Текст книги "Стоп. Снято! Фотограф СССР. Том 1"

– Вот сучка, – со смаком произносит Людмила Прокофьевна, – и эти дряни хороши «на минутку вышла», «только что видели». Покрывают её. – Она смотрит на часы. – Через полчаса зайди, купишь всё, что нужно.

– Людмила Прокофьевна! – молю я, – мне через час в Берёзове быть надо. Меня к вам Стапан Дмитриевич отправил, сказал, что вы «исключительной души женщина и красоты неописуемой».

– Врёшь ведь, – снова смеётся она, – Митрич и слов таких не знает, не то чтобы вслух произнести. Надо же, взял себе ученика, старый сыч. А ты молодой, да наглый. Далеко пойдёшь, коли не споткнёшься. Ладно, шагай за мной.

Она встаёт из-за стола, и оказывается ростом почти с меня. Особенно в итальянских туфлях на высоком каблуке. У меня на такое глаз намётанный, не одну сотню брендов сфотографировал. Вряд ли такая обувь в её магазине продаётся.

Работники торговли в Советском Союзе – особая каста. Даже, оказывается, в таком вот районном универмаге.

Всех трёх сотрудниц мы застаём в отделе гигиены. Усевшись в кружок, они едят суп из одной двухлитровой банки. При гневном стуке каблуков начальницы испуганно вскакивают, а, видя рядом с ней меня, округляют глаза.

– Наталье передайте, когда появится, чтобы сразу ко мне в кабинет, – командует заведующая, – Настя, а ты обслужи молодого человека.

– Так обед же?

– Я что-то непонятно сказала?

– Всё понято, Людмила Прокофьевна, сейчас сделаю!

Рыжеволосая девица вскакивает и чуть ли не бегом направляется в отдел фототоваров.

– Спасибо, огромное! – говорю.

– Смотри, я запомнила твоё обещание, – грозит пальцем заведующая.

Она, не прощаясь, направляется к себе. Вот это походка. Даже Подосинкиной с её комсомольским задором далеко до этой знающей себе цену дамы. Чуть полные, но прекрасно очерченные ягодицы покачиваются при каждом шаге. Нарочно она так делает, или я давно девушек на каблуках не видел?

– Молодой человек! – выводит меня из ступора рыжая Настя, – что вы будете брать?

– «Свема 65», десять упаковок, пожалуйста, – я рассматриваю витрину. Кассеты ещё… тоже десять.

– Пластмассовые или металлические? – продавщица сама любезность.

– Металлические. Ещё рукав, пожалуйста.

Признаться, я чуть не забыл про это чудесное приспособление. Фотоплёнка в это время продаётся в рулонах. Перед тем как вставить её в фотоаппарат, плёнку требуется заправить в кассету. Делать это надо в абсолютной темноте, либо использовать специальный рукав, в который, как в муфту, засовывались обе ладони. А дальше ловкость рук, и никакого мошенничества.

– А это у вас что?!

– Не знаю, – морщит лобик Настя, – компас, наверное. Только он уже давно у нас лежит. Его не берёт никто.

Нет, девочка, это не компас. Эта штука называется «экспонометр» и не какой-нибудь, а Ленинград-6. Лежит себе в универсаме города Кадышев, и не знает о своей ценности.

Сейчас про этот прибор мало кто вспоминает. Каждая приличная камера обладает встроенным экспонометром, который под каждую выдержку подберёт нужную диафрагму, а под диафрагму – выдержку. Даже Киев-10, и знакомый мне по прошлой жизни Зенит-Е имели в своём устройстве такое устройство, пускай не настолько чувствительное и точное, как то, что лежит сейчас передо мной.

В ФЭДе, который одолжил мне Митрич, ничего подобного нет. Я уже смирился с мыслью, что придётся подбирать экспо-пары по чутью и «по солнышку». Но сейчас, видя на прилавке «Ленинград» я чувствую, как по спине пробегает знакомый холодок азарта. Это ощущение, что я на верном пути, и затеянная авантюра с фотосессией может выгореть.

Прямо представляю себе, как направляю эту штуку на замершую в позе Лиду. Она спрашивает «что это?», а я отвечаю «не отвлекай меня, тебе не понять».

Одно меня останавливает. На ценнике значится «60 руб.». Я выворачиваю карманы и выкладываю на прилавок всю наличность. Червонец, полученный от товарища Комарова и шесть рублей с мелочью, оставшиеся из копилки.

А ещё я понимаю, что без экспонометра отсюда не уйду, чего бы мне это ни стоило. Это выше моих сил.

Глава 14

– Подождите пять минут, – говорю продавщице.

– Вы меня кликните, и я подойду сразу, – она с облегчением смывается к своим подружкам.

Вот я и узнал цену советским деньгам. В тот самый момент, когда мне их не хватило. Последние лет пять я вообще не испытывал недостатка в средствах. Получал, всё что хотел, просто протягивая руку с банковской карточкой и даже не глядя на стоимость.

И вот теперь я понимал, что хочу эту вещь, но не могу себе её позволить. Оскорбительно, прямо как пощёчина. Я почувствовал себя тем, кем сейчас на самом деле был. Не Гарун-аль-Рашидом, гуляющим под чужим именем и с чужим лицом, а простым школьником из захолустья без денег и связей.

Это было отрезвляюще, и, что важнее, пробудило злость и азарт. Я привык выигрывать и не боялся больших ставок.

Спускаюсь вниз, отодвигаю полог из марли, и вновь захожу в кабинет заведующей. Та удивлённо поднимает глаза.

– Людмила Прокофьевна, – говорю, – одолжите мне пятьдесят рублей.

Она смотрит на меня с каким-то презрением.

– Ты с дуба рухнул, мальчик?

Не отводя взгляда, снимаю с руки часы «Слава» и кладу перед ней.

– Они стоят в два раза больше, – говорю. – Если не верну долг через два дня, сдадите в комиссионный.

Заведующая удивлена, но в её взгляде вспыхивает интерес. Торговая натура, значит, прибыль у неё на первом месте. Я понятия не имею, где возьму деньги, но два дня, это не тридцать минут.

Она берёт в руки часы, внимательно и оценивающе осматривает их.

– Дорогие. Откуда они у тебя?

Одет я более чем скромно, и на владельца такой вещи не тяну.

– От отца, – поясняю, – ему за победу в соцсоревновании вручили.

– Не жалко? – поднимает бровь.

– Я же их не продаю. Это залог.

– Зачем тебе деньги?

– Экспонометр у вас в магазине увидел, – отвечаю честно, – очень нужен.

– Это такая штука с циферблатом? – заведующая помнит все свои товары наизусть. – Мы ещё гадали, зачем она нужна.

– Ага. Ваша сотрудница считает, что это компас.

Теперь она смотрит на меня также, как раньше на часы. Вид как у брокера, который готовится сделать венчурную инвестицию в рискованный стартап.

– Ты действительно разбираешься во всех этих штуковинах? – во взгляде любопытство.

– Да, – киваю, – считайте меня вундеркиндом.

Люди всегда чувствуют уверенность, а я говорю и действую уверенно. Семнадцатилетний пацан не будет себя так вести с женщиной вдвое старше, но мы тут не в ролевые игры играем, правильно? Даже если она чувствует неладное, а у таких людей инстинкты развиты отлично, какие выводы она может сделать?

«Молодой, да ранний», как говорили в старину? Не самая худшая репутация.

– Азартен ты, Парамоша! – Людмила Прокофьевна, вдруг улыбается, словно что-то для себя решила, и открывает ящик стола.

– Надеюсь, меня это не погубит, – отвечаю ей в тон.

– Ещё и начитанный, – заведующая выкладывает на стол синюю купюру. – Деньги вернёшь через неделю. Никаких процентов с тебя не возьму, но, если не приедешь вовремя, часов своих больше не увидишь.

– По рукам, – говорю.

– Когда принесёшь долг, – уточняет она, – прихвати с собой фотографии. Охота поглядеть, ради чего ты так рискуешь.

– Спасибо, – киваю, – до встречи через неделю.

– Давай-давай, – хмыкает она вслед. – Митричу привет передавай.

Рыжеволосая Настя удивлённо смотрит на купюру. Она точно видела, что совсем недавно я пересчитывал деньги, и её у меня не было. Кусая губы от любопытства, продавщица записывает срок гарантии в инструкцию к экспонометру.

С покупкой приходится ужаться. Мне хватает всего на пять упаковок плёнки и пять кассет. И рукав, разумеется. Буду беречь кадры. Это в прошлой жизни можно было выдать по несколько десятков дублей, ради одного снимка. Теперь нужно семь раз отмерить, и один раз сфотографировать.

Отдаю всю имеющуюся наличность. Как говорится, иду ва-банк.

– А кем вы приходитесь Людмиле Прокофьевне? – продавщица не выдерживает и задаёт мучивший её вопрос.

– Я сын её подруги.

Выдаю мем из будущего и оставляю девушку в глубокой задумчивости.

– Ну, чё ты там?! – Женька томится от неизвестности перед закрытыми дверями.

Показываю ему бумажный свёрток, перевязанный шпагатной верёвкой. Таким милым способом мне упаковали покупки.

– Продали?!

– Угу, Натаха со склада вернулась.

– Гонишь!

– Женёк, потом всё расскажу. Погнали на рынок!

Успеваем в последний момент. Лихой водила на своём грузовике выворачивает на улицу, когда мы буквально кидаемся ему под колёса.

Нам он не слишком рад, видимо, планы поменялись. Но напрямую не отказывает.

– Я в Снегирёвку, – высовывается он из окна, – поедете?

Девица рядом с ним хихикает. Догадываюсь, что в Снегирёвке он задержится.

– У поворота остановите? – выполняет свои штурманские обязанности Женька.

– Залезайте!

Ящики из кузова исчезают, вместо них появляется клетка с курами и несколько мешков. Интересно, у водителя с торговкой семейный подряд, или хозяйственно-сексуальный бартер? Склоняюсь ко второму варианту. Уж больно загадочный у обоих вид.

По дороге распаковываю коробочки с плёнкой и заправляю их в кассеты. С первой приходится повозиться, зато на остальных руки постепенно привыкают, и дело идёт быстрее.

Вспоминаю вечный страх своего детства. Неправильно установить счётчик кадров и выдернуть хвостик из кассеты. Однажды я так засветил целую плёнку, по неопытности и бестолковству. Даже не помню, что на ней было, зато живо воспоминание, как сильно расстроился.

Женька видит мою сосредоточенную физиономию и не мешает. Зато, когда мы вылезаем из кузова, и грузовик скрывается в пыли просёлка, мой приятель наседает на меня с новой силой.

Поразмыслив, я рассказываю ему о своей сделке со смешливой заведующей. Те обрывки информации, которые остались в моей памяти, подсказывают, что Женька пойдёт в коммерцию и многого добьётся. На ровном месте такие способности не появляются. Значит, задатки есть уже сейчас.

– А если она тебя надурит? – спрашивает он.

– Как? – удивляюсь.

– Приедешь к ней, а часы уже уплыли. Ни договора, ни расписки… Ну ты лопух! – заключает он.

В Женькиных словах есть резон, но он мыслит с точки зрения торговца. Я же видел заведующую лично и составил собственное мнение.

Хороший фотограф – всегда психолог. Мы умеем наблюдать, подмечать детали, жесты, мимику. Для хорошего кадра надо разглядеть характер, а потом показать его окружающим. Иногда такая съёмка интимнее, чем любое «ню». Она обнажает душу.

Я азартен? Ха! Это Людмила Прокофьевна со своими амбициями заскучала в кресле заведующей районным универмагом. Она вписалась в откровенную авантюру, потому что это не скучно. Это разбавляет череду производственных будней. Так что она точно не разменяет сиюминутную выгоду на то, чтобы предать собственное любопытство.

– Деньги где возьмёшь? – спрашивает Женька.

– Есть одна идея, – говорю, – продумаю и с тобой поделюсь.

– Если что, – вдруг предлагает он, – у меня три червонца отложено. Я на мопед коплю. Забирай.

Понимаю в эту минуту, что у меня, в моём гламурном и успешном будущем не было таких друзей, готовых без разговоров отдать всё, что имеют, чтобы меня выручить. А у Альберта, есть.

– Женёк, да я справлюсь!

– Просто имей в виду!

* * *

Лидка сразу напускается на меня, хотя я опаздываю всего на десять минут.

– Сколько тебя ждать можно!

Понятно, что от любопытства каждая минута кажется ей часом. Критически оглядываю её. Ради съёмки она надела лучшее платье. Тёмно-синее, почти чёрное с красной каймой поверху и красным поясом. Уложила непослушные волосы в причёску. И, конечно, накрасилась.

– Так. О чём мы с тобой вчера говорили? – хмурюсь.

– Я же чуть-чуть! – Лида складывает лапки на груди и делает щенячьи глаза.

– Иди умывайся.

– Ты что, Степанида?! – моя модель готова к бунту.

– Давай договоримся «на берегу», – объясняю, – мы оба хотим, чтобы на фото ты была лучше всех. Я знаю, как это сделать. Эти тени на чёрно-белой фотографии прибавят тебе лет десять. Оно тебе надо?

Задумалась. Мотает головой.

– Если каждую мелочь мы будем разжёвывать, то потратим на это весь день, согласна?

– Ну, согласна.

– Тогда умывайся и приступим.

Лида идёт в ванную надув губы. Не привыкла, чтобы ей командовали.

В доме Лиходеевых собственный санузел. Не то, что у нас, с летним умывальником и удобствами на улице.

Лидкин дом обставлен богато. На стене большой ковёр, в серванте хрусталь. На потолке люстра со стеклянными висюльками. Если Алик и бывал тут раньше, то я этого не помню.

Лида возвращается упрямой, но посвежевшей.

– Подкрась брови, ресницы и губы, – привычно распоряжаюсь. – ты обещала одежду подготовить.

– А это платье не подходит?

– Нет.

– Почему?

– Лида! Мне сначала всё повторить?

– Ладно…

Машинально разворачиваю стул и сажусь на него верхом, положив локти на спинку. Для меня начинается работа, любимая и привычная, в которой я не терплю возражений.

Робкого десятиклассника Алика здесь больше нет. На его месте Дэн Ветров, придирчивый, требовательный и упрямый. Лида чувствует эту перемену, но не понимает причины, так что не знает, как себя вести.

– Показывай.

– Вот, этот сарафан… – она поднимает вместе с вешалкой.

– Надевай.

– Прямо здесь?!

– Я не смотрю, – демонстративно опускаю глаза в пол.

– Готово, – кружится передо мной, изображая манекенщицу.

«Брюки превращаются… превращаются…»

– Не подходит. Дальше.

Лида психует, стягивая сарафан через голову. Из одежды на ней только белые хлопковые трусики, широкие как мини-шорты. Стринги в СССР ещё не завезли. Лифа на ней нет. Упругие девичьи груди подпрыгивают. Вижу, что соски у Лиды сжались и заострились. Бесится, провоцирует, и от этого ещё и кайфует.

Хрен тебе! Ты для меня сейчас не девушка, а арт-объект.

– Лида, голую комсомолку на фотографии жюри не пропустит!

– Вот ты гад! – она задыхается от возмущения, но снимает с вешалки следующее платье.

– Это хорошо, отложи.

Я хочу снять жанровую фотосессию. Это направление балансирует на тонкой грани, между репортажем и постановкой. Человек на жанровом фото выглядит так, словно его застали врасплох. При этом свет, композиция, поза самого героя максимально работают на это впечатление.

Как на картинах, в них нет ничего случайного. Это кусочек жизни, законченный и совершенный в своей эмоции. Тот неуловимый момент, когда заканчивается лицедейство, и начинается волшебство.

Самим по себе жанровым фото уже никого не удивить. Но я хочу сделать чуть больше. Главное, чтобы не подвела техника… и, конечно, Лида.

Мы отбираем пару платьев, сарафан, косынку и легкомысленный халатик, в котором Лида была вчера.

– Купальник мерить? – подкалывает она.

– Нет, просто отложи, – говорю, – я и так вижу, что он тебе подойдёт.

Вижу, как округляются её глаза.

Пока возимся, солнце клонится к горизонту. Тени становятся длиннее и мягче. Приближается «золотой час» для уличной съёмки.

Свет в это время становится золотистым и объёмным, словно его можно потрогать руками.

– Где ты домашку делаешь?

– Пффф… – презрительно фыркает она, – это было в последний раз сто лет назад.

– А ДЕЛАЛА? – да, я терпелив.

Она проходит в соседнюю комнату.

– Вот за этим столом.

Тяжёлый и мощный стол стоит в углу, прижатый к стене. Снимать в тёмном и тесном помещении я не собираюсь.

– Помоги мне его к окну пододвинуть.

– Я тебе что, грузчица?!

– Лида, да на тебе пахать можно!

– Убила бы! Но ты мне пока нужен!

На столе оставляю пару книг, тетрадный лист, ластик… Выхожу на улицу. Окно слишком высоко. А если с лавочки… Ракурс хреновый…

– Лида, у вас стремянка есть?!

– За домом, возле сарая!

Забираюсь по ступенькам. Мы на одном уровне. Идеально. Солнце мягко освещает сидящую у окна Лиду. Я в трёх метрах перед ней, с точки зрения будущей фотографии, завис в воздухе. На самом деле, сижу на ступеньках лестницы.

Стандартный пятидесятимиллиметровый объектив ФЭДа даёт картинку в точности такую, как и человеческий глаз. Но, после безумных смартфоновских линз и широкофокусников кажется, что он безбожно приближает.

Моя подготовка напоминает прицеливание артиллерийского орудия. Сначала я смотрю в ФЭДовский дальномер, и, совместив там картинки, определяю точное, а не на глазок, расстояние до Лиды. Теперь проделываю то же самое с экспонометром. Навожу на цель, предлагаю значение диафрагмы. Фиксирую выдержку…

Трубка пятнадцать, прицел сто-двадцать, бац-бац! И мимо!

Стардартной «5,6» на ФЭД не обнаруживаю. Ставлю максимально близкую шестёрку. Фокусное расстояние около полуметра, так что в резкости будет содержимое стола и сама Лида. Комнатный полумрак сольётся в мягкий фон. Пробую.

– Лида, пиши!

– Что писать?!

– Диктую: «Мороз и солнце… день чудесный… ещё ты дремлешь…» Что у тебя за лицо? Ты что лимон съела?

– Ненавижу писать под диктовку!

– Ладно… Пиши… переехав в Белоколодецк я хочу себе… отдельную квартиру… норковую шубу… золотые часы… продолжай сама!

На лице у Лиды появляется мечтательная улыбка. Она старательно выводит ручкой свои хотелки. ЩЁЛК! Затвор ФЭДа даже щёлкает сыто и основательно. Лида замирает, задумывается. ЩЁЛК! Непослушная прядь падает на глаза… Лида дует на неё… потом, подняв руку, отводит в сторону…ЩЁЛК!

Чуть сместиться… замерить расстояние… открыть чуть шире диафрагму… замерить экспозицию… ЩЁЛК!

Вас бы сюда, мажоры из будущего. Поймали резкость «по глазам», фотик выдал пять дублей с разной экспозицией на автомате. Хотя о чём это я? Я и есть «мажор из будущего».

– «… хочу поехать в Ялту… хочу автомобиль Волга… хочу…»

Набираю дубли с разными экспо-парами и фокусным расстоянием. Завтра отпечатаю «контрольку» и посмотрю, что получается. Две кассеты решаю придержать на случай пересъёмок.

– Стоп, снято! Переодевайся в халат, повязывай косынку и пойдём к вам в огород!

– А стол?

– Стол на место поставим, когда солнце уйдёт.

– Алик, только не забудь! Меня мама убьёт!

Я фотографирую Лиду на грядке томатов, где она заботливо подвязывает помидорные плети. Солнце пробивается сквозь её пряди и золотит край косынки.

Лида плетёт венок из васильков и ромашек, а затем, надев его на голову сидит под раскидистым дубом и читает томик Островского.

Лида раскачивается на качелях, в её глазах счастье и чувство полёта.

– Как же я устала, – говорит мне она.

Воздух тёплый, словно парное молоко. Мы не заметили, как стемнело. Просто в один прекрасный момент снимать уже было нельзя. Мы идём к её дому с чувством людей, хорошо сделавших свою работу. У меня на плечах болтается рюкзак с оборудованием.

Девушку слегка покачивает, словно пьяную. Обнимаю её за талию, и она тут же охотно прижимается ко мне.

– Покажешь фото? – просит Лида. – Когда они будут готовы?

– Ты что, думаешь это всё?

– О нет! – она театрально заламывает руки, – чего ещё ты от меня хочешь, тиран и деспот?!

– А купальник? – спрашиваю, – ты про него забыла?

– Я думала, ты шутишь.

Мы уже возле сирени. Знакомый соловей голосит, словно радуется нашему приходу.

– Не шучу.

– А когда?

– Завтра. В пять утра.

– Ты ненормальный, – говорит Лида, – и как же я пропустила тот факт, что ты ненормальный? Зачем я с тобой связалась?

– Ты же меня любишь, – напоминаю.

– Ах да, точно, – она, кажется, готова соглашаться сейчас с чем угодно.

– Ты будешь готова завтра к пяти утра?

– Буду, – кивает Лида обречённо.

Чего не сделаешь, чтобы стать самой красивой комсомолкой в стране.

Глава 15

Что может быть хуже будильника в 6.30 утра? Только будильник на половину пятого! В прежней жизни я в это время спать не всегда ложился, а теперь вставать надо!

Чтобы не будить родительницу, я второй день подряд ночую в бывшей летней кухне, и постепенно вхожу во вкус. Помещение, куда больше подходит для жизни молодого парня, чем крохотная комнатушка с мамой за стеной. Особенно если я к себе девушку приведу.

Оглядываю облупившиеся стены. Пока сюда можно привести кого-то только в полной темноте, или завязав глаза. Но лиха беда начала.

Выхожу к уличной колонке, брызгаю в лицо ледяной водой и только после этого просыпаюсь. Рано даже для Берёзова. Солнце ещё не встало, и край прямой и длинной Прогонной улицы скрывается в молочном тумане.

Прохладно. Надеваю поверх футболки серый «хемингуэевский» свитер-лапшу и приобретаю творчески-богемный вид. Хоть каждый день так ходи. Жаль, что жарковато для начала июня. Надо озаботиться своим внешним видом. Встречают, как ни крути, «по одёжке». На все нужны деньги, а пока мой бюджет – минус пятьдесят рублей.

Лидка ждёт меня на улице у куста сирени. На ней модный зелёный свитер с высоким горлом и джинсы со странными опознавательными знаками в виде слонов. Индийские, наверное. Советский союз упорно не желает осваивать технологию производства джинсов, считая это, очевидно, идеологическим поражением. Но хотя бы для союзников по соцлагерю это право оставляют.

Многое в этом периоде для меня загадочно. Фанта, и даже пепси считаются напитками, достойным советского человека, а вот кока-кола, чуть ли не империалистической диверсией. Жаль, что не экономист я, ни разу, и постигнуть это своим гуманитарным мозгом неспособен. Вижу только, что Союз отчаянно проигрывает идеологическую войну загнивающему западу. Не с Горби это всё началось, ох не с Горби…

А буржуйские штаны хороши. Особенно когда обтягивают ладную попу комсомолки Лидки. Даже к клёшам мой взгляд уже привык.

Бывает так, войдёт в моду какая-нибудь непонятная хрень вроде штанов-бананов или мешковатых свитеров оверсайз, и ты думаешь «боже, как это развидеть?!». А проходит время, и ничего. Девушки даже в них не становятся уродинами. Просто такую нелепую штуку ещё сильнее хочется с них снять.

– Купальник взяла?

– Ветров, ты садист, – Лида смотрит на меня, как нахохлившийся воробей. – Неужели ты заставишь раздеваться меня в таком холоде?

– Вот ещё, – говорю, – сама разденешься.

Лидка смотрит на меня и вдруг краснеет. Неужели я умудрился засмущать эту оторву? Вряд ли. Скорее она не ожидает таких слов от скромника Альберта.

Никакого «разоблачения» я при этом не опасаюсь. Если, конечно, не начну писать письма Брежневу или требовать лавандовый раф на кокосовом молоке.

Мы обычно переоцениваем внимание других людей к собственной персоне. Людям друг на друга чаще всего абсолютно наплевать. Максимум, что они в этом случае скажут: «я от тебя такого не ожидала» или «ты изменился в худшую сторону». Простите, ребята. Привыкайте к новому Алику Ветрову.

– Нафига ты её привёл?!

– А он что здесь делает?!

Оба возгласа раздаются одновременно. Лидка и Женька – друг другу совершенно не рады. Я им устроил маленький сюрприз. Когда посвящал вчера обоих в свои планы, не упомянул друг про друга.

А чего они хотели? Лидка бы точно не согласилась. Она до этого момента чересчур интимно подходила к идее фотосъёмки в купальнике. Словно это такое свидание, только с фотоаппаратом.

Женька не одобрял Лидку в принципе, считая, что она «крутит мне мозг». Пришлось бы долго убеждать, а мне лень. Зато теперь на месте можно убедить двоих сразу.

– Лида, он что на речке тебя никогда не видел? – говорю, – или тебе есть, чего там стесняться?!

– Нечего мне стесняться! – тут же закусывается Лида, – просто не хочу, чтобы он на меня пялился.

– Нужна ты, на тебя пялиться, – не остаётся в долгу Женька, – лучше я на жаб с гадюками смотреть буду. От них вреда меньше. Лучше б ты, Алик редакторшу свою позвал! От неё и шума меньше, и толку больше.

– Свою редакторшу?! – от вопля Лиды затихают все окрестные лягушки.

Я готов убить Женьку, опасаясь, что девушка сейчас психанёт и уйдёт. Но я недооценил Лидку. Она рывком снимает с себя свитер, а потом расстёгивает джинсы и «шагает» из них.

– Да эта ваша редакторша, по сравнению со мной – корова жирная, – заявляет она.

И тут я склонен согласиться. Если Подосинкина – милая домашняя няша, то Лидка похожа на дикую кошку, прекрасную в своём бешенстве. Грива тёмных волос растрепалась, глаза сверкают…

Хлюп… Женька издаёт горлом звук, который красноречивее всяких слов.

– Слюни подбери, – говорю ему. – Полезли в лодку.

Купальник на Лиде далёк от «мини-бикини» в три верёвочки, популярных в двадцать первом веке. Он слитный, довольно целомудренный и похож на купальные костюмы, в которых выступают пловчихи на соревнованиях.

Но я тут не эротику снимать собираюсь. За такое меня в райкоме по голове не погладят. Зато он идеально подчёркивает Лидкину фигуру, а простой геометрический рисунок только усиливает эффект.

Мы с Женькой садимся в лодку. Он с шестом на носу, а я с фотоаппаратом устраиваюсь на корме. Мы отчаливаем от старой деревянной мостушки.

– Жень, давай медленно… по сантиметру…

– Стараюсь…

– Не надо стараться… надо сделать.

Над водой поднимается туман. Он настолько плотный, что вдали выглядит как парное молоко. Вблизи это просто неосязаемая дымка, в которой запутывается свет восходящего солнце. От этого поверхность воды подсвечена лёгким румянцем, словно в смущении.

Смок он зе вотер…

На меня раннее утро всегда действует удивительным образом. Всё вокруг кажется настолько чистым, свежим и невинным, будто всемогущий Господь каждый раз после долгой ночи создаёт заново и эту реку, и этот туман, и камыши и даже Лидку в купальнике.

– Холодно-то как, ёкарный бабай, – говорит невинное творение, – Ветров, на что ты меня толкаешь…

– Смелее, – говорю, – до всесоюзной славы тебе остался один шаг.

Лодка отходит дальше, ещё немного… Стоп.

– Давай!

Лида замирает на самом краю мостка. Взгляд становится серьёзным и решительным. Она делает глубокий вдох и приподнимается на носочки.

У меня захватывает дух. Понимаю вдруг, насколько она красива. Такую красоту невозможно накачать в спортзале или сделать скальпелем хирурга. Она красива как молодое и сильное хищное животное, которое сама природа создала на беду её будущим жертвам. Щёлк!

Лида отталкивается от мостка и прыгает в реку. В последний момент успеваю нажать на затвор ещё раз. Она с плеском входит в воду и выныривает уже около лодки.

Вытаскиваем её на борт. Я оборачиваю Лиду большим махровым полотенцем. Она дрожит, но, мне кажется, больше притворяется.

– Согрей меня, – говорит она.

Обнимаю её поверх полотенца. Она тянет свои губы ко мне.

– Я всё вижу! – бурчит Женька.

– Нельзя, – говорю в непонятном упрямстве. – Примета плохая.

– Какая? – удивляется Лида.

– Нельзя целоваться с моделью, иначе фото не получится, – на ходу выдумываю я.

Не подпускать к себе Лидку, становится для меня делом принципа. По правилу, которое сформулировал ещё бабник Пушкин, она при этом становится покладистей и сговорчивей.

На берегу предусмотрительный Женька поит Лиду горячим чаем из термоса. Потом мы оба старательно «не смотрим», пока она переодевается в кустах в сухое. В Берёзов мы возвращаемся если не друзьями, то, по меньшей мере соучастниками, которых объединяет совместное, удачно сделанное дело.

* * *

А ещё через час я стою на перроне станции «Берёзов» с рюкзаком за плечами и жду электричку до Белоколодецка. Женьку в этот раз я с собой не беру, потому что планирую заняться делом не совсем законным.

Мне надо отдать долг и купить фотоувеличитель. Тот «УПА», который я видел в Кадышеве, оставляю на последний случай. Слышал я про такие приборы. Результат оставляет желать лучшего. Хотя, конечно, не с моими финансами привередничать.

Билет обходится мне в тридцать две копейки. В карманах остаётся меньше рубля. Если моя идея не выгорит – я банкрот.

Несмотря на ранний час, народу на перроне много. Тут и рыбаки с бамбуковыми удилищами, и бабки с корзинами и командировочные с портфелями и масса других личностей, чьи цели и задачи уже не так очевидны.

Электричка подходит к перрону. Двери ещё не открыты, а я вижу, что в вагоне народу как шпрот в банке. Меня это обстоятельство немного тревожит. Других способов добраться до областного центра нет. Разве что самолётом, но вряд ли без товарища Молчанова на аэродроме мне будут рады.

Но всё проходит нормально. Толпа подхватывает меня и заносит внутрь вагона мягко и решительно, как океанская волна. Работаю локтями, чтобы отвоевать себе немного жизненного пространства, и получаю возможность дышать.

– Робяты, аккуратней! Яйца не поколите!

– У тебя что, бабуль, яйца в корзинке?

– Нет, – говорю вместо бабки, – гвозди.

Вагон грохает хохотом. Как легко шутить, когда большую часть анекдотов ещё не придумали.

Держаться при таком количестве народу, в принципе, не обязательно. Но я хватаюсь, на всякий случай, за поручень и вишу, вцепившись в него все четыре с половиной часа пути.

В Белоколодецке я жил в конце девяностых и начале двухтысячных. Город выглядит иначе, но многое пересекается. Например, автобусные маршруты. Конечно, сейчас их меньше, но сориентироваться всё равно несложно.

– Девушка, а двойка до «Просвещения» идёт?

Блондинка с прямыми волосами в стиле группы «Абба» и в джинсовом сарафане морщит нос. В её глазах я одновременно и «ботаник» и «колхозник». Два персонажа, одинаково вызывающие в глазах упакованной в «фирму» тёлочки жалость и презрение.

Она отрывисто кивает и отходит на несколько шагов в сторону, чтобы отбить у меня охоту продолжить разговор. Мир, действительно не меняется, несмотря на победившие социалистические идеи.

«Просвещение» – это самый большой книжный в Белоколодецке. Хожу вдоль полок. «Малая земля» за авторством Леонида Ильича Брежнева занимает целый отдел. Книга лежит как минимум в двух сотнях экземплярах.

Смотрю дальше. «Мелиорация дерново-подзолистых почв», «Текущий ремонт экскаватора», «Растения бассейна Амударьи». Книг много, но все они, мягко говоря, специфические.

Подхожу к молодой, но строгой продавщице.

Она смотрит на меня как на умалишённого. Потом лицо немного разглаживается.

– У вас талоны?

– Простите?

– За макулатуру талоны, – объясняет она, – за сорок килограммов, Дюма. За шестьдесят – Конан Дойл. За восемьдесят бывают Стругацкие, но их очень давно не привозили.

– А что из Дюма? – уточняю.

– Что привезут, то и бывает, – говорит, как ребёнку, – В прошлый раз «Графиню де Монсоро» давали. А до этого «Графа Монте-Кристо». Но сейчас всё равно нет ничего. Попробуйте через неделю зайти.

– Мне нельзя через неделю, – говорю, – я маме на юбилей ищу. Она у меня исторические романы любит.

– Вот поглядите, – она выкладывает передо мной книжицу, которая ещё пахнет свежей типографской краской. – «Председатель», называется. Героический труд советских крестьян. Издано редколлегией журнала «Нивушки». Тоже исторический роман.

– Спасибо, – вежливо отказываюсь. – Она маме по цвету обложки не подойдёт. Та старается только красные покупать. Чтобы на полке гармония была.

– Есть вариант, – продавщица высокомерно задирает нос, – дойдите до букинистического. Но вряд ли вы там, что-нибудь купите. Цены, знаете ли, кусаются.

Это она меня сейчас так вежливо нищебродом назвала. Возвращаю ей улыбку с процентами и спрашиваю дорогу. Оказывается, в двух кварталах.