Текст книги "Музей как лицо эпохи. Сборник статей и интервью, опубликованных в научно-популярном журнале «Знание – сила»"

Кто не знает, как выглядела Москва триста лет назад? Достаточно вспомнить школьные учебники, виды старой Москвы Аполлинария Васнецова. Громады почерневших срубов, выдвинутые на улицу широченные крыльца, просторные – хоть на тройках разъезжай – дворы и на уличных ухабах разлив пестрой толпы. Здесь не было ничего от фантазии художника, разве белесовато-свинцовая пелена зимних московских дней. Так рисовался город историкам, Васнецова же отличала скрупулезная выверенность каждой детали: не картина – почти научное исследование.

И только совсем недавно пришли археологи. Раскопки были и раньше. Но как в сплошняком застроенной Москве всерьез заниматься раскопками? Урывками это удалось при строительстве метро, по-настоящему – один-единственный раз, когда для будущей гостиницы «Россия» целиком сносилось старое Зарядье. И вот тогда-то и начались сенсационные для историков открытия.

Да, Москва и впрямь тонула в ухабах. На 200000 населения (всего Россия имела около 12,5 миллиона человек) приходилось четыре с половиной километра бревенчатых и дощатых мостовых – мостов через грязь. Да еще предполагалось проложить 155 сажен по Арбату. Но зато огромных рубленых домов архитекторы не обнаружили. В Китай-городе, например, существовал стандарт 4×4 метра, в Зарядье и вовсе 4×3, и это при том, что в каждом доме – большая печь, занимавшая метра четыре. Далеким воспоминанием остались московские дома начала XVI столетия: тогда они, случалось, рубились и по 30 квадратных метров с почти такой же пристройкой для скота. Средневековый город теснился все больше и больше.

А архитектура? Васнецов будто варьирует все многообразие форм знаменитого (и единственного в своем роде!) дворца в Коломенском. Но в обычной московской практике все сводилось к простым срубам и пятистенкам. Внутри дом перегородками не делился, да и что делить на 12 метрах. Да, тесно, очень тесно, даже для тех условных 5 человек, которые по расчетам статистики, жили на одном дворе.

…Непредвиденный для меня самой спор с Васнецовым уводил как будто все дальше от Лопуцкого. Но в архивных поисках всегда так: основная дорога делится на боковые, убегают в сторону все новые заманчивые тропинки, и везде можно найти новое, неповторимое.

Строился Лопуцкий сразу же по приезде в Москву, строился и после пожара. Строили москвичи легко и быстро. В деревянных домах обходились вообще без фундамента. Копали яму до материкового песка, и в нее на 20–25 сантиметров заглубляли сруб. Вынутый песок шел на засыпку завалинок – бороться с холодом и сыростью приходилось постоянно.

На рисунках иностранных художников, приезжавших с разными посольствами, московские дома – это узкие высокие башенки с подслеповатыми прорезями мелких окон, совсем не похожие на обычную избу в наших представлениях. Боязнь холода и сырости заставляла высоко поднимать уровень пола. Сруб вытягивался в высоту, так что между землей и деревянным полом жилья образовывался лишенный окон «глухой» подклет. К тому же эта часть сруба имела важное значение для хозяйства: в ней хранился основной запас съестных припасов. В описании владения зажиточного ремесленника из Кадашевской слободы за Москвой-рекой так и указывалось: «На дворе хором – горница белая на глухом подклете, да горница черная на глухом же подклете, меж ними сени». Хозяйство Лопуцкого ни в чем ему не уступало: оно имело целых три избы да еще поварню.

Правда, переводя на язык наших понятий, это три обыкновенных комнаты с кухней. Просторно жил? Да нет, ведь живало с ним вместе по 8–10 учеников, нужно было место для срочной работы. Словом, опись поведала мне, что «живописное дело» процветало.

Лопуцкому и в голову не приходило жаловаться на тесноту. К тому же обычный московский дом не был лишен удобств: дощатый пол, жаркие печи, прозрачные слюдяные окна. В эти годы их в столице полно даже у простых посадских людей. А качеством слюды Москва славилась.

А спор с Васнецовым волей-неволей продолжался. Крыльца, самые нарядные, в самых богатых московских домах, никогда не выходили на улицу, как рисовал Васнецов, более того, крыльцо не было видно с улицы. Дома отступали в глубину двора. Впереди хозяйственные постройки, огород, колодец с обычным для Москвы журавлем, погреб – метровой глубины яма. Об удобствах думали мало. Иногда, если донимала сырость, копали дренажные канавы – по стенкам плетень, сверху жерди, – делали деревянный настил для прохода. Хозяева побогаче часом тратились и на специальную хитроумную мостовую. На земле крепились прямоугольной формы деревянные лаги, в квадраты плотно забивали сучья и землю. Главное же задачей было отгородиться от других, спрятаться от любопытных глаз. И вырастали вокруг каждого двора высокие плотные ограды, реже – плетни, чаще – частоколы.

Московские частоколы для археологов – своеобразный ориентир во времени. В домонгольский период тонкие – из кольев толщиной в 3–4 сантиметра, они с годами приобретают настоящую несокрушимость. Уже с конца XIV века все участки в Китай-городе окружены лесом еловых бревен в 20–25 сантиметров толщиной. Под стать им и ворота – глухие, со сложным железным подбором. Общих между дворами оград не было. Каждый огораживался сам по себе, а между частоколами оставлялись промежутки «вольной» земли в 2–2,5 метра шириной. Это был проход и сточная канава одновременно. Поставить частокол – большое событие и трата, хотя московский двор, вопреки представлениям Васнецова, совсем невелик.

Конечно, существовали дворы боярские, с вольно раскинувшимися службами, садом, даже собственной церковью. Но их было мало. Самый распространенный земельный надел под двором в Москве уже в XVI веке, не говоря уже о XVII, не больше 200 квадратных метров. Две сотки на дом, все хозяйство, да еще и сад! Правы были художники, на современных «чертежах» которых около простых московских домов не показано ни одного дерева. Немногим больше земли и у Лопуцкого.

Может быть, просто столичная теснота? Но в том-то и дело, что и в таких далеких от столицы городах, как Устюг Великий, в те же годы наделы под дворами были нисколько не больше. Жили, например, здесь на улице Здыхальне три брата иконника и имели под своим общим хозяйством пять соток, а на улице Клин их собрат по мастерству и вовсе ютился на 135 метрах. Просто такой была жизнь в средневековом городе, и она мало совпадала с представлениями Васнецова, да и с нашими, откровенно говоря, тоже.

Двор Станислава Лопуцкого, вся обстановка его жизни – все это мало-помалу прояснилось. В искусстве живописца современники не видели никакого чуда. Живописец ценился как любой хороший ремесленник – ни больше, ни меньше. Числился Лопуцкий жалованным – значит, получал к окладу еще и «кормовые», выдававшиеся зерном и овсом. В XVII веке москвичи уже не сеяли на дворах хлеб, как бывало до монгольского нашествия, – от тех времен дошли до нас в московской земле двузубая соха и серп. Теперь они покупали зерно на торгах, мололи же его домашним способом, на ручных жерновах. Плата продовольствием полагалась и за хорошо выполненную работу. Принес Лопуцкий в Оружейную палату «чертеж всего света» – карту мира, и за это выдается ему пуд с четвертью муки ржаной, два ведра пива, ведро меду. Отличился художник в обучении учеников – «что он учеников учит с раденьем и мастерства своего от них не скрывает, и впредь тем ученикам то его учение будет прочно, дать государева жалованья… 10 четей муки ржаной, 3 чети круп овсяных, 5 ведр вина, 2 пуда соли». А были среди этих учеников и известный живописец Иван Безмин, и скульптор Дорофей Ермолин.

Жизнь художника упорно и неотделимо сплеталась с жизнью города и объяснялась ею. Получал он в награду зерно, домашнюю птицу, но никогда не давались ему овощи. Чем-чем, а ими москвич обеспечивал себя сам – каждый сажал тыкву, огурцы, капусту, многие сеяли лен и коноплю. Никогда не встречалось в «выдачах» и мясо. Коров, свиней, лошадей, овец, коз на тесных московских дворах держали множество. Не давал кормовой дворец простой рыбы – ее было много в городе как свежей, так и копченой. По Москве-реке повсюду стояли рыбокоптильни.

Все рисуется в XVII веке необычным. Творчество художника – только пуды зерна и аршины ткани. Материальные блага позволяют судить, ценился ли тот или иной художник современниками. Моего Лопуцкого ценили, не хотели терять. Его даже наградили редкой для тех лет наградой – парой нарядных кафтанов «для того, что он, Станислав, с польскими послы в Литву не поехал». Видно, уже чувствовал себя Лопуцкий настоящим москвичом.

Но при всем уважении, которого добился художник, он не успел нажить «палат каменных». В 1669 году наступает болезнь – тяжелая, затяжная, и Лопуцкий оказывается без средств к существованию, тем более, что он хотел лечиться у ученого лекаря и пользоваться лекарствами из аптеки. Это стоило больших средств. В его челобитной – отчаяние и почти примиренность: «Служу я, холоп твой, тебе, великому государю, с Смоленской службы верою и правдою, а ныне я, холоп твой, стал болен и умираю и лежу при смерти для того, что нечем лекарю за лекарство платить».

Художнику могло помочь полугодовое, уже заработанное жалованье, но его не торопились выдать. На свадьбу, на обзаведение – охотно, это пожалуйста – как-никак тогда перед мастером лежала целая жизнь. Сейчас это был изработавшийся и хворый человек. И вот уже та же Марьица Григорьева просит деньги на похороны мужа. В этом ей не отказали: Лопуцкий получил свои последние двадцать рублей.

А двор «в Земляном городе, близ Арбата» – он тоже скоро потерял связь с именем художника. Скорее всего, со смертью Марьицы Григорьевой он поступил в казну.

С последним документом закрылась для меня последняя страница жизни Лопуцкого и вместе с ней неожиданно прочитанная страница быта Москвы, истории ее культуры на каждый день. Новое поколение московских живописцев – это уже новая жизнь и новые привычки, быт новой Москвы, которая из деревянной начинала превращаться в каменную.

«ЗНАНИЕ – СИЛА» № 11/1970

Нина Молева. Повесть о жилье

Стены, затянутые красным сукном или кожей.

Потолки, украшенные слюдой в вырезной жести.

Столы дубовые и «под аспид». Шкафы, оклеенные ореховой фанерой. Стулья, обитые сукном или бархатом.

Зеркала на стенах, гравюры и карты…

Невозможно, кажется нам, чтобы так выглядело обычное жилье состоятельного москвича середины семнадцатого века. Ведь традиционное представление о том времени у нас совсем иное.

Нет, – отвечает в публикуемой ниже статье исследовательница, которой удалось обнаружить новые архивные документы, – традиционное представление нуждается в поправках.

Два документа почти совпадали по времени. Разница в полгода – она могла с одинаковым успехом свидетельствовать об их определенной внутренней связи, но и стать результатом простой случайности. Царское предписание 1666 года запретить каменное строительство в стране, чтобы в Москве собрать всех каменщиков (позже Петр I введет подобный запрет на целых семнадцать лет, чтобы отстроить Петербург), и царский указ 1667 года о принятии на службу «кизибалашския земли армянския веры живописца» Богдана Салтанова.

Если связь между царскими указами и была, могла ли она оказаться важной?

Многие архивные данные говорили о том, что Москва все гуще прорастала каменными постройками. Дело не в одном материале: кирпич утверждался вместе с менявшимся бытом. Какое же отношение к этому процессу имел художник, тем более салтановского склада?

Салтанов не принимал участия в строительных делах. Его иконы «живописного письма», портреты отличались искусностью, но особых восторгов не вызывали. Тем неожиданнее спустя несколько лет по приезде Салтанов удостаивается совершенно невероятного для художника отличия – его возводят в дворянское достоинство и вносят в «московский список» служилых дворян. Подобная награда из всех ремесленников доставалась, да и то крайне редко, одним строительных дел мастерам. Пожалуй, здесь и крылась на первый взгляд, единственная, но какая-то неуверенная тень связи между двумя указами.

Исключительность награды невольно заставляет обратить внимание и на не совсем обычные обстоятельства появления Салтанова в Москве. Безвестный живописец «кизибалашския земли» – прикаспийских степей (первый и единственный из тех краев!), он, едва успев приехать в русскую столицу, еще не назначенный в штат Оружейной палаты, забирается Алексеем Михайловичем в усиленно отстраивавшееся Преображенское. Место для жилья ему отводится как знатному иностранцу на новом Гостином дворе. А когда спустя год там случается пожар, Салтанову выдается «на пожарное разорение» 50 рублей – почти в три раза больше, чем получали при таких же обстоятельствах наиболее ценимые царские художники.

«Столбцы» – архивные документы Оружейной палаты, не скупились на загадки, но всякая попытка искать ключи к ним в личной жизни художника заранее обрекалась на неудачу. Семнадцатый век единственно ценной признавал службу, и только исключительный эпизод биографии мог оставить след в его документах. Впрочем, несколько подобных эпизодов у Салтанова было.

Начать с имени – оно оказалось у художника условным. Богданами охотно называли на Руси иностранцев вне зависимости от национальности, чтобы не иметь затруднений с произношением. Салтанов получает имя Богдана по приезде и сменяет его на Ивана, когда решает креститься «в православную веру», превращаясь в Ивана Богдановича. Отсюда историки долгое время предполагали существование двух Салтановых – однофамильцев или прямых родственников.

Кстати, обставлялось крещение очень пышно. «Новокрещену» шилось бесплатно дорогое платье, выдавались деньги и предоставлялись всяческие льготы. Перемена веры была выгодной сделкой. Но даже здесь награждение Салтанова отмечено особой щедростью – «для ево доброго мастерства». Только какого?

В списке заказов, выполненных Салтановым за первые годы московской жизни, произведений искусства, как мы привыкли их понимать, слишком мало. Гораздо больше «верховых (дворцовых) поделок», по выражению документов. Шкафы, доски для столов, ларцы, стулья, сундучки-подголовники со скошенными крышками, деревянные кресла, пюпитры – «налои» для книг, точеные кровати «новомодного убору», переносимые погребцы, рамы для картин, даже оконные стекла – все проходило через его руки.

Что же здесь ценилось современниками? Художники и прежде расписывали предметы домашнего обихода – один из наиболее низко оплачиваемых видов работ. Обычно этим занимались иконописцы последней – третьей статьи. Салтанов представлял явное исключение. Впрочем, из «столбцов» Оружейной палаты далеко не всегда понятно, в чем выражалось его искусство, даже – с какими предметами ему приходилось иметь дело.

Что это за «ящик» и как его Салтанов «взчернил», или стол, который «выаспидил», или еще один «ящик с дверцой», о котором в описи сказано, что в нем было «50 лиц по золоту и красками». А работа, ради которой художника оторвали от царских икон, – «написать объяринные обрасцы травчетые по обеих сторонах» и «сработать бархотные обрасцы». Как известно, объярь и бархат – это ткани. На «обрасцы» пошло четыре сорта красной краски, «клею на гривну, олифы да масла оллненого (льняного) на 5 алтын» – других подробностей не сохранилось. Или и вовсе таинственная «шкатуна» из палат царицы Натальи Кирилловны.

И надо же, чтобы как раз «шкатуна» особенно удалась художнику: в награду за нее он получает деньги на верховую лошадь. Работали царские мастера в казенных палатах, частью в Китай-городе, частью в Кремле. Добираться туда приходилось каждый день, а благоустроенностью московские улицы не отличались. Верховая лошадь была лучшим средством сообщения.

«Шкатуна» – самого слова, понятия ни в каких справочниках по русскому искусству не встречалось. Под названием «шкатуны» не известен ни один музейный экспонат, но в современных Салтанову, да и в более ранних описях имущества москвичей – составлялись такие и в связи с наследованием, и в связи с тяжбами, и при конфискациях – это слово удалось отыскать. «Шкатуны» были разными – описи не скупились на подробности – всегда дорогими и, главное, их было много.

Замысловатая подставка – «подстолье» в сплошной, часто вызолоченной резьбе, и на нем род шкафа с множеством ящиков, частью скрытых за маленькими дверцами. Встречалось и точное подобие «шкатуны» Натальи Кирилловны. В описании современника она выглядела так: «Шкатуна немецкая на шти (шести) подножках витых; а в ней в средине створ двойной; а в ней за затворами в средине 5 стекол, да посторонь 7 ящиков выдвижных; да с лица во всей шкатуне 12 ящиков больших и малых выдвижных же; а по ящикам нарезаны с лица, по черепахе, травы оловом; на верху шкатуны гзымс, а у него внизу две личины человечьих с крыльями золочеными; а на верху и посторонь 3 шахматца золоченых; под шкатуною внизу, меж подножек, личина на две резьбы золочена».

Пусть язык описания непривычен, в точности ему нельзя отказать. Просто с течением времени для обозначения старых понятий стали применяться новые термины: гзымс – карниз, личина – изображение, затворы – дверцы. Если внести поправки, перед нами «кабинет» – самый модный и высоко ценившийся вид мебели в Европе XVII века. Кабинетами обставляли свои дворцы испанские короли, увлекался версальский двор. Их дарил в знак высшего своего благоволения великий герцог Тосканский из семьи Медичи. От них получат название комнаты, в которых они стояли, а во Франции и просто комнаты. Да, кабинет – целая глава в истории быта и прикладного искусства.

Сначала обыкновенный небольшой ларец с двумя створками, за которыми находились ящики, появившись еще в XVI веке, начинает быстро увеличиваться в размерах. В XVII веке для него уже требуется специальная подставка (без подстолья это и будет салтановский «ящик»), а конструкция приобретает все большую сложность. На фасаде кабинетов делаются колонки, карнизы, балюстрады, имитирующие архитектуру здания. Плоскости дверец и ящиков используются для выполнения картин из самых разнообразных материалов. И здесь каждая страна вырабатывает свой стиль, свои особенности.

Испанские мастера увлекаются прорезными накладками на цветном бархате. Они помещались на наружных стенках, а дверцы и ящики инкрустировались слоновой костью. Флорентийские мебельщики, которыми так гордился герцог Тосканский, делали кабинеты из черного дерева с набором из цветного камня. На ящиках оживали яркие объемные цветы, птицы, фрукты. Милан предпочитал сочетание черного дерева с одной слоновой костью. А на севере Европы, в имперском городе Аугсбурге, славившемся резчиками по дереву, была обязательной богатая резьба на подстольях. На фасадах делался набор из черепаховых пластинок и металла – серебра, меди или свинца – в сложнейшей для исполнения прорезной технике.

Московский подьячий не ошибался, называя описанную им «шкатуну» немецкой. Аугсбург производил и еще один вид кабинетов – с дверками, на которых писались пейзажи. Но «шкатуна», для которой писал ящики Салтанов, не повторяла буквально ни аугсбургского и никакого другого типа. У нее была своеобразная конструкция, и, сработанная местными мастерами, она украшалась одной живописью. Это был уже собственно московский кабинет. И его рождение означало, как много изменилось и не только в царском обиходе. Кабинет был рассчитан на то, чтобы держать в нем документы, особенно письма. Значит, переписка стала распространенной, писем писалось много, и были они одинаково нужны и привычны женщинам и мужчинам.

Есть история живописи. Есть история архитектуры. Есть и история мебели. Но в том пока еще очень скупом ее разделе, который посвящен России, XVII веку отводятся вообще считанные строчки. Недостаток сохранившихся образцов? Несомненно. Но верно и то, что здесь сказал свое слово XIX век, то представление о русской старине, которое появилось в восьмидесятых его годах.

Это выглядело возрождением национальных традиций, возвращением к забытым родным корням – тяжеловесные громады кирпичных зданий в безудержном узорочье «ширинок», «полотенец», замысловатых орнаментов и карнизов, выполненных из кирпича, как в здании московского Исторического музея.

Архитекторы действительно обращались к памятникам прошлого, действительно штудировали XVII век, но каждый найденный прием или мотив использовался в свободном сочетании с другими, вне той конструктивной логики и рационального смысла, которым руководствовались древние зодчие. В результате рождались дома-декорации, как вариации на очень поверхностно понятую тему, а вместе в ними и искаженное представление о стиле целой эпохи. И сейчас в перспективе московских набережных, у бассейна «Москва», бывший дом Перцова с его замысловатыми кровлями, неправильной формы окнами, майоликовыми вставками на кирпичных стенах многим кажется куда более древнерусским, чем отделенные от него рекой строгие по рисунку палаты дьяка Аверкия Кирилова.

А ведь палаты Кирилова – самое типичное московское жилье XVII столетия. Хоть предание связывает их с именем Малюты Скуратова, зловещего сподвижника Ивана Грозного, и – по наследственным связям – с семьей Годуновых, свой окончательный вид они приобрели в 1657 году. Тогдашний их хозяин лишь спустя двадцать лет достиг по-настоящему высокого положения – стал думным дьяком, а еще через пять погиб среди сторонников маленького Петра во время восстания стрельцов, выступивших против Нарышкиных.

Двухэтажный, почти квадратный в плане дом на высоком подклете, который тоже становится самостоятельным этажом. Подклет целиком поднимается над землей и получает дощатые, позже кирпичные полы. Могучие кирпичные стены – даже в одноэтажных домах XVI века их толщина достигала 1,2 метра, почему они и требовали на зыбком московском грунте особого фундамента, бутового, на свайном основании.

Дом размещался в глубине двора, рядом с домовой церковью и соединялся с ней кирпичной же галереей. На дворе Голицыных, например, такая галерея была шестиметровой высоты и имела 82 метра длины. Церковь становилась частью дома и почти обязательно семейной усыпальницей. В усадьбе Аверкия Кирилова она сохранила надгробия и самого «мученически скончавшегося» Аверкия, и его умершей через несколько месяцев «от злой тоски» жены, и неизвестного, о ком сегодня говорят только первые строчки надписи: «Всяк мимошедший сею стезею прочти сея и виждь, кто закрыт сею землею…»

Но замечу: палатам Кирилова явно не хватает пресловутого теремного колорита, без которого не представить внутреннего убранства жилья.

Кто не знает, что и богатые хоромы обставлялись наподобие избы, здесь взгляд ученых до конца совпадал с убеждением неспециалистов. Широкие лавки по стенам, разве что крытые красным или зеленым сукном, большой стол, божница в красном углу, повсюду резьба и как свидетельство настоящей роскоши расписанные «травами» стены. Предметы европейской мебели были редкостью, исключением и, во всяком случае, не стали обиходными вплоть до петровских лет.

Казалось бы, это косвенно подтверждалось и московскими изысканиями археологов. Они установили, что зимним временем жизнь в самых поместительных домах ограничивалась немногими помещениями. Если в доме хозяина среднего достатка было около десяти покоев, зимой его семья обходилась одним-двумя. Тут и спали, и занимались домашними делами, и коротали время. Где же было размещать сколько-нибудь сложную и громоздкую обстановку?

В «теории избы» все устраивало историков. И тем не менее…

Оказавшись в 1680-х годах в доме Василия Голицына, стоявшем на углу Тверской и Охотного ряда, польский посланник Невиль писал: «Я был поражен богатством этого дворца и думал, что нахожусь в чертогах какого-нибудь итальянского государя». И характерно – Невиль говорит не о роскоши вообще, он вспоминает именно итальянские образцы. В отчете дипломата, предполагавшем достаточную точность, подобная оценка вряд ли случайна.

Или на той же Тверской дом Матвея Гагарина. Его архитектура, которой будет восхищаться такой скупой на похвалы зодчий, как Василий Баженов, и внутренний вид побудят современников определить, что он устроен «на венецианский манер». Сравнение подтвердится перечислением заключенных в нем чудес – мебели из редких сортов дерева, мрамора, бронзы, зеркальных потолков, наборных полов и в довершение хрустальных чаш, где плавали живые рыбы. И многое из этого Гагарин перевез на новоселье из своих старых палат.

Такая обстановка в Москве? Да откуда она – привозная, как и принято было считать? Но не говоря о слишком высокой в таком случае цене, как бы удалось ее доставить в необходимом количестве?

Широкая деревянная рама на ножках, с бортами и колонками для балдахина по углам – так выглядела кровать, которой пользовались во всей Европе. Немецкие мастера делали ее из орехового дерева с богатой резьбой и вставками из зеркал или живописи на потолке балдахина. У Салтыкова (?) она имеет другой вид: «рундук (подставка) деревянной о 4-х приступах (ступеньках), прикрыт красками. А на рундуке кроватной испод резной, на 4-х деревянных пуклях (колоннах), а пукли во птичьих когтях; кругом кровати верхние и исподние подзоры резные, вызолочены; а меж подзоров писано золотом и расцвечено красками». При этом уже сложился и порядок, как «убирать» такую кровать.

В московской горнице на матрас – бумажник – и клавшееся под подушки «зголовье» надевались наволочки рудо-желтого, иначе оранжевого, цвета, а на подушки – пунцового. В самых богатых домах их обшивали серебряными и золотыми кружевами, а внутрь закладывали «духи трав немецких». Прикрывать постель любили покрывалом из черного с цветной вышивкой китайского атласа.

Кровать «московского убору» не шла ни в какое сравнение по своей ценности ни с коврами – на московском торге было немало и персидких, и «индейских», шитых золотом, серебром и шелками по красному и черному бархату, – ни даже с часами. Самые дорогие и замысловатые часы – «столовые боевые (настольные с боем) с минютами, во влагалище золоченом, верх серебряной вызолоченной, на часах пукля, на пукле мужик с знаком» – обходились в 70 рублей, попроще – «во влагалище, оклеенном усом китовым, на верху скобка медная» – вдвое дешевле. Зато кровать, сделанная Салтановым, оценивалась в сто рублей, постель на ней – в тридцать. Атласное покрывало можно было купить отдельно за три рубля.

Конечно, Салтанов «работал» кровати для дворцового обихода. Их имели еще министр царевны Софьи Голицын и будущий губернатор Сибири Гагарин, которого Петр, в конце концов, казнил за слишком лихое казнокрадство. Но по салтановским образцам начинали делаться вещи и проще, появляющиеся в торговых рядах. Кровать оказывается и в доме попа кремлевских соборов Петра Васильева, чье имя случайно сохранили документы. Ее имеет и жилец попа, «часовник», иначе часовых дел мастер, Яков Иванов Кудрин.

Что говорить, мастерство часовщика Кудрина было редким. Состоял он при курантах Сухаревской башни, вместе с ними перебрался в Шлиссельбург, а позже смотрел за часами в петербургских дворцах Петра и Меньшикова. И все же «крестьянский сын деревни Бокариц Архангельского уезду» Кудрин продолжал оставаться всего лишь ремесленником.

Казалось бы, что особенного в появлении того или другого обиходного предмета. Еще, куда ни шло, «шкатулка», ну, а самая обыкновенная кровать? Но разве дело только в том, насколько нарядной она в те годы выглядела? Главное – на нее не ляжешь одетым, сняв одно верхнее платье. А ведь как раз так и рисовался сон в русской горнице XVII века: лавка, на лавке войлок и подушка, сверху одеяло или и вовсе овчина.

Другая мебель – другие привычки. Кто бы попытался представить палаты без сундуков. Они единственные считались хранилищем «рухляди» – мягких вещей и нарядов. Но вот Москва, оказывается, хорошо знала и шкафы. Мало того. Шкафы, и среди них самые модные на Западе гамбургские – огромные, двустворчатые, с резным щитом над широким далеко вынесенным карнизом, просто вытеснили сундуки из парадных комнат. Была здесь и мода, была и прямая необходимость: в шкафах платье могло уже не лежать, а висеть. Иначе и нельзя было при менявшемся на «польский» лад крое одежды.

Составлявшие описи подьячие свободно разбирались в особенностях изготовления шкафов: «шкаф большой дубовый, оклеен орехом». Имелась в виду ореховая фанера, а ведь этот материал – новинка и для Европы. Фанера появилась во второй половине XVI века, когда аугсбургский столяр Георг Реннер изобрел пилу для срезания тонких листов.

Не редкость и шкафы, фанерованные черным деревом. По-видимому, Салтанову приходилось воспроизводить именно этот материал, «взчерняя» шкафы или «ящики с дверцами» – верхние части кабинетов. Чернил Салтанов наборы мебели для целых комнат – понятия гарнитуров еще не было ни в западных странах, ни на Руси – и почти всегда стулья.

Еще бытовали в богатых московских домах лавки. Встречались «опрометные» – с перекидной спинкой – скамьи. Зато где только не было стульев. Столярной, а нередко и токарной работы, с мягкими сиденьями, обивались они черной или золоченой кожей, простым, «косматым» или «персидским полосатым» бархатом, более дешевой тканью – цветным или волнистым триком. В домах победнее, у того же попа Петра Васильева, шла в ход «телятинная» кожа и сукно. Но главными украшениями обивки всегда оставались медные с крупными рельефными шляпками гвозди, которыми прибивалась кожа или ткань. Считали стулья полдюжинами, дюжинами, а в палатах, подобных голицынским, их бывало до сотни.

Позднейшая мода на XVII век и живое лицо того далекого времени – как же мало между ними оставалось общего!