Текст книги "Кинокава"

– Думаю, все дело в океанских течениях, – ответила Хана. – В Токио вкусной рыбы днем с огнем не сыскать. Рыбу када поднимают из самых глубин океана близ Наруто, поэтому она такая вкусная и жирная. Она и в суси хороша, и в других блюдах.

– Ты абсолютно права! Я бы с удовольствием поела наших суси. Пожалуйста, попроси отца привезти немного из дому, когда он в следующий раз поедет в Токио.

– Хорошо, дорогая.

С первого дня свадьбы Фумио изо всех сил старалась стать преданной женой, но эти попытки быстро утомили ее, и теперь, забеременев, она вела себя с матерью точно избалованное дитя. Хана радовалась тому, что видит перед собой прежнюю Фумио, и с удовольствием поддерживала бесконечные беседы. Однако, когда Хана попыталась заставить Фумио почистить уборную, дочь наотрез отказалась поддерживать эту старинную традицию.

– Что за дурацкий предрассудок! В наш век науки нужно следовать рекомендациям гинеколога, а не древним предубеждениям. Если хочешь родить красивого ребенка, надо начинать заботиться о нем еще в утробе, а не чистить уборные, – заявила Фумио.

Все стены в ее спальне были увешаны фотографиями Рудольфе Валентино и Мэри Пикфорд.

– Когда я думаю о мальчике, то смотрю на Валентино. Эйдзи говорит, что девочка должна быть похожа на кинозвезду Мэри Пикфорд. Это он развесил здесь ее портреты.

Мать улыбнулась, услышав, с каким неудовольствием дочь объясняет ей наличие фотографий актрисы. Похоже, Фумио ревновала. Однако Хана не могла понять этой «заботы в утробе», согласно которой надо развешивать по дому снимки кинозвезд с рыжими волосами и голубыми глазами. Было бы куда лучше повесить портреты актеров Кабуки, таких как Эйсабуро и Фукускэ. Они, по крайней мере, японцы. Но молодая пара, судя по всему, увлекается иностранными фильмами, а не национальным театром.

Кадзухико, первый сын Фумио, появился на свет в конце декабря. Лежа на безупречно белых простынях в палате больницы Красного Креста, Фумио с гордостью заявила матери:

– Я не следовала предрассудкам, но ребенок все равно родился красивым!

На короткий миг перед глазами Ханы мелькнули белоснежные шарики амулета с надписью «Фумио, 22 года», однако она предпочла умолчать о своем приношении Мироку. Рядом с Фумио в крохотной колыбельке посапывал новорожденный младенец, завернутый в белое стеганое одеяльце.

– У него прямой нос. Очень на отца похож, такой же красавец.

– А мне кажется, он в Валентино пошел.

Фумио сгорала от возбуждения – к концу следующей весны Эйдзи ожидал перевода за границу. Скоро семья пересечет море и окажется в другой стране. Фумио с восторгом рассказывала матери, как будет растить своего мальчика в духе современности.

– Поживем – увидим, – вот и все, что ответила на это Хана.

Эйдзи направили в шанхайское отделение банка «Сёкин». В конце весны последнего года Тайсё[75]75
  1926 г.


[Закрыть] – года кончины императора Тайсё и смерти Ясу – Харуми пустились в плавание по Восточно-Китайскому морю.

«То, что я пересекла море и оказалась в Китае через поколение после твоего путешествия по реке, событие весьма знаменательное. В отличие от серо-зеленой Кинокавы море постоянно меняет свой цвет от индиго и аквамарина к небесно-голубому, а ближе к Шанхаю вода потемнела и стала желтовато-коричневой. Зелени Кинокавы никогда не сравниться с бесконечным разнообразием оттенков моря. Мы с Эйдзи решили назвать нашего второго сына Ватару».

Судя по первому письму из Шанхая, Фумио – жена и мать маленького мальчика – немного остепенилась. Но сейчас Хане было не до нее, ей предстояло срочно заняться другими делами.

На весну 1-го года Сева[76]76
  1927 г.


[Закрыть] была назначена свадьба Кадзуми и сына Кусуми – старинного семейства из провинции Ямато, которое уже давно добивалось ее руки. Хана изо всех сил постаралась сделать все как полагается. Свадьба второй дочери ни в коем случае не должна быть похожа на бракосочетание Фумио – вроде бы помпезное, но слишком уж простенькое в глазах представителей древнего рода.

– Какая суета! Ничего подобного не было, когда мы выдавали старшую дочь за бедного студента, – вздохнул Кэйсаку, наблюдая за лихорадочными приготовлениями к свадьбе.

– Если для вас это так обременительно, как же мы устроим брак наших младших детей?

– Твоя правда. Я же не могу им позволить выбрать себе пару самостоятельно и сбежать из дому, так ведь?

Он шутил, но у него действительно проблем хватало. Юскэ Тасаки, объявивший, что собирается передать пятидесятитрехлетнему Кэйсаку своих избирателей, уговаривал его баллотироваться на следующих выборах.

– Если бы я хотел стать членом парламента, баллотироваться следовало лет двадцать тому назад. Я собираюсь закончить свою карьеру как Кэйсаку Матани из Вакаямы. Моя мечта – настолько развить местную промышленность и улучшить использование водных и земельных ресурсов, чтобы Вакаяма навсегда перестала зависеть от Осаки. Именно поэтому я так пекусь об Обществе по использованию водных ресурсов и Сельскохозяйственном обществе префектуры.

– Все идет так, как вы планировали.

– Именно. Хана…

– Да, милый?

– Ты всегда говорила, что я стану государственным министром. Этого никогда не случится. Понимаешь?

– Не говорите так. Даже сейчас я считаю, что вы гораздо способнее любого министра.

– С тобой не поспоришь!

– Для меня вы всегда были и останетесь человеком, который мог бы без труда стать министром, но вместо этого решил посвятить себя Вакаяме.

– Хорошо сказано! – рассмеялся Кэйсаку. Он отдавал себе отчет в том, что поднялся так высоко только благодаря поддержке Ханы. Половину жизни он спокойно плыл под парусами по реке с красивой и мудрой женой, которая всегда вела себя достойно.

– Хана…

– Да, милый?

– Я подумываю брать уроки чайной церемонии.

– О, это же чудесно!

– Распорядись, пусть переделают пристройку под чайный домик. О цене не волнуйся.

Хана уже давно собрала вокруг себя группу благородных дам, включая баронессу Нанауру и жену губернатора, и образовала модный кружок женщин высшего общества. Помимо всего прочего, они практиковались в чайной церемонии. Хана тотчас связалась со своей двоюродной сестрой, женой градоначальника Вакаямы, и без промедлений начала планировать реконструкцию, погрузившись на какое-то время в мечты о роскоши. Как только чайный домик будет закончен, Масаго-тё превратится в место встреч дамского кружка.

В 1928 году было распущено Национальное законодательное собрание. Партии Сэйюкай и Минсэйто приняли решение участвовать в выборах и начали широкомасштабную предвыборную кампанию. Кэйсаку, возглавлявшему вакаямское отделение Сэйюкай, пришлось срочно вырабатывать план действий.

«Глупо баллотироваться в парламент в моем возрасте», – ворчал он. Однако после того, как Юскэ Тасаки назначил его членом выборного комитета, отступать ему было уже некуда.

– Хана, похоже, я все-таки стану членом парламента. – Кэйсаку только что вернулся с заседания, на котором было решено, что он выдвигает свою кандидатуру.

– В данных обстоятельствах это неизбежно.

20 февраля 1928 года Кэйсаку Матани был избран в парламент. Перепоручив все свои дела секретарю по фамилии Отакэ, который работал с ним все время службы в собрании префектуры, Кэйсаку сумел целиком и полностью сконцентрироваться на выборах. Для того чтобы собрать нужную сумму денег, пришлось продать часть рисовых полей в Мусоте. Ничего удивительного в этом не было, он никогда не скупился вкладывать личные средства для претворения в жизнь планов различных обществ. В итоге Кэйсаку получил подавляющее большинство голосов.

– Знаешь, Хана, я купил славу за деньги, – со вздохом признался он жене.

– Глупости! – покачала головой Хана. – Это земля предков дала рождение Кэйсаку Матани. Если уж вы и впрямь купили свою славу, то никак не за деньги, а за землю, – заявила она не терпящим возражений тоном.

Вскоре прибыли подарки из Шанхая – дети поздравляли отца с победой. Кэйсаку получил тушечный камень эпохи Тан отменного качества, а Хана – невероятно мягкий пояс-оби из китайской парчи. К подаркам прилагалось письмо зятя.

В отличие от Фумио Эйдзи тщательно подбирал слова и использовал вежливые обороты. Он официально поздравил Кэйсаку с победой. «Теперь, когда уважаемый господин Матани принял участие в Первых всеобщих выборах, начался новый рассвет японской нации», – заявил Эйдзи.

– Они с Фумио так похожи. Оба любители преувеличивать, – рассмеялся Кэйсаку.

– Почитайте повнимательнее. Из текста не совсем понятно, что он имеет в виду под словами «новый рассвет японской нации» – то ли Первые всеобщие выборы, то ли вашу победу.

– Да ты циник!

– А Эйдзи – дипломат.

У Кэйсаку, как у члена парламента, стали гораздо чаще просить образец почерка, он частенько брался за кисть и писал на толстой цветной бумаге китайские стихи. Именно поэтому Эйдзи и Фумио прислали ему тушечный камень. Хана внимательно изучила свой пояс-оби с цветным рисунком на черном фоне. Подарок очень порадовал ее Фумио бесспорно повзрослела и превратилась в чуткую дочь, которая способна выбрать достойный подарок для своей матери.

– Это вполне естественно. Даже самая взбалмошная женщина немного успокаивается, когда ждет второго ребенка. Разве ты не изменилась после рождения Фумио?

– Не говорите глупостей!

– Еще как изменилась. Сама подумай.

– Ну, не знаю…

У Ханы не было времени на воспоминания. Ее сильно беспокоила вторая беременность дочери, о которой им сообщил Эйдзи. Харуми прислуживали китайские девушки, и жили они в окружении иностранцев. Сможет ли Фумио благополучно разрешиться от бремени на чужой земле? Хана даже подумала, не послать ли им денег, чтобы Фумио могла приехать рожать в Японию. Однако, согласно письму Эйдзи, ребенок должен был появиться на свет в конце апреля или в начале мая. Теперь уже поздно плыть домой по морю.

«Мальчик. Мать и ребенок здоровы. Харуми».

Телеграмма пришла 4 мая. Два месяца спустя бабушка с дедушкой получили письмо с фотографией Эйдзи, Фумио, Кадзухико и второго внука Сина. Эйдзи выглядел очень стильно в белом льняном костюме и очках без оправы. Фумио сидела на стуле с младенцем на руках. Одета она была по последней моде: платье без рукавов с вырезом и оборкой на правом плече и закрывающая уши шляпка-колокол.

– Они такие нарядные, – вздохнул Кэйсаку.

– Фумио похудела. Видно, роды были нелегкими, – разволновалась Хана.

Она внимательно всматривалась в худенькое личико дочери, пытаясь уловить признаки недомогания. Однако руки и грудь Фумио остались прежними, в общем и целом двадцатипятилетняя мать двоих детей не выглядела немощной. А крупные, размашисто выписанные иероглифы, к которым она пристрастилась еще в школе, весело прыгали по вложенному в конверт листку. Фумио писала, что иероглиф, выбранный ими для имени «Син», совсем немного отличается от первого иероглифа, входящего в сложносоставное слово «всеобщий», и они назвали так сына в честь победы Кэйсаку на Первых всеобщих выборах. Имя Ватару, которое они придумали, когда пересекали Восточно-Китайское море, было благополучно забыто. Фумио во всех подробностях описывала жизнь в Шанхае и время от времени включала в текст китайские слова – так, для забавы. Теперь, когда она находилась далеко от матери, едкие замечания пропали. И все же в заключении Фумио не преминула отметить, что Эйдзи получает местную надбавку и теперь его жалованье сравнялось с доходом генерал-лейтенанта в армии. В постскриптуме она пояснила, что тушечный камень, который они прислали чуть раньше, стоил пятнадцать иен в пересчете на японские деньги, а пояс из парчи – семь иен. В Японии Эйдзи получал восемьдесят две иены в месяц – сумма поистине смехотворная. Сейчас все эти деньги уходят у них на ежедневные расходы.

Фумио следовало бы написать: «Спасибо вам за все, теперь мы можем вести роскошную жизнь на одно жалованье Эйдзи. Прошу, не беспокойтесь о нас». Но она выбрала следующие слова: «У Эйдзи нет ни впечатляющей родословной, ни земель, но он все равно способен содержать и жену, и детей».

Впрочем, отношение Фумио больше не задевало Хану. Зато ей стало не по себе от того, что Харуми потратились на такие дорогие подарки, и она решила послать им вещей на ту же сумму. Фумио одевалась в стиле американской кинозвезды Клары Боу – последний писк среди ультрамодных девушек Японии. Но Хана находила этот стиль нескромным и не могла спокойно смотреть на фотографии дочери. Она без промедления отправилась в «Такасимая», купила два парадных кимоно из шелка с подходящими поясами-оби и послала их Фумио. Однако все это богатство вернулось обратно с припиской:

«Как молодое сакэ положено наливать в новый кожаный мех, так и западная одежда куда больше подходит для современной жизни. Ваши подарки не что иное, как критика в адрес моего наряда. В Шанхае я круглый год так хожу. Поэтому возвращаю ваши дары обратно. И все же я благодарю вас за труды».

В конверт были вложены три фотографии. Одна сделана на корте – Фумио и Эйдзи стоят бок о бок с теннисными ракетками в руках. На обороте надпись: «Увлеклась теннисом. Загорела. Солнце в Шанхае жарит нещадно». На второй – Эйдзи в спортивной кепке с Кадзухико в такой же кепке на макушке, только поменьше; отец и сын прижались друг к другу щеками. С третьей улыбалась Фумио в льняном платье с подросшим Сином на руках.

Одним Фумио казалась чудачкой, другим – законченной эгоисткой, но на фотографиях она была само воплощение счастья. Хана нисколько не обиделась, получив шелковые кимоно обратно, и спокойно упрятала их на дно стоявшего в гостиной павлониевого сундука. Потом, когда представится случай, она переправит их в хранилище особняка в Мусоте, к свадебным кимоно Фумио.

Район Масаго располагался в самом центре города, но жилище Матани окружал довольно большой сад с высокими деревьями. Жаркими летними денечками цикады не смолкали ни на минуту в отчаянной попытке отогнать надвигающуюся осень и продлить очарование лета. Светлокожей Хане не было жарко даже летом, но стоило ей услышать цикад, она вдруг припомнила надпись дочери на фотографии: «Солнце в Шанхае жарит нещадно». Утонченная Хана терпеть не могла подобных вульгарных выражений. «Какие неприятные слова!» – поморщилась она, но тут же постаралась прийти в более веселое расположение духа и принялась обдумывать план первой чайной церемонии в новом домике-пристройке. Церемония намечалась на начало осени.

Осенью Матани получили телеграмму из Шанхая:

«Син в критическом состоянии. Фумио».

Несмотря на то что внук был при смерти, Хана не могла поехать в Шанхай. Новости оказались настолько неожиданными, что она застыла на месте, судорожно сжав телеграмму в руке. Она понятия не имела, что ей делать. Кэйсаку отбыл в Токио на сессию национального парламента. К тому же Кадзуми, которая вышла замуж за Кусуми, подхватила простуду и никак не могла поправиться. Эмоциональное напряжение Ханы дошло до предела. Через три дня она получила еще одну телеграмму:

«Кадзуми в критическом состоянии. Кусу ми».

Хана поспешно собрала вещи и кинулась в Ямато, но опоздала. Дочь умерла от пневмонии.

Когда Утаэ привезла матери траурные кимоно, Хана пристально вгляделась в ее лицо, стараясь угадать, нет ли вестей о смерти Сина. Но Утаэ опустила голову, не желая показывать матери заплаканные глаза. После похорон молодой жены – со дня свадьбы прошло меньше полутора лет – Кусуми, согласно древней традиции, выставили в гостиной все приданое невесты по списку. Они сказали, что оставят себе только свадебное кимоно с поясом-оби, все остальное вернется к Матани.

Хана поднесла подобающие дары свекрови Кадзуми, ее золовкам и служанкам дома Кусуми. И уехала, поручив упаковку и доставку вещей другим людям. У нее вдруг закружилась голова, когда она вышла из мрачного дома на яркое осеннее солнце. Останки Кадзуми теперь покоились в маленькой урне. При мысли о том, что на сорок девятый день траура прах Кадзуми захоронят на кладбище Кусуми и даже дух дочери не вернется к Матани, Хана зарыдала от нестерпимого горя.

Всю обратную дорогу в Масаго-тё Утаэ и Томокадзу не отходили от матери ни на шаг. Хана сняла у входа свои гэта и повернулась к вышедшему встретить ее слуге:

– Телеграммы из Шанхая не было?

– Была…

По его лицу Хана тотчас поняла, что внук умер. Нога соскользнула с каменной ступеньки, и бабушка упала в обморок.

Хана пришла в себя в гостиной. Рядом с ней сидел Косаку.

– О, это ты… Спасибо, что проделал такой долгий путь. – Она попыталась сесть, но Косаку решительно покачал головой:

– В такие минуты надо полежать, Хана. Не то опять упадешь.

– Косаку…

– Кэйсаку все еще в Токио.

Из глаз Ханы покатились слезы. Никогда в жизни она не позволяла себе плакать в присутствии посторонних и вот теперь тихо рыдала при своем девере, уткнувшись лицом в подушку. Косаку молча внимал ее горю. Он рано поседел и казался гораздо старше Кэйсаку. Густые белые брови сошлись на переносице – верный признак того, что он тоже плачет в душе. Им обоим довелось пережить потерю дочерей, и они были не в силах справиться с охватившими их эмоциями.

А Фумио убивалась в Шанхае по своему сыночку. В сумбурном письме она поведала матери подробности смерти второго ребенка. Через все послание красной нитью проходила одна тема: боль потери своей плоти и крови могут понять и разделить только родители, пережившие такое же несчастье. И об этом она писала матери, которая благополучно вырастила пятерых детей. Убитая горем Хана до сих пор не сообщила ей о смерти Кадзуми. По тону письма было понятно, что дух Фумио сломлен.

Летом следующего года банковское руководство перевело Эйдзи в Нью-Йорк. На этот раз Харуми решили, что Эйдзи поедет без семьи. Во-первых, Фумио снова забеременела и до дрожи в коленках хотела родить малыша в Японии и пожить на родине до тех пор, пока он не научится ходить. Во-вторых, родители боялись прерывать обучение Кадзухико в японской школе. Эйдзи обратился к Матани с просьбой оставить у них свою семью на три года. Не успела Хана ответить, как Харуми приплыли в Кобэ и поспешили дальше, в Вакаяму, поскольку отбыть на место назначения Эйдзи полагалось в течение десяти дней после получения письменного распоряжения банка «Сёкин».

Фумио корила себя за то, что недосмотрела за сыном. Неутолимое чувство вины терзало ее день и ночь.

– Вы, конечно, потеряли дочь, но Кадзуми вышла замуж и изведала вкус счастья. Кроме того, вам не в чем винить себя. Что же до моего несчастного Сина, он заболел и умер у меня на глазах, а я сидела и смотрела и ничего не могла сделать. Совесть гложет меня, как подумаю об этой трагической смерти!

– Ох, Фумио, меня тоже совесть гложет. Бабушка когда-то говорила мне, что невеста не должна путешествовать в свой новый дом против течения Кинокавы. Но я забыла ее слова и отослала Кадзуми в Ямато. Теперь уже поздно локти кусать, и все же я никак не могу отделаться от мысли, что виновата в ее смерти.

– Я не слышала об этом суеверии.

– А Син…

– Что такое?

– Когда ты ждала Кадзухико, я поехала в Кудояму и повесила в Дзисонъин амулет. Но когда ты забеременела Сином, я была так занята, что не только сама не съездила, но и не послала никого. Это я лишила малыша возможности вырасти.

– Матушка…

Фумио широко распахнула глаза и на мгновение задержала дыхание, но ничего не сказала. Через несколько дней она мужественно, хоть и немного смущенно поинтересовалась:

– Матушка, как делается амулет?

Хана взяла хлопчатобумажный платочек и показала дочери, как надо сворачивать шарики.

– Думаешь посетить Дзисонъин?

– Да. Может, хоть волноваться перестану.

Фумио поднялась и вышла из комнаты. Здоровье у нее было крепкое, токсикоз на этот раз не мучил. В тот же вечер она показала матери амулет:

– Так годится?

Фумио никогда не отличалась склонностью к рукоделию, и шарики у нее вышли поистине гигантскими, раздутыми и непривлекательными. После смерти сына она совсем исхудала, превратившись в тень прежней Фумио, но такой груди, как эти шарики, у нее не было даже тогда, когда она кормила своего первенца.

Хана не могла сказать: амулет не годится только потому, что он такой уродливый. Одно то, что Фумио, которая даже рубашки Эйдзи сама не стирала, ради своего будущего ребенка взялась за нитку с иголкой, уже было достойно похвалы.

– Да, очень мило.

Хана принесла шкатулку для хранения письменных принадлежностей и поставила ее перед Фумио. Дочь подняла крышку с золотистым лаковым узором, внимательно поглядела на два тушечных камня, один из которых она сама прислала из Шанхая, выбрала японский и начала растирать тушь. Камень эпохи Тан будил воспоминания о тех днях, когда она носила под сердцем Сина.

Хана проверила густоту туши.

– Позволь мне, – сказала она дочери.

Фумио молча пододвинула к ней шкатулку, и Хана написала на гигантском амулете: «Фумио, 26 лет». Оказавшись в павильоне Мироку, этот амулет затмил собой все остальные, которые легко поместились бы на ладони. Фумио поднялась на цыпочки и повесила свои шарики высоко-высоко. Они поискали амулет, который Хана принесла сюда ради Кадзухико, но старые обереги почернели настолько, что прочесть иероглифы уже не представлялось возможности. Некоторые порвались, и теперь из дырок в шелке хабутаэ забавно торчала вата.

Вернувшись домой, Фумио принялась взахлеб описывать свой визит в храм.

– Не могу сказать, что верю в силу амулетов, но на душе действительно стало гораздо легче.

Ситуация сложилась немного неловкая. Фумио всегда отрицала древние традиции и преданно следовала современному стилю жизни. Но Хане не хотелось обижать дочь, поэтому вместо того, чтобы указать ей на расхождение слов с поступками, она раскритиковала ее наряд:

– Нельзя ли сделать что-нибудь с этим безобразным платьем? Ты в нем настоящая неряха. Не забывай, к нам постоянно гости приходят.

– Мне все равно, что люди думают, – отмахнулась верная себе Фумио.

В новогоднюю ночь 1931 года в Канто начался невиданный снегопад. Даже на западе после лунного Нового года пошел снег, и на землю в префектуре Вакаяма лег белый покров в три суна толщиной – зрелище поистине редчайшее для этих мест. Поздравляя друг друга с праздником, местные жители неизменно добавляли фразу, которую никто и никогда прежде не произносил: «Снег означает богатый урожай». Все обитатели города Вакаямы пребывали в прекрасном расположении духа.

Фумио лежала в родильном отделении больницы Красного Креста в Такамацу-мати и смотрела в окошко на снег.

– Слишком ярко. У меня от снега глаза болят.

Хана встрепенулась, припомнив болезнь Ясу, и поспешила задернуть шторки.

– Как малыш, матушка?

– Хорошо, не переживай.

Ребенок Фумио родился на месяц раньше срока, и его поместили в странный бокс под названием инкубатор. Медсестры заботливо ухаживали за несчастным младенцем, который не смог криком известить мир о своем появлении и до сих пор был не в состоянии сосать грудь.

– Ни хранитель Дзисонъин, ни амулет не помогли, матушка.

– Что ты такое говоришь? Поспи-ка лучше, а то окончательно сил лишишься.

– Ребенок совсем слабенький? – Фумио вдруг резко села и выкрикнула: – Я же его не потеряла, правда? Только не это… Опять…

– Тише, Фумио, успокойся! Разве доктор не сказал тебе, что с ребенком все будет в порядке?

– Откройте окно, пожалуйста. Как можно думать о чем-то приятном в темноте?

Хана впустила в комнату свет, поглядела на сыплющиеся с неба снежинки и сменила тему:

– Как тебе нравится имя Юкико?[77]77
  Женское имя Юкико записывается двумя иероглифами: «снег» и «ребенок».


[Закрыть]Юкико Харуми. По-моему, неплохо.

– Думаю, вам надо прочесть вот это. – Фумио достала из-под подушки конверт со штемпелем Нью-Йорка и протянула его Хане. На канцелярской бумаге красовался список из десяти имен мальчиков и десяти имен девочек. Среди мужских значились Ёсихико, Фумихико, Акихико, Тосихико и Хидэхико, среди женских – Тосико, Ёко, Тикако, Эцуко, Ханако и Кадзуко. – Матушка, сходите к господину Киносьте, пусть он выберет ребенку имя до церемонии седьмого дня. – Говоря это, Фумио застенчиво опустила глаза.

Господин Киносьта был прорицателем, который прекрасно разбирался во всевозможных обычаях, давал советы по строительству домов и выбирал детям имена. Хана часто обращалась к нему, когда у нее возникали какие-то трудности. Однажды она советовалась с ним по поводу странной болезни Томокадзу. И вот теперь Фумио, которая никогда не верила в пророчества, хочет, чтобы господин Киносьта выбрал имя для ее ребенка!

Через семь дней после рождения малышку, которая по-прежнему лежала в кислородном инкубаторе, назвали Ханако. Это имя было похоже на имя Ханы только по звучанию, записывалось оно другими иероглифами.

– Отличный выбор, – похвалил Косаку, приехавший в больницу поздравить племянницу и посмотреть на ее ребенка.