима выкатил шары.

– А ты себя что, выдаёшь за кого-то? Не замечал…

– Тьфу ты… Да за человека же!

– Что «за человека»?

– За кого я себя выдаю, тормоз? За человека, ну!

Дима расплылся в улыбке.

– Во даёт… А на самом деле ты кто? Кормовая свёкла, что ли?

– Почему свёкла! Обычный киборг.

– Ага, терминатор, ещё скажи…

– Не терминатор. Ни разу никого не убивал, это запрещено и у вас, и у нас. Просто киборг.

– Слушай, хватит, а? Не смешно. Несёшь какую-то хрень… Нажрался, что ли? – Дмитрий критически обвёл взглядом следы пиршества. – Вроде не с чего…

– Не нажрался и не несу. Ты спросил, я тебе отвечаю. Просто потому, что ты достоин правды… Как «это всё» умещается в моей голове? У меня там с лёгкостью умещается весь объём знаний, накопленных человечеством, а также оптимизированная сумма жизненного опыта всех людей, которые когда либо жили. Нет, вру, не всех, но – всех за всю историю наблюдения. Помимо того у меня там хранятся сведения ещё о нескольких десятках тысяч обитаемых миров, некоторые из которых существуют куда дольше вашего и находятся на неизмеримо более…

– Ладно! – Дима с размаху хлопнул твёрдой, как вобла, ладонью по столешнице, так что даже бутылка накренилась, но он успел её придержать. – Хочешь играть в игры? Давай в игры… Значит, ты киборг, так? А докажи!

– Во-от! – Александр щёлкнул пальцами. – Предвидя эту просьбу, я и попросил отыскать необходимое оборудование.

– Молоток, что ли? – Дима недоверчиво хмыкнул.

– Не только. Ещё и стамеску. Хотя отвёртка тоже подойдёт…

– И чё дальше?

Александр наклонил голову к самому Диминому носу и развернул её боком и немного затылком; потом отогнул средним пальцем ухо, а указательным – со значением постучал себя чуть пониже расположенной за ухом выпуклости.

– Тебе придётся открыть крышку.

Дима близоруко прищурился.

– Не вижу ничего…

– Правильно, не видишь: она под кожей ведь… Но это не важно. Ну-ка… – Он взял со стола молоток с отвёрткой и протянул их Диме. – Значит, так. Приставь отвертку вот сюда, – он ещё раз показал, куда именно, – а потом изо всей силы хреначь по ней молотком. Крышка там, внутри, отскочит, и тогда ты по изменению формы поймёшь, где именно надо сделать надрез, чтобы…

– Да ты ополоумел! Не буду я этого делать. Мне в тюрьму садиться неохота, знаешь ли.

– Какая тюрьма?.. По-твоему, я заинтересован в том, чтобы полицию поставить в известность? и тем самым миссию провалить? Не заинтересован, совсем… В общем, моё дело предложить, твоё – отказаться. Хотел доказательств? Вот тебе доказательства. А внешне я от вас ничем не отличаюсь; у меня все характеристики и ходовые качества так настроены, чтобы даже человеческие болезни и травмы имитировать, – и как я докажу тебе! Нет уж, извини… Пока не вскроешь, не убедишься.

Дима сидел, глядя перед собой. Если это и была так называемая внутренняя борьба, то, во всяком случае, она никак, кроме разве что в одночасье поглупевшего лица, себя не проявляла. Наконец он будто бы очнулся ото сна:

– Давай лучше ещё выпьем!

– Давай. – Александр с насмешливым видом разлил то, что ещё оставалось в пузыре и убрал посуду под стол.

Они выпили, не чокнувшись.

Помолчали. Александр встал:

– Ладно. Пойду прогуляюсь перед полдником. Свежим воздухом подышать охота.

– Погоди… – Дима явно колебался. Наконец поднял на Александра глаза. – Не. Я так не могу.

– Так я ж и не настаиваю.

– Ха… Но зачем ты вообще рассказал мне это, а?

– Ты задал вопрос, на который нельзя было ответить честно, не обрисовав всей ситуации.

– Честно, ага… И что мне прикажешь теперь делать с этой честностью твоей? На хлеб её мазать?

– При чём здесь хлеб! Просто имей в виду. Помни. Или, если угодно, наплюй и забудь.

– Как же, забудешь такое! Я теперь только об этом и буду думать…

– О чём?

– О том… Как там в твоей голове всё упаковано.

– Если хочешь, можешь посмотреть.

– При помощи молотка и отвёртки? Нет уж… Мне, чем за колючкой, больше на воле нравится.

– При чём тут воля?

– А при том… При том, что человек от такого удара немедленно скопытится!

– Правильно. Даже всенепременно, как ты говоришь, скопытится.

– Вот! О чём и речь…

– Так то человек.

Дима хлопнул себя по коленям:

– Опять за своё… Да не верю я в это!

– Хорошо. Давай рассуждать логически: если всё выдумки… если перед тобой такой же человек, как ты сам, зачем же, в таком случае, я предлагаю нанести мне такой непоправимый вред, подумай-ка!

– Не знаю. Может, покончить со всем захотел… Самому на себя поднять руку стрёмно, решил кореша использовать… Чужими-то руками жар загребать – оно всяко приятнее!

Лицо Александра осталось бесстрастным. Помедлив, он пожал плечами.

– Что ж… В любом случае, мы никогда, видимо, не узнаем, где правда, где нет.

Дмитрий поднял на него тяжёлый взгляд:

– Но ты-то знаешь.

– Я-то? Знаю, да…

– Скажешь?

– Я тебе уже всё сказал.

Дима побагровел и начал подниматься со стула.

– Нет, ты мне скажешь… – Правой рукой он сжимал молоток, в левой была зажата отвёртка.

В это время снаружи стали ломиться. Александр пошёл и отпер. Вошла Тоня-Пинкертоня, вся красная, распаренная, завёрнутая поверх бюста в огромное, не по росточку, махровое полотенце; глазки её, как обычно, подозрительно шарили по всему, до чего дотягивались.

– Что это вы тут одни сидите? Сёднь ведь финал… Первенство корпуса всё-таки, а?.. А-а! – Она увидела пустую бутыль и поскучнела. – Уже… Я-то думала, может, позовёт кто, вместе посидели бы… А вы в два рыла… Чего ремонтировали-то? – она кивнула на инструменты в Димкиных руках.

– Мы… – начал Дима, но Александр опередил его: – Думали, выключатель сломался, собрались чинить, а это, оказывается, свет вырубали… А потом он возьми, да и включись…

– Значит, электричества не было? Как же я не заметила-то! – мы же все только что из душевой… Странно.

– Так его и отключали-то всего на минуту или две.

– Да? – Она подозрительно оглядела Александра, но тот выглядел настолько серьёзным, что Тонька вздохнула, шмыгнула носом и сделала вывод: – Должно быть, лицо в это время намыливала… Ладно, мальчики, развлекайтесь.

Развернулась и пошла, работая бёдрами. Александр проводил её до порога и, когда дверь шумно захлопнулась, доверительно сообщил:

– Расстроилась Антонина: ханку зажали… А ведь правда, неудобно как-то, могли бы и пригласить… Не баба, огонь! Да и одинокая… – Он подмигнул.

– Ты, я так понимаю, глаз положил на Тоньку! Аккуратнее с ней, слышишь? Не знаю, какая она там одинокая, а с комендантом запирается чуть ли не каждый божий день…

– Это ещё ни о чем не говорит, между прочим. Мы же с тобой тоже вот заперлись.

Дмитрий замолчал. Потом открыл рот, как будто что-то вспомнил… Потом помрачнел. Отшвырнув инструменты в угол, прошёл к двери, и, одевшись по-уличному, вышел. Дверь, впрочем, почему-то оставил полуоткрытой.

Не убирая со стола, Александр лёг на свою койку и повернулся лицом к стене.

11 декабря 2017 г.

Как кусочек смальца в мозаике…

…Трудно было предполагать нечто подобное в таком уголке, как этот: на подступах – пыли по щиколотку, в черте посёлка – непролазная грязь на единственной улице, даже в удушающую августовскую жару, и… тонкие кресты над коростой соломенных кровель. (А у нас – только снарядный ящик, используемый вечно испуганным капелланом как передвижной алтарь.)

Я был как кусочек смальца в мозаике этого чуда самоорганизации: изнурительно скудного, но – безупречного в своей выверенной сбалансированности. Повседневный распорядок у всех и каждого автохтона был подчинён ритму посещений поселкового костёла, каковые посещения, хотя и регулярные, но, судя по всему, казавшиеся общине всё же недостаточно частыми, чередовались с уже почти ежеминутной молитвой, совершаемой – как немедленное следствие спонтанно возникающей надобности – в любом, самом, казалось, неподходящем месте: на узком высоком крылечке – по ходу кормления курей; в чудовищном нужнике возле кузни, по стенам какового нужника, сплетённым из ивовой лозы, ползали, обвивая прутья, изящные белые черви; во мраке прохладного хлева – посреди суетливого принятия родов у неправдоподобно исхудалой коровёнки… Визиты в церковь были как несущие опоры и балки, но пустоты между ними заполняла теряющаяся в собственном многообразии Молитва, она была – стены и свод величественного здания, имя которому Уклад Жизни…

И лишь я раненой в голову цаплей беспорядочно метался в «приличном обществе», от ячейки к ячейке его, разнося предписания и повестки, запинаясь и отводя взгляд, умоляя неприступных матрон и гениальных семейных трагиков непременно сдать излишки в срок («Иначе, сами понимаете…»), всем мешая и всех отпугивая, пока где-то в штабе решалась моя, не стоящая бумаги, на которой будет записана, нищенская судьба.

Скользкий и липкий, заполнял я собой все те места, где мною справедливо гнушались, однако всюду, где был позарез нужен, меня вечно не оказывалось на месте! Судьба. Или слабая пьеса – испещряемая, к тому же, по ходу представления всё новыми и новыми ремарками.

Наконец некий видавший виды вестовой, ведя в поводу самого жалкого буцефала из всех, что мне и моим боевым товарищам когда-либо доводилось видеть («А то не ровён час падёт»), доставил депешу, где, помимо прочего, содержались порочащие меня как сознательного борца сведения, после чего взял за руку нашу отрядную заведующую культмассовым сектором и меланхолично увлёк в разверстое нутро упразднённого за низкой посещаемостью клуба.

Я же был вызван пред светлы очи и без экивоков проинформирован, что поскольку на такого заморыша патрона жалко, то, если я ещё хоть словом, хоть делом подорву доверие к сакральности молодой власти, меня просто и мило утопят в лошадиной поилке. После чего – отряжён помогать местному гению: скульптору, работавшему в манере, как он сам её называл, «вольного классицизма».

Вольность в данном случае сводилась к упорному использованию буколических мотивов с преобладанием самой разнузданной эротики, из классического же я усмотрел лишь используемый в работе материал: красную глину, в изобилии водившуюся в овраге позади поселковой мельницы.

Сейчас маэстро трудился над композицией «Возвращение блудного фабричного к евонным корням»: обнажённый мужик, бугрящийся мускулами, обнимает соблазнительную юницу типично «рубенсовского» типа комплекции.

О примерных размерах группы можно судить по её высоте, которая равнялась примерно десяти метрам, громада нешуточная! Поэтому работали не покладая рук – от нежной, едва нарождающейся прозелени на востоке, там, где всего через час проклюнется солнечный цыплёнок, и до теряющихся в мантии сумерек фиолетовых пролежней заката. Я копал глину ржавым совком, нагружал скрипучую тачку и подвозил материал томящемуся в безвестности родену, а он… он – творил. В перерывах изводя меня всеми доступными ему способами.

Истосковавшийся по признанию и обозлённый безысходным отсутствием последнего, этот угрюмый человек средних лет сперва обрадовался, что ему прислали ассистента («Хоть будет с кем перемолвиться!») – однако, быстро разобравшись во мне, уже через день побежал к нашим умолять, чтобы «прислали другого».

– Из образованных, – пояснил он. – Дуже много понимает.

– Ничего, ничего, – прикрикнули на него с брички, собираясь ехать в район и не имея времени на всестороннее обсасывание пустяковин. – Ты ему, глан-дело, спуску не давай, а там уж стружка снимется и – золото будет, а не парень!

Совет был дельным и, что важнее лично для меня, более или менее осуществимым на практике: уж что-что, а стружку снимать мастер умел. Имев неосторожность лишь раз обнародовать при Парамоне, так его звали, непрошеное суждение (что-то по поводу целесообразности искажения реальных пропорций), я получил в награду неутомимого и изобретательного критика моих умственных способностей, моральных устоев, эстетических предпочтений, а также чисто физических качеств.

За пять с половиной месяцев каторги я узнал о себе много нового: что я не отличу идеологически верного произведения искусства от огородного пугала, даже если сунуть мне их под нос и на каждом повесить пояснительную табличку; что как яркий представитель вырождающегося класса нытиков и прилипал я, безусловно, обречён быть повешенным первым же гайдамаком, у которого найдётся минутка времени, чтобы меня выслушать; что, должно быть, мама моя сослепу забрела в стадо баранов и там наощупь выбрала себе подходящего мужа, а мне отца; что голос мой пискляв настолько, что любая девчонка-недоросток с готовностью признает меня своей подружкой; что моё мнение значит для него, Парамона Архипыча, меньше, чем осенняя муха на стене его хаты; что… Да всего теперь и не вспомнить.

Попутно Парамон Архипыч изнурял меня импровизированными лекциями, касающимися тайн его ремесла, с непременными практическими занятиями… Да, размачивая, промывая, процеживая, меся и разминая, я закалялся и мужал. Формируя из получающихся в результате неподъёмных овоидов первоначальные «гули», части целого, заготовки, от которых впоследствии Парамоном отсекались и отщипывались первые «шматки» (намечающие самые приблизительные контуры) – крепчал физически и твердел духом. Но хуже смертной муки была для меня необходимость быть послушным инструментом в его руках – когда, например, руководимый и понукаемый, взбирался я по «лесам» к циклопическим бёдрам галатеи, где формировал из мягких длинных змей, каждая толщиной с палец, шапку растительности для выпуклого лобка, или чертил краем шпателя борозды, символизирующие ресницы вокруг томных глаз радостного голема. Всё это было настолько невозможно, невообразимо уродливо, что, помноженное на масштабы, воспринималось как чуть ли не пароксизм Прекрасного! – однако морок брезжил и улетучивался… а статуя торчала на помосте как ни в чём не бывало и лишь день ото дня увеличивалась в объёме.

По вечерам Парамон меня кормил. «Кулеш», который он ел наравне со мной, содержал большое количество картофельных очистков, и это, пожалуй, всё, что можно сказать об этой бурде; но ещё он отрезал нам обоим по ломтю вкуснейшего хлеба, за которым по утрам посылал меня к жене мельника, и наслаждение, испытываемое мной от поглощения лакомства, было сравнимо с самыми изысканными удовольствиями, известными пресыщенному человечеству. Ещё один такой же ломоть я получал утром – вместе с целой кринкой («Чтоб не жаловался потом, что не кормили!») козьего молока – отчего на протяжении дня у меня то и дело крутило кишечник.

Будучи столпом не только местной культуры, но и духовной жизни (играл на органе во время месс), мой цербер пользовался несомненным уважением, несколько умаляемым за счёт скептического отношения граждан к чересчур яркой стилистике его творений – и всё же достаточным для того, чтобы ежедневно чуть ли не полтора десятка очередных любопытствующих толклись у подножия приобретающего всё более законченные очертания массива, то и дело помогая своими замечаниями моим действиям. (Парамон Архипович быстро обленился и давно уже ограничивался ревнивым наблюдением, иногда прерываемым раздражёнными указаниями, а чаще и просто пассивным присутствием.)

Подошёл срок Сдачи… Накануне, уже в сумерках, явилась комиссия, члены мельком оглядели сплётшихся «болванов», со значением кивнули и… попросили «прикрыть этот срам холстиной, что ли: завтра открывать будем, завтра! чтобы торжественно!»…

Утро выдалось ясным, петухи наперебой брали особенно невозможные ноты, жаворонки выводили в небе свои нехитрые фиоритуры, свиньи, как в последний раз, кидались в аппетитную жижу луж, а по направлению к подворью моего мучителя (я хорошо видел это сверху: наводил последний блеск на жизнерадостные рожи наших детищ) валом валил народ. Здесь были все: и почтенные патриархи с бесстрастными лицами, окаймлёнными серыми волосяными змейками, в малахаях, затмевавших зонтики великовозрастный дочерей; и многодетные мамаши, для верности связавшие весь выводок бечёвкой, пропустив её у каждого под мышками, а конец закрепившие на поясе, между связкой ключей и фамильной табакеркой с мятными конфетами; и молодые книжники, бледные от непрестанных занятий, с юркими глазами, матово отсвечивающими не хуже отборных маслин, и быстрыми движениями карманников… И потупившееся, но пока не умеющее спрятать осанку и поступь, дворянство, и надменное по въевшейся в кровь и плоть привычке духовенство, и до поры до времени торжествующее купечество… Лекпом; пожилой учитель словесности; бывшая декадентка, а ныне владелица единственного в городе розария, дебелая, в шляпке-горшке… А вот наконец и колонна наших, во главе которой упруго и подтянуто марширует, почти выплясывает образцовый духовой оркестр, выцарапанный по такому случаю из губреввоенсоветского резерва.

Едва успев опять набросить на головы фигур отвёрнутый край покрова, я слез как раз вовремя, чтобы угодить в неожиданные объятья: сам, в полинялой кожанке и хлопающих парусами галифе, мял меня своими, некогда пекарскими, а потому страшной силищи лапами и щекотал рыжей щетиной. «Соскучились мы по тебе, браток! – огорошил он. – Были не правы: разъяснилось, поклёп на тебя был, виновные наказаны… Зато и ты, вижу, времени даром не терял!» – он с уважением запрокинул голову.

Всё новые и новые люди (многих я, казалось, видел впервые, но они улыбались мне, как старые знакомые) подходили пожать руку, всё новые и новые лица вплывали в поле зрения и показывали зубы, испорченные дармовыми сладостями во время бессчётных реквизиций. Я был как кусочек смальца в их пёстрой, но от этого не менее монолитной мозаике, склизкий и вёрткий… и вот внезапно очнулся равным среди равных, и жеребчик, принадлежавший командиру особой тройки, доверчиво хлестнул меня расчёсанным хвостом, проплыв мимо.

Словно по взмаху невидимой дирижёрской палочки воцарилась тишина, стих даже неумолчный шум массового лузганья в задних рядах – чтобы через миг возобновиться, да, но уже пиано: из уважения к заслугам земляка-ваятеля.

Парамон Архипович выступил вперед и произнес небольшую речь, общий смысл которой сводился к тому, что, если бы не эта обуза (кивок на меня), он успел бы к празднику.

…Солнышко скрылось за тучками, тут и там замелькали редкие пока снежинки, налетел ветер, и «батя» решил, что пора переходить к главному.

– Парамоша, – сказал он, – просю, как брата: не надо крошить батон на мальца, показывай.

Тот, обиженно хмыкнул, но подчинился. Важно неся брюхо, он приблизился к монументу.

Разумеется, нам негде было взять такой огромный кусок холста, чтобы укрыть всё, с холстом в то время вообще было плохо, однако – наскоро приметав один к другому дюжину кусков нашедшейся в хозяйстве мешковины – мы получили в итоге некоторое подобие приемлемого варианта, достаточного для того, чтобы до поры до времени спрятать хотя бы самое главное… И теперь, неловко подпрыгнув и поймав край дерюги, Парамон одним уверенным движением сдернул ее с нашего общего произведения.

Минута или две прошли в общем молчании. Вдруг, как порох, вспыхнул чей-то смешок, потом второй… И вскоре уже все вокруг реготали. Багровый, подступил, крутя маузером, к Парамону тот, кто первый был ему всегда потатчик и заступник, до настоящей минуты, будь она неладна совсем…

– Ты что ж это, а? – он задыхался от бешенства. – Мы тебе место выделили, орла вон доверили, паёк усиленный, птичье молоко, луну с неба, если надо… а ты мою наружность на голый вымысел лепить?! Да еще и Катьку нашу культмассовую рядом поставил! Это Катьку-то! – которую только ленивый не это самое… Ну, пёс, всё.

Раздались три выстрела, три или четыре, я не запомнил точно, и грузная туша Парамона Архипыча, постояв ещё секунду, вдруг разом подогнула колени, села на землю и завалилась набок.

…Я был – как кусочек смальца в мозаике.

Я был зол – и горд тем, что зол.

Я был молод, жив и полон желания выжить.

Я – был…

12 декабря 2017 г.