Текст книги "Стоп. Снято! Фотограф СССР. Том 1"

Глава 3

– Это кто вообще такой? – товарищ Комаров смотрит на меня, как на мышь посреди кухни.

– Альберт Ветров, наш отличник и активист, – оправдывается учительница. – он фотографией увлекается, – не слишком уверенно добавляет она.

Училка явно недовольна моей выходкой. Выскочек во все времена не любят.

– А ты сможешь? – восклицает с надеждой кудряшка.

Она сейчас готова схватиться за любую соломинку. Миссию по сопровождению фотографа, судя по всему, доверили ей, и она перестаралась с гостеприимством.

Глаза Степаниды поднимаются на меня как два орудийных жерла. Точно, не женщина, а линкор. В её голове идёт сложная мыслительная работа.

– Всего один кадр, – говорю я, – Хуже уже не будет.

– Будет, – изрекает Степанида, – если он фотокамеру сломает. Вещь ценная. Дорогая.

Про меня она говорит в третьем лице, словно я недееспособен и за меня должны отвечать «взрослые».

– Моё дело предложить, – пожимаю плечами я, – Выпускной класс без фотографии останется. Без вариантов. Думаете, у него резкость свелась хоть на что-то?

Я показываю на «товарища фотографа». Тот уже дрыхнет, выдавая носом мелодичные рулады.

– А кто в этом виноват? – неприятный тип из райкома прессует взглядом няшу.

– Сами же сказали «накормить гостя», – по десятому кругу оправдывается она, – Кто ж знал, что, он так накушается…

– Это техника профессиональная, надёжная, – продолжаю давить, – и я умею с ней обращаться.

– Под мою ответственность! – выпаливает няша.

Кажется, у меня в советском прошлом появился союзник. И союзник очень симпатичный. Оглядываю её внимательнее. Навскидку ей больше двадцати пяти, но тридцатника ещё нет. Блондинистые кудри рассыпались по плечам в творческом беспорядке, красивые серые глаза на мокром месте. Красоту и молодость не могут скрыть даже отчаянные попытки держаться серьёзно.

– Вам ещё за срыв съёмки предстоит ответить, – не унимается райкомовский.

– Раз под вашу, Марина Викторовна, – расплывается в улыбке Степанида, – тогда другое дело.

У любых «ответственных» товарищей первое дело – перевалить ответственность на других.

– Значит, можно? – уточняю.

– Приступайте, молодой человек, – величаво кивает Степанида, хотя наверняка знает и моё имя и фамилию. Не так уж много у неё выпускников.

Беру в руки фотик и чувствую благоговейный трепет. Люблю технику, особенно когда она основательная и сделанная с душой. «Киев – 10», вот, оказывается, как тебя зовут, зверюга. Не может быть, чтобы ты принадлежал этому пентюху. Это, как увидеть бомжа за рулём феррари. Дело даже не в том, что такие люди неспособны купить дорогую технику. Они неспособны её ЗАХОТЕТЬ, осознать её ценность. Такие всё на свете будут измерять в бутылках водки или мешках картошки.

Аппарат, наверняка, служебный. Трудится пентюх в какой-нибудь редакции или пресс-службе, а в свободное время шабашит на рабочем оборудовании. Хотя пресс-служб тут нет. Значит, в редакции. Схема знакомая и печальная. Не убережёт тебя такой владелец. Разгокает по пьяному делу или пролюбит где-нибудь.

У техники есть душа. Говорите мне что угодно, но я в это верю. У «Смены – 8 м» она задорно-пионерская. «Что мне снег, что мне зной, что мне дождик проливной…». У NIKONов пафосно-капризная, к ним надо ласково, с подходом, с церемонией. У ЛОМО-компакта душа хипстерская. Это значит, что с ним не делай, всё равно получится говно.

Со своими фотиками я даже разговариваю, естественно, когда не видит никто. У меня и так чудачеств достаточно.

Вот почему деятель искусств такой расслабленный! У этого чуда советской техники экспозиция выставлена на буковку «А». Автомат! К своему стыду, я даже не слышал о такой функции на старых фотоаппаратах. За исключением весьма сомнительного ЛОМО-компакта. Да, недооцениваем мы СССР. Эта мысль приходит ко мне сегодня уже второй раз.

Наличие автомата не заменяет прямых рук. Некоторые думают, что с этой волшебной функцией можно отключать голову. Увы, кнопки «сделать зашибись», нет даже в фотошопе.

Я чувствую, как аппарат открывается мне. Словно ворчливый служебный пёс он обнюхивает незнакомого кинолога. Достоин ли тот работать с ним вместе. Подчиниться ли ему или прокосить под дурачка? Ну же, давай, сделаем класс!

– Молодой человек! – чёрт, какой же у этого «товарища из райкома» скрипучий голос. – Если не получается, так и скажите!

– Всё в ажуре! – показываю ему большой палец.

Если автомат отдаёт приоритет диафрагме, то на таком солнце он закроет объектив полностью. Это не смертельно, но картинка будет максимально плоская, скучная, «прибитая» к фону.

А вот если по выдержке, то диафрагму, наоборот, откроет. И резкость сведётся по кончику острого носа свежеумытой Лены Стеганцевой, стоящей в первом ряду. Остальные будут, мягко говоря, не в фокусе.

А решается всё максимально просто.

– Два шага назад! – командую я, – и ещё шаг налево от вас!

– А чё ты комаандуешь? – с ленивой оттяжкой прорезается Копченый.

– В натуре! – добавляет один из подпевал, имени которого я не знаю.

– Ребята, пожалуйста! – просит учительница.

– БЫСТРО! – няша от решительности сжимает кулачки и переходит на ультразвук. – Делайте, как он сказал!

Класс от испуга делает обозначенное количество шагов и оказывается в тени от школьного здания. Вот и весь фокус. Вырубаю автомат, выбираю нужную пару на встроенном экспонометре. Фон немного размою. Сейчас так умеет любой телефон, а раньше это считалось чем-то из разряда уличной магии.

– Молодой человек, – чувствую, как кто-то трогает меня за локоть.

Оборачиваюсь, няша.

– Альберт, правильно? – она чуть краснеет.

– Для друзей, Алик! – представляюсь я, – вам тоже можно.

– Алик, – легко соглашается она, – Вас же на фото не будет, Вам же обидно, наверное.

Мне похрен. Эти люди мне не родные, и даже не двоюродные. Но сказать этого я не могу.

– Иногда приходится жертвовать собой ради коллектива, – выдаю я, любуясь её фигурой. – разве не этому учат нас комсомол и партия?

Слышу, как сзади фыркает Степанида. Словно гиппопотам выплыл.

Мой взгляд точно не соответствует шестнадцатилетнему пацану, и у неё в голове возникает та самая приятная путаница, которая обычно предшествует резкому сближению на физическом уровне.

– Может, обойдёмся без жертв? – она чуть краснее, – Возможно, я смогу где-нибудь нажать на кнопочку, когда вы встанете вместе со всеми?

– Долго ещё?! – ноет Лиза.

Поднимаю глаза и вижу, что она бесится. Неужели ревнует? Ранимое сердце Алика тут же заныло от раскаяния и сожаления, а вот циничный я внутри заржал. В эту игру могут играть двое.

– А вы его не сломаете? – шепчу девушке практически на ухо, – Техника сложная… дорогая…

Чёрт, да я же с ней флиртую! И она ведётся, что ещё удивительнее. Непуганый народ. Непривыкший.

– Я уже взяла на себя ответственность, – отвечает няша, – мне в любом случае влетит.

У «Киева-10» нет привычного механического автоспуска, что ещё раз укрепляет меня в мысли, что это камера профессиональная. Для бытового использования не предназначенная.

– Не влетит, – говорю я, – у меня всегда и всё получается хорошо.

Заманчивая идея – перевалить всё на блондинку. Но свои снимки я всегда делаю сам, и сам потом отвечаю за результат.

– Улыбочку! – копирую приезжую звезду. Говорить «чиииз» в эту эпоху было бы странно. – Стоп, снято!

Понравилась мне эта пафосная «киношная» фраза. Гораздо лучше, чем «сейчас вылетит птичка», или «всем спасибо, все свободны».

* * *

– Ну ты даёшь! – восхищается Женька. – Ты хоть знаешь, к кому подкатывал?

– Понятия не имею, – отвечаю.

– Это редакторша районки нашей, – заявляет он, – она к нам из самого Ленинграда приехала. По распределению.

– Такая молодая и редактор? – удивляюсь я.

– Где ж молодая? – не понимает меня Женька. – Ей двадцать четыре уже.

Ну да, для наших семнадцати, это уже предпенсионный возраст. Чем же ты, Марина, так насолила комиссии, что тебя из Северной столицы, отправили в эту забытую богом дыру? Вот тебя, наверное, тут плющит от культурного шока.

Зато становится понятным, откуда в этих краях такая яркая девушка, и почему именно ей поручили заботу о приезжем фотографе. Собрат по цеху, для которого командировка в район, это отличный повод нажраться.

Школьная фотосессия заканчивается. Я жду осложнений с Копченым, но сердитая Лида демонстративно уводит его, чтобы меня позлить. Подростковые гормоны во мне бушуют, но умом я предпочитаю страдания душевные мукам физическим.

Даже вдвоём с Женькой мы против этой четвёрки не выстоим. В прежней жизни мне приходилось драться. Пару раз, даже всерьёз спасая свою жизнь. В обоих случаях меня пытались грабить, а затем прикопать у обочины то, что осталось от ограбленной тушки. Оба раза дело было в «горячих точках» и законы там соблюдали не всегда и не все.

После первого случая я стал брать уроки у сопровождавших нас вояк, а в столице нашёл хорошего тренера. Ни к какому конкретному стилю наши занятия не относились. Сборная солянка разных техник. Но когда в моей жизни случился второй случай, я уже самостоятельно сломал грабителю руку и сдал его первому же попавшемуся по дороге патрулю.

Сейчас я наглядно убеждаюсь, что знать и уметь, это разные вещи. Разум знает, что надо делать, а вот тело нужными рефлексами не обладает. Оно у меня сейчас вялое и дохлое. Того же Женьку мне удалось отправить в кусты благодаря неожиданности и везению.

Так что своей физподготовкой я решаю заняться в первую очередь. Бегать от Копчёного бесконечно я не собираюсь, а вредная натура Лиды, наверняка найдёт способ столкнуть нас лбами. Такие девушки обожают, когда за них дерутся.

Постепенно я привыкаю к окружающей меня реальности. Первоначальный шок проходит, и остаются чёткие планы и задачи.

Так со мной происходит всегда. Адаптивность. Приезжаешь в Москву и думаешь, что и часа не проживёшь без стремительного мегаполиса, выставок, встреч, лавандового рафа на кокосовом молоке и спальни с панорамными окнами и шелковыми простынями.

А проснёшься утром в промокшей палатке, выползешь к костру, учуешь носом запах кофе из простой эмалированной кружки и чувствуешь себя самым счастливым человеком на земле. И нет в голове никакой столицы, будто её и не было никогда.

И сейчас вчерашний вечер постепенно меркнет в моей голове, а окружающий мир всё больше наполняется красками.

Я в тысяча девятьсот семьдесят восьмом году. До Олимпиады-80 ещё два года. А до Перестройки целых семь.

Советский Союз уже догнал, а, возможно, и перегнал Америку, но при этом его граждане млеют от всего иностранного, и не стесняются об этом говорить. Секса нет, но есть рекордное число абортов. Ещё есть дефицит, КГБ, и самый вкусный пломбир по 15 копеек. Обязательно надо попробовать.

Женька предлагает пойти на речку, но я отказываюсь. Ноги сами несут меня в Заречье. Где-то здесь живёт моя будущая мама.

Сейчас ей лет двенадцать, она была моложе моего отца. В школьные годы они не были знакомы. Встретились уже потом, в областном центре. Быстро поженились, а потом она умерла, произведя на свет меня.

Её родители меня так и не приняли. Хотя они тоже жили в Берёзове, отдыхал я только у бабули, а они упорно делали вид, что меня не замечают. Мать я видел только на фотографиях, и сейчас не могу удержаться, чтобы не глянуть на неё хотя бы издалека.

Вообще, вся эта ситуация меня здорово смущает. Чувствую себя героем фильма "Назад в будущее", только в ещё более странной ситуации. Я что, обязательно должен жениться на своей будущей матери? Жесть какая-то, если честно.

Мысли крутятся, а ноги идут. Вся Берёзовка делится на три больших района. Центр, где живём мы, кучкуется вокруг двух центральных улиц: Ленина и Советской. Тут находится райком партии, клуб, почта, школа, милиция и один из вытрезвителей. Жить здесь почётно, но неудобно. Ни село, ни город. Домики свои, участки маленькие. Хотя и тут умудряются сажать картошку на каждом свободном квадратном метре.

Второй район называется «Фабрика» и прилегает к крупнейшему и единственному промышленно предприятию Берёзова, колбасной фабрике имени т. Хренова.

Товарищ Хренов был реальной исторической личностью. Борец за Советскую власть и первый председатель колхоза «Октябрьская весна». Колхоз потом более грамотные товарищи переименовали в «Зарю Коммунизм», но Хренова всё равно увековечили в местной топонимике. Народу нужны свои герои.

«Фабрика» застроена унылыми панельными двухэтажками. Как стандартные микрорайонные «девятины», только маленькие. «Фабричны» отчаянно завидовали остальным берёзовцам, из-за того, что у них нет даже крохотных огородов.

Все остальные завидовали «фабричным», потому что у тех был доступ к колбасе, универсальной валюте советской эпохи. Излишки колбасы магическим образом просачивались с территории предприятия в частные квартиры, а потом перепродавалась за три цены, а чаще шли на «подарки» нужным людям.

Заречье было тихим, пасторальным и совершенно сельским. Это была вотчина колхоза Й» Заря Коммунизма». Люди жили огородами, живностью и хозяйством. Туда вели два мостика. Основательный автомобильный, который связывал колхоз с фабрикой. И деревянный, пешеходный, который сгнил и обвалился в начале двухтысячных.

Сейчас он был в полном порядке и даже не поскрипывал под ногами. Я иду, забивая себе голову мыслями о местной географии, которая мало поменялась с середины девяностых, которые я уже неплохо помню. Предстоящая встреча пугает меня до икоты.

Еще один поворот, и я утыкаюсь в заросший пустырь с обгоревшими развалинами. Не может быть?! Я не мог ошибиться! На этом месте стоял крепкий двухэтажный дом с деревянной верандой и шиферной крышей.

– Чего вылупился?! – недружелюбно окликают меня.

Из-за низкого забора на меня глядит бабка. Заборчик из деревянных штакетин построен не для того, чтобы удержать вора, а, чтобы не выпустить наружу кур или уток. Бабка положила на него локти и внимательно меня разглядывает. Не смотря на жару, на ней тёмный шерстяной платок и чёрная меховая жилетка. В руке хворостина.

– А Синицыны здесь живут? – рожаю идиотскую фразу.

– А похоже? – отвечает она.

Я теперь понимаю выражение «смотреть как на врага народа». Если бы у бабки был под рукой телефон, по мою душу уже мчался бы "воронок", а бравые НКВДшники крутили бы меня на предмет сотрудничества с японской разведкой.

– Померли Синицыны, – сообщает мне весёлый голос.

Из-за следующего забора выглядывает полная противоположность первой бабки. Ласковые морщинки вокруг глаз, беленький платочек.

Бабка – инь, и бабка – ян.

– Как померли?!

– Погорели, – охотно сообщает она. – Уже лет пятнадцать как.

– Туда им и дорога, куркулям, – плюёт на землю первая.

– А Инна Синицына тоже погорела?!

– Не было тут никакой Инны, – вторая бабка продолжает рассказывать, – Васька Синицын был, да жена его Катерина и сын Мишка. Самогонку они гнали. Вот, видать у них чегой-то в аппарате ихнем и рвануло. Как свечка вспыхнуло. Все и погорели. А Инны не было тут. Может, ты, малой, каких других Синицыных ищешь?

– Точно, других! – изображаю улыбку. – мне Инна Синицына нужна. Подсказали, что здесь Синицыны жили, вот я и пришёл узнать.

Уходя, я чувствую, как спину буравят два взгляда. Суровый и подозрительный, и весёлый и любопытный.

Мишка Синицин, это мой дед. Если он сгорел в пожаре пятнадцать лет назад, значит моя мама вообще не рождалась на свет. Такой вот вывих истории.

В глубине души мне, конечно, жаль этих практически незнакомых людей. Но в то же время я чувствую огромное облегчение. Моё будущее не предопределено. Мне не нужно бояться последствий. Не надо ничего подгадывать и ни подо что подстраиваться.

У меня полностью развязаны руки.

Глава 4

Вечером я устраиваю большой шмон в своей комнате. Теперь я уже полностью считаю её своей. Развалины дома моей несостоявшейся мамы становятся отправной точкой новой жизни. Можно, конечно, сесть и порефлексировать на тему «за что мне всё это?!». Только дело это бессмысленное и бестолковое.

Хотя нет. Меня теперь до конца жизни будут звать Альберт. За что мне всё это?!

Альбертом хорошо представляться где-нибудь в богемной тусовке, или в научной среде, а не во дворе или на танцплощадке. Вы знаете хоть одного боксёра по имени Альберт? Вот и я не знаю.

Вон тёзка с портрета на стене таращится. Язык показывает. Дразнится.

Алику прочили большое будущее в науке. Золотой медалист. Умница. В моём прошлом он политех закончил с отличием. Инженером стал, изобретения внедрял разные. Только в девяностые всё это накрылось медным тазом. Завод закрыли. Авторскими свидетельствами он у нас в квартире туалет оклеил. Такая вот ирония.

Вот только знания его мне не перешли. Как был я гуманитарием, так им и остался. А в наследство получил хилое тело. Уж лучше б, наоборот, он качком был, а я б туда свою чуткую художественную натуру добавил.

А тут минус на минус даёт не плюс, а полную жопу. Хотя девчонкам я нравлюсь, факт. Значит харизма у меня наследственная. Хотя бы это утешает.

Вернёмся к комнате. Кроме Энштейна на стене висит портрет старины Хэма в неизменном свитере. Никаких тебе постеров с рок-группами или полуобнажёнными барышнями. Ну так их и не печатает пока никто.

Под кроватью гиря в двадцать четыре килограмма. Вес отлит на гордо выпяченном чугунном боку вместе с ценой – 5 рубля 18 копеек.

Это какой же крепости и основательность должно быть государство, чтобы цену писать не на бумажном ярлычке, который любой прощелыга-продажник может распечатать и заменить, а отливать в чугунине. Как оно должно быть уверено в своей непоколебимости и незыблемости!

Не первомайские демонстрации и не портреты классиков марксизма-ленинизма показались мне символами эпохи, а эта вот чугунная гиря с фиксированной ценой.

Мы все здесь – пассажиры Титаника, который через семь лет наткнётся на айсберг по имени «Горби». И когда народ начнёт драться за шлюпки, на палубе ещё будет играть оркестр.

Пробую выжать гирю, но даже поднять её получается с помощью второй руки. Алик польстил себе, выбрав такой снаряд для занятий.

На самодельных полках книги. Коллекция для того времени очень приличная. Неизменная «Одиссея капитана Блада», Конан Дойл, Жюль Верн, Ефремовская «Таис Афинская», – единственная доступная советским подросткам эротика.

Ниже кассетник «Весна», выбивающийся из общей аскетической картины. Тычу наугад кнопку «Пуск».

«Средь оплывших свечей и вечерних молитв…»… хрипит из динамика Высоцкий.

Баллада о борьбе. Вот какими вы были, книжные дети позднего застоя. Жизнь казалась простой и скучной. Хотелось романтики и побед. Зато потом вы хлебнёте этих битв полной ложкой, аж из ушей потечёт.

А ведь он ещё жив! Мысль как обухом по голове. Владимир Высоцкий лазает где-то по подвалам в кожаном плаще и шляпе, играя Глеба Жеглова в фильме «Место встречи изменить нельзя». Может быть, я даже смогу на его концерт попасть, если напрягусь.

И Леннон жив. Медитирует где-нибудь на Тибете или трахается с Йоко-Оно, или чем он там занимался, когда подзабил на Битлз?

Одно я знаю точно. Спасать я никого не буду. Ни Высоцкого, ни Леннона ни Советский Союз. Я всегда придерживаюсь принципа «начни с себя». Так что я буду спасать Алика Ветрова и его маму.

От чего? В первую очередь, от бедности. Маленькая семья Ветровых не жила, а выживала. Мария Эдуардовна Ветрова была человеком творческим и абсолютно не приспособленным к сельской жизни.

Её небольшой участок полностью зарос цветами. Тюльпаны, нарциссы, синие и жёлтые ирисы, буйные разноцветные люпины, которые деревенские за пёстрые высокие соцветия звали «петухами», разлапистые кусты пионов росли без всякого порядка, и каждый год между ними заново приходилось протаптывать дорожки, чтобы добраться до стратегического места – уличного сортира.

Зарплату в ДК платили крохотную. На руки выходило 73 рубля, не считая копеек. «Мам, а сколько ты получаешь?.. Чего это ты заинтересовался, Алик?.. Да вот думаю, может в артисты пойти?.. Даже не вздумай, горе луковое… Политех закончишь, человеком станешь…».

Разговор за ужином вышел насыщенным. Аккуратно, как Штирлиц в тылу врага, я вытягивал из нынешней родительницы имена-отчества учителей, соседей и прочих полезных личностей. «Нам тут литераторша сказала… ну как её… Ульяна Дмитриевна?.. вот-вот, точно…».

Та, конечно, удивилась моей забывчивости, но списала всё на подростковые гормоны и на «Лидку-дрянь», которая забила мне всю голову.

Реабилитировал меня в её глазах зверский аппетит. Я уминал жареную на сале картошку с луком, так словно давно не ел ничего вкуснее.

Умереть с голоду в советском селе было нереально. Мама вела кружки по пению и хореографии. Родители учеников регулярно одаривали «некультяпистую», по их мнению, преподавательницу, то свежим молоком, то картохой, а то и куском свежего мяса.

А вот с вещами дело было худо. Про материно платье и говорить не хотелось. «Бедно, но честно». У меня самого в шкафу обнаружились пара брюк, одни шорты до колен, две простецкие рубахи без всяких рисунков и модных воротников, пара маек-алкоголичек, ботинки в которых я проходил весь день и стоптанные кеды. Зимние вещи тоже где-то были, но их я искать не стал. И так было всё понятно.

Мне даже стало стыдно за наличие магнитофона. Наверняка на него пошли сбережения ни за один год. Может, подарок на совершеннолетие?

Материальное благосостояние семьи надо было срочно поднимать. Алик, по своей подростковой наивности об этом не задумывался. Он искал ориентиры для подвигов в своих книжках. А, может быть, верил в проторённый путь: школа, институт, работа. Но я рос в другое время и знаю, что всегда можно сократить путь и срезать углы.

Вот только что я могу? Найти клад? Отродясь не слышал, чтобы в Берёзове раскапывали что-то достойное. Мне кажется, богатые люди уже много веков обходили Берёзов стороной, ибо нехрен тут было делать. Грабить некого, тратить не на что. Клады отпадают.

Замутить схему частного предпринимательства? Насколько я помню, в советское время за это могли и к стенке поставить, если в «особо крупных размерах». А если по мелочи, то закроют годика на два. Не хотело советское государство, чтобы его граждане богатели.

Единственный мой талант – это фотография. Тут я действительно силён, без ложной скромности. Но как убедить в этом окружающих? Фотограф, это прежде всего имя. «Личный бренд», как сказали бы в двухтысячные. А мне семнадцать и в моих успехах не уверены даже одноклассники.

Поэтому я и вылез вперёд во время фотографирования в школе. Не та у меня профессия, чтобы в тени отсиживаться. «Скромность, это дорога в неизвестность», как говорила одна моя коллега из будущего. Там мелькнул, здесь засветился… уже заметили, запомнили, в следующий раз пригласят. Путь наверх состоит из крохотных ступенек. Я не гордый, я трудолюбивый. Я не поленюсь наступить на каждую.

Мечтая о том, как я фотографирую Марину Влади и Барбару Брыльску в Кремлёвском Дворце Съездов, я устроил своё тело между выбоинами продавленного панцирного матраса и провалился в здоровый юношеский сон.

* * *

ТРРРРРРРРРРРРРРРРРРРРРР!!!!!

Вот сволочь окаянная! Кто ж тебя поставил на такую рань?! Я и поставил? Я что пьяный был вечером?

С такими мыслями я шарю ладонью в поисках тумбочки со смартфоном и не нахожу ни того, ни другого. Не открывая глаз, опускаю босые ноги на пол, и вместо привычного ласкового паласа чувствую пятками холодные доски. Твою мать! Обычный механический будильник надрывается с … шкафа. «Я-вечерний» был безжалостен к «я-утреннему», и чтобы снять эту отвратительно дребезжащую штуковину, мне надо пододвинуть табуретку и залезть на неё.

Проделав это, я окончательно просыпаюсь. На часах шесть тридцать. Натягиваю на себя сомнительного вида шорты, майку, знаменитые кеды «два мяча» и выхожу на пробежку. Утренняя прохлада бодрит, лучи невысокого солнышка оставляют красивые розоватые тени. При таком освещении очень красиво смотрятся обнажённые модели. Не обнажённые тоже, неплохо, но с первыми работать интереснее.

Так, не будем отвлекаться, а то организм чересчур бурно реагирует на такие мысли. Сейчас у нас по плану спорт. Выхожу за калитку, делаю несколько энергичных взмахов руками, чтобы вдохнуть полной грудью, и не спеша стартую.

Укреплять организм Алика я начал с бега. Во-первых, для этого не требуется никакого инвентаря, кроме ног и дороги. Можно бегать хоть босиком. Особенно в юности, пока проблем с опорно-двигательной системой ещё не накопилось.

Бег прокачивает не только ноги, но и всё тело, включая руки и плечи. Он улучшает выносливость и способность долго совершать ритмичные движения, что особенно ценят в парнях девушки.

И, наконец, от бега вштыривает не хуже, чем от наркоты, только легально и безвредно.

Вот только какой дурак решил, что кеды – спортивная обувь? Резиновая подошва не гнётся. Ноги не дышат. Одна радость, что на камень не наступлю голой пяткой.

Интересно, легендарные «адидас» в Стране Советов уже начали клепать? Знаю, что в Афгане в них даже десантура переобувалась, потому что в кирзачах по горам лазить невозможно, а берцы ещё не появились. Даже если есть, так просто их не достать. А у фарцовщиков стоят, небось, не меньше нашего с мамой дома вместе с огородом. Так что, закатай губу Алик и воспитывай характер.

В уши не долбит бодрящая музыка. Ласковый голос виртуального тренера не нашёптывает пройденное расстояние и среднюю скорость. Зато воздух вокруг чистейший. Нет в нём ни смога промышленных гигантов, ни выхлопных газов от личного и общественного автотранспорта. Проехал мимо ГАЗон, гружёный молочными бидонами, и снова тишина. Только кузнечики стрекочут, петухи орут, да соседи, завидев меня, переговариваются.

– Куда это Алик припустил?

– На электричку, видать, опаздывает!

– А в трусах чего?!

– Вот ты дура! Понятно же, что проспал и одеться забыл!

– Сам ты, старый пень! Кто ж его в трусах в электричку-то пустит?!

– Эй, Алик! Станция-то в другой стороне!

Я наивно решил, что в половине седьмого утра Берёзов будет мирно спать, и я пробегусь по улицам посёлка в гордом одиночестве. На самом деле, для селян это был пик активности.

Одни в характерной позе «раком в борозде», пропалывали огороды, чтобы успеть до полуденного зноя. Занятие это было исключительно женским, и некоторые приподнятые попы были очень даже ничего. Другие выгоняли из калиток коров, чтобы присоединить их к общему стаду. Третьи развешивали на верёвках бельё, которое уже когда-то успели постирать. Жизнь бурлила, и я вбежал прямиком в её водоворот.

Обсуждения и выкрики я гордо игнорирую, но через несколько кварталов мне приходится остановиться.

– Альберт, ты куда это в таком виде?

– Пробежка у меня, Ульяна Дмитриевна, – топчусь на месте, чтобы не сбить темп. – Не читали в журнале «Здоровье»? «Бег трусцой – будущее массового спорта» статья называется. В здоровом теле – здоровый дух!

– На самом деле, одно из двух, – хмуро парирует моя классная руководительница, и по совместительству учительница русского и литературы. – Лучше бы ты с таким энтузиазмом к экзаменам готовился.

– А они когда? – искренне удивляюсь я.

Честное слово, я думал вся эта мутотень со «школьными годами чудесными» уже позади.

– Ну вот, глупеешь на глазах, – заявляет она, – послезавтра первый экзамен. Сочинение.

Новость убивает меня наповал. Да я последний раз ручку в руках держал, когда в паспорте расписывался! Запятые расставить могу, только когда Ворд зелёненьким подчёркивает. Вот тебе и подарки судьбы.

– А бегать на стадионе надо, – добивает меня она, – в специально отведённое для этого время.

– Не люблю по кругу бегать, – отвечаю, – я же не лошадь на карусели.

Классуха недовольно поджимает губы. Может я, конечно, зря ей так. Но ещё с собственной школы терпеть не могу таких людей, которые лезут в каждую бочку затычкой. Вчера перед целым классом лепетала «ребята-ребята…», а отдельно взятого отличника строить пытается.

– Хорошего дня! – широкой улыбкой пытаюсь сгладить ситуацию, но училка только сухо кивает в ответ.

Сама мысль об экзаменах повергает меня в уныние. Выпускники школы даже в те консервативные времена старались не задерживаться возле родных гнёзд. Москва уже активно выкачивала со всей страны пассионариев, а областные, краевые и республиканские центры также пополняли их недостачу из деревень и сёл.

Белоколодецк был для всех областных искателей лучшей жизни Эльдорадо, Меккой и землёй обетованной в одном лице. Чтобы зацепиться там, провинциалы каждое лето штурмовали приёмные комиссии ВУЗов, СУЗов, и профессиональных училищ.

Из вечернего разговора с моей нынешней родительницей я уже уяснил, что оставались в райцентре совсем уже законченные неудачники, не пригодившиеся где-нибудь ещё.

Имелись в Берёзове и собственные «учаги». Две. Ветеринарная специализировалась по операторам-осеменителям крупного рогатого скота, железнодорожная по обходчикам-путейцам. Вот и задумаешься, какая карьера перспективнее: с кувалдой наперевес обходить километры путей или вступать с коровами в интимные взаимоотношения на регулярной основе.

Отец, светлая голова, поступил в политехнический институт. Но я в своих математических способностях был совсем не уверен. В последние годы, благодаря всеобщему распространению пластиковых карт, я даже мелочь в кошельке не считал. А чтобы написать выпускной экзамен, да ещё и на круглую и твёрдую пятёрку…

От дурных мыслей меня отвлекает перегородившее путь стадо. Бурёнки заполняют улицу Карла Маркса как живая полноводная река. Они косят на меня умными послушными глазами, но пропускать не собираются.

А после их ухода пробежка превращается в кросс с препятствиями. Я маневрирую между коровьих лепёшек, и мысли об экзамене начисто вылетают из головы. Насколько гибкая, всё же, подростковая психика.

Зато на следующем повороте меня ждёт приятная встреча. Перед аккуратным домиком, прямо на коротко стриженном газоне под бодрый голос и музыкальное сопровождение из радиоприёмника выполняет комплекс утренней гимнастики вчерашняя няша. На ней короткие спортивные шортики и футболка в обтяжку. Кудряшки задорно подпрыгивают, и не только они. Просто загляденье.

– Физкульт-привет! – кричу ей не останавливаясь.

Она сбивается с ритма, краснеет. Потом узнаёт меня и машет рукой. Ну просто няша-стесняша. Интересно, как она редакцией руководит с таким темпераментом? В моё время в районках те ещё зубры работали. Дремучие. Заповедные. Чтобы усмирить их, требуются тореадоры, а не впечатлительные красавицы.

Поворачиваю на центральную улицу Ленина. Под ногами теперь жёсткий асфальт, бежать легче и привычнее. Солнце поднимается всё выше, и я ныряю в тень длинной аллеи пирамидальных тополей. Она начинается у райкома и заканчивается возле клуба. По моим прикидкам я пробежал не меньше километра. Лёгкие с непривычки ноют, требуя передышки, но я жду второго дыхания.