Текст книги "Стоп. Снято! Фотограф СССР. Том 1"

Глава 17

Вот гляжу я на тебя, и не пойму, – говорит Митрич, – ты или йог индийский, или дурак набитый.

Митричу хорошо. Он уже скрутил крышку моему подношению, и щедро плеснул оттуда к себе в стакан с крепким чаем. Аромат по ателье стоит изумительный. Может выдержкой «Белый аист» и не может похвастаться, но виноградные спирты на его приготовление пошли достойные.

– Почему? – удивляюсь.

– Ты, когда снимки сделал?

– Позавчера. И ещё вчера, немножко.

– Разве у нормального фотографа терпежу бы хватило?! – патетически восклицает Митрич. – Сразу бы проявлять побежал, чтобы посмотреть, что вышло. А ты два дня ходил, и не ёкнуло у тебя ничего даже. Вот и выходил, что или у тебя терпелка, как у йога, что по гвоздям ходит, либо ты дурак, и не понимаешь, что снимок сделан, не когда ты на кнопку жмёшь, а когда плёнку проявишь.

Я не йог. И честно сказать, до этого момента даже не сильно волновался. Сейчас я понимаю, что мой снимок у школы – везение чистой воды. И экспозицию ставил «по солнышку», и проявкой занимался заезжий рукожоп.

Плёнка может засветиться, слипнуться, недопроявиться, перепроявиться… Это при условии, если на самой плёнке всё в порядке. Меня потихоньку начинает колотить мандраж. Фотографы плёночной эпохи должны были постигнуть дзен или обладать железными нервами, зная, что любая случайность может превратить их шедевр в бесполезное говно.

– Бачки принёс? – командует Митрич.

Вытаскиваю из рюкзака своё богатство. Два чёрных тяжёлых карболитовых бачка с пластмассовыми катушками внутри и два белых лотка для проявки фотобумаги.

Митрич, шаркая ногами, вешает на двери фотоателье табличку «Не входить, идёт процесс!». Не доверяя сознательности граждан, он ещё замыкает дверь на ключ, возвращается в лабораторию и начинает священнодействовать.

– Так-то у меня всё готовое есть, – он кивает на стеклянные бутыли с наклеенными бумажками, – но специально для тебя покажу, как оно делается.

Старый фотограф достаёт из шкафа пакеты с реактивами и при помощи мерной ложечки и аптекарских весов принимается отмерять порции порошков.

Для меня это чистая алхимия. В детстве помню проявитель и фиксаж, который мы звали «закрепителем» продавались в бумажных пакетах. Сейчас я действительно чувствую себя не признанным профессионалом, а сопливым пацаном, в чьём теле оказался.

– Что вы делаете?

– Д-76, – отвечает Митрич, – стандартный проявитель, как в магазине, токмо лучше.

– Почему в магазине готовую не купить?

– А кто её там смешивал? Кто состав измерял? – топорщит усы фотограф, – ты того человека знаешь? Уверен в нём? Тут, Алик, каждый грамм значение имеет, каждый градус и каждая секунда. В фотографии нет мелочей. Тут всё решает сурьёзность и дисциплина.

Митрич наполняет до половины кастрюльку из-под крана, доливает её кипятком из чайника. Пробует рукой, пока не остаётся доволен. Потом берёт с полки трёхлитровую бутыль с водой. «Отстоянная», комментирует он. Эту, специальную воду он наливает в широкую стеклянную колбу с мерными делениями.

Колбу он помещает в кастрюльку и принимается мерить температуру длинным термометром, хмыкать и шевелить усами. Нагрев, по его мнению, идёт слишком долго, так что он доливает ещё воды из чайника, и только после этого остаётся доволен и ссыпает внутрь колбы подготовленный порошок. Размешивает его длинной стеклянной палочкой, пока на дне не растворяются последние кристаллики.

– Ну что, фотограф, давай сюда плёнку.

Митрич разделяет на две половинки пластмассовую катушку с резьбой и зажимает между ними кончик плёнки из моей кассеты. Ещё немного, и все отснятые мной, выстраданные кадры могут оказаться на свету и погибнуть. Даже отформатированную флешку можно восстановить. А тут насовсем.

– Наматывай, – он передаёт мне катушку и щёлкает выключателем.

Темнота наваливается полная и абсолютная. В ней почему-то становится очень хорошо всё слышно. Громко, словно над ухом капает в оцинкованную раковину из крана. Спорит с кем-то за стеной портниха, решая, какие рукава делать, втачные или регланом. Где-то на улице играет музыка. «Земля в иллюминаторе видна…».

– Что замер, – говорит Митрич. – тут невелика наука. Мотай плавно, без рывков, чтобы из резьбы край не выскочил. Как до конца домотаешь, бери ножницы и режь. В бачок вставил, крышку закрыл, всё!

Левой рукой на ощупь проверяю местонахождение предметов вокруг меня. Нахожу край стола, бачок, крышку. Пальцем накалываюсь на ножницы, о которых говорит Митрич. Легонько, не до крови. Представляю себе расположение всех этих предметов в пространстве и начинаю сматывать плёнку.

Шурх… шурх… шурх… щёлк! Ставшая пустой металлическая кассета падает на пол. Хрен с ней! Опускаю плёнку в бачок и накрываю крышкой словно пойманного зверька.

– Готово!

– Крышку придерживай, – советует Митрич, – а то она не фиксируется ничем. Приоткроется случайно, и каюк плёнке.

Как можно сделать крышку в таком ответственном деле не фиксируемой? Не на резьбе, не на защёлке. Просто так. Вредители те, кто этот бачок придумал. Враги народа. Расстрелять их мало.

Митрич снова перемешивает содержимое своей колбы. Потом берёт ещё одну, с маленьким стеклянным носиком и переливает туда раствор, через воронку со сложенной в четыре раза марлей.

– Попадётся кристаллик на плёнку, получится брак, – комментирует он. – запомни, если что-то делаешь, делай сразу хорошо.

Мне весь этот процесс напоминает чайную церемонию. Неспешный, тщательный, до мелочей выверенный ритуал. Митрич даже чайник греет с достоинством самурая, выполняющего ката под цветущей сакурой.

В его зрачках не бьётся стресс. Его мозг не изуродован дедлайном. Счастливый человек, который всю жизнь занимается любимым делом.

– Всё решает градус, – Митрич подмигивает, – если реактив будет горячее, проявка пойдёт быстрее. Но так легко передержать. Если холоднее, то медленно. Только на хрена нам медленно, правильно? Поэтому мы берём рекомендованные двадцать градусов… – Митрич с видом фокусника заливает проявитель в бачок, через отверстие в центре крышки, – и держим рекомендованные семь минут.

Он несколько раз стукает бачком о стол, как бармен шейкером, и отдаёт мне крутить плёнку. Семь минут на каждую. С учётом заправки в катушку и все десять. Небыстрый процесс, совсем небыстрый. Я слышал, что бывают бачки для проявки пяти плёнок сразу. Но мне пока до такого далеко.

– Главное в лаборатории, – продолжает вещать Митрич, – чтобы выключатель был внутри. А, то есть такие пидорасы, сначала свет включАт, а потом стучат.

Покручиваю бачок, а сам смотрю, как Митрич смешивает очередные реактивы. Фиксаж готовится без выкрутасов, из одного-единственного порошка. В третью колбу фотограф заливает воду и добавляет туда ложку жидкости. Кисло пахнет уксусом.

– А это зачем?

– Стоп-раствор, – говорит.

Название заставляет меня поперхнуться. Пожалуй, рассказывать Митричу про стоп-слово я не буду. Такие знания советскому пенсионеру ни к чему.

– Зачем он? – удивляюсь, – я думал, после проявителя сразу в фиксаж.

– Это если фиксаж кислый, – поясняет, – он тогда и процесс останавливает, и результат фиксирует. А до той поры у тебя проявка продолжается. Промоешь плохо и получи чёрные картинки.

Таймер отбивает последние секунды. Митрич забирает бачок и сливает проявитель в ёмкость. Потом быстро заливает внутрь «стоп-раствор» и крутит промывая.

Минуты две он держит плёнку в растворе уксуса, а затем безжалостно сливает его в раковину и промывает бачок водой, несколько раз заливая, крутя и выливая из него жидкость.

– Теперь можно и закреплять, – говорит он, – бачков у тебя два? Тогда давай следующий, чего расселся?!

Третья плёнка у меня слипается. Я чувствую неладное, уже когда наматываю её на катушку. Она идёт туго, рывками. Я чувствую себя бывалым и тяну слишком сильно.

Результат вижу, только когда плёнка появляется на свет божий из фиксажа. Вместо ровных колец спирали она скомкана в многоугольник. Расплавляю и вижу белёсые потёки эмульсии. Хотя бы, это не съёмка в купальнике. Пострадали дубли на качелях и, частично, у ручья.

Четвёртую после этого наматываю так, словно это паутинка, готовая порваться в моих руках в любой момент. Итог, в корзину отправляется ровно четверть моих трудов.

Пока плёнки сохнут, мы собираем фотоувеличитель «Ленинград – 4». Митрич таких ещё не видел и восхищается солидностью агрегата и передовым дизайном.

– Вам Людмила Прокофьевна привет передавала, – вспоминаю я.

– Познакомился, значит, – кивает Митрич, – последовал совету. Хорошая она баба, но несчастная.

– Почему это? – интересуюсь и не только из вежливости.

Заведующая «Универмагом» кажется мне человеком перспективным, с которым стоит поддерживать связи. Тем более что я у неё до сих пор в должниках числюсь.

– Муж ейный большим начальником был по торговой линии, – рассказывает Митрич. – И её за собой тянул. Говорили, что ЦУМ ей отдадут, не меньше. А потом он разбился. Ехал в метель на Волге своей, и не доехал. В аварию попал. Так Людмила и застряла в своём Кадышеве, ни мужика, ни детей, ни одной родной души. Так-то она наша, берёзовская. Мы с её отцом вот так! – он показывает две сжатые ладони, – Вот так оно бывает, Алик, не в деньгах счастье!

– А деньги тут при чём? – не понимаю я.

– Не было бы денег, не купил бы он себе машину, – делает неожиданный вывод Митрич, – И не разбился бы.

По меркам двадцать первого столетия, Людмила Прокофьевна была бы невестой, хоть куда. Свободная, обеспеченная, за собой следит. А тут отдельные личности на ней уже крест поставили. Хотя может это всё, не более, чем пенсионерские разговоры.

У меня чешутся руки, но Митрич настаивает на «контрольке». Мы пропечатываем плёнки на трёх листах бумаги, просто накладывая их сверху.

После фотограф берёт ещё не просохшие листы, и мы идём «на свет», в соседнюю студию. Митрич врубает под потолком лампу дневного света, берёт очки, и мы принимаемся разглядывать снимки.

– Это что, Светка Лиходеева?! – охает Митрич, и очки едва не падают у него с носа.

– Нет, – удивляюсь, – Лида. Может дочь её?

– Точно, дочка, – успокаивается фотограф. – Но похожа-то как! Яблочко от яблоньки недалеко падает. Ох, рисковый ты, паря, с Лиходеевыми связался. Помнится, я как-то со Светкой… хотя нет, рано тебе такое слушать.

– А чего такого-то?

– Без порток тебя оставят, вот чего!

Из сотни дублей мы отбираем двенадцать самых лучших. Где-то я ошибся с экспозицией, где-то накосячил с резкостью или просто неудачно выстроил композицию.

Митрич оказывается сторонником старой школы и требует от кадра, чтобы там была видна каждая травинка. Любой эксперимент с размытым задником он называет «мутью» и безжалостно бракует. Приходится с боем отстаивать их право на существование.

Перед последним рывком решаем перекусить. Меня, как младшего отправляют в магазин. К моему возвращению Митрич уже заполняет растворами кюветы.

Вприглядку едим кильку в томате с чёрным хлебом, косясь то и дело на дверь лаборатории. Обоим не терпится, но мы степенно жуём, показывая друг другу свою силу воли. Несмотря на разницу в возрасте, профессиональное шило в заднице не даёт покоя и школьнику, и глубокому пенсионеру.

Выбираем первое фото. Лида за столом, перед ней томики классиков и лист бумаги. В руке карандаш, в глазах мечты. Мечтает она об Алых парусах капитана Грея? О целине? О комсомольских стройках? О том, что жизнь ей дана всего один раз, и надо прожить её, чтобы не было мучительно больно?

Лида улыбается своим мечтам. Они обязательно сбудутся.

Старый фотограф берёт в руки непрозрачную упаковку от фотобумаги. Он ставит на реле времени отрезок в пять секунд и накрывает упаковкой почти весь подготовленный лист. Открытой остаётся только узкая полоска.

Свет вспыхивает. Раз… два… три… четыре… пять. Фотограф сдвигает упаковку вниз, открывая ещё одну полоску. Вспышка!

Теперь верхний фрагмент засвечивался 10 секунд, а нижний пять. Снова сдвигает. Вспышка!

«Полосатый» лист, Митрич кладёт в ванночку с проявителем. Уже через десять секунд на белом листке проступают черты Лиды.

Всё-таки это магия, убеждаюсь я. Запах реактивов, загадочный красный свет. Прибор, который выглядит, как творение безумного учёного превращает крохотный негатив в большую картинку. И финальная точка. Картинка, которая у тебя на глазах проявляется на обычном листе бумаги.

Ты чувствуешь себя алхимиком, открывшим философский камень. Заговорщиком, постигшим тайное знание. Отныне на всех остальных людей ты будешь смотреть сверху вниз. Ведь они никогда не видели того, как под твоими руками творится волшебство.

Теперь я понимаю, почему дикари боялись, что фотограф может украсть у них душу. Её невозможно похитить, используя айфон, или даже какой-нибудь CANON, выдающий сразу по несколько гигабайтов снимков. Но глядя на фото Лиды, проступающее передо мной в кювете для проявки, я чувствую, что изрядная часть её души теперь принадлежит мне.

Митрич отсчитывает ведомое только ему время, промывает фото в стоп-растворе и кидает в фиксаж.

– Теперь гляди, – он подкручивает диафрагму, уменьшая световой поток.

Новый полосатый снимок он экспонирует с шагом в десять секунд. Результат менее контрастный, зато в нём больше деталей. Словно я вижу каждую непослушную прядь в Лидиной причёске.

– Откуда снимал?

– С лестницы.

– Хитёр бобёр, – Митрич смеётся.

Он оставляет листы в фиксаже, а сам не спеша ставит чайник.

– А остальные когда будем печатать? Степан Дмитриевич! Мне надо сегодня их отдать!

– Не мельтеши! – он степенно открывает фляжку с коньяком, – Семь раз отмерь! Поговорку слышал?

Его упрямство я понимаю только спустя десять минут. С мокрыми снимками, с которых на пол капает вода с фиксажем, мы выходим в студию.

– Ну надо же!

Та «полоска», которая мне в лаборатории казалась самой удачной, на свету выглядит слишком бледной. Практически браком. А тёмный снимок, пересвеченый и лишённый деталей оказался тем, чем надо.

– В красном свете фотография всегда выглядит темнее, – поучает Митрич. – верить надо не глазам, а приборам. Они не соврут.

Выбрав нужные параметры, мы отпечатываем финальное фото в размере пятнадцать на двадцать. Фотограф предлагает мне традиционное девять на двенадцать, но по мне, такие фото не будут смотреться.

Дальше становится проще. «Полоски» приходится распечатывать ещё дважды. Увидев кадр на мостке, Митрич не выдерживает.

– Хороша чертовка!

Я успел нажать на спуск за секунду до прыжка. Всё тело Лиды напряжено как струна. Она приподнялась на носочках в невероятном порыве, отдаваясь целиком этому движению.

От фото трудно отвести глаз. Оно бередит внутри что-то дремучее, дикое, из тех времён, когда парубки и девчата прыгали через костёр, а потом гонялись друг за другом по ночному лесу.

– Значит, не она тебя, а ты её без штанов оставил?! – хохочет Митрич, словно, чтобы самому победить это смущение, – вот это поворот!

Мы забираем фото из фиксажа, промываем ещё один раз и прокатываем в чуднОм устройстве, под названием «барабанный глянцеватель». На руки я получаю открытую пачку из-под фотобумаги с фотографиями внутри.

– Я побежал, Степан Дмитриевич!

– Беги-беги, только обратно забегай, – фотограф топорщит в улыбке свои роскошные усы.

Молчанова я перехватываю на ступеньках райкома. Рабочий день уже клонится к финалу, и первый секретарь шагает в служебной машине.

– Сергей Владимирович, вот! – я едва не впихиваю пачку фотографий ему в руки.

– Что «вот»? – он удивлённо поднимает глаза.

– Фотографии, вы же сказали «три дня»… я успел…

– Ах да. Спасибо, – Молчанов не глядя пихает фотографии в свой портфель, – Три дня? Я думал неделя. Ну хорошо, позже посмотрю. У тебя ещё есть вопросы? Я спешу.

– Нет, – говорю, – до свидания.

Он кивает и садится в Волгу.

Чувствую себя полным идиотом. Все мои долги, махинации, идеи, угробленный сегодня день. Это всё «позже посмотрю»?

Я потратил на эти фото три дня. Завтра экзамен по математике. Чёртовы интегралы!

Глава 18

Экзамен по математике я завалил. Оценки, конечно, ещё не были выставлены, и даже моей работы ещё не коснулась красная ручка экзаменатора, но я сам знал свой потолок.

Я не Алик Ветров, и золотая медаль мне не светит. Пускай я всю ночь писал шпоры остро заточенным карандашом, так что на каждой клеточке умещалось три ряда текста. Пускай потом даже не пытался ими воспользоваться, поскольку всё написанное отпечаталось у меня в мозгу.

Напрасно я листал «Таблицы Брадиса». Напрасно тыкала мне в спину ручкой Лиходеева. Мозг гудел, как перегревшийся движок застрявшей на бездорожье машины. И буксовал примерно так же.

То, что я сдал, балансировало между вялой четвёркой и твёрдой тройкой. Я очень надеялся, что все прежние заслуги Алика склонят этот баланс в пользу четвёрки. Невозможно выучить школьный курс математики за три дня.

«Да ты и не пытался учить», – ехидно шептал внутренний голос. Всё время отведённое на подготовку к экзамену я убил на странный квест, который выдал мне Молчанов.

А виной всему тщеславие! Ну как же, заметили, похвалили, заинтересовались работами… И куда они теперь уплывут? В мусорку? В отчёт товарища первого секретаря, о том, как в районе ведётся работа с молодёжью? В школьную стенгазету?

Партия сказала «надо», Алик Ветров ответил «есть»!

Заразился духом эпохи, блин.

– Погнали в футбол! – заявляет мой неунывающий друг.

Женьке хорошо, он от экзаменов многого не ждёт, и поэтому не огорчается.

– Что за футбол?

– Наши против Заречья. На флягу самогона играем.

– А у нас есть фляга самогона? – уточняю.

– Не-а, – жизнерадостно мотает головой Женька.

– И как же?

– Проиграем, тогда думать будем, – говорит он, – Может быть, зареченские проиграют, тогда им искать.

Дивлюсь его логике. С другой стороны, нет ничего хуже, чем ждать. Ждать результата экзамена, ждать непонятно чего от Молчанова…

Терпеть не могу сидеть без дела. Больше этого не люблю только быть у кого-то в долгу. Сейчас прекрасная возможность решить обе этих проблемы.

Перспектива в очередной раз ловить попутку изрядно напрягает. Проблема транспорта для меня стоит очень остро. Человек «мобильный» в жизни имеет куда больше возможностей, чем человек «оседлый». Большинство людей в этом мире сидит на попе ровно, и понятия не имеет, что в соседнем районе цены ниже, девушки симпатичнее и трава зеленее.

Не случайно первые путешественники были торговцами, а торговцы – путешественниками. Марко Поло и Афанасий Никитин не ради загара и фоточек в блоге за три моря ходили. А за баблом. Колумб, кстати, тоже в этой компании.

Постройка каравеллы, однако, меня не спасёт. Кадышев находится в каких-то тридцати километрах, но добраться до него сложнее, чем от Москвы до Питера. Пешком – совсем не вариант. На велике? Тоже такое себе. Часа за полтора в один конец доберусь, но потом надо обратно ехать. Из-за каждой покупки плёнки такие марафоны совершать?

Автомобиль мне не светит от слова «совсем». Мало того, что он стоит запредельных для меня денег. В Советском Союзе случайный человек машину купить не может. Надо годами стоять в очереди или заслужить почётное право на покупку благодаря каким-нибудь выдающимся заслугам.

В том же Берёзове личный транспорт можно пересчитать по пальцам. Машины в основном ездят грузовые, служебные или ведомственные. В Белоколодецке трафик, конечно, серьёзный, но о пробках там ещё долго не услышат.

Доходит до того, что умельцы клепают себе транспортные средства собственными силами из говна и палок. Про это даже передача есть по телевизору. Да и права мне до 18 лет никто не выдаст.

– Ты чего затих? – говорит Женька, – в футбик идёшь?

– Скажи, дружище, а у кого в Берёзове есть мопеды?

Мой приятель морщит лоб.

– Тебе зачем? – выдаёт он.

– Хочу попросить покататься, – говорю.

– Ха! – сомневается он, – кто ж тебе даст?

– А если за деньги?

Идея аренды транспорта, тем более коммерческой для советского райцентра нова. Но Женька не зря сделает потом карьеру в коммерции.

– За деньги могут, – соглашается он, – а особенно, за пузырь.

– Так есть такие?

Женька решительно кивает:

– А ты водить умеешь?

Я в своём мажорном будущем ездил много на чём. Не миновала меня мода на пафосные «Харлеи» и на стремительные «Ямахи», пока, пролежав пару месяцев в больничке, я не решил для себя, что четыре колеса надёжнее двух.

– Да чего там уметь? – говорю, – тот же велик, только с мотором.

Женька с сомнением смотрит на меня, но глаза загораются мальчишеским азартом.

– Давай, переодевайся и заходи за мной, – предлагает, – Знаю я несколько адресов.

В этом отношении Женька – человек бесценный. Его любопытство может сравниться только с его же говорливостью. Мой приятель знает всё, везде и про всех, став для меня отличным источником информации. Хандра по поводу сомнительных результатов экзамена уступает место предвкушению.

В первом доме с массивными железными воротами нам даже не открывают. Сначала облаивает кто-то солидный, размером не меньше алабая или кавказца, а потом покрывают матом дребезжащим старушечьим голосом.

Во втором усталая женщина в бигудях сообщает что: «укатил куда-то окаянный, день и ночь на своей тарахтелке носится». Мы делаем вывод, что владелец свою технику активно эксплуатирует, и вряд ли будет готов ей делиться.

Везёт нам, как в русской народной сказке, на третий раз. Идти приходится далеко, на само Заречье. Створка ворот приоткрыта. Сторожевых шариков и прочих кабыздохов не наблюдается.

Колоритного вида бородатый мужик в холщовой жилетке на голое тело любовно драит огромный чёрный Урал с коляской. Память подсказывает мне, что байкеров в ту пору в СССР не было, а любители погонять без шлемов и без прав назывались «рокерами». Но владелец Урала явно опередил время. Нарядить его в кожу, намотать на голову бандану и выйдет натуральный «Ангел Ада».

– Вы к кому, шпана?! – громогласно, но без особой злобы интересуется бородатый.

– Слышал, у вас мопед есть, – говорю.

– Есть, – радостно соглашается он, – только я малость из него вырос.

Глядя на его габариты, в это легко поверить.

– А вам зачем? – интересуется мужик.

– Одолжить хотим. На взаимовыгодных условиях.

– Гоняйте! – бородатый ухмыляется и кивает куда-то в сторону.

– Вот блин, – вырывается у Женьки.

Мне становится понятно его веселье.

Мопед, действительно, есть. Только погонять на нём в ближайшее время не получится. Поскольку двигатель его лежит отдельно, на бережно подстеленной газете «Советский Спорт».

– А что с ним?!

– Движок сбоит, – делится бородатый. – И глохнет. Год назад брательник катался, так и бросил. Перебрать надо, да никак руки не доходят.

Судя по его лицу, место мопеда в сердце бородатого заняла новая любовь. Мощная, да ещё и с люлькой. А мопед всё стоит и на совесть капает.

– А если починим, можно будет взять в пользование? – спрашиваю.

– Бери, – машет он рукой, – бензин залей и катайся.

С виду мопед мне очень нравится. Широкие колёса, каплевидный бензобак, основательное сиденье, на котором спокойно уместятся два человека. В моей памяти осталась «Рига», больше похожая на велосипед с моторчиком. А это настоящий маленький мотоцикл.

– Алик, ну его, – толкает меня Женька, – Ты забыл, как мы у тёть Маши будильник чинили?

Это он мою маму имеет в виду. В Берёзове все знакомые взрослые числятся по категории «дяди» и «тёти».

– Как? – откровенно кошу под дурака.

– Разобрать-то мы его разобрали, – говорит, – и собрали потом, тоже. Только половина деталей остались «лишними». И звенеть он тоже перестал.

– Но ходил же! – делаю вид, что вспомнил.

– Да, но задом наперёд!

– Не ссы! – пытаюсь вдохнуть в компаньона уверенность, – я про такие двигатели в «Юном Технике» читал. Там ничего сложного.

– В тот раз ты тоже так говорил, – вздыхает Женька.

Мужик следит за нашим диалогом с интересом, но не встревает.

– Можно движок с собой взять? – говорю, – у меня инструмент дома.

– Да я тебе свой дам, – хитро щурится мужик.

– Мне своим сподручнее, – отвечаю, – я сегодня верну.

– Смотри мне, – он грозит пальцем, – если что, я тебя сам найду. Трепачей на дух не переношу. Взялся – делай! Тем более, что я вас знаю. Вы с Лидкой в одном классе учитесь.

Слава моей модели идёт впереди неё. Автограф что ли попросить у самой известной девушки в Берёзове?

– Ой-ёёёё… – тянет Женька, когда мы выходим на улицу, – на фига ты в это ввязался? Это ж Макса старший брат. Макс дурной, а тот в пять раз дурнее. Макс говорил, он на ферме забойщиком работает. Кувалдой быков прямо в лобешник бьёт!

– Детский сад, – говорю, – никто уже быков кувалдой не бьёт. А нахрена ты сюда нас привёл, тогда?

– Да я и забыл, что у вас с Максом контры, – Женька моргает светлыми ресницами, – да и не думаю, что Лидка про тебя всем докладывается. Ну, если мы эту штуковину не починим…

– Жень, – говорю, – так что ты там говорил про флягу самогона?

* * *

– Кто ж его изговнял то так? – сокрушается дядя Миша.

– Это не мы, – таращит глаза Женька, – это нас друг попросил…

Дядя Миша ударяет молотком по отвёртке и отколупывает ещё одну детальку от миниатюрного двигателя. Бульк! Она отправляется в ведёрко с керосином. Познакомились мы с ним пятнадцать минут назад, но уже стали лучшими друзьями.

Когда мы пришли, дядя Миша перебирал двигатель на тракторе «Белорусь2. Встретил он нас недружелюбно. Но трёхлитровая банка, в которой сиял на солнце нежно-розовый первач в корне поменяла его приоритеты.

Универсальная валюта обошлась мне в пять рублей. Меньше, чем две бутылки водки. Не зря водку на селе считали «барство». Женька знал все адреса, явки и пароли. Мне оставалось только постоять на крыльце, пока он совершал сделку за закрытыми дверями.

Самогон кисло пах тестом, мокрой соломой и выдержанным вискарём. Дядя Миша затребовал аванс величиной в полстакана, и теперь благоухал, как шотландский лорд.

Прямо возле Заречья, прилегая к нему длинным забором, находилась бывшая МТС, а ныне РТС. Ремонтно-тракторная станция колхоза «Заря Коммунизма». Здесь содержали и чинили сельхозтехнику, а, значит, должны были трудиться умельцы, способные перебрать двигатель от мопеда лучше, чем двое десятиклассников.

Дяде Мише далеко за пятьдесят. У него крупные ладони с длинными пальцами пианиста. В них навеки въелась моторная копоть и масло. На голове примятая засаленная кепка, из-под которой торчит мясистый нос картошкой.

– Закоптили движок, – сообщает он, – видать, масло было говённое, кхе-кхе-кхе, – это он так смеётся. – А где его другое возьмёшь?

Он достаёт из керосина все детали по одной, бережно протирает их ветошью и соединяет обратно.

– От этого не заводится? – уточняю.

– Нет, – говорит слесарь, – но от этого сбоить может. А беда в карбюраторе. И жиклёр засорился, и прокладка похерилась, видали? – он показывает нам крохотный резиновый кружочек, – и игла в клапане западает. Бензин небось на автобазе брали?

Мы синхронно мотаем головами.

– Экономии на копейку, а убытков на пять рублей, – подводит итог он.

– Это всё починить можно? – уточняю.

Дядя Миша с тоской смотрит на самогон. Аванс его организм уже переработал.

– Починю, куда деваться, – он резво встаёт с места, – надо же людЯм помочь.

Новая прокладка, на мой взгляд, точная копия предыдущей находит своё место. Дядя Миша ловко, как детский конструктор собирает двигатель и протягивает его мне.

– В расчёте? – намекает он.

– А если не заработает?

– Куда он денется?!

– Ну а всё же?

– Тогда пригоняй сюда свой «дыр-дырчик»! – вскипает мастер, – но не может такого дела быть! Я свою работу знаю!

Рискую, но всё же передаю священный Грааль в руки пожилого слесаря, и он моментально исчезает с ним в глубине мастерской. Рабочий день у дяди Миши заканчивается досрочно.

* * *

Осталось только установить моторчик на место, но с этим справляюсь даже я, с моими зачаточными техническими знаниями. Бородач с любопытством подходит к нам.

– Шо, доломали, черти полосатые?! – говорит он весело.

– Алик, ты уверен? – театрально шепчет Женька.

Уверен, не уверен… Какая теперь разница?

Сажусь на железного коня. Разгонять его надо как велик, педалями. Тяжёлый, зараза. Представьте себе велосипед, весом в сорок кило! На первых двух метрах едва не наворачиваюсь с конструкции. Щёлкаю кнопкой.

Дыр-дыр-дыр!!! Радостно отзывается простой двухтактный движок. Не зря мопеды называют в народе «дырчики». Чуть поддаю газу…

Дрррррррррр!!! Подхватывает движок, и меня выносит в открытые ворота на улицу. Несусь вдоль заборов, пугая кур. Скорость несусветная. Километров тридцать в час, но сердце замирает, как на двухста!

Пижонски разворачиваюсь с торможением, и с видом триумфатора, вкатываюсь обратно во двор.

Бородач настолько впечатлён реанимацией друга своей юности, что доверяет его нам на неделю, без всяких залогов и расписок. Удивительное, всё-таки время. Далеко не всё здесь измеряется деньгами.

Ещё через полчаса наш «эндуро советского разлива» скачет по кочкам на дороге в Кадышев.

«Еду я по выбоинам, из выбоин не выеду я».

Отличный транспорт. Главное, зубы стиснуть покрепче, иначе язык прикусить можно. Меньше чем через час мы взрываем покой бывшего уездного городка оглушительным треском, вызвав восторг у дремлющих на пустыре дворняг.

Под их бодрый лай проносимся по улицам и тормозим перед «Универсамом». На шум сбегаются любопытные продавщицы. В первых рядах рыжая Настя. Интересно, которая из них любвеобильная Натаха, не продавшая мне плёнку.

Даже Людмиле Прокофьевне ничто человеческое не чуждо. Она выглядывает через витрину, думая, что её не видно за манекенами. Скучно живётся в Кадышеве.

Слезаю с мопеда гордо, словно «беспечный ездок» и иду ко входу в магазин. Внутри заведующей уже нет. Решила, что несолидно выходить навстречу какому-то школьнику. Нахожу её в кабинете.

– Здравствуйте, Людмила Прокофьевна.

– Здравствуй, – она делает вид, то удивлена, – ты рано. Неделя ещё не прошла.

– Очень уж неудобно время по солнышку определять, – кладу перед ней зелёную пятидесятирублёвую купюру. – Опаздываю везде.

Она смахивает деньги в ящик стола и выкладывает передо мной часы.

– Даже не хочу знать, где ты так быстро раздобыл деньги, – говорит она.

– Украл, конечно, – ухмыляюсь, – украл, выпил, в тюрьму. Романтика.

– Ты украл?! – принимает игру заведующая, – да у тебя на лбу десять классов написано!

Мы оба смеёмся. Весело мне с ней и легко. Так словно это человек моего времени и моего круга. Она тоже чувствует что-то подобное.

– За покупками приехал? – она небрежно меняет тему.

– Да, у вас книги продаются?

– Какой ты разносторонний, – смеётся.

– Да, решил библиотеку пополнить. – невозмутимо отвечаю.

– Нет, не продаются, – говорит вроде как с сожалением. – У нас отдельный книжный напротив автовокзала. Знаешь, где это?