Текст книги "Кинокава"

Чувствуя свою неполноценность рядом с пышущими здоровьем молодыми солдатами, Косаку не появлялся на пирушках. Однажды он нарочно оскорбил проходившую мимо Хану.

– Кто это? – насупился один из постояльцев.

– Младший брат моего мужа. Он собирается отделиться от семьи.

Солдаты были не в том положении, чтобы плохо отзываться о членах принимающего их семейства, но они явно невзлюбили Косаку.

Захмелев и поддавшись очарованию теплой весенней ночи, они, бывало, раздевались до пояса.

– Госпожа Матани, поглядите на мышцы настоящих мужчин. И сравните нас с тем несчастным парнем! – сказал один из будущих бойцов, ударяя себя кулаком в загорелую грудь.

Кэйсаку проводил с ними почти каждый вечер, возвращался в свою комнату глубокой ночью и навеселе. Хана прекрасно знала, что пить он не умеет – одной бутылочки сакэ было вполне достаточно, чтобы свалить его с ног. Но Кэйсаку слыл очень гостеприимным хозяином и мог часами сидеть на вечеринке, лениво ковыряясь в еде. Вместо того чтобы пить самому, он ловко подливал своему гостю. Влиятельные люди деревни восхищались этим его талантом.

– Хана…

– Да, милый.

– Ты была у Косаку? Он себе такой необычный дом выстроил.

– Правда?

– Игрушечный особнячок. Комнатки настолько крохотные, что мы бы с тобой в них задохнулись. Но денег он вбухал, похоже, немало. Никогда не думал, что брат настолько расточителен.

Из-за беременности Хана не смогла пойти на новоселье, но по рассказам мужа поняла, что планировка дома как нельзя более подходит Косаку. Вполне возможно, что он так и останется холостяком. Еще будучи ученицей Школы для девочек Вакаямы, Хана наткнулась в английском языке на выражение «Platonic love».[45]45
  «Платоническая любовь» (англ.).


[Закрыть] Теперь эти слова обрели для нее новый смысл, особенно с тех пор, как муж зачастил в «веселые кварталы» вместе с чиновниками из префектуры. Она чувствовала, что любовь Косаку к ней можно описать только как «Platonic», a не… Припомнив, что она беременна, Хана устыдилась своих мыслей.

– Тебе не следует приходить ко мне с визитом до рождения ребенка, дорога к моему дому очень трудна. Архитектура весьма необычна для Вакаямы, сама увидишь. Однако места для холостяка вполне достаточно.

– Только скажи, и мы с радостью пришлем к тебе одну из служанок. И давай обойдемся без формальностей. Не скромничай.

– С чего бы это? В конце концов, я куда дольше тебя являюсь членом семьи Матани.

Настроение Косаку менялось, как ветер в поле. Стоило кому-то сказать хоть слово поперек, и он мрачнел или начинал сыпать язвительными замечаниями, а потому Хана похвалила себя за проявленное терпение, несмотря на то, что ей пришлось приложить неимоверные усилия, чтобы поладить с ним.

– Кэйсаку говорит, что дом у тебя очень интересный. Мне так хочется поглядеть на него!

– Приходи с малышом. Я вырыл глубокий колодец, так что вода у меня вкуснее здешней.

– Здорово.

– Если родится мальчик, мне бы хотелось сделать его своим наследником.

– Там поглядим. Мы мечтаем, чтобы он стал чиновником.

– Чиновником? Чиновники – самые отвратительные люди.

Хана явно допустила еще один промах. Косаку прищурился, уставившись на огромный живот Ханы.

– Если ребенок родится в Праздник мальчиков,[46]46
  Праздник мальчиков (Данго-но сэкку) отмечается в Японии в 5-й день 5-й луны.


[Закрыть] я сделаю тебе особый подарок. Кстати, я уже придумал племянничку имя.

– Какое же?

– Юдзиро. Как тебе? Тогда у вас в семье будет и «сэй» и «ю» от Сэйюкай.

В первый выборный округ вошли город Вакаяма и бывший уезд Кайсо. Среди политиков, представлявших избирателей, были Юскэ Тасаки и Тору Хоси. Оба являлись членами Сэйюкай. Трудно сказать, насколько влияние Кэйсаку помогло продвинуть интересы партии в Кансае, но без его участия, определенно, не обошлось.

– Что, если Юдзиро превратится в очередного Косаку? – подумала Хана вслух.

– Что ты хочешь этим сказать? – возмутился Кэйсаку. – Юдзиро станет старостой деревни, а Сэйитиро – членом парламента. Лучше вообще никакого сына, чем такого никчемного, как Косаку.

Роды прошли с задержкой и очень тяжело. Ранним майским утром, к превеликому разочарованию папочки, на свет появилась девочка.

– Значит, девочка…

Мечта Кэйсаку о политическом тандеме сыновей потерпела крах. Хана кожей ощутила холодность мужа, когда тот присел у ее кровати и официально поблагодарил за труды.

– Я вам еще одного ребенка рожу.

– Конечно.

В честь победы Японии над Россией прошли праздничные шествия с фонариками в Вакаяме и Токио. Желая лично поприсутствовать на таком торжестве, Кэйсаку выехал из дому поутру и не вернулся ночевать. Ясу весь день не отлучалась от постели Ханы и все следующее утро суетилась вокруг ребенка.

Пораженная неприкрытым разочарованием Кэйсаку, Хана забыла поблагодарить свекровь за заботу. Безмерной радости, которая царила в доме после рождения Сэйитиро, совершенно не ощущалось.

– Кита из Рюмон прислали нам морских лещей. Я не подала тебе эту рыбу, потому что побоялась, как бы молоко не пропало. Но все равно не забудь выразить им свою признательность за подарок.

– Да, матушка.

– Что-то ты плохо выглядишь. Бывает, женщина так перенапрягается во время родов, что это кончается очень странной болезнью.

– Я буду осторожна. Просто я чувствую какое-то опустошение.

Ясу грустно поглядела на Хану, вытащила из-за ворота кимоно алый шелковый платочек и прижала его к глазам. Руки ее дрожали. Накануне, уже поздно ночью, посланник доставил весть о смерти Тоёно. Ясу промокала глаза, раздумывая над тем, сообщить это Хане сейчас или подождать немного.

– Не тревожьтесь за меня. Кстати, как ваши глаза, матушка? – Несмотря на плохое самочувствие, Хану больше волновало здоровье свекрови.

– Нисколько не лучше, хоть я и принимаю лекарство доктора Хирохаси. Должно быть, отец призывает меня к себе.

– Не говорите так! Как же я смогу доказывать вам свою преданность, если вы нас покинете?

Ясу подняла на Хану покрасневшие глаза. Невестка искренне желала ей долгой жизни, и эти слова тронули ее до глубины души. Старая женщина понимала, что Хана сумеет оправиться от шока, скажи она ей прямо сейчас, что Тоёно умерла, однако, будучи по натуре человеком робким, не смогла заставить себя сообщить невестке эту печальную новость и предпочла поговорить с Кэйсаку, который поздно вечером вернулся из города. «У меня не хватило духу известить бедняжку», – призналась мать, попросив сына сделать это за нее.

– Хана…

– Да? О, это вы! Добро пожаловать домой. Извините, я спала.

Хана поспешно поправила прическу. Муж стоял и смотрел на нее сверху вниз.

– Я получил вести из Кудоямы…

– Да? И что же?

– В семье похороны.

Кэйсаку еще не сказал, кто именно умер, но Хана уже судорожно сглотнула, прочитав правду в его глазах.

– Говорят, два дня назад, в полдень, она упала с энгавы. Тогда никто и не подумал волноваться, ведь она не поранилась и на боль тоже не жаловалась. Но когда на следующее утро она не встала, служанки пошли проверить, в чем дело, и нашли ее мертвой.

Взгляд Ханы словно прирос к лицу мужа. И хотя она ободряюще кивала каждый раз, когда он замолкал, чтобы набрать в легкие воздуху, в ушах ее стоял такой звон, что она с трудом разбирала слова. Перед глазами маячило лицо бабушки. Еще осенью они сидели бок о бок на энгаве в Дзисонъин и Хана предлагала ей отведать хурмы…

Доложив обо всем жене, кэйсаку сказал, что немедленно отправляется в путь, хотя он наверняка уже опоздал. Его европейский костюм вполне годился для праздничного шествия с фонариками, но на поминальный обряд надлежало явиться в черном кимоно с гербами. Хана попросила Киё достать официальное платье для мужа.

– Прощальный подарок уже послали, госпожа хозяйка?

– Боюсь, что нет.

Хана только сейчас узнала о смерти бабушки и, соответственно, не могла послать прощального подарка.

Глядя на то, как жена пытается сесть, Кэйсаку ласково успокоил ее:

– Не волнуйся. Я и от твоего имени помолюсь.

– Спасибо. Буду вам очень признательна.

Еще долго после ухода мужа Хана лежала без сна в тишине, не в силах оправиться от потрясения. Смерть слишком неожиданно забрала Тоёно, и она до сих пор не могла поверить, что бабушки больше нет. Стемнело. Хана поднялась и прибавила свет лампы. Родившаяся накануне девочка посапывала рядышком в своей крохотной кроватке. Носик, ротик и глазки все еще скрывались в мягких складках, дыхание было спокойное, ровное. На стеганом одеяльце в желто-синюю полоску красовались мечи и шлемы. Этот рисунок очень подходил к празднику мальчиков, и беременная Хана выбрала именно его – настолько она была уверена, что носит сына. Но у нее родилась дочь. Хана рассеянно улыбнулась, глядя на будущую элегантную барышню, завернутую в мальчишеское одеяло.

Неожиданно Хане пришло в голову, что ее малышка – реинкарнация бабушки. Душа Тоёно покинула тело на рассвете предыдущего дня и переселилась в этого ребенка. Да, сомнений быть не может. Когда Кэйсаку высказал ей свое разочарование по поводу рождения девочки, Хана и сама расстроилась, начала извиняться, пообещала, что будут еще дети. Но с того момента, как она убедила себя в том, что дочка – реинкарнация ее бабушки, усталость и тревога отступили. Настроение улучшилось, по телу прошла волна ликования, и молодая женщина поздравила себя с тем, что дала жизнь именно девочке.

Она приподнялась на локте, внимательно вгляделась в лицо спящей малышки – счастливая мать красавицы дочки – и вдруг поняла, что до сих пор не придумала, как ее назвать. Старшему сыну имя выбрали за полгода до его рождения. Но второй ребенок оказался девочкой, нельзя же наречь ее Юдзиро! Хана растерялась и еще пристальнее всмотрелась в свое чадо. По щекам покатились слезы, стоило вспомнить о смерти бабушки. Она снова легла и тихо поплакала.

Кэйсаку не проявил ни малейшего интереса к вопросу выбора имени для дочери. Как, впрочем, и к обряду седьмого дня, когда по традиции ребенку дают выбранное заранее имя. Эта церемония совпала с первыми поминками по Тоёно, тоже проводившимися на седьмой день.

Поскольку Ясу знала только слоговую азбуку, а иероглифы ни прочесть, ни написать не могла, Хана не стала просить ее придумать внучке имя. Если бы Тоёно была жива, Хана непременно посоветовалась бы с ней. Обращаться к погруженному в траур отцу она тоже сочла некорректным, так что решать ей пришлось самой. Она лежала в постели и представляла себе, как кисточка ходит по потолку, выписывая различные женские имена. И в итоге остановилась на Фумио.

– Отличный выбор, – заметил Косаку, который обычно был скуп на похвалу. Он действительно считал, что это очень подходящее имя для его племянницы.

– Я рада, что тебе понравилось.

Так получилось, что Косаку как раз заглянул к ним по пути и оказался первым, с кем поделилась Хана. Она чувствовала, что встреча эта произошла не случайно. Было в ней нечто значительное. Кэйсаку остался в Вакаяме на празднование победы, но даже в те редкие дни, когда возвращался домой, он постоянно торчал в деревенской управе, решая какие-то бесконечные вопросы. Ему также надо было посетить начальные школы в Мусоте и Сонобэ, поговорить с их директорами. Одним словом, на дочку времени совершенно не оставалось. Кэйсаку, который никогда не интересовался литературой, с головой погрузился в политику. Когда Косаку похвалил Хану за отличный выбор имени, она была рада, что хотя бы одному человеку в семье есть дело до ее второго ребенка.

– Как можно жить одному? Это же неудобно, – сказала она Косаку.

– Напротив, очень даже удобно. Никто не пристает и не придирается.

Сарказм Косаку не имел под собой никаких оснований, поскольку никто не докучал ему, когда он жил в главном доме. Хана уже привыкла к его несносному характеру, но приходившие в управу жители Мусоты и Сонобэ относились к нему с прохладцей. И от этого Косаку становился еще циничнее. Хана знала, что Кэйсаку пытался заставить брата оставить службу, поскольку тот плохо выполнял свои обязанности и редко являлся на работу. После переезда в новый дом он жил совсем один, абсолютно уверенный в том, что ни одна горничная не захочет прислуживать ему по доброй воле. На месте Ясу Хана непременно перебралась бы к младшему сыну. Только вот беда: любой с радостью последовал бы за Кэйсаку, но никто из тех, кто близко знал Косаку, не желал жить с ним под одной крышей. Однако Хана была всего лишь невесткой. Родная мать и та дрожала в присутствии Косаку от страха нарваться на саркастическое замечание, от которых старушка лишалась дара речи.

– От отца Фумио любви не дождется. Ей повезло, что у нее есть преданный дядюшка.

Что бы там Косаку ни говорил, жить одному было очень скучно, и он частенько заглядывал в главный дом. Фумио он обожал и уделял ей массу времени, сам ухаживал за малышкой и даже начал менять ей подгузники, как только обнаружил, где они хранятся.

– Думаю, я так сильно люблю тебя, потому что у меня нет своей дочки. Хорошо, что ты не мальчик. Это была бы настоящая катастрофа! Видишь ли, у семьи осталось мало земель. Второму сыну уготована судьба похлеще моей собственной, ведь ему тоже придется когда-нибудь отделяться. И ждать от жизни нечего, если только его не усыновят… Я рад, что ты девочка. Тебе так повезло, Фумио!

Косаку бесцельно бродил по округе с племянницей на руках. Теперь у него была уйма свободного времени, поскольку он ушел-таки с работы.

«Ветер холодный поднялся, да и вечер уже. Куда же они подевались?» Хане было неспокойно, когда Косаку гулял с ее детьми. вот и сейчас, решив, что они могли направиться к молельне, она пошла искать их. В этот самый момент деверь позвал ее от ворот.

– Добро пожаловать домой! Я уже собиралась идти за вами.

– Ты слышишь это, Фумио? Мама хотела пойти за тобой. Непонятно, правда, зачем.

– Куда дядя вас водил?

– Мы ходили смотреть на пруд, – ответил Сэйитиро, который немного отстал от Косаку и только что вбежал на двор.

– Пруд? Какой еще пруд?

– В Синъикэ.

Хана дара речи лишилась. Синъикэ располагалось за Окуногайто. Это было то самое место, где Косаку построил себе дом. Он прошел все это расстояние в компании маленького мальчика и с шестимесячной девочкой на руках!

– Далеко же вы забрались! – воскликнула Хана, не обращаясь конкретно ни к Косаку, ни к сыну.

К Синъикэ вела очень крутая дорога. Именно по этой причине Хана не смогла пойти на новоселье, когда была беременна. Ей еще предстояло посетить новый дом Косаку, поскольку все это время она была слишком слаба после родов. Хана ужасно удивилась, узнав, что у ее четырехлетнего сына хватило сил дойти туда и обратно. Она переживала и за Косаку, который, будучи человеком слабого здоровья, так долго носил на руках младенца. И еще Хана очень волновалась, как бы Фумио не продуло и она не заболела.

– Тяжело, наверное, было нести ее всю дорогу. Иди к мамочке, милая.

Она крепко прижала к груди теплый комочек, завернутый в одеяльце, и посмотрела на Косаку. Оба замерли, даже не подумав двинуться к дому. Это длилось какое-то мгновение, но оно показалось им вечностью. Потом у Ханы проснулась совесть, и она сделала шаг назад, с трудом подняв и опустив ногу. У нее было такое чувство, будто ступни прибиты к земле гвоздями.

– Погляди-ка! Прививка прошла удачно, – нарушил молчание Косаку, указывая на хурму у ворот.

– Да, – свободнее вздохнула Хана.

Ветка, которую Тоёно прислала внучке, успешно прижилась на дереве. Однако пока плодов ждать не приходилось, ведь это была всего лишь первая осень. Маленькие красные листочки цепко держались за темную веточку. По всему видно, питания ей хватало. Ветка будет жить, в этом можно не сомневаться, даже если и следующей осенью она не принесет плодов.

– Как ты думаешь, когда она начнет плодоносить? – спросила Хана.

– Откуда мне знать? Спроси Кэйсаку. – Косаку резко развернулся и направился за ворота, пропустив мимо ушей предложение невестки выпить чаю и отдохнуть немного.

Среди ночи Фумио расплакалась, и Хане пришлось приложить немало усилий, чтобы снова убаюкать ее. Крик девочки разбудил Кэйсаку.

– Она много плачет, да?

– Наверное, слишком долго пробыла на улице.

– На улице?

Хана рассказала ему, что Косаку носил девочку к своему дому и Сэйитиро с собой брал. Кэйсаку нахмурился:

– Ты не думаешь, что дети могут заболеть?

– Простите. – Хана покорно склонила голову, стараясь избежать ссоры. Она была осведомлена о болезни Косаку куда лучше, чем муж. Ей объяснили, что дети не могут заразиться от своего дядюшки даже при тесном контакте, так что этот вопрос Хану нисколько не волновал, и просить прощения ей было в общем-то не за что. Она поспешно перевела разговор на другую тему, которую ей хотелось обсудить с Кэйсаку. – Сэйитиро сказал, что в «Синъикэ» живет молодая девушка.

Жители деревни окрестили дом Косаку «Синъикэ», по названию местечка, в котором он располагался.

После прогулки сынишка невинно заметил: «Я видел какую-то тетю в доме дяди». Удивлению Ханы не было предела. Муж тоже наверняка изумится, услышав такую новость, решила тогда она, но, как выяснилось, ошиблась.

– Я догадывался, – спокойно сказал Кэйсаку.

– А я ничего об этом не слышала. Она местная?

– Нет, не местная. Если бы она была из наших краев, я сразу же узнал бы о ней. Скорее всего, Косаку привез ее с собой из города.

– О! Из города?

– Да. Видно, попросил какого-нибудь дружка подыскать ему служанку. Он такой скрытный! Но мне все равно, это его личное дело. Просто я от всей души надеюсь, что по округе не поползут грязные слухи!

– Девушка подозрительная?

– Да нет, насколько мне известно. Я еще ее не видел. В настоящий момент она у него служит.

– Это же замечательно!

– Но зачем было скрывать это от меня? От него одни неприятности! Ему надо было с самого начала служанку завести, кто-то ведь должен присматривать за домом. Прошу тебя, проверь, что там у него творится, и если можно, побыстрее.

– Хорошо, милый.

Хану тоже разбирало любопытство. Она уже оправилась от родов и теперь могла в любой момент наведаться в «Синъикэ». К тому же у нее имелся повод – она ведь не была на новоселье.

И вот одним прекрасным осенним деньком Хана с корзинкой в руках двинулась на север по тропинке, бегущей через рисовые поля. Почти весь урожай был уже убран, мужчины молотили рис, и вся земля вокруг них была усыпана зернами. Длинные, шести сяку[47]47
  Сяку – японская мера длины, равная 30,3 см.


[Закрыть] цепы с зубьями протаскивали по колосьям, выбивая из них рисинки. Вокруг приспособлений для молотьбы и мужчин, которые ловко с ними управлялись, вырастали горки золотистой шелухи. Женщины собирали эту шелуху и уносили прочь. Под жарким солнцем от зерен исходил густой аромат. В японском искусстве вдыхания благовоний полагалось не «нюхать», а «вкушать». Хана подумала, что она действительно «вкушает» благоухание осени. За исключением Кудоямы, где она родилась и выросла, единственным местом, которое она неплохо знала, был город Вакаяма. И вот теперь еще Мусота. Это была ее шестая осень в Агэногайто, однако сегодня сезон урожая словно обрел для нее новый смысл. Она каждой клеточкой ощущала пряный вкус осени, исходящий от полей, щедро одаривших людей своими богатствами.

Хана, одетая в хаори с мелким рисунком поверх серого с фиолетовым отливом кимоно, быстро шла по тропинке. Арендаторы бросали работу, чтобы поздороваться с ней.

– Хороший денек, не правда ли?

– В самом деле. Вы так усердно работаете!

– Не каждый день вас здесь увидишь, госпожа хозяйка. Куда-то направляетесь?

– Да. В первый раз иду в Синъикэ.

– О? Желаем вам приятного визита.

– Благодарю.

Всякий раз, когда какой-нибудь крестьянин обращался к ней с приветствием, Хана останавливалась и вежливо кланялась в ответ, прежде чем продолжить свой путь. Учтивость ее была неподдельной, и эта искренность сразу поразила крестьян в самое сердце – прежняя хозяйка никогда не жаловала их таким вниманием. Они изо всех сил старались вести любезные речи, к которым совершенно не привыкли.

– Красивая женщина! Трудно поверить, что она мать двоих детей.

– Прямо картинка с этой корзиночкой в руках!

Крестьяне еще долго с восхищением глядели вслед Хане. Вся округа до сих пор судачила о ее пышной свадьбе. Местные жители питали глубокое уважение к семейству Матани, из которого вот уже несколько поколений выходили старосты деревни, и тем не менее все единодушно сошлись во мнении, что именно Хана придала Матани лоску. Хана покорила сердца своей утонченностью и воспитанностью, а не тем, что происходила из знатного семейства Кимото. Новая госпожа хозяйка заслужила всенародную любовь и почтение, несмотря на то, что была женщиной.

Хана чувствовала на себе любопытные взгляды, но они нисколько не смущали ее. Она с раннего детства привыкла находиться в центре внимания.

– Есть кто дома?

Как ей и говорили, за Окуногайто к Синъикэ вела только одна дорога, и она без труда добралась до места. Однако ни в доме, ни в окрестностях никакого движения не наблюдалось. Косаку утверждал, что жилище у него маленькое, но рядом стояла большая кладовая, да и само строение, по всей видимости, уходило вглубь. Одного взгляда на плотно задвинутые сёдзи хватило, чтобы понять – качества они отменного.

– Есть кто дома? Это я, Хана! Ответа не последовало.

Будучи близкой родственницей, Хана не видела ничего страшного в том, чтобы войти внутрь и подождать там, даже если дома никого нет. В отличие от древних массивных сёдзи особняка Матани, раздвижная перегородка этого дома бесшумно скользнула в сторону, стоило легонько подтолкнуть ее.

– Есть кто дома? – снова повторила Хана, но на этот раз потише, ласково, будто разговаривала с самим строением. Пол чисто выметен. Ремешки притулившихся у порога деревянных гэта[48]48
  Гэта – японская национальная обувь, толстая деревянная подошва с ремешком для большого пальца, которая имеет внизу либо выемку посередине, либо две поперечные подставки.


[Закрыть] ослаблены, чтобы было удобнее влезать в них. Когда у Косаку появлялась очередная пара гэта, он неизменно носил ее, пока не разбивал вдрызг. Обувь, в которой он являлся с визитами, была настолько старой и поношенной, что Хана даже подумывала, не купить ли ему новую. Подобное наплевательское отношение к своему внешнему виду было в духе человека, который всю жизнь собирался провести холостяком.

Хана села у входа и заглянула в дом. За фу сума располагалась кухня, оборудованная современной плитой. Там же были раковина и умывальник. Это впечатлило Хану, поклонницу чайной церемонии. И хотя ей не терпелось оглядеть весь дом, построенный по оригинальному проекту Косаку, не могла же она, в самом деле, позволить себе бродить тут самочинно.

Подавив любопытство, Хана осторожно опустила корзинку на пол и сняла салфетку. Косаку – человек болезненный, и ему требовалось дополнительное питание, вот Хана и принесла ему яиц. Кэйсаку весьма успешно разводил новые породы кур, завезенные с Запада. Хана отобрала десяток самых белоснежных яичек и принесла их в подарок. Она уже не впервые угощала деверя. Слышала, что куриные яйца очень полезны, и, когда Косаку приходил навестить их, непременно давала ему с собой десяток-другой. Так что сегодня новшество заключалось только в том, что она доставила их лично. Чтобы придать подарку вид официального подношения, Хана накрыла корзинку салфеткой для чайной церемонии. Салфетка была частью приданого, но пока не было случая пустить ее в дело. Красная парча ручной работы с золотистым узором из сплетенных гербов Матани была отделана белым шелком с изображением пейзажа, написанного тушью самим Суйуном Комуро.

Некоторое время Хана разглядывала рисунок. Потом достала из корзинки яичко, выудила из прически шпильку и осторожно пробила ею дырочку в заостренном кончике. Сломать скорлупу и оставить мембрану нетронутой – задача, требующая определенной сноровки, но Хана отлично с ней справилась. Затем вернула шпильку на место и очень аккуратно порвала мембрану ноготком, поднесла яичко к губам, запрокинула голову и выпила его без остатка. Белок, смешанный с вкуснейшим желтком, мягко проскользнул в горло. Хана долго шла по крутой тропинке, ни разу не передохнув по дороге, и свято верила в то, что яйцо прогонит усталость и придаст ей сил. И еще она вспомнила одну вещь – она принесла четное число яиц, а дарить принято нечетное. Кроме всего прочего, она считала яйца панацеей от всех бед.

Откушав яичка, Хана вдруг почувствовала чей-то взгляд, устремленный ей в спину.

– Кто там? – медленно повернулась она и сквозь черную сетку на фусума увидела в углу ярко освещенной кухни девушку. – Кто ты? – ласково проговорила Хана, с улыбкой поднимаясь на ноги. Она сразу поняла, что это та самая служанка, которую нанял Косаку.

Девушка робко заглянула гостье в глаза и вежливо поклонилась. Маленькая, изящная, довольно симпатичная, но ничего выдающегося. «Похоже, с манерами у нее плоховато», – отметила про себя Хана.

– Ты служанка из города? Юное создание кивнуло.

– Я из главного особняка. Твой хозяин дома? Ты знаешь, где он? – Хана пыталась достучаться до нее, но безрезультатно. Бедняжка стояла и молчала, словно воды в рот набрала. – Он скоро вернется? Я хотела бы подождать его. Пожалуйста, сделай мне чаю и принеси подушку.

Хана прошла в гостиную. Через секунду девушка вернулась с дзабутоном[49]49
  Дзабутон – в японском доме подушка, на которой сидят.


[Закрыть] и снова исчезла на кухне.

Хана повнимательнее пригляделась к служанке, пока та наливала ей чай, и поняла: девчонка-то совсем молоденькая.

– Сколько тебе лет?

– Семнадцать.

– В каком районе Вакаямы ты жила?

– В Бокухан-мати.

– О? А где именно в Бокухан-мати? Я шесть лет провела поблизости, в Фуку-мати.

В городе Вакаяма было четыре больших района: Суруга, Фуку, Бокухан и Ёриай, если смотреть с востока на запад. Школьницей Хана жила вместе с Тоёно и своим братом Масатакой в Фуку-мати, в особняке преуспевающего торговца косметикой. Она немедленно прониклась симпатией к этой девушке из города с его четырьмя районами, где крупные оптовики и владельцы огромных складов сколачивали состояния, не мешая скромным изготовителям оби, аптекарям и кондитерам. Девушка тоже перестала дичиться, услышав, как Хана со светлой грустью вспоминает городские улочки, и принялась охотно отвечать на все вопросы.

Девушку звали Умэ. Она приходилась двоюродной сестрой другу Косаку, которого он знал еще со средней школы. Отец ее был мелким торговцем в Бокухан-мати, но во времена экономического кризиса магазин его разорился. Они лишились крова, родственники приютили их у себя. И вот в один прекрасный день Косаку взял ее к себе. Когда Хана спросила Умэ, работает ли она здесь служанкой, та робко кивнула. Хане вдруг стало жаль малышку.

– И давно ты тут живешь?

– С конца лета.

– Правда? До недавних пор никто и не подозревал о твоем существовании.

– Да, знаю. Хозяин строго-настрого запретил мне выходить из дому. И тем более показываться на глаза жителям Мусоты.

– Как это, должно быть, грустно!

– О, вовсе нет.

Косаку, по всей видимости, был очень суров с Умэ, поскольку ее начинало трясти от страха даже при упоминании о нем. Ютиться под одной крышей с угрюмым упрямцем двадцати девяти лет – испытание не из легких, особенно для молодой девушки, которая и жизни-то еще не видела. На Умэ было простое полосатое кимоно. Когда она пожала плечами, Хана заметила, что одежда ей маловата, и сердце снова защемило от жалости.

Поболтав с Умэ, Хана задалась вопросом – где же все-таки Косаку? Она как раз подумывала, не вернуться ли ей домой, когда деверь бесшумно прошел в своих разбитых гэта по саду и тихо раздвинул сёдзи. Стоявшая в прихожей чужая обувь подсказала ему, что в доме гость.

– Значит, ты явилась, пока меня не было, я правильно понимаю? – буркнул Косаку.

– Извини. Я хотела вернуться домой, но Умэ показалась мне такой одинокой, и я поболтала с ней немного о городе. – Хана бережно протянула ему корзинку с яйцами.

– Может, белая скорлупа нынче и в моде, но я сильно сомневаюсь, что яйца настолько питательны, как о них говорят. Передай Кэйсаку, что они совершенно безвкусные, – отблагодарил он невестку в своем духе.

И все же нельзя сказать, что Косаку был не рад видеть Хану. Стоило ей похвалить его жилище, как он вскочил на ноги и повел ее по комнатам.

Прихожая, кухня и гостиная были отделаны в традиционном стиле деревенского дома, но личные покои и кабинет отличались изысканным убранством. Однако больше всего Хану удивил отдельный павильончик для чайной церемонии с крохотной кухонькой. Крытая галерея соединяла это строение с главным зданием. Располагался павильончик позади дома и выходил окнами на север, поэтому там было гораздо темнее.

– Какая роскошь! – восхитилась Хана.

Она поклонилась перед курильницами и картиной на свитке в токономе, не сумев сдержать вздоха. Перед ней было наглядное доказательство того, что Косаку забрал из хранилища Матани немало антиквариата. Забавно, что все эти вещицы ей довелось увидеть в доме младшей ветви. Она пришла к Матани невестой и к этому времени должна бы уже считаться полноправным членом семейства, но даже по прошествии шести лет ей не дозволялось посещать святая святых – хранилище.

– Подай нам чаю, Умэ.

– Да, господин.

– В соседней комнате на полке над сундуком найдешь адзукиан.[50]50
  Адзукиан – японский мармелад из красной фасоли.


[Закрыть] Отрежь нам несколько кусочков.

– Да, господин.

Умэ тут же бросалась исполнять любое повеление Косаку. В прошлом Хана и сама иногда ощущала себя беспомощной перед деверем, поэтому она прекрасно понимала Умэ и сочувствовала ей. Бедняжке приходилось мириться с тяжелым нравом своего господина в столь нежном возрасте. Как хозяйка дома Матани, Хана сочла своим долгом снабдить девушку приличными кимоно.

– Умэ!

– Да, господин.

– Ты же прекрасно знаешь, что у меня слабый желудок, так почему куски такие толстые? И еще – разве кто-нибудь подает с адзукианом крупнолистовой чай?

– Да, господин.

– Не дакай мне! Как ты собираешься исправлять положение?

– Да, господин…

Хана не выдержала и поднялась, собираясь собственноручно приготовить чай.

– Прошу тебя, не вмешивайся в процесс воспитания! – осадил ее Косаку. – Девчонке не помешает немного дисциплины. Этот дом – мой замок, пусть и маленький.

Хане ничего не оставалось, как покорно вернуться на место.

А Косаку все ворчал и ворчал. То одно ему не нравилось, то другое. В конце концов Хана поклонилась и с извинениями поспешила уйти, не в силах больше выносить подобных издевательств. Она вполне могла бы задержаться, поскольку муж уехал на ночь в Осаку с чиновниками из местного собрания. Однако ей стало не по себе от всего увиденного.

– Позволь мне навестить тебя снова, – вежливо попросила она.

– Забери салфетку для чайной церемонии. Мне нечего предложить тебе в ответ, – бросил напоследок Косаку.

Вспотевшая Хана вышла на улицу и вздохнула с облегчением. Салфетка, которую она засунула за ворот кимоно, мешала ей. Она уже собиралась переложить ее в рукав, когда нащупала в складке скорлупу от яйца, которое съела у входа в дом Косаку. Мелкие кусочки все еще были связаны между собой мембраной. Решив, что не дело бросать скорлупу на рисовое поле, она остановилась на мостике, перекинутом через вытекающий из пруда ручей, и кинула ее в воду. Белое пятнышко закрутилось на месте, потом медленно пустилось в плавание, но попало на мель, зацепившись за камешки. Хана стояла и смотрела на скорлупу, сгорая от стыда при мысли о том, что Умэ видела, как она некультурно глотает сырое яйцо.