Текст книги "Кинокава"

II

По мосту весело шагала девушка. Белый шерстяной шарф небрежно обмотан вокруг шеи, один конец зажат локтем, второй развевается по ветру. Из-под коротких зеленых хакама[52]52
  Хакама – широкие штаны-юбка с крупными складками.


[Закрыть] с двумя белыми полосками понизу выглядывают ножки в чулках и туфлях. Поверх кимоно из полосатого хлопка ручной работы красуется шелковая хаори. Форма одежды далеко не стандартная, но с первого взгляда понятно, что перед нами ученица Школы для девочек Вакаямы. Те, кто встречал ее впервые, непременно оглядывались ей вслед. Однако внешний вид Фумио уже давно не повергал в изумление жителей округи. Старшая дочь Матани много лет привлекала внимание всей деревни, а уж после поступления в Школу для девочек ее слава затмила отцовскую.

– Это старшая дочь, – шептали ей вслед деревенские. Иногда они критиковали девушку, временами же им ничего не оставалось, как только посмеиваться.

Самой Фумио было абсолютно все равно, что о ней говорят. Более того, она обожала шокировать окружающих. Именно поэтому и выступила против практики ношения красно-коричневых хакама. Однажды ее одноклассница пришла в школу в хакама зеленого цвета, подражая актрисам из знаменитого «Такарадзука кагэкидан»,[53]53
  «Такарадзука кагэкидан» – японский музыкальный театр, основанный в 1913 г. В его труппе были только девушки, исполнявшие и женские, и мужские роли.


[Закрыть] за что получила строгий выговор от учителей. Фумио тотчас подняла мятеж под лозунгом «В школьных правилах не сказано, что мы обязаны ходить в красно-коричневых хакама» и подбила всех своих одноклассниц переодеться в зеленые. Но на этом дело не кончилось, бунтарский дух Фумио ни в какую не желал успокаиваться. С белой каймы на ее ярко-зеленых хакама, которые она носила, несмотря на явное недовольство администрации, свисали двадцать пупсиков, каждый размером в сун. Конечно же она заявила: «В школьных правилах не сказано, что мы не имеем права подвешивать к хакама пупсиков». Фумио с характерной для нее дерзостью начала эту очередную кампанию протеста, когда ее подругу наказали за то, что она украсила свои хакама модными безделушками.

Фумио продолжала свой путь, безжалостно молотя ногами по подолу и не обращая внимания на пыль, оседавшую на черных туфлях. Крохотные пупсы весело танцевали вокруг хакама и вращали глазами, разглядывая мост Мусота, под которым, как и прежде, плавно несла свои жемчужные, зеленовато-голубые воды Кинокава.

В начале эпохи Тайсё[54]54
  Эпоха Тайсё: июль 1912-го – ноябрь 1926 г.


[Закрыть] мост Мусота местные жители переименовали из Моста одного рина в Мост одного сэна[55]55
  Сэн – монета, одна сотая часть иены.


[Закрыть] – именно настолько выросла пошлина. Всякий раз, когда река выходила из берегов, мост смывало. Не успевали отстроить его заново, как тут же устраивался банкет по поводу сдачи объекта. Деревенские шептались, что новый мост – это очередной пир для членов правления префектуры.

Кинокава, которая у истока, в провинции Ямато, звалась рекой Ёсино, несла свои обильные воды к морю с востока на запад, захватывая по пути все ручейки и речушки Ямато и Кии. Во время половодья жители близлежащих деревень боялись, что их дома затопит. Однако Мусота являлась единственным исключением на весь уезд Кайсо. В горах никогда не случалось оползней, наводнения тоже не причиняли урона. Именно поэтому природные катастрофы не слишком беспокоили обитателей My соты, и, если мост смывало водой, все селяне оказывали помощь в его восстановлении.

Поскольку расположенная в северо-западных землях округа Кайсо дамба Мусота использовалась для ирригации, угрозы наводнения не существовало, даже если в дамбах Мусота и Сонобэ появлялись бреши. К тому же еще дед Кэйсаку постарался сделать так, чтобы почти все рисовые поля брали воду из прудов у подножия гор.

Мусота не пострадала даже во время Великой засухи, о которой упоминается в летописи провинции Кии. Став в 40-м году Мэйдзи[56]56
  1906 г.


[Закрыть] членом собрания префектуры, Кэйсаку начал настаивать на том, чтобы рисовые поля, раскинувшиеся вдоль Кинокавы, забирали воду из реки. Он искренне верил, что, если его план осуществится, расположенные ниже по течению деревни перестанут страдать от наводнений. Его жена частенько говаривала по поводу разрушений в Ивадэ: «Воды Кинокавы не используются в полной мере. Разве не в этом причина?» То, что за планом Кэйсаку стояли слова Ханы, было никому не ведомо.

Кэйсаку разработал перечень мероприятий для деревни Исао, по которому рисовые поля должны были орошаться водами из дамбы Ивадэ, и даже лично покрыл половину расходов по его претворению в жизнь. Для того чтобы набрать нужную сумму, пришлось продать часть наследственных земель. Этот благородный поступок позволил довести ирригационные работы в префектуре Вакаяма до конца. Долгие годы Общество по мелиорации земель и Общество по использованию водных ресурсов Кинокавы существовали только на бумаге, но теперь, когда Кэйсаку стал членом правления директоров, все кардинально изменилось.

После каждого наводнения слава Кэйсаку гремела все громче. Говорят, люди всегда пойдут за мудрым правителем. Никто не стал возражать, когда тридцативосьмилетнего Кэйсаку выдвинули на пост председателя собрания префектуры. Избиратели восхищались его невероятной трудоспособностью, щедростью и искренностью. В этом году его дочь должна была окончить школу, а сам он вот уже десять лет как занимал пост председателя. Титулов у него набралось столько, что они не вмещались на одну визитку. Прежде всего, он возглавлял совет директоров Общества по использованию водных ресурсов и являлся руководителем Сельскохозяйственного общества префектуры. Имя Кэйсаку Матани было известно любому жителю даже самой захудалой горной деревушки Вакаямы.

Слава отца явилась причиной того, что слухи о буйном нраве Фумио распространялись по округе, словно пожар. Как ни странно, никто не испытывал к ней ненависти и не возмущался поведением этой девушки, которая явно пошла характером в отца, и все же многие считали ее совершенно невыносимой. Однажды дело дошло до того, что мать вызвали в школу.

– Мы прекрасно понимаем, что Фумио – дочь уважаемого господина Матани, и не можем отчитывать ее перед лицом других учениц. Однако, когда мы вызываем ее в учительскую для личной беседы, она попросту засыпает нас словами. А потому мы очень просим вас, пожалуйста, попытайтесь усмирить свою дочь.

Не сумев справиться с Фумио, учителя решили целиком и полностью переложить эту задачу на плечи матери.

– Поверьте, мне искренне жаль, что она доставила вам столько неприятностей. Простите меня, – поклонилась Хана и добавила: – Кстати, как по-вашему, Фумио не кокетка? Вот что волнует меня больше всего.

– Нет, – ответил один из преподавателей. – Она не пишет записок мальчикам из средней школы. Похоже, она вообще не интересуется противоположным полом. Я однажды случайно услышал ее разговор с подругами. В этом вопросе она придерживается даже излишне строгих взглядов. Несмотря на то что ваша дочь носит зеленые хакама, она сказала, что как-то раз видела представление «Такарадзука кагэкидан» и сочла его совершенно нелепым. Может, я и преувеличиваю, но ее политические воззрения – вот что представляет истинную опасность. Полагаю, здесь не обошлось без влияния господина Тамуры – Фумио до сих пор ведет речи о демократии.

– Она действительно доставляет вам немало хлопот, не так ли? – Хана в который раз принесла педагогам свои глубочайшие извинения.

Фумио только поступила в школу, когда в городе появился господин Тамура, молоденький учитель японского языка. Выпускник литературного факультета Токийского императорского университета, на уроках он откладывал книги в сторону и разглагольствовал на тему свободы и демократии, зачитывал вслух новомодные стихи из журнала «Красная птица» и с энтузиазмом призывал Фумио и остальных девочек стать современными гражданками в полном смысле этого слова. Школа для девочек Вакаямы, которая работала под девизом «Будьте хорошими женами и мудрыми матерями», не приветствовала подобного вольномыслия. Несмотря на популярность среди учениц, господин Тамура частенько получал выговоры от администрации. В конце концов руководство вынудило его подать в отставку. Этот инцидент имел место в прошлом году. Фумио пришла в ярость, собрала девочек, которые поддерживали господина Тамуру, и вступила в пререкания с завучем. Дочерей провинции Кии слабыми никак не назовешь, но, взращенные в атмосфере мира и спокойствия, они не отличаются буйным нравом. Подружки Фумио по школе не были исключением, и, когда ситуация осложнилась до предела, они не пожелали упорствовать и отступились. Усилия Фумио пошли прахом, поскольку в итоге соратницы бросили ее, а господин Тамура плавно переместился в Токио, словно сорвавшийся с ниточки воздушный змей.

Фумио обвинили в организации акции протеста. Будь она обычной ученицей, это ни в коем случае не сошло бы ей с рук. Но ее отец являлся председателем родительского комитета. Кроме того, в свое время директор занял свой пост по рекомендации Кэйсаку. Фумио грозило исключение из школы, но в итоге дело замяли, более всего прочего опасаясь испортить репутацию Кэйсаку.

Волнениям Ханы не было конца. Если начнут говорить, что Фумио простили только потому, что она дочь Кэйсаку, муж потеряет лицо. К тому же на репутации самой Фумио появится огромное черное пятно, которое может помешать ей благополучно выйти замуж. Хана и без того чувствовала, что свадьба дочери обойдется ей немалой кровью, а уж когда пойдут слухи, что Фумио выгнали из школы, о выгодном браке по договору можно будет забыть раз и навсегда.

Именно поэтому Хана смиренно посетила дома директора, заместителя директора, классного руководителя и даже преподавателей домашнего хозяйства и физкультуры. Среди учителей нашлись и такие, которые были убеждены: не дело прощать Фумио только потому, что она дочь Кэйсаку Матани, эта порочная практика не отвечает принципам их школы, а следовательно, подобного безобразия допустить ни в коем случае нельзя. Но к матери девочки они прониклись искренней симпатией. При этом у правдолюбов не сложилось впечатления, что она давила на них или ловко обвела вокруг пальца. Хана неизменно низко кланялась и уговаривала каждого педагога простить Фумио только на этот раз, а уж она в свою очередь тоже постарается, не будет спускать с дочери глаз и впредь не допустит ничего подобного.

Хана приходилась младшей сестрой члену собрания префектуры и женой председателю. В Вакаяме к официальным лицам относились с огромным почтением, и люди испытывали благоговейный трепет перед женщиной ее положения. Однако Хана никогда не пользовалась своим превосходством, и ее скромность вызвала всеобщее восхищение. Благодаря ее усилиям дело было решено миром.

Ни Хана, ни Кэйсаку не наказали Фумио.

– Как жаль, что она не мальчик! – вот и все, что сказал Кэйсаку.

Услышав его вздох, Хана задумалась над тем, насколько муж разочаровался в их старшем сыне, который недавно поступил в школу высшей ступени при Токийском императорском университете. В средней школе Вакаямы Сэйитиро считался выдающимся учеником, однако при этом слыл мальчиком странным, замкнутым и неразговорчивым. Он был начисто лишен красноречия сестры. С такими способностями стать политиком весьма затруднительно. Однако Хана заметила за сыном одну вещь – если он что-то решил, отговаривать его бесполезно, он никого не слушает. В этом отношении Сэйитиро был куда более здравомыслящим, чем его отец. А потому сокрушаться по поводу того, что он не похож на сестру, особых причин, на взгляд матери, не имелось.

По твердому убеждению Ханы, получившей воспитание в доме Кимото, главным человеком в семье должен быть старший сын. Фумио и в голову не приходило соперничать с братом. Напротив, она очень его уважала и за личные качества, и за успехи в учебе. Но после отъезда в Токио самомнения и заносчивости у нее явно прибавилось.

Вторая дочь, Кадзуми, родилась через год после Фумио; Утаэ, третья, еще через два года. Томокадзу, второй сын, был на пять лет младше Утаэ. Малыши души не чаяли в Фумио, и она неизменно отвечала им взаимностью, окружала их заботой. Тут уж Хана не могла пожаловаться на старшую дочь.

Но по какой-то неведомой причине Фумио относилась к матери крайне враждебно и постоянно критиковала ее. Вмешательство Ханы после увольнения господина Тамуры привело девушку в бешенство. «Ну зачем вы полезли в мои дела, мама? Я собиралась бороться до самого конца, даже если бы меня выгнали из школы. Я бы приняла все, что меня ожидало, и посвятила бы жизнь борьбе за справедливость!» Если кто-то не выдерживал и осмеливался прервать ее дерзкие выступления, Фумио тут же заливалась слезами: «Что было не так с господином Тамурой? Школьная администрация должна ответить за его увольнение!» Затем она произносила пылкую обличительную речь, непременно заканчивая ее словами: «В самом деле, мама, вы безнадежно старомодны! Вот увидите, вы станете врагом всех японских женщин, если будете и дальше держать меня в кандалах. Как представительница одного с вами пола, я скажу: это непростительно! Если бы вы не были моей матерью…» И так изо дня в день. Эмоции хлестали через край, и в итоге Фумио переходила на вой. Если бы в этот момент ее услышал кто-то из посторонних, шансы найти ей приличного мужа сравнялись бы с нулем.

Хане ничего не оставалось, как руководить обучением дочери из-за кулис. Особенно взыскательно она относилась к урокам традиционных японских искусств – чайной церемонии, икэбаны и игры на кото, – поскольку считала, что они воспитывают в девушках скромность и утонченность. Фумио же в свою очередь демонстрировала неприкрытое презрение к подобным занятиям. Однако, если уж Хана что решила, она гнула свою линию, не обращая ни малейшего внимания на яростное сопротивление дочери, и той ничего не оставалось, как только смириться.

Когда Фумио выразила желание продолжить образование, Хана заявила:

– Я позволю это, если ты по-прежнему будешь брать уроки искусств.

В тот момент Хана не собиралась взвешивать все «за» и «против» поступления дочки в училище. Просто она хотела, чтобы Фумио успешно окончила Школу для девочек.

Кадзуми и Утаэ уродились совсем другими: обеих с самого детства наставляли быть тихими и скромными, обе усердно учились безо всякого принуждения со стороны матери. У четырнадцатилетней Утаэ проявились музыкальные способности, и она по своей инициативе взялась осваивать не только кото, но и сямисэн.[57]57
  Сямисэн – японский трехструнный музыкальный инструмент с длинным безладовым грифом. (Примеч. пер.)


[Закрыть]

«Если ваше кото не нужно ни Фумио, ни Кадзуми, можно мне его взять, матушка?» – спросила однажды Утаэ.

Утаэ и Фумио являли собой две противоположности. Материальные блага совершенно не интересовали Фумио; она ни разу не попросила новое кимоно или туфли, не говоря уже о кото. Если бы никто к ней не приставал, она могла бы годами носить старую, расползающуюся по швам одежду. Большинство девочек в школе взбивали волосы, чтобы выглядеть привлекательно, но Фумио все четыре года проходила с одной прической – посередине пробор, на затылке волосы перехвачены лентой. После занятий она принимала участие в марафонских забегах. Она также общалась с девочками, которые зачитывались романами, и обсуждала с ними новые веяния в художественной литературе. К концу дня Фумио окончательно выбивалась из сил.

«Я выпускаю ее из дому в аккуратном кимоно, но она постоянно возвращается обратно в таком виде, как будто побывала на поле брани», – вздыхала Хана. Сколько раз ее материнское сердце разрывалось от боли при взгляде на растрепанную дочь.

А потом вдруг все переменилось. Фумио, как и прежде, прибегала домой с перекошенным воротником, но с начала осени – вскоре после того, как и учителя, и родители решили позволить ей продолжить учебу, – не могла думать ни о чем другом, как только о Токийском женском училище, высшем образовательном заведении, которое открылось в 7-м году Тайсё.[58]58
  1918 г.


[Закрыть] Теперь она постоянно витала в облаках.

– Все будет в порядке. Сэйитиро в Токио. Дать им обоим высшее образование – идея неплохая. В конце концов, я тоже скоро буду постоянно наведываться в столицу, – сказал Кэйсаку.

Он сразу согласился отпустить Фумио, но Хана очень переживала по этому поводу – боялась, что без присмотра дочь окончательно отобьется от рук.

– Как насчет Кансая? Там есть два весьма приличных заведения – Женское педагогическое училище в Киото и Женское педагогическое училище в Хигасияме. Оба славятся своими факультетами домашнего хозяйства.

– Но Фумио и слушать не станет о таком факультете.

– Да, знаю. Она уже сама мне это сказала. Раз уж она все равно едет в Токио, тогда только в Мэдзиро. В тамошнем училище отличное отделение домашнего хозяйства.

– Хана, не слишком ли ты настойчива в отношении своего домашнего хозяйства? Вспомни, сама ты получила образование, достойное любого ученого.

– Но Фумио совершенно не интересуется домашними делами. Меня это очень тревожит.

Хана дала старшей дочери то же домашнее образование, которое получила сама, и результат вышел весьма неожиданный. Фумио без труда читала вслух трудные китайские тексты – при этом развивались умственные способности, которыми в свое время Тоёно поражала Хану, – однако достижения культуры совершенно ее не интересовали. И когда Хана время от времени просила Фумио помочь ей перенести некоторые вещи из хранилища в гостиную, девушка не понимала, что имеет дело с антиквариатом, и не испытывала ни малейшего сожаления, если по неосторожности портила или разбивала бесценные вещи. Но больше всего она ненавидела шитье – обязательный предмет, начиная со второго курса. На вступительном экзамене она сделала набросок совершенно не того кимоно, какое просили. В школьные годы все задания по рукоделию за нее выполняли служанки, а Фумио просто относила преподавателю готовые изделия. Но при этом она была не из тех, кто любит обманывать учителей, а потому, бывало, говорила служанке:

– Печальное зрелище.

– Вам не нравится, госпожа? – огорчалась та.

– Ужасно. Это кимоно слишком хорошо пошито. – И Фумио принималась распарывать шов.

Было все-таки в ней нечто очаровательное, несмотря на вызывающее поведение.

«Она никогда не доберется до выпускных экзаменов, если заставить ее изучать домашнее хозяйство, – смеялся Кэйсаку. – Она прямо-таки создана для Токийского женского училища».

Пять девочек из Вакаямы собирались туда поступать. Если бы Фумио решила присоединиться к этой группе, Хана смогла бы с легким сердцем отпустить ее в Токио. Но дочь упорно настаивала на том, что поедет в столицу одна. Хана написала Сэйитиро и попросила у него совета. Ответ, нацарапанный на обратной стороне ее собственного письма, состоял из одного-единственного столбца: «Вы должны учитывать желания Фумио».

Как член кансайского отделения Сэйюкай, Кэйсаку лично заботился об избирателях Юскэ Тасаки, поэтому Хана осмелилась попросить госпожу Тасаки приглядеть за Фумио. В итоге она дала дочери разрешение отправиться в Токио, не забыв заручиться ее обещанием посещать уроки традиционных искусств. Все это было решено осенью.

С тех пор Фумио летала словно на крыльях. В те дни сложных вступительных экзаменов не существовало, и девушка могла позволить себе без умолку болтать о своей будущей жизни в Токио, лишь бы слушатель нашелся.

После того как Фумио получила родительское согласие, даже звук ее шагов по мосту Мусота изменился. Школьницы, которые заботились о своей внешности, предпочитали носить туфли, но Фумио больше нравились деревянные гэта. Она ходила в них все время, за исключением праздников. Однако теперь, когда ей предстояло ехать в Токио, девушка переборола себя и влезла в туфли. Улицы Вакаямы были чисты и опрятны, но дорога до My соты – а это примерно час пешего хода от моста – вдруг стала для нее настоящим испытанием. Климат в префектуре Вакаяма мягкий, зимой земля иногда покрывается инеем, но снега почти не бывает. По утрам начинает припекать солнышко, и школьникам с рабочими приходится месить грязь. К обеду проселочная дорога покрывается ровным слоем слякоти. Фумио решительно печатала шаг, грязь от каблуков туфель летела прямо на подол хакама. Будучи девушкой высокой и упитанной, она даже в обычных условиях являла собой впечатляющее зрелище, а уж когда шагала по дороге, размахивая руками, словно солдат на параде, не узнать ее даже издалека было просто невозможно.

– Добрый день, дядюшка Сигэ! – крикнула она проходившему мимо крестьянину.

– О, ты сегодня пораньше вернулась?

– Да. Пока!

И Фумио пошла дальше.

– Милая она барышня, но хлопот от нее матери наверняка хватает. Не слишком ли она энергична для девушки?

– Она во всех мальчишеских затеях участие принимает: и по деревьям лазает, и на рыбалку ходит, и в войну играет. Я все думал, что будет, когда девчонка подрастет. Она нисколько не меняется!

– Я слышал, что однажды кто-то прибыл из Ямато с брачным предложением. Когда ему сказали, что старшая дочь Матани ловит рыбу у канала, сват очень удивился, решил, что она еще маленькая, и уехал обратно.

Фумио не подала виду, что подслушала этот разговор, и, не замедлив шага, продолжила свой путь на север. Через некоторое время она уже входила в ворота особняка Матани, обнесенного толстой земляной стеной. Ворота эти были гораздо солиднее, чем в храме Дайдодзи, толстое черное дерево являло собой резкий контраст со свежевыкрашенными белоснежными стенами. Справа – хранилище, слева – мужская половина, перед которой постоянно толклись старики. Эти «пожизненные сотрудники», бывшие арендаторы, по той или иной причине так и остались холостяками. Жизнь они вели беззаботную, работали на земле Матани или на стороне, когда кому-то срочно требовались лишние руки.

Тропинка вела прямо к саду. Справа – хурма, слева – стена, отгораживающая сад. Фумио перелезла через стену и оказалась прямо у входа.

– Я дома!

Внутри царил полумрак. Девушка задвинула за собой сёдзи.

– Это ты, Фумио? – позвала мать из комнаты в конце коридора.

Фумио поднялась к себе на второй этаж, поставила сумку с книжками на пол и сняла хакама, оставшись в длинном кимоно. Быстренько сменив чулки на таби, она снова спустилась вниз. Каждый член семейства Матани был обязан докладывать о своем приходе и уходе. Фумио полагалось явиться к матери, сесть, как того требует этикет, прижать ладони к полу и официально доложить о своем возвращении.

Как Фумио и ожидала, мать чернила зубы Ясу.

– Добро пожаловать домой, – повернулась к дочери Хана. – Не рановато ли ты сегодня? А как же урок у госпожи Мацуямы?

– Госпожа Мацуяма заболела, урок отменили, – не моргнув глазом соврала девушка.

На самом деле Фумио после школы отправилась прямиком домой, у нее и в мыслях не было идти на урок чайной церемонии.

– Правда? – заподозрила неладное Хана.

Фумио почувствовала себя неловко, один промах – и все, дело может кончиться весьма плачевно. Единственный выход – исчезнуть с глаз долой, потому что провести мать, которая знает ее как облупленную, вряд ли получится.

Служанки готовили обед у колодца, огонь в кухне еще не горел. Ясу неизменно выбирала именно этот самый хлопотный час дня, чтобы попросить: «Хана, пожалуйста, покрой мои зубы охагуро[59]59
  Охагуро – состав для чернения зубов (а также сам обычай чернить зубы, принятый у замужних женщин).


[Закрыть]». И обязательно получала ответ: «Да, матушка».

Хана никогда не отказывала свекрови. Отложив все свои дела, она разводила огонь в переносной плите. Потом перекладывала разгоревшиеся угли в жаровню-хибати, посыпала их золой и ставила на решетку горшочек с охагуро. Состав медленно плавился, и она правой рукой наносила его кисточкой на зубы Ясу, левой придерживая ее за подбородок. Комнату, где осуществлялась эта процедура, все называли «дайдокоро»,[60]60
  Кухня (яп.).


[Закрыть] но она не предназначалась для приготовления пищи. В этой части страны «дайдокоро» означало гостиную, а не кухню.

Две женщины сидели лицом к лицу в центре крохотной дайдокоро в доме Матани. От этой житейской сценки веяло холодком, возможно, отчасти потому, что Ясу, которая готовилась справить свой восемьдесят восьмой день рождения, была абсолютно слепа. Она никогда не уделяла своей внешности слишком много внимания, однако, постарев, взяла за правило выглядеть чисто и опрятно. Войдя в этот дом невестой, Хана редко видела, чтобы ее свекровь чернила зубы в присутствии посторонних. Время от времени она замечала, что черный лак на передних зубах Ясу стерся, обнажив белую эмаль, но не могла сделать свекрови замечание. Ясу со своей стороны всегда чувствовала себя скованно в присутствии невестки, но, окончательно лишившись зрения, начала пользоваться безмерной добротой Ханы.

«Хана, посмотри, не помялось ли это кимоно…»

«Хана, у моей чайной чашки край откололся. Купи мне новую в городе…»

«Хана, я хочу прогуляться по саду. Идем со мной…»

Роняя палочки для еды, она непременно звала на помощь невестку, а если вдруг служанка подавала их ей, тотчас получала строгий выговор. Те, кто знали Ясу как женщину добродушную и покладистую, поражались произошедшей в ней перемене. Однако Хана никогда не выказывала раздражения и с радостью выполняла все просьбы свекрови. Она считала своим долгом заботиться о старухе, которая больше не являлась хозяйкой дома и не имела реальной власти.

По мере того как обязанностей у Кэйсаку прибавлялось, ему стала требоваться помощь жены. Всякий раз, когда кто-нибудь из его избирателей попадал в полицейский участок в деревне Исао или в городе Вакаяме, родственники бедолаги шли на поклон к Кэйсаку. И Хана вместо мужа бежала вызволять заключенного. Будучи женщиной образованной и сообразительной, обладая достоинством и безупречным характером, она не могла оставаться простой домохозяйкой. Кроме всего прочего, ей приходилось заботиться о большой семье из двух мальчиков и трех девочек. Кэйсаку постоянно был в отъезде по делам, поэтому вся ответственность за образование детей целиком и полностью лежала на плечах Ханы. Она также приглядывала за слугами и служанками, выступала посредницей в спорах, возникающих между арендаторами, и утешала их в час беды.

К тому же Ясу постоянно отрывала Хану от дел своими бесконечными просьбами. Если бы свекровь не ослепла, Хана еще подумала бы, выполнять их или нет.

Фумио, в свою очередь, не упускала случая пожурить мать за бесхарактерность: «Вы сами виноваты, мама. Потакаете всем бабушкиным капризам. Вы ее избаловали. Она беззастенчиво пользуется своей слепотой. Вы вбили себе в голову, что женщина непременно должна быть преданной и покорной, вот и стали рабыней в семье».

Хана сидит в гостиной у жаровни и сосредоточенно чернит зубы Ясу – эта картинка стала для Фумио карикатурой на женщину и семейную жизнь.

– Пожалуйста, откройте еще раз рот.

Ясу исполнила просьбу невестки. Коренные зубы почти все выпали, но резцы остались – четыре сверху и четыре снизу. Ясу никогда не отличалась особой красотой, но очень гордилась своими зубами. Каждое утро и каждый вечер, почистив зубы, она наносила на них охагуро; и вот теперь в возрасте восьмидесяти семи лет у нее остались восемь вполне здоровых зубов. Она уже десять лет не видела белого света. Чувствуя, что обязана сохранить хотя бы зубы, Ясу через день заставляла Хану покрывать их охагуро.

Хана окунала кисточку в черный состав, снова и снова красила зубы свекрови. Мало-помалу они приобретали черный металлический блеск. Только недавно Хана поняла, насколько это красиво. От коричневых губ Ясу разбегались морщинки, время от времени из плотно закрытых глаз текла слизь. Седые волосы и брови приобрели желтоватый оттенок, ее лицо было истинным олицетворением безобразной старости. И только зубы, за которыми она так тщательно ухаживала, остались сильными и здоровыми. Хана не обращала внимания на ворчание Фумио. Работая кисточкой, она словно передавала часть своей энергии старухе, чья жизнь клонилась к закату.

Неожиданно Хана сообразила, что Фумио потихонечку пробралась к выходу и уже влезает в деревянные гэта.

– Ты куда, Фумио?

– К Хирата из Ягайто, – виновато потупилась дочь.

– Зачем это?

– Поболтать о моем отъезде в Токио.

– Опять? Хватит уже надоедать окружающим своим училищем.

– Не буду. Я быстро.

В воротах Фумио столкнулась с Кадзуми, которая как раз возвращалась из школы. Воротник ее кимоно, как всегда, являл собой образчик опрятности, иногда она прикалывала к хаори бантики. В отличие от старшей сестры Кадзуми рьяно пеклась о своей внешности.

– Ты уже дома?

– Да. Прогуляла урок чайной церемонии. Ты только матери не говори.

– Но госпожа Мацуяма и правда не будет давать уроки в этом месяце. У одного из ее родственников свадьба.

– Да ну? А я и не знала. Могла бы и не врать матери!

Сестры расхохотались.

– Ты куда?

– В «Синъикэ». Об этом тоже молчок, хорошо?

– Конечно.

– Ну ладно, я пошла.

– Передавай дяде привет. И Эйскэ тоже.

– Обязательно.

Фумио сложила руки под кимоно, за пазухой, как мальчишка, и, немного ссутулившись, направилась по дороге, бегущей на север через рисовые поля. Косаку вот уже много лет не общался с семьей, появляясь исключительно на буддийских поминальных службах. Фумио не помнила ни одного случая, чтобы дядя добровольно посетил Агэногайто, его жена тоже редко жаловала их своими визитами. Всякий раз, когда речь заходила о младшей ветви, Хана, которая не имела привычки говорить о людях плохо, сводила брови у переносицы. «Такой эгоистичной пары я в жизни не видела» – вот и все ее слова.

Отношения между дядей и матерью всегда оставались натянутыми, и Фумио чувствовала это. Семьи поддерживали связь через нее. Эйскэ, сын Косаку, родился на год позже Фумио и, соответственно, учился на курс младше, но двоюродные брат с сестрой прекрасно ладили. Фумио частенько наведывалась в «Синъикэ». Не утративший своего цинизма Косаку полюбил племянницу как родную дочь.

– Добрый день. Эйскэ дома? – крикнула Фумио у входа, да так, что ее услышал даже дядя в своем кабинете, располагавшемся в глубине дома.

– Как хорошо, что ты пришла! Эйскэ уроки делает. Входи, – выглянула из кухни тетя с полотенцем на голове.

К тридцати изящная Умэ неожиданно набрала вес, и теперь складывалось такое впечатление, что она еле передвигается. Однако пухленькое личико не портила ни единая морщинка, словно Умэ и не приходилось одной выполнять все обязанности по дому и вне его, начиная от работы в поле и кончая подогревом воды для мытья.

Тетя сняла полотенце и вежливо поклонилась. Фумио отметила про себя, что ее волосы собраны в простой пучок, как у обычной служанки. Умэ очень отличалась от Ханы, которая обожала замысловатые прически.

– Как твоя матушка? Здорова ли? Это хорошо. Передавай ей мои наилучшие пожелания. Мне так жаль, я была очень невнимательна к ней…

Семнадцать лет минуло с тех пор, как Умэ, которая родилась и выросла в городе, вошла в «Синъикэ» невестой, и за это время она в совершенстве овладела диалектом Мусоты. Фумио решила не напоминать тете о том, что Хана тоже не баловала ее вниманием. Лихорадочно раздумывая над тем, как бы увести разговор в другую сторону, девушка обвела взглядом прихожую.