Текст книги "Кинокава"

– Тетя Умэ, это что, велосипед?

– Да, велосипед.

– Какое чудо! Эйскэ выпросил, да?

– Да.

– Здорово! Я так ему завидую!

Робко коснувшись руля, Фумио засыпала тетю вопросами. Когда его купили? Умеет ли Эйскэ кататься? Ездит ли он на нем в школу?

– Иди сюда, Фумио, – позвал ее Косаку.

Эйскэ бился над задачками в гостиной. Стоило кузине переступить порог комнаты, как он напустил на себя горестный вид. Двое детей Косаку, Эйскэ и Мисоно, учились не так хорошо, как их двоюродные братья и сестры. И Фумио, и Сэйитиро считались лучшими учениками в классе, но Эйскэ, к разочарованию отца, всегда оставался не более чем середнячком. Стараясь не отстать от Ханы, Косаку довольно рано начал подумывать об образовании детей. Эйскэ, который ходил в третий класс средней школы, силой заставляли учиться, но достижения мальчика не отвечали непомерным требованиям отца.

Уповая на то, что с приходом кузины ему удастся избавиться от домашнего задания, он с надеждой уставился на Косаку.

– Ты умеешь кататься на велосипеде, Эйскэ? – невинно поинтересовалась Фумио.

– Нет пока. Я учусь. Это не так легко, как кажется, знаешь ли.

– Нисколько не сомневаюсь. Можно мне тоже поучиться?

– Ты решил задачку, Эйскэ? – вмешался стоявший в сторонке Косаку.

– Еще нет.

Косаку отчитал сына, но тот лишь почесал голову, совершенно не расстроившись.

– Немедленно заканчивай, не то останешься без обеда.

– Что там у тебя? Домашнее задание? – заглянула Фумио в его работу.

– Я все прекрасно понял, когда учитель показывал нам решение на доске, но сам повторить не могу.

– Дай-ка я погляжу. Господи, ну надо же, какие задачи в средней школе дают! Прямо не знаю, сумею ли я справиться…

Фумио уселась рядом с Эйскэ, взяла листок бумаги и карандаш, нарисовала треугольник и задумалась над задачкой.

Вскоре рядом с фигурой уже красовались пять строчек решения.

– Ответ правильный?

– Ну да. Именно так учитель и решал.

Косаку, который до сих пор нетерпеливо переминался с ноги на ногу, перестал хмуриться и отпустил сына. Сам он разбирался в истории и литературе не хуже учителей средней школы, но в математике и естественных науках едва дотягивал до уровня Фумио.

Эйскэ убежал, прихватив с собой учебник, а Фумио с дядей уселись друг напротив друга у раздвинутых сёдзи и смотрели на сад, в котором уже сгущались вечерние тени. Умэ молча подала им чаю со сладостями.

– Ты не останешься на ужин, Фумио? – спросила она.

– Мы бы чаще приглашали тебя сесть с нами за стол, будь наша еда лучше той, что подают у вас, – добавил Косаку.

– С удовольствием останусь. Мне очень нравится, как вы готовите, тетя Умэ.

– Ох, лиса!

Косаку шумно отхлебнул крепкого зеленого чаю.

– Ты скоро в Токио уезжаешь, да?

– Точно. Как бы не лопнуть от радости. Не могу усидеть на месте, когда из школы возвращаюсь. Дом у нас такой старомодный! У меня сердце из груди выскакивает, стоит подумать, что я скоро уеду.

– Но учиться в Токио не так просто, как кажется, Фумио. Если будешь относиться к занятиям спустя рукава, угодишь в весьма затруднительное положение. Бери пример со своей матери, она всегда была женщиной умной и волевой.

– Но дядя, о какой силе воли вы говорите? Мама всю жизнь у отца на побегушках. Сейчас сидит в гостиной и чернит бабушке зубы. Смотреть противно, как она смиренно потакает бесконечным капризам старухи. А что до моего образования, так это один сплошной чай, да цветы, да музыка. Похоже, она не понимает, что мы живем в новой эпохе.

– Смешная ты девочка! Мне тоже твоя мать не нравится, но по другим причинам. Не вижу ничего плохого в том, что она чернит зубы своей свекрови и преданно служит мужу. Но видеть, как она сознательно придерживается старомодных обычаев, действительно невыносимо.

Фумио выкатила от изумления глаза. Косаку прихлебывал суп с кусочками морского леща с таким видом, будто одновременно смаковал бранные слова, брошенные в сторону своей невестки. Дядя выглядел намного старше своих сорока шести лет, и все из-за циничного отношения к жизни. Он рано поседел. Необычайно длинные волоски бровей затеняли проницательные глаза, лоб испещрили глубокие морщины. Посторонний человек наверняка сказал бы, что он лет на десять старше своего брата.

– Дядя…

– Да?

– Я давно хотела кое-что у вас спросить.

– Что такое? Говори, дитя мое.

– Почему вы с мамой не ладите? Странно это как-то.

Умэ с дочерью начали убирать со стола и теперь мельтешили между кухней и гостиной.

– Пойдем в мою комнату. Умэ, принеси нам горячего чаю.

Фумио прошла следом за дядей в кабинет. Между этими двумя существовала настолько тесная душевная связь, что даже дети Косаку не имели права вмешиваться в их разговоры. Почувствовав свободу, Эйскэ и Мисоно поспешили к себе и, расстилая постель, затеяли возню, словно малые дети.

Умэ так и не привыкла к высокому статусу матери семейства. Она без возражений отправилась наводить порядок, а Косаку все бубнил и бубнил – угодить ему было очень сложно. По мере того как семья увеличивалась, рос и дом, но служанки по-прежнему не было. Такое положение вещей устраивало только Косаку. Он, как хозяин, заставлял жену и детей выполнять всю работу.

– Хочешь адзукиана?

Косаку открыл небольшой сундучок у жаровни, вытащил мармелад и поделил его палочками-хаси на пять равных частей. Мисоно принесла чай.

– Посиди с нами, Мисоно, – сказала Фумио.

– Спасибо, но меня Эйскэ зовет… – Девочка замешкалась на мгновение, вопросительно заглянув в глаза отцу, и выскочила из комнаты.

Косаку обращался со своей дочерью точно с прислугой. Скривившись, он откусил от толстого куска адзукиана и принялся молча жевать.

– Фумио…

– Да?

Косаку залпом выпил чай, вытер губы и взглянул на племянницу:

– Ты знаешь, что такое «жизненная энергия»?

– Если вы о главном значении этого выражения, то да, знаю.

– Те, кто наделен ею, сильны, а у кого ее нет – слабы. Твоя мать – яркий пример сильной женщины. Ее можно сравнить с Кинокавой, которая лениво несет к морю свои зеленые воды и кажется такой мирной и спокойной, но при этом захватывает по пути все слабые речушки, что текут в том же направлении. И жизненная энергия в ней сокрыта неисчерпаемая. Она также может добровольно излить свои воды в сильную, многообещающую реку. Давным-давно Кинокава шла мимо Киномото и ее устье находилось чуть севернее современного. К югу располагалась река помощнее, Кинокава слилась с нею и изменила свое русло.

В словах Косаку читался скрытый смысл. Фумио не сводила с дяди глаз и даже не кивала в ответ, боясь неправильно понять его. Девушка молча внимала торжественному монологу.

– Твоя мать хотела, чтобы я влился в главный поток. Пыталась действовать через Умэ, подчинить сначала ее своей воле. Полагаю, она считала нас слабыми реками, начисто лишенными жизненной энергии, но есть ведь узенькие речушки, которые текут параллельно Кинокаве, такие как, например, Нарутаки, и поглотить их трудно, если не сказать – невозможно. Мы похожи на них. Годится такой ответ на твой вопрос о том, почему мы с Ханой не ладим?

– Тогда я тоже как речка Нарутаки! Мать восемнадцать лет меня растила, но я не оправдала ее ожиданий.

– Поэтому мы с тобой прекрасно понимаем друг друга.

– По крайней мере, мы думаем одинаково.

– Как ты считаешь, кого я имел в виду, когда говорил о сильной, многообещающей реке?

– Наверное, моего отца. Мать говорит, что в один прекрасный день он обязательно станет государственным министром. Вот почему мы должны хорошенько заботиться о нем.

– Государственным министром? Ну и ну! Похоже, председатель собрания префектуры и впрямь великий человек! – фыркнул Косаку.

Фумио почувствовала себя неловко. Она всегда была настроена против матери, но надсмехаться над отцом не могла и не хотела, несмотря на то что недавно до нее дошли весьма неприятные слухи.

– Дядя, я слышала кое-что странное про отца…

– Что именно?

– Что у него в городе есть любовница.

Пару недель в месяц Кэйсаку проводил вне дома. И так продолжалось по меньшей мере последние два года. Но разговоры про любовницу начались совсем недавно. Если верить сплетням, три месяца назад он выкупил одну гейшу.

– Это правда? – Косаку скрестил руки на груди и погрузился в свои мысли. Лицо оставалось невозмутимым, но глаза выдавали бушевавший в нем гнев. Косаку оборвал все связи с внешним миром, оставив только книги и газеты, и слухи до него доходили редко. Племянница поразила его своими новостями в самое сердце.

– Когда я думаю, как предали маму, которая целиком и полностью посвятила себя мужу и семье, мне кажется, что она сама во всем виновата, раз позволила отцу стать таким эгоистом.

– Ты мыслишь необычайно логично для девочки, Фумио.

Косаку заметил, что чай его остыл, допил остатки и добавил в глиняный чайник кипятку. Затем налил себе и племяннице горячего чаю. Фумио, которая следила за движениями дяди, отметила про себя изящество его пальцев и покраснела – ей стало стыдно за то, что под ее давно не стриженными ногтями скопилась грязь.

– Мать знает о другой женщине? – спросил Косаку.

– Понятия не имею. Все считают ее женщиной щепетильной, особенно в отношении таких вещей, поэтому я сильно сомневаюсь, что кто-то осмелился сказать ей правду в глаза.

– Верно рассуждаешь.

– Не думаю, что она стала бы ругаться с отцом, даже если бы узнала правду. В конце концов, однажды он станет государственным министром.

На губах Косаку заиграла циничная улыбочка.

– Общество защиты прав женщин вот уже более десяти лет существует, – пылко продолжала Фумио, – и теперь, когда женщины наконец-то осознали свое удручающее общественное положение, невыносимо видеть, что мать совсем не изменилась. Я жду не дождусь, когда вырвусь из удушающей атмосферы нашего дома. Не то чтобы мне сильно хотелось стать активисткой в борьбе за права женщин, но я никогда не буду такой старомодной, как мать.

Дядя молча слушал юную племянницу. Представления Фумио о матери кардинально отличались от его собственных, и это огорчало Косаку. И все же они оба противостояли Хане, пусть каждый по-своему, и тянулись друг к другу. И Косаку, и Фумио терпеть не могли «идеальную женщину», известную миру в качестве элегантной дамы, жены Кэйсаку Матани.

После женитьбы на Умэ Косаку прекратил общение с Ханой, желая избавиться от ее влияния. Фумио в свою очередь пыталась получить независимость от матери, уехав в Токио. На уровне подсознания и Косаку, и Фумио боялись, как бы Хана не поглотила их, останься они рядом. И все же, хотя в разговоре с дядей Фумио и обвиняла свою мать в старомодности, дома ей приходилось мириться с нынешним положением вещей. В присутствии Ханы все домашние вели себя как полагается.

– С сегодняшнего дня я буду учить тебя игре на кото, – заявила однажды Хана.

Фумио не стала возражать. Она должна была брать уроки музыки после школы прямо в городе, но постоянно прогуливала и лгала матери. На втором году обучения девочка и вовсе забросила эти занятия. С весны третьего года преподавателей стали приглашать на дом. Однако Фумио либо опаздывала на уроки, либо вообще не являлась. Когда в конце концов она садилась напротив учителя, не могла запомнить самую элементарную мелодию, даже если сто раз ее проигрывала. Причем не столько не могла, сколько не испытывала ни малейшего желания напрягаться. Хана не скупилась на деньги и похвалы, но несмотря на это педагоги, у которых имелась хоть капля гордости, неизменно уходили домой недовольные или вообще в ярости. Хане приходилось низко кланяться и уговаривать их проявить к ее чаду снисходительность. За это время сменились три преподавателя, больше звать было некого. Но Хана не оставляла надежды обучить дочь игре на кото. Младшие сестры увлеклись музыкой с самого первого урока, а Фумио упорно не желала радовать свою мать. И подобное упрямство, по мнению Ханы, было непростительно.

Для воскресных утренних уроков игры на кото избрали помещение, называвшееся в доме Матани «хранилищем древностей». Фумио чувствовала себя напряженно, но Хана не обращала внимания на душевное состояние дочери. Она обращалась с ней точно с новичком и придиралась к каждой мелочи: как ученица сидит за инструментом, как надевает плектры из слоновой кости, как ведет себя с учителем.

 
Доводилось ли вам любоваться
Серебряным павильоном,
Что в столице?
Ворота его из клевера,
Стены его из нандины.[61]61
  Нандина – вечнозеленый кустарник.


[Закрыть]
 

Фумио предстояло без нот выучить старинную песню, которая, скорее всего, была неизвестна даже городским преподавателям игры на кото.

– Еще раз…

Сколько бы Фумио ни играла эту мелодию, Хане не нравился результат. Не может быть, чтобы девочка, несколько лет бравшая уроки музыки, была не в состоянии исполнить такой простой мотив! Но терпения Хане было не занимать. В отличие от всех предыдущих учителей она делала вид, что не замечает отсутствия у Фумио интереса к уроку.

Кадзуми и Утаэ давно выучили этот отрывок. Даже когда сестры уже ходили по дому, напевая песню под нос, а Утаэ пыталась подобрать ее на сямисэне, Фумио все еще не могла справиться со своей задачей.

В конце концов ей удалось-таки соединить слова с мелодией. Но играла она настолько скверно, что любой, у кого имелся мало-мальский слух, с полной уверенностью сказал бы: девушка совершенно не ощущает ни легкости стиха, ни изысканной простоты композиции. Хана вознамерилась во что бы то ни стало дождаться, когда ее дочь поймет – как бы ловко ни бегали по струнам одетые в плектры пальцы, кото будет издавать лишь пустые звуки, если человек не ценит музыки и не пропускает ее через себя. Ведь кото – живой организм. Истинной сути предмета – не важно, какого именно, – не поймешь, пока не начнешь питать к нему теплые чувства. Если говорить не от сердца, никогда не получишь достойного ответа. Хане хотелось донести до дочери эти простые истины с помощью кото. Когда Фумио даст себе труд по-настоящему задуматься, что такое «семья», «род», «обязательства», вместо того чтобы слепо отвергать эти понятия, она получит ответ, полный жизненной силы, побуждающий не к разрушению старого, а к созданию нового. Хана пыталась достучаться до дочери, которая огульно отрицала древние традиции, даже не желая задаться вопросом, откуда они появились и почему живы до сих пор.

Но увы! Фумио видела перед собой не мудрую наставницу, а всего лишь не в меру строгую даму и упрямую мать, которая мучает ее, принуждая играть на ненавистном инструменте. «Интересно, что хуже: дернуть за струну и порвать ее или провести по кото плектром, чтобы получился тошнотворный скрип?» – рассеянно думала девушка. Это, конечно, были всего лишь фантазии, в жизнь она их воплощать не собиралась. Однако у нее имелся свой способ развеять тоску до того, как чувство подавленности станет невыносимым. Она уже давно пришла к выводу, что уроки музыки и цветочной композиции – никчемная трата времени, но бороться с этим бесполезно, а потому убедила себя: ни в коем случае нельзя выказывать своего отвращения, какими бы противными ни были занятия. Фумио старалась подавить зевоту, пока мать терпеливо ожидала от нее сосредоточенности. Стоило кому-то появиться в соседней комнате, девушка навострила ушки и прислушивалась к разговору. Когда слушать было нечего, взгляд ее блуждал по хранилищу. Одним словом, она делала все, лишь бы не концентрировать внимание на музыке.

Хана отличалась отменным художественным вкусом, любила окружать себя красотой и часто заменяла в нишах-токонома всякие безделушки и современные вазы изделиями из хранилища. И ее свекор, и его отец очень интересовались древностями – свидетельством тому было огромное количество оставшихся после них бесценных вещиц. Но не менее очевидным являлся еще один факт: Матани не имели привычки извлекать эти произведения искусства на свет и наслаждаться их изяществом. Хана же смело выставляла напоказ и автограф Рая Санъё,[62]62
  Санъё Рай (1780–1832) – японский историк.


[Закрыть] и бесценные гравюры прославленных мастеров. Когда появлялась возможность, она украшала токонома в гостиной инкрустированной драгоценными камнями подставкой для зеркала и прелестными шкатулочками для белил, которые входили в ее приданое.

Как только Фумио становилось скучно, она принималась разглядывать эти фамильные сокровища. Кувшин, появившийся в хранилище задолго до ее рождения, пейзажные свитки, которые сворачивали и разворачивали бесчисленное количество раз, прежде чем Хана стала хозяйкой дома Матани, – все это имело невероятную ценность и передавалось из поколения в поколение. Чайные чашки и разнообразные вазы прожили здесь так долго, что потемнели от времени, как и толстые балки самого особняка.

Постепенно Фумио привыкла к урокам и уже не находила их невыносимыми, но сказать, что она ждала их с энтузиазмом, было бы большим преувеличением.

– Принеси кото, – скомандовала как-то мать.

Хана взяла свой инструмент и пошла по коридору в направлении гостиной. Фумио послушно плелась следом, раздумывая, куда мать ее ведет и где у них будет проходить урок. У гостиной Хана свернула к кладовым, расположенным в северной части здания, и далее – к хранилищу. Дверь была приоткрыта, словно ожидала их появления. Хана бросила взгляд через плечо. Не говоря ни слова, она взяла кото поудобнее и вошла.

Служанки вычистили помещение. Свет лился из крохотного открытого окошка на втором этаже, падая на пол под тем же углом, что и лестничный пролет. Все было устроено таким образом, что вентиляция и температура поддерживались сами собой, а потому воздух здесь был сырым и тяжелым даже в этот засушливый период ранней зимы. Мать и дочь опустились друг напротив друга, перед каждой – кото. Циновка, на которой они сидели, располагалась вдали от солнечных лучей, но холода не ощущалось.

– Никакие звуки сюда не доносятся, тут ты не станешь отвлекаться. Сконцентрируйся на музыке, – торжественно проговорила Хана. Она позволила дочери перейти от «Серебряного павильона» к новой мелодии. Для начала Хана сама сыграла этот мотив, чтобы у Фумио сложилось правильное представление о нем. И музыка, и стихи отдавали стариной, Фумио слышала их впервые. Композиция мало чем отличалась от предыдущей: такая же простенькая, без изысков, темп медленный, тягучий.

– Я сыграю еще раз, слушай внимательно.

Хана с чувством исполнила отрывок, который навевал ей воспоминания о детстве. В своем упорстве научить Фумио музыке она и сама в какой-то мере стала пленницей инструмента. Ее старинное, почти семи сяку в длину кото было совсем не похоже на новое кото Фумио, пусть из прекрасного дерева, но совершенно безвкусное по оформлению. Боковые панели кото Ханы были украшены ржанкой и волнами золотого лака. Этот инструмент Тоёно лично заказывала в Киото, и выбор был осуществлен с особой тщательностью. Струны его производили глубокий звук, отдававшийся ностальгией в голосе Ханы.

Увидев, с каким воодушевлением поет мать, Фумио поняла, что ей никогда не сравниться с сидящей перед ней женщиной. И эта мысль зажгла в душе огонек раздражения. Хана, которой уже сравнялось сорок четыре, вот уже десять лет носила одну и ту же замысловатую прическу почтенной замужней дамы, но красота ее не меркла с годами. Она не старалась казаться моложе своих лет – напротив, изо всех сил пыталась соответствовать своему возрасту. Ее кимоно было пошито из пурпурной ткани с жемчужным отливом и мелким набивным узором, на рыжеватом поясе – тот же древесный мотив. Лицо светилось зрелостью сорокалетней женщины. Хана продолжала беречь красоту в строгом соответствии со своим возрастом. При этом она сумела сохранить свет юности; свет, который, скорее всего, не покинет ее еще много лет.

Фумио вздохнула. В привыкших к полумраку глазах загорелось упрямство. Взгляд заметался из угла в угол, особо отметив два продолговатых сундука – один черного лака, другой красного – и аккуратно поставленные друг на друга павлонивые коробочки самых разных размеров. На каждой из них имелся список содержимого, и Фумио прищурилась, стараясь прочесть написанные рукой матери названия, чтобы хоть немного развеять тоску: «тарелка Ко-Кутани с алым орнаментом», «китайский лев из селадона[63]63
  Селадон – разновидность китайского фарфора. (Примеч. пер.)


[Закрыть]», «украшение с облаком и драконом».

Хана почти закончила играть мотив во второй раз, когда вдруг поняла, что Фумио не обращает на нее никакого внимания.

– Ты по-прежнему отказываешься слушать, Фумио? – взорвалась мать, и девушка ощутила острую вспышку боли. Хана ударила ее по правой руке, лежавшей на струнах кото. Плектры на пальцах Ханы вонзились в тыльную сторону ладони дочери. Нежная кожа лопнула в трех местах, потекла кровь. Хана и Фумио уставились на красные струйки, прекрасно различимые даже в полумраке.

Фумио не могла припомнить, чтобы мать когда-либо давала волю своим чувствам или поднимала на нее руку, поэтому застыла в изумлении. Вместе с тем она испытала неведомое доселе таинственное чувство, но у нее не было времени проанализировать его. Девушку вдруг обуяло нестерпимое желание заставить мать устыдиться своего нелицеприятного поступка. Фумио была слишком молода, чтобы понять одну простую вещь – раздражительность матери вызвана тем, что отец перестал уделять ей внимание.

Царапины заживали долго, но и после того, как они затянулись, на руке остались три шрама – три четкие полоски. Всякий раз, когда Фумио смотрела на них, она неизменно думала о предстоящем отъезде в Токио.

И все же девушка по-прежнему продолжала испытывать перед матерью благоговейный трепет и в ее присутствии вела себя тише воды ниже травы. После того происшествия она безропотно посещала остальные занятия, всякий раз повторяя себе, что терпеть осталось недолго.

Уроков игры на кото больше не было. Хана приходила в ужас от мысли, что она ударила до крови родную дочь, и старалась изгнать из памяти это неприятное воспоминание. Но не прошло и полугода, как Хана снова потеряла над собой контроль, теперь уже на глазах у двух младших дочерей и прислуги. И причиной тому вновь стала Фумио.

Последний семестр подходил к концу, и Фумио постоянно витала в облаках, мечтая о Токио. Может, ужиться с ней действительно было непросто, но никому не хотелось, чтобы она уезжала. Девушка продолжала повергать в смущение благопристойных жителей провинции Кии своим поведением. Но люди стали относиться к ней более терпимо, чем прежде, и даже посмеивались втихомолку. Фумио спала и видела, как бы поскорее покинуть свою малую родину, к которой никогда не питала особой любви и привязанности. Жизнь в столице Японии – вот что было ей по душе.

Занятия в школе заканчивались в четыре, но домой она приходила затемно. Однако в тот день Фумио действительно слишком сильно задержалась, даже если учесть, что она должна была пойти на дополнительные уроки.

– Где Фумио? Чем она занимается? – спросила Хана, увидев, что старшей дочери нет за ужином.

Кадзуми, Утаэ и десятилетний Томокадзу ответили уклончиво, стараясь не смотреть матери в глаза.

Только Хана не знала, где в последнее время пропадает ее старшая дочь. Младший брат, сестры и несколько служанок были в курсе, но никто не решался донести на Фумио. Не то чтобы они боялись, просто изо всех сил пытались скрыть от Ханы проказы Фумио, прекрасно понимая, что матери это очень не понравится. Вместо того чтобы возвращаться домой, Фумио каждый день после школы направлялась в «Синъикэ», брала велосипед Эйскэ и каталась на нем по игровой площадке начальной школы My соты. Вся деревня только об этом и говорила. Местные жители знали о натянутых отношениях между Ханой и Косаку, к тому же они питали к Фумио теплые чувства, а потому тоже не могли пожаловаться на девушку. Все как один с тревогой ждали того дня, когда Хана обо всем узнает.

И вот однажды в пятницу Фумио сама показала матери, чем занимается, нисколько не беспокоясь о переживаниях окружающих. Щеки девушки раскраснелись на холодном зимнем ветру. Она слезла с велосипеда у ворот дома Матани и занесла его в сад. Потом снова села в седло, опираясь на хурму, и начала крутить педали.

– Томокадзу, Томокадзу! Иди погляди, как я на велосипеде катаюсь! – громко позвала Фумио.

Кадзуми и Утаэ выскочили из дому. Из дверей высунулись головы любопытных служанок.

Девушка сделала пару кругов по саду на глазах у изумленной публики, потом обернулась и одарила зрителей победной улыбкой в доказательство того, что прекрасно владеет искусством верховой езды. В это время года, когда арендаторы делились с землевладельцами своим урожаем риса, сад Матани был устелен циновками с зерном. Места было, конечно, гораздо меньше, чем на школьной площадке, но вполне достаточно, чтобы продемонстрировать приобретенное мастерство.

Фумио недавно вернулась к красно-коричневым хакама. Когда она садилась на велосипед с рамой и начинала крутить педали, подол хакама задирался самым возмутительным образом. Более того, в тот день на ней были таби и гэта вместо чулок и туфель. Кадзуми и Утаэ чуть не рухнули в обморок, увидев белые голени Фумио. Младшие сестры были девочками воспитанными и никогда не позволяли себе выставлять тело напоказ. Это считалось крайне неприличным.

И только Томокадзу невинно поддержал сестру:

– Ну и как?

– Чудесно! Когда едешь против ветра, мир совсем другим кажется! Скажу отцу, пусть купит велосипед для местного Общества молодых людей.

– Правда скажешь? Тогда я тоже попрошу его купить мне такую штуку.

– Непременно попроси. А я замолвлю за тебя словечко.

– Интересно, у меня получится? Не слишком ли он велик для меня?

– Нет. Хочешь попробовать?

Девушка уже собиралась остановиться, когда почувствовала чье-то присутствие у себя за спиной и упала.

– Фумио!

Это была Хана. В спешке она даже не вспомнила о гэта и выскочила в одних таби. Лицо бледное, правое веко дергается.

– Откуда у тебя этот велосипед?

– Взяла у Эйскэ.

У Фумио не было времени придумать какую-нибудь правдоподобную ложь. Она поднялась и начала отряхиваться, стараясь скрыть свое смущение.

– Фумио! – взвизгнула Хана, грубо схватила дочь за руку и поволокла в дом. – Ты все это время училась кататься, не сказав мне ни слова?

– Но, матушка…

– Разъезжала по деревне, да, бесстыжая девчонка?

– Но…

– Сколько еще ты намерена испытывать мое терпение? Что еще собираешься выкинуть, чтобы досадить мне? Как далеко думаешь зайти?

– Мне очень жаль, но…

Хана не дала Фумио возможности оправдаться. Она тащила дочь к хранилищу, по пути осыпая ее малопонятными ругательствами. Как только Фумио сообразила, что ее собираются запереть в темной комнате, она начала завывать, словно малый ребенок:

– Мне очень жаль, матушка! Простите меня, пожалуйста! Я не права!

Одной рукой Хана раздвинула фусума, другой что есть мочи втолкнула Фумио в помещение. Удивительно, откуда взялось столько сил у женщины, дни которой протекали тихо и безмятежно.

– Обещаю больше не кататься на велосипеде!

Не обращая внимания на вопли дочери, Хана с треском сомкнула тяжелые рамы, закрыла их на задвижку и побежала к выходу, ощущая босыми ногами ледяной пол коридора. Голос Фумио преследовал ее до самой прихожей. Сердце бешено колотилось в груди. Она никак не могла справиться с обуявшим ее гневом, который затмил все остальные чувства, включая пережитое потрясение. И все же первой в голове мелькнула мысль – поскорее подобрать таби, которые она проворно стянула с ног по пути из сада. Ни у одной из пребывавших в состоянии нервного шока служанок не хватило ума унести испачканные землей белые носки.

Хана взяла свои таби и пошла в кладовку за чистой парой. Она имела привычку менять их утром и вечером, а также когда заходили гости. Уединившись в кладовке, где ее никто не мог видеть, Хана уставилась на свои ноги и постаралась успокоиться.

– Матушка, пожалуйста, простите Фумио, – взмолились Кадзуми и Утаэ. Девочки робко сидели у порога, по щекам их катились слезы.

К тому времени Фумио уже перестала рыдать. Она быстро сообразила, что плакать нет причин, и мимолетный страх отступил. Запереть в кладовку можно малого ребенка, но никак не восемнадцатилетнюю девушку. Фумио даже посмеялась над тем, как мать вышла из себя, узнав, что дочь разъезжает на велосипеде. А все ведь потому, что велосипед принадлежал ненавистному Косаку. Неужели она действительно настолько ненавидит речку Нарутаки, которая отказывается слиться с Кинокавой? Фумио улыбнулась, припомнив свои завывания и слезы испуга.

Мольбы младших дочерей не смягчили сердца Ханы и не умерили ее гнева.

Прежде чем сесть на велосипед, Фумио сняла хаори. Физические упражнения разгорячили ее, но теперь ей стало холодно в темном сыром хранилище. Она вспомнила, как напряженно сидела здесь перед матерью с кото. Ей вдруг до боли захотелось поиграть на этом инструменте. Она осторожно приблизилась к нему в полумраке и развернула ткань. Одиннадцатая и двенадцатая струны лопнули. Девушка так и не решилась притронуться к кото своей матери.

Холод продолжал донимать ее, она подумала, что неплохо было бы найти одеяло, но вместо этого обнаружила в продолговатом сундуке то, чего никак не ожидала увидеть.

Сверху лежала большая малиновая подушка из крепа. Под ней – огромный бумажный пакет с накидкой-катагину, отделанной алой каймой. Это была та самая желтовато-зеленая катагину из набивного шелка, в которой Хана явила себя взорам на свадебном пиру. Крохотные серебряные сосновые иголочки и шишечки казались живыми. И подушечка, и накидка очень пригодились Фумио.

В поисках чего-нибудь интересного девушка наткнулась под лестницей на полку с журналами – около тридцати выпусков «Мира женщин», издания, которое Хана регулярно читала после свадьбы.

Фумио смахнула с них пыль и поднялась на второй этаж, где было пусть холоднее, зато намного светлее. Устроившись на подушечке у окошка, она накинула на плечи катагину и принялась перелистывать старые журналы. В одном выпуске, за 45-й год Мэйдзи,[64]64
  1911 г.


[Закрыть] содержалась прокламация общества Сэйтоса, боровшегося за свободу женщин. На страницах постоянно мелькали статьи Райтё Хирацуки и Кокити Отакэ, выступавших за расширение прав слабого пола. «Неужели мать когда-то интересовалась подобными вещами?» – изумилась Фумио. Впрочем, что тут удивительного? В конце концов, именно Хана научила ее читать, дала первые уроки чайной церемонии, икэбаны и игры на кото. Перелистывая страницы, Фумио поняла, что старый «Мир женщин» и современный «Мир жен» пропагандируют, по сути, одни и те же идеи. В одном из журналов 1-го года Тайсё[65]65
  1912 г.


[Закрыть] был опубликован список авторов, отмеченных призами за лучшие эссе. Среди прочих значилось имя Ханако Кимото.

Эссе матери Фумио под названием «Семейная жизнь» завоевало первое место. В глаза бросались слова: «Узнав о неожиданно оказанной мне чести, я взяла в руку кисть, и сердце мое преисполнилось радости. Все это кажется мне прекрасным сном».