Текст книги "ЯблоковСад. Воспоминания, размышления, прогнозы"

Все так и получилось. Я целенаправленно стал собирать литературный материал. Там, где публикаций не было, я какие-то дополнительные вещи сам смотрел. Главной была идея проанализировать изменчивость млекопитающих как изменчивость класса, создать модель исследования изменчивости большой группы животного мира. Диссертация называлась «Опыт изучения популяционной изменчивости строения органов млекопитающих».

Дальше проблема была с защитой. То, что я сделал, не влезало ни в какие рамки. В Институте биологии развития была не к месту популяционная изменчивость млекопитающих. Было ясно, что я не могу защищаться в нашем институте. Решили, что поскольку работа зоологическая, то защищаться надо в Зоологическом институте (ЗИН) Академии наук в Ленинграде. Я поехал в ЗИН, сделал доклад на ученом совете. Чувствую, ничего не получается. Вопросов мало. Потом уже в кулуарах мне кто-то сказал: «Вы напрасно к нам приехали. ЗИН занимается стабильностью. Мы описываем виды. А вы изменчивостью занимаетесь, границы между видами размываете. Не суйтесь к нам, не нужно».

Меня спас Николай Николаевич Воронцов. Воронцов к тому времени был ученым секретарем Объединенного научного совета по биологическим наукам Сибирского отделения АН СССР. Он вроде меня, такой же бунтарь, увлекался хромосомной изменчивостью, видами-двойниками. Все это очень близко к тому, что я делал, но все-таки он был в большей степени генетиком, а я – в большей степени морфологом.

Мы с Воронцовым были в дружеских отношениях с КЮБЗа – с 1949 или 1950 года. В кружке мы познакомились, а дружба и внутреннее соревнование между нами длились всю жизнь. Мы занимались близкими вещами, популяционными проблемами, но с разных сторон. Соревновались и в организационном деле – как продвигаться по науке, и в научном плане: он одно открыл, а я другое.

Спас Воронцов вот почему. Он предложил защищаться в Объединенном совете Сибирского отделения АН СССР. Совет был новым, там легче было развивать и обсуждать что-то совсем новое, что трудно было делать в уже устоявшихся научных центрах. В старых научных учреждениях в Москве или Ленинграде научное поле уже разделено: один – одно исследует, другой – другое. Все расписано, все разложено по полочкам, все полочки научные заняты. Здесь есть возможности для уточнения, детализации, но трудно рвануть вперед в каком-то новом направлении.

Воронцов предложил защищаться в Новосибирске, и это получилось. Оппонентами у меня выступали Николай Владимирович Тимофеев-Ресовский и Раиса Львовна Берг. Раиса Львовна – совершенно потрясающая дама. Она – дочка академика Льва Семеновича Берга. Это грандиозный российский, дореволюционный еще энциклопедист, автор самой лучшей сводки по рыбам. Он одновременно был ихтиологом и занимался философией науки. Он был идеалистом и, если бы не советское время, развился бы в очень хорошего, мощного эволюциониста. Но не получилось. Раиса Львовна была генетиком из группы учеников Кольцова, из когорты генетиков «Дрозсоора». Она занималась генетикой растений. Очень интересные у нее были работы по популяционной генетике растений, просто потрясающие. Потом она эмигрировала и умерла в США.

Защита прошла успешно. И я на основе этой диссертации «Опыт изучения популяционной изменчивости строения органов млекопитающих» сделал книгу «Изменчивость млекопитающих». Книга была переведена в США. То, что делалось в Советском Союзе, было частью мировой науки. Но мировая наука была где-то там, за железным занавесом. То, что ты сделал в СССР, становилось достоянием мировой науки только после перевода. Перевод книги сделал мне мировое имя. Если «Белуха» была опубликована под именами Клейненберга, Бельковича, Яблокова и Тарасевич, то «Изменчивость млекопитающих» – это моя работа.

Когда я стал доктором наук, то уже было логично, что я возглавил лабораторию после смерти Сергея Евгеньевича Клейненберга. Я продолжал заниматься популяционной морфологией. Мне опять же повезло, что я продолжал работать с Тимофеевым-Ресовским, еще более увлекся этой работой. Видимо, и Тимофеев увидел во мне какой-то интерес. Какой? Развитие какого-то направления, интересного для науки. Он наверняка тяготился своей изоляцией, тем, что жизнь заставила его сузить рамки научных интересов. Он ведь и у Кольцова, и в Германии занимался биологией очень широко. Пришел к формулировке микроэволюции. А потом начались военные годы в Германии, потом – советская шарашка, Миассово, лаборатория радиобиологии Уральского филиала Академии наук, Радиологический научный центр в Обнинске, где он возглавил отдел радиобиологии. Все это время он работал в узкой области радиобиологии. А он был зоологом, и я для него был выходом в зоологию, так же как Николай Глотов был для него выходом в ботанику.

К Тимофееву я уже тогда относился с пиететом и благоговением. Он рассказывал мне о микроэволюции, и мы вместе с ним написали брошюру про микроэволюцию для общества «Знание». И вот потихоньку мы двигались в этом направлении, и естественно возникла идея не просто научно-популярной брошюры, а обзора современного эволюционного учения. И вот мы: Коля Воронцов, я и Николай Владимирович Тимофеев-Ресовский – решили сделать такой обзор. Тимофеев – как генетик, мы – как зоологи объединились и написали «Краткий очерк теории эволюции», который оказался невероятно популярным. Он был издан сначала в СССР, потом в Германии. Эта книга до сих пор считается классическим обзором по эволюционной тематике.

Как мы работали? Основная тяжесть организационной работы легла на меня. Мы сели втроем и составили подробный план, что, как, когда каждый делает. На Воронцове была меньшая часть. На мне с Тимофеевым-Ресовским – большая часть. Я ездил к Тимофееву в Обнинск трижды в неделю и фактически в этот период работал только с ним. Борис Львович Астауров, который был директором института, сквозь пальцы на это смотрел. У меня был проездной билет. Я утром садился на электричку в семь утра и в девять был уже в Обнинске.

Тимофеев жил с женой, Еленой Александровной. Он ее называл Лёлька. Она умерла раньше, чем он. И он говорил: «Мне жить бессмысленно без нее». Они с Лёлькой были абсолютно удивительной парой. Она о нем заботилась, он в ней души не чаял. Это было чудо что такое.

Когда я приезжал, мы завтракали с Тимофеевым и садились работать. Я ему рассказывал кусочек текста, который мы должны были писать. Я же просматривал научную литературу, приносил Тимофееву новые данные, потому что он не мог читать – у него была пеллагра. Он только с большой лупой читал. Он ходил, слушал, задавал вопросы, иногда ворчал. Потом наконец садился и говорил: «Ну а теперь – пиши». И выдавал готовый текст на полстраницы или даже на страницу, а я на машинке за ним записывал. Если мне было что-то непонятно, я тоже ворчал, а он мне: «Ты что, не понимаешь, что ли! Ну ладно, пиши еще!» – и снова выдавал кусок текста. Я забирал в Москву написанный кусок текста, уезжал, думал над ним, возвращался через день уже с вопросами по этому тексту и с наработанным материалом по другому тексту. Так мы и работали страница за страницей. Каждую неделю, наверное, получалось у нас около 10 страниц текста. Я работал с огромным напряжением и невероятным интересом.

Смотреть литературу мне было легко, потому что мне это нравилось и потому что у меня был огромный запас литературы – я, пока был «неосте-пененным», писал рефераты научных журналов. Это был источник заработка. За каждый реферат платили. А если было много рефератов – приличная сумма выходила. Половина рефератов была бессмысленна для меня, только для общего образования. Но я просил: «Присылайте мне статьи по изменчивости, по генетике, по популяциям». У меня был огромный запас научных статей, и все это лежало по полочкам. Свободного доступа к научной литературе в СССР не было. Были разрешенные журналы и лимиты у каждой библиотеки на выписку этих журналов. Проблема с научной информацией была огромной. Но Институт научной информации закупал все абсолютно научные журналы, по материалам которых делались рефераты. Каждый реферат – 10–15 строчек по большой статье. Потом эти рефераты публиковались в реферативных журналах: «Физиология животных», «Физиология растений», «Иммунология», «Зоология позвоночных», «Охрана природы». Были десятки реферативных журналов – РЖ. Подписаться на РЖ библиотеки уже могли, это стоило дешевле. Я был одним из тех, кто писал вот эти рефераты. Я писал по текстам, написанным на английском, болгарском, сербском, польском языках.

Я мог себе позволить столько времени отдавать работе с Тимофеевым-Ресовским над книгой, потому что в лаборатории мне помогала Галя Клевезаль. Галя – это, конечно, существо особое, редко встречающееся в человеческом обиходе. Для меня она такой нравственный ориентир: если она говорит о чем-то, что это плохо, значит, так и есть, и этим не надо заниматься. Всю жизнь, сколько я ее знал, ее мнение по каким-то ключевым моментам было решающим, и в отношениях с людьми тоже. Бывают люди, которые являются моральными ориентирами, и Галя – из них. Она младше меня, она была моей подчиненной, но с точки зрения морали и нравственности она для меня авторитет номер один. И мне, конечно, очень повезло, что она была рядом со мной в лаборатории.

Для меня незыблемо то, что в науке можно двигаться вперед, только встав на плечи учителей. В науке ничего нельзя сделать в одиночку. Нужно обязательно освоить то, что тебе дали учителя. Это не значит следовать их наставлениям скрупулезно и быть уж совсем эпигоном. Нет, надо развиваться обязательно. Но не освоить того, что тебе дали, отбросить то, что они тебе сказали, – нельзя.

Мои Учителя с большой буквы – это Петр Петрович Смолин и Николай Владимирович Тимофеев-Ресовский. Практически все, что они сказали, – это драгоценность, азбука, Библия.

Но мой первый учитель – Петр Петрович Смолин был много старше меня. Я был мальчишкой, 12–15 лет, а ему было уже 60. Я не понимал его поступков как человека, не мог их оценить. Он просто был моим учителем, а его слово было законом. А Тимофеева я уже понимал и одобрял. Мне нравились и его оценки людей, и его подходы к жизни, и его афоризмы. Из них, из афоризмов, почти заповедей, тоже складывается его образ. Он говорил, например: «Никогда не занимайся тем, что лучше тебя сделают немцы». То есть не абы чем надо заниматься в науке, а только своим делом. Еще одна была присказка: «Аааааааа, знаю, это седьмая ножка у сороконожки». Это о чем-то второстепенном в науке. Для меня как учитель он этим еще был велик.

Выступление в обществе «Знание» на заседании, посвященном Н. Тимофееву-Ресовскому в связи с выходом книги Д.А. Гранина «Зубр». 1987 г.

Но чем бы я был, если бы не слушал других моих учителей, например Сергея Евгеньевича Клейненберга? Чем бы я был, если бы не увлекался тем, что говорил Борис Степанович Матвеев?

Человека формируют, конечно, учителя, с одной стороны, а с другой стороны, друзья школьной и университетской поры, общество. Мне повезло, что мое становление как личности началось не в школе, а в КЮБЗе и продолжилось в университете. Другое дело, что это окружение и учителей ты сам выбираешь. Ведь в университете на курсе нас было 150–200 человек, а я в добрых, дружеских человеческих отношениях нахожусь с 5–7 людьми. И к учителям своим я сам пришел, не они меня нашли. А почему я к ним пришел? Потому, что была мама моя – умная, добрая, прозорливая, смотрела вперед и ободряла меня. Я мальчишкой был в разных кружках, а зацепился в зоопарке. Я там прилип, вошел туда и полностью погрузился. И это было сделано не только потому, что это мне нравилось, а потому, что мать сказала, что это хорошо.

Известные биологи и натуралисты (слева направо):

Петр Петрович Смолин, Алексей Яблоков, Татьяна Георгиевна Дервиз-Соколова, Станислав Михайлович Кудрявцев. Фото начала 50-х гг.

Это я выбрал Петра Петровича Смолина как учителя. Я мог в КЮБЗе не остаться, я мог уйти в другое место. Ведь каждый человек выбирает своего учителя. Это, конечно, загадка человеческой психики. Но думаю, что учителя не случайно появляются. Они появляются из какого-то твоего интереса и твоего ожидания. В отношении Тимофеева так и было. Я активно ждал какого-то «Тимофеева». Если бы не было Тимофеева-Ресовского, наверное, кто-нибудь другой появился бы. Может быть, не такого ранга и не такого масштаба. Я не видел людей такого ранга рядом с собой долгое время, да не вижу и сейчас. Говорят, Сукачев был такой, не знаю. Но даже великий и замечательный Меркурий Сергеевич Гиляров не был такого класса Человечищем. А Андрей Сахаров был. Но с Сахаровым я познакомился уже в зрелом возрасте, да и направление деятельности у него было другое. Он нес в мир гуманистическую идею, выстраданную им, и не заботился об учениках. У него не было учеников как таковых. У него были последователи. Он был как таран, и за ним шли. В эту, пробитую им брешь шли другие люди, делали то же, что делал он по правам человека, по отвращению от этого страшного коммунистического мира и т. д. Но Сахаров не был Учителем, как Тимофеев.

Тимофеев и Смолин были учителями по духу. Им было интересно работать с людьми. Тимофеев открыто говорил: «Мне интереснее потрепаться, чем написать какую-то статью». Ему было интересно общаться с людьми, он был открыт для этого общения и создан для общения. Тимофеев был прирожденным учителем. Быть учителем – это не просто быть лидером. Я сам в какой-то степени лидер. Я выдвигаю какие-то позиции, какие-то вещи я формулирую более четко, чем другие мои экологические друзья-коллеги. Я веду за собой. Но я – не учитель, а просто лидер. Я могу с компьютером, с книгами на неделю застрять и ни с кем не общаться, кроме Дильбар. Но невозможно представить, чтобы Тимофеев или Петр Петрович Смолин на неделю были изолированы от своих учеников. Такого просто быть не может.

Тимофеев рассказывал, что, когда он сидел в советских тюрьмах, они в камерах устраивали университет. Среди заключенных разные люди были: какой-то попик рассказывал о религии, кто-то – о химии, кто-то говорил о сельском хозяйстве. Тимофеев говорил, что он очень много получил от этих разговоров, многое понял. Когда они вместе с попом сидели, то глубоко говорили о религии, а Тимофеев рассказывал о генетике. Они вместе росли в этих разговорах. Оказывается, в любом месте, даже в экстремальных условиях, учителя остаются учителями.

Я по духу не учитель. Я довольно сухой человек. В застолье я мрачный. Я не рассказываю анекдотов и не помню их даже. Мне иногда скучно за рюмкой.

Есть, наверное, человек двадцать, сделавших свои докторские диссертации под моим влиянием, по моей консультации. Кандидатские диссертации я не считаю, их, наверное, больше пятидесяти. Я многих с удовольствием консультировал, помогал защититься и делаю это по сей день. Вот недавно понравилась работа одной девочки по ладожской нерпе. Я ездил в Питер, с удовольствием выступил официальным оппонентом. Девочка звездочкой оказалась, но, к сожалению, уже собралась в США. Где-то там уже и место для нее есть. Но думаю, что она запомнит и мой приезд, и наши разговоры, и мою критику.

Моими учениками смогли стать те, кто оказался достаточно стоек, чтобы вынести мои резкие оценки. Я не злой человек, но резкий. И мои оценки не всякий выносит. Я знаю, что многие обижались и уходили, и больше не появлялись. Есть те, кто на меня глубоко обижен. Но я не хотел никого унизить или оскорбить. Я всегда искренне высказывался, что это мура, что этого делать не надо, этим заниматься не надо, а вот в этом направлении надо идти. Для тех, кто преодолевал мою жесткость, я, наверное, становился учителем. Таких очень мало. И я очень расстраиваюсь.

Я всегда считал своим главным учеником и по научной, и по общественной линии Володю Захарова. Оказалось даже, что я читал лекции у него в школе. Было поветрие, что ученые должны идти в школы, помогать там. И так вышло, что я читал лекции в классе, где учился Захаров. Я не знал этого. Он мне потом сам сказал: «Вы к нам приходили. И я, в какой-то степени, благодаря вам пошел в биологию». И поэтому мне так обидно, что Захаров не продолжил мою работу.

Я, наверное, могу считать своим учеником Саню Баранова. Он не бог весть какой самостоятельный исследователь, но натуралист замечательный. Глаз у него действительно замечательный, и он абсолютно приличный человек. Это очень существенно. Есть ли те, кто не работал в нашей лаборатории, но считают себя моими учениками? Я не знаю, это не ко мне вопрос, даже интересно было бы спросить. Например, Чинара Садыкова. Она изначально была биологом, а сейчас занимается благотворительной деятельностью в Киргизии. Мы изредка переписываемся.

Я надеюсь, что найдется немало людей, которые скажут, что были в какой-то степени моими учениками по фенетике. Фенетика – это очень интересная область биологии, которая была придумана мною вместе с Тимофеевым-Ресовским. Трудно сказать, кто придумал первым. Наверное, Тимофеев придумал, а я, уцепившись, идею развил. Первая большая статья о фенетике «Фены, фенетика и эволюционная биология» была опубликована нами с Тимофеевым и Глотовым в «Природе». С этой статьи все началось, а потом было четыре всесоюзных совещания по фенетике. Были публикации по фенетике. Люди, уже не связываясь с нами, защищали диссертации в рамках этого направления. Мы с профессором Саратовского университета Ниной Ивановной Лариной опубликовали в «Высшей школе» пособие «Основы фенетики популяций». Эта книга сыграла огромную роль в том, что десятки, а может быть, и сотни ученых заинтересовались фенетикой и последовали за нами.

Еще один учебник – «Эволюционное учение» – мы создали вместе с Маликом Юсуфовым. Получилась совершенно удивительная книжка, которая жила невероятно долго. Он ботаник, физиолог, заведовал кафедрой в Махачкале. Благодаря ему, конечно, наш учебник выдержал шесть изданий.

Перед входом в Институт биологии развития. Стоят слева направо: А. Кирпичников, А. Яблоков, Эдвард Митчел (Канада) и С. Клейненберг. 1968 г.

Мне многие люди, которых я не знал, говорили: «Мы – ваши ученики, потому что выросли на ваших книгах». Наверное, таких учеников – по науке, по книгам – у меня много. Но когда я говорю об учителе, я имею в виду не только науку. Если человек – твой учитель, то он учитель и в жизни.

Скажем, тот же Клейненберг был очень приличным человеком. И он был учителем по духу, общительным, мастером всяких анекдотов по любому поводу. Расскажу два анекдота из его репертуара, которые запомнил из множества. В них есть дух коллектива научного, где я жил и развивался.

Одноклассником Клейненберга был Махотин, один из учеников Северцова. Махотин был жутким любителем розыгрышей. А в лаборатории Северцова жили аксолотли. На них изучали регенерацию и развитие. Махотин обратил внимание, что если кинуть дробинку, то аксолотли принимают ее за корм и проглатывают. Ну, он и накидал в аквариум дроби, а аксолотли все проглотили и повисли в аквариуме торчком, как поплавки. Дробинки в животе у них центр тяжести изменили, и они уже не могли плавать горизонтально. Приходит Северцов и в изумлении смотрит, что аксолотли все вертикально плавают. Он их всю жизнь изучал, а вот такого феномена не видел. Чем там все закончилось, не знаю, но как хохма эта история ходила.

Клейненберг был знаком и с академиком А.И. Павловским, директором Зоологического института. Павловский занимался паразитологией и был одно время на службе в Военно-медицинской академии. Дорос до звания генерал-лейтенанта. Павловский был абсолютным уникумом, поскольку был в одном лице академиком, генерал-лейтенантом и директором института. И он был действительно серьезным крупным ученым, много чего придумал. Как-то он поехал в Париж и засиделся там в Музее естественной истории в подвальной лаборатории. Пока он сидел, увлекшись работой, музей закрыли. И вот Павловский в зарешеченное окошко полуподвального этажа кричит на улицу по-французски: «Здесь сидит русский генерал! Спасите! Здесь сидит русский генерал!» Он хотел как-то привлечь внимание к себе и нашел такую формулировку.

Но Клейненберг был не только ученым и рассказчиком. Он был и образцом нравственности. При нем нельзя было сделать что-то плохое, соврать или подтасовать. Надо было обязательно быть честным, чистым, ясным.

То же самое Борис Степанович Матвеев. Он был моим учителем в меньшей степени, чем Клейненберг, но он меня научил не только морфологии. Он научил тому, что не надо ничего додумывать и придумывать. Надо уметь смотреть, как природа сама показывает каждую жилку, каждый листочек. Надо не лениться препарировать. А если не получился препарат, сделать еще один. Это не просто работа ученого, это и правила поведения в жизни.

Но если Сергей Евгеньевич Клейненберг и Борис Степанович Матвеев учили меня быть исследователем и дали нравственный образец, как надо жить, то Тимофеев открыл новые горизонты. Он показал и масштаб в науке, и масштаб человеческой личности. Потому что выстоял против репрессий, прошел нечеловеческие испытания лагерями и предательствами, но остался человеком, доброжелательным, замечательным, умным, добрым, отзывчивым. Несмотря ни на что. Ведь вокруг него было много предателей. Многие его бросили. Многие в большей или меньшей степени от него отшатывались или не находили в себе смелости защищать его, когда это было нужно.

А было нужно. Были какие-то публикации, какие-то ЦКовские циркуляры. «А кому, в очередном идеологическом наступлении, поручено воспитание молодых людей? Вот, например, в Обнинске этим воспитанием занимается профессор Тимофеев-Ресовский. А кто такой Тимофеев-Ресовский? Это человек, который служил Гитлеру… И вот он занимается воспитанием молодежи». Был такой циркуляр, прошедший по секретной рассылке. И когда я об этом узнал, я пошел в ЦК КПСС, к кому смог дойти. Письма в защиту Тимофеева писали. Потом, это была идея Воронцова, выставили кандидатуру Тимофеева на академика. И мы с Воронцовым помогали всеми силами, даже с риском для своей репутации. Не получилось. Было сильное противодействие. Противники Тимофеева упирали на его работу в Германии во время Второй мировой войны, сотрудничество с немцами. Но я стопроцентно уверен, лично зная Тимофеева на протяжении многих лет, что он никогда не мог бы допустить какого-то неприличного поведения. Никогда. Нельзя приписать ему, что он работал на немцев, на фашистов. Это безумие. Это могут сказать только те, кто не знает Тимофеева-Ресовского. Он работал на науку, на Россию, на высокие идеалы. И помогал всем, кому мог помогать.