Текст книги "Гений романтизма. 220 лет Александру Дюма"

– Говорю и по-русски, но мало, – ответила Нигар, поправляя лук. – А ты кто таков? Что тут делаешь?

– Я-то? Ну, я Онуфрий, – хвастливо сказал молодец, поправляя шапку и выпячивая грудь. – Я из рязанского войска. Мы тут недалече остановились. На Дикое поле идем.

– Зачем много говоришь? Я не спрашивала, куда идешь! – улыбнувшись и совсем осмелев, сказала Нигар.

– Ну, я думал, ты уж спросила, – смутившись, ответил парень и опустил голову.

Рядом зашуршали ветки, и он, резко повернувшись на шорох, отвлекся от девушки. Лошадь, вышедшая из высокого кустарника, фыркнула, недовольно отмахиваясь от надоедавшего овода.

– Это ты, Серко! – сказал воин. – Я уж думал, что медведь идет! Напугал! А как звать-то тебя? – повернувшись к тому месту, где стояла девушка, спросил Онуфрий, только девушки той уж и след простыл! – Эх, Серко, Серко, буйная твоя головушка! Спугнул ты самую что ни на есть дорогую дичь! Ну ладно! Пойдем в лагерь! – взяв коня под уздцы, сказал воин, направляясь через солнечную лесную поляну в глубь леса.

* * *

– Где отец твой? – громко спросил служивый молодого татарина, шагом подъезжая к дому. – Старший у вас кто? Позови отца!

– Зачем шумишь, когда птицы спят? – выходя из-за угла глиняной мазанки, спросил Рефат. – Что ищешь, солдат? Кого потерял?

– Со старшим говорить буду. Ты тут старший?

– Якши! Твое дело! Ну, я тут старший, что с того?

– В лесу девицу я встретил, найти ее хочу, не ваша?

– Раз встретил да упустил, не ищи, сама тебя найдет, когда надо будет. Откуда ты тут?

– Из Темникова мы. С воеводой в Дикое поле путь держим. Вишь, казанцы да крымцы опять будоражатся, да и ногайцы тож. Вот мы усмирять их идем. Воеводе приказ дан всех буянов крошить, смутьянов подчистую потрошить! – разгоряченно сообщил служивый, стараясь быть важным и уверенным в себе.

– Так ты впервой идешь на человеков али как? – заинтересовавшись бодрым малым, спросил Рефат.

– Я-то впервой, а другие в который раз! – обрадовавшись завязавшемуся разговору, ответил служивый.

– А что ты один-то тут рыщешь? Зачем своих оставил?

– Да я уток стрелял, да вот дорогу потерял. Девицу в лесу встретил, так и ее потерял! Вот вышел на ваше место, – смущаясь, ответил молодой солдат. – Меня Онуфрием кличут, Собакин сын.

– Что ж ты, Онуфрий, все, что найдешь, теряешь? Завяжи узел на конской гриве, говорят, помогает память сберегать, – посоветовал Рефат молодцу, слегка улыбаясь.

– А сколько узлов вязать? – простодушно переспросил служивый.

– Трех узлов хватит! На память о прошлом, не терять памяти в настоящем, ну и на будущее, – пояснил Рефат.

– А это ваш татарский обычай такой? И помогает?

– Угу, обычай такой, попробуй, глядишь, поможет.

– Так вот она, которую я в лесу увидал! – воскликнул Онуфрий, радостно показывая на вышедшую из дома Нигар.

– Это дочь моя, солдат! – строго и сухо сказал Рефат. – Смотри, не удумай чего плохого! Не по тебе шапка!

– Ну, ты меня не стращай, дядя! Я сам с усам! Вот привезу из Дикого поля тебе дорогие подарки, сам отдашь ее за меня. Знаем мы вас – степняков!

– А ты сначала привези, тогда и поговорим! – вздернув бровь, сказал Рефат и пошел к своему коню.

– А как звать-то ее? – крикнул служивый вслед уходящему Рефату.

Тот не ответил, лишь взмахнул плеткой, останавливая пустой разговор.

Проезжавший на подводе старик, одетый в тулуп и меховую татарскую шапку с завязанными на затылке концами, внимательно всматривался в служивого.

– Эй, старик, а с кем это я щас балакал?

– Со зверем лесным ты балакал! То наш коназ – младший Кугуш. Держись подальше от коназа, служивый! Знай свое место! Не завсегда он добрый!

– Это какой же Кугуш? Не из тех ли, что теперь Христа славят? У нас один в войске тоже Кугуш.

– Постой-постой! Как зовут твоего Кугуша?

– Да так и зовут Кугушем-кряшеном – крещеный, значит. На Дикое поле с ним вместе вот идем. Отец его, говорят, тут, в Мордве, князек татарский.

– Кряшеном, говоришь, кличут? – многозначительно сдвинув седые брови, сказал старик и вдруг, хлестнув кобылу по мясистому заду, быстро погнал по проселочной дороге.

– Видать, такие тут обычаи – на полуслове разговор обрывать! – недовольно проговорил Онуфрий и, тронув серого в яблоках жеребца стременами, легкой рысцой направился через лес к лагерю.

* * *

– Так и сказал – Кугуш-кряшен! – склонив низко голову, рассказывал старик новость Рефату.

– Рахмат, рахмат! – поблагодарил он старого друга.

«Значит, не все ладно в семье моего старшего брата, – подумал Рефат. – Ну, что поделать? Время меняет не только русла рек. Рыба ищет, где глубже, а человек – где лучше. Неспокойные времена, неоправданные решения!» Долго размышлял Рефат над новостью о племяннике, принявшем православную веру и отрекшемся от рода и всего своего народа.

Как могло такое произойти в семье мудрого и сильного брата Касыма, Рефат не знал. Известное дело, что казанцы в православие под страхом смерти переходили, но ведь это делалось во спасение жизни! А так, чтобы добровольно, да чтобы мишарин, княжеский сын, такого Рефат не припоминал. Одно чувствовал он всей душой – что не будет уж больше прежней жизнь славного и гордого рода степняков Кугушей! Время меняется, меняя и веру, и людей! Каждый свой путь ищет, и хорошо, если находит.

* * *

Болыне месяца шло войско Белого царя через рязанские и мордовские земли, переправляясь через реки, разбивая лагеря для отдыха в ковыльных широких степях. Воинство, направлявшееся на усмирение в который уж раз поднявшихся казанских татар, большей частью состояло из разноплеменных служивых людей, воевавших Казань не один раз за последний десяток лет. Обособленно от других держались мордва и татары-мишари. Слава искусных и бесстрашных воинов-мишар бежала впереди них. Белый царь дорожил своими подданными и высоко ценил волевые качества этого народа. Смелостью и ловкостью они превосходили других во много раз. Терпеливые к лишениям, молчаливые и внимательные ко всяким мелочам, искусные разведчики и меткие лучники, мишари считались грозой для своих собратьев – казанских и крымских татар. Ненависть, зародившаяся среди недавних соплеменников – представителей татарского народа, разрослась, как вредоносная плесень, с падением Золотой Орды. Не было добрых и братских чувств меж этими народами никогда! Поневоле приходилось степнякам – потомкам вольных хазар и кипчаков – воевать в войсках великого хана.

Преодолев мордовские просторы, войско вышло на сурские равнины. Широка и многоводна река Сура! Начинаясь на Приволжской возвышенности, возле старинного местечка Сурские Вершины, течет она сначала на запад, затем на север. В низовьях Сура особенно широка и глубока – тут она издавна сплавная и судоходная.

– Красота-то какая! Воля! – сняв шлем, проговорил Онуфрий, оглядывая окрест бескрайние сурские просторы. – Вон сколь землицы, водицы! И пошто воюем и воюем все? – рассуждал он, чувствуя, как изменились его мысли и настроение за время похода. Неужто места всем не хватит, чтобы землю пахать, детей растить? Всё крови им подавай, инда без того земля родить перестанет!

Лег молодой воин в терпкую траву и заснул крепким богатырским сном. Видел Онуфрий сон, как бежит он навстречу матери своей покойной, как подхватывает она маленького его и, нежно прижимая к горячей груди, целует в лоб и щеки. Не вырывается он из материнских объятий! Хорошо ему, приятно! Вдруг налетел ветер – и закружилось все вокруг, как в омуте, вырвал ветер его из рук матери и понес высоко-высоко над лесом. Кричит Онуфрий, зовет матушку, да не может докричаться. Глядь, видит – перевернулась его мать на лугу и превратилась в утицу. Летит, спешит, догнать сына хочет, да не осиляет она, отстает и пропадает в облаках. Очнулся служивый ото сна, рядом конь его верный пасется, вдалеке войско лагерем встало. Полежал еще немного солдат, подумал обо всем, что во сне увидал, и стало ему на душе еще грустнее.

* * *

Ранним утром перед праздником Преображения Господня, или попросту Яблочным Спасом, в старый улус приехал гонец от Белого царя. Собирал Иван-царь войско на Казань в который раз. Недолго сидели тихо казанские татары после взятия Казани Белым царем. Оправились от ран, снова стали плести интриги и поднимать без того уставший от грабежей и войны народ. Память о величии Казанского ханства не давала покоя избежавшим смерти казанским вельможам. На время склонили они свои головы в дорогих чалмах и тюрбанах перед мощью русского оружия, притихли до поры до времени. Ждали, когда царь постареет да когда Русь ослабеет, а то, может, ливонцы опять за силу возьмутся и на Русь соберутся. Не хотели враги Русского государства видеть Россию сильной, то и дело пытались внести раздор в народ, да безуспешно! Время шло, и подрастали молодые горячие головы, мечтавшие вернуть славу и богатство, вновь собрать Казанское ханство, как было много лет назад.

«Вот если бы не пошли в русское войско татары-мишари! Хоть бы отказались! Уж больно ловки они в бою и бесстрашны. Как бы их хитростью убедить не ходить с русскими на Казань?» – обсуждали на советах своих казанские муфтии и мурзы.

Помнили казанские татары, как мишари в составе русской армии бесстрашно и упорно штурмовали Казань, не отвлекаясь на разграбления, как русские служивые. После присоединения царства Казанского к Московии о дружественном союзе и мирном сожительстве казанских татар и мишарей не могло быть и речи. Между ними легла пропасть. Но образовалась она не только из-за вражды и обиды, хотя это тоже присутствовало, – дело было в разных социальных статусах. Казанские татары для русских – это были побежденные враги. Пусть и побежденные, но все же враги. Мишари же для них были подданные чужого хана, к тому же «басурмане», которые очень долго не признавали власть русского царя, но все же свои, которые, в отличие от казанцев, добровольно переходили на службу русскому царю.

* * *

– Касым-ака, гонец прибыл, велит народ собрать, царский указ будет читать, – сообщил старшему брату красавец Тутай, зайдя размашистым шагом в зашторенные покои Касыма.

– Яры! Собирай народ! – с трудом поднимаясь с постели, распорядился Касым.

Все сложнее давалась ему обычная жизнь! Совсем перестали слушаться его ноги. Груз лет да тяжесть бед оковами висели на его ногах и все чаще требовали оставаться в постели. Постарел и растолстел Касым. «Солидность без болезней не бывает», – говорил он часто, вытирая жирные пальцы после сытного обеда о широкий пояс, а то и просто о полы халата.

– По высочайшему указу царя-батюшки, Божиею мило-стию господаря всея Рус требуется снарядить от каждого десятого двора мишарских татар воина-лучника, а от князя Касыма Кугуша трех воинов благородного звания в полном снаряжении для похода на Казань для усмирение восставших, – зачитав указ, гонец хлестнул своего коня и помчался дальше – в соседние улусы.

* * *

– Не ходи, брат, воевать Казань! Я пойду, и два сына твои пойдут, – решительно сказал Тутай. – Мои дочери с тобой останутся, а я твоих барсов в бою обучу, как врагам головы ловчее рубить.

На том и порешили. Сидел долго этой ночью Касым без сна. Вспоминал своих сыновей малыми детьми. Краше всех и смелее других был его первенец. Как живет эти годы его любимый старший сын, предавший его, Касыма, по слабости духа? Вспоминает ли он своих отца и мать? А может, думать забыл о них и не считает их за нужных людей? Неужто и правду люди говорят, что принял крест и православие его красавец старший сын? А коли и вправду он сбросил с буйной своей головы тюбетейку? Чужим тогда стал он роду, и не встретит его после смерти Касым на поле брани других миров под всевидящим оком Великого Бога Тенгри. Пусть рассудят высшие силы, пусть разрубят по справедливости этот узел судьбы.

– Если есть в том вина моя, о Великий Отец всех начал, порази меня стрелой своей огненной! Не допусти позора на мою седую голову! Пусть мой старший сын будет здоров на сто лет вперед! Не держу я зла на него, Ты видишь мою душу, как открытую книгу! Пусть семь колен моего рода, живущие в стране теней, оберегают моего любимого сына во всех путях и на всех дорогах! А коли и вправду мой сын – службы ли ради, по убеждению ли – принял крест из трех перст на голову свою, надел православный знак на грудь свою, узнал слова молитв и принял их как закон в душу свою, то смиряюсь я! О Великий Тенгри, Твое решение для меня закон! Много весен и зим я и мой род не знали никого, кроме Тебя! Пришла пора – и узнали мы имя Аллаха! Пусть не гневается Он на сына моего, как не гневается мое сердце теперь, когда прошло время и родительская любовь победила гнев и гордыню мою. Прости меня, Всемогущий Тенгри – Хозяин всего небесного и земного! Сбереги моих сыновей для продолжения могучих ветвей древа рода моего земного! Да будет славиться мой род на сотни лет вперед! Да будет так!

Поклонившись головой до земли, сидя на коврике для молитв, Касым замер на некоторое время, приходя в себя и возвращаясь к реальности. Легко и спокойно стало на душе постаревшего Касыма после обращения к Богу. Только Ему Касым мог довериться и рассказать свои сокровенные мысли.

* * *

Первые заморозки легли серебристой паутиной на землю. Все чаще перелетные птицы, собираясь стаями, совершали облеты над опушкой леса и новым улусом. Доволен был Рефат своей жизнью. Разрастался его улус, приходили всё новые и новые люди, строили дома и мазанки, достраивалась засека. Одно тревожило Рефата: после трудных родов потеряв ребенка, никак все не поправится его Румия. Угасала на глазах его любимая, и не знал он, как можно ей помочь.

Мордовка-повитуха из соседнего поселения, принимавшая роды, сказала, что родила Румия страх и нужду.

– Надо в болото идти, этот страх и нужду отнести! Духи пускай все себе заберут! Твоей женщине силы дадут. Я сама бы с тобой пошла, да стара стала, не дойду, а если и дойду, то назад не приду.

Послушал старую повитуху Рефат, дал ей муки на хлебы да масла комок, а делать, как она сказала, не стал. Мало ли чего навыдумывают старухи, чтобы улучить случай да поживиться добром? Молился Рефат Великому Тенгри о спасении любимой, поил ее целебными травами, что принесла мордовская повитуха, и ждал скорейшего ее исцеления.

* * *

На подступах к Дикому полю войско царя Ивана вынуждено было остановиться и встать лагерем до окончания дождей. Дальнейшее продвижение было невозможно. От осенней распутицы орудия застревали в жирном, расступившемся от многодневных ливней черноземе. Решено было строить срубы, копать рвы, валить лес и, формируя засеку, готовиться к зиме. От сырости и неустроенности походного быта, нехватки питания служивые начали болеть, чахнуть и умирать.

– Помнится мне, вот так же стояли мы под Казанью семь лет назад, так такой мор от голода по войску пошел, что думать забыли о завтрашнем дне. День прошел – и к смерти ближе! – начал разговор изрядно постаревший за последние годы Тимур-кутлуг, нарезая тонкими ломтиками вяленую конину и притягивая своим друзьям-побратимам. – Вот захворал тогда наш коназ Касым Кугуш, тряской трясся, в шатре лежал, а я коню вскрыл легонько вену, набрал в ковшок горячей крови, пить дал коназу, хорошая кровь! На третий день коназ в седле сидел, саблей махал, врагов гонял.

– Так, можа, и щас вену коню какому вскрыть и крови испить? – спросил рядом сидящий служивый, на вид мордвин.

– Йок! Щас не время и нужды нет. Щас надо травы пить, глиной себя лечить. Кашель как рукой снимет. Завтра покажу тебе, где глину взять, как лепехи мять и грудь обкладать. Ночь поспишь с глиной, как с бабьими грудями, наутро болезнь забудешь, петь, плясать будешь.

Много разных лечебных мудростей знал старый Тимур-кутлуг. Внимательным с малолетства был, что видал, что пытал – не забывал.

– Тутай-ака, как бы нам с тобой в левые отряды наведаться? Поговаривают, старшего сына нашего Касыма там видали. В дорогих доспехах он да в шеломе, конь вороной под ём. Посмотреть бы на него хоть издаля, каков он теперь стал, каково кряшеном ему? Есть ли какая польза-защита от хворей и бед? Может, и мы подумаем переметнуться, а? Как мыслишь? – пытаясь поднять дух среди близких друзей, сказал Тимур-кутлуг.

– Придет пора – встретимся и увидим, – нехотя ответил гордый Тутай.

– Вот старые люди говорили, что есть на свете земля и люди, а Бог один все сотворил. Люди придумали Богу разные имена и забыли потом, что Он один и есть. Смотрит на людей Бог сверху, как на букашек, и думает: «Чего вам все неймется?! Что вы деретесь, друг друга убиваете? Разве для этого Я вас на землю поселил? Разве малые просторы вам во владение дал? Воды – пей не хочу! Земли – паши, сей, урожаи снимай, жен люби, детей плоди, веселись да радуйся!»

– Шайтан народы смущает, не иначе, – отозвался рядом сидевший Тутай.

– Вот и дело в этом! А поймать бы за лохматый хвост этого шайтана, надрать бы ему зад как следоват, а потом отпустить его на все четыре стороны, чтобы разбежался он сам четверт по всем сторонам и разнес бы по всем земным углам весть про то, что жить надо в мире и ладу, а не искать на свой зад большую беду! – продолжал Тимур-кутлуг свою речь. – Вот, говорят, была Орда сильная, до моря Чёрного воины доходили, счастья себе искали, да не находили. Так всю землю можно обойти, бить, рубить, а счастья-покоя не найтить. Белый царь Иван – мудрая голова, армия у нас теперь бывалая! Крепко держится царь-голова на народной шее! Сумел народ воедино сплотить да врагов по рукам и ногам крепко скрутить! Глядишь, повоюем еще чуток, да и наступит мир и лад. Кругом будет вольготно жить хоть по сто лет! – Тимур-кутлуг замолчал и задумчиво смотрел на пляшущее пламя костра.

– Оно и верно говоришь, брат! Всякая голова на своей шее держится! Сломается шея – полетит голова! Шею завсегда крепить надо, а голову – разумом наполнять! – отозвался Тутай.

– Спите, братья, я подежурю, – вставая и отходя в сторонку, сказал друзьям мордвин. Видно было, что тронули его душу слова старого воина Тимура. Задумался он крепко о жизни.

* * *

Солнечным сентябрьским днем мурза Аникей, солидный человек, обремененный властью и достатком, решил заехать к давнему своему знакомцу пронскому воеводе да разузнать новости про дела ратные и мирные. Знал мурза, что не корысти ради, а по доброте душевной воевода Фёдор Иванович Умной-Колычёв может помочь словом и делом. Долгое время воевода был близок к царскому двору. Все в округе уважали мудрого и богобоязненного воеводу и побаивались, как и положено в народе. Одной добротой славен да силен не будешь. Приходилось мудро решать вопросы среди разноязыкого населения. Исконно проживавших на мещерских землях мордву, татар-мишар, чувашей, кипчаков, буртас все настойчивее теснили прибывающие с разных концов необъятной страны по воле царя-батюшки переселенцы. Завоевав Казань, царь Иван повелел перегнать да поселить на земли пустотные в мещерском крае высокородных татар, целовавших крест царю-батюшке, простившему дела их окаянные, набеги на Русь лихие. Приняв христианство, а то и просто перейдя на воинскую службу к русскому царю, сохранили живот свой тысячи татар. Мещерские земли плодородные и богатые, да трудов и заботы требовали много. Вот и теснили исконных жителей где хитростью, где наглостью, а где и коварством в православие обращенные переселенцы, все глубже отодвигая их в непроходимые леса и к поймам рек. Часто воеводе приходилось править дело. Вот и в этот раз прибыл к нему его давний знакомец мурза Аникей из Наровчата просить заступы. Только некогда воеводе долгие разговоры разговаривать – царь Иван повелел ему войско на Казань вести уж в который раз. Никак все не смирялись вельможи бывшего Казанского ханства с поражением. Все пытались вернуть хоть часть своих бывших доселе владений. Не всех истребил царь врагов! Поразбежались, попрятались по дальним улусам да по ногайским бескрайним степям, передохнули, оправились, сговорились с марийцами и вновь поднялись.

– Здрав будь, храбрый воевода! – обратился мурза Аникей, зайдя в хоромы воеводские.

– Тебе здоровья, мурза Аникей! Говори, с чем пришел? Тороплюсь, однако!

– Пришел просить тебя, мудрый воевода Фёдор Иваныч, не дозволять новым мурзам да князькам, прибывшим тож, земли мои своевольно заселять. Столбы стоят мои, да они передвигают их самолично на многие версты! Народец пугают, по лесам рыщут, как ногайцы, степные улусы и поселения грабят и крушат домишки людей моих лесных. Челом бью, защити, храбрый воевода! Бумагой грожу, так они бумагу не признают – дикие, вишь! Они сабельку да стрелу только уважают!

– Понял тебя, мурза! Иди в свои владения и не страшись! Поставлю заслон на твои земли из служивых, покамест поселенцы отведенные им места не займут. Ну, уж коли какой другой от царя-батюшки указ будет, не обессудь! Придется тебе подвинуться чуток! – сказал воевода, надевая на голову шлем свой. – Прости, что за стол тебя не зову, как бывало, поспешаю к народу. Прощай, брат Аникей! Авось свидимся еще, тогда и хлебы переломим, и чаю твоего травного испьем! – слегка кивнув головой, сказал доброжелательно мудрый воевода и подал знак служивым, стоявшим возле входа, открыть двери и проводить гостя с почетом.

Мурза, поклонившись низко, как подобало в таком случае, сделав несколько шагов назад, вышел за дверь.

Вдохновленный встречей с самим воеводой, мурза в сопровождении служивых людей возвращался домой, в свой улус. Разморило теплое сентябрьское солнце тучного мурзу, задремал он сладко.

Осенний день недолог, после полудня спешит солнце к горизонту, колесом катится. Мурза безмятежно спал в своем рыдване, укрывшись мягким одеялом из овечьей шерсти. Служивые его, четверо наемных татар, расслабленно дремали в седлах. Кони, приученные идти следом за передним, шли ровно шагом, отдыхая от долгого бега рысью. Тем временем луговая дорога закончилась и впереди завиднелся темный лес. Вдруг, почуяв опасность, кони зафыркали, предупреждая своих ездоков об опасности на пути. Из леса, следуя друг за другом, выезжали всадники и направлялись навстречу мурзе.

– Проснись, Аникей-ака! – подъезжая вплотную к повозке, громко сказал старший из служивых. – Похоже, недруги впереди.

Мурза, недовольно кряхтя, сел в повозке, облокотившись на правую руку, пытаясь всмотреться вдаль.

– Кто такие? – спросил он, понимая всю непредсказуемость и опасность ситуации.

– На вид ногайцы. Со стороны степи зашли, собаки! В лесу прятались! Вон шапки вижу меховые, – ответил служивый.

– Плохо дело! – сказал мурза. – Повернуть некуда! Догонят в два счета! Надо ждать, что будет. Спокойно едем, оружия не применять, пока они сабли свои не поднимут.

– Якши, мурза Аникей! Прощай! Да пребудет с нами Великий Тенгри! – ответил служивый, многие годы сопровождавший повсюду своего господина, и пришпорил коня.

Меж тем показавшиеся из темного леса вооруженные всадники оставались на месте, наблюдая за спутниками мурзы, проявлявшими показное безразличие. Вековые ели и могучие сосны скрывали лазутчиков. Вскоре несколько из них шагом вышли из зеленых укрытий и рысью направились наперерез мурзе и его сопровождавшим. Мурза Аникей не на шутку испугался. Вот уже несколько лет отделившиеся от основного ногайского войска, служившего царю Ивану наравне с русскими в Ливонии, татары под предводительством молодого и горячего Назира, провозгласившего себя ханом, не давали покоя ни русским, ни татарам, ни мордве. Не писаны были для них законы, не было для них условных договоренностей, а только азарт охотника и желание безнаказанно завладеть чужим добром да поживиться награбленным владели их холодными сердцами. Совершая неожиданные налеты на поселения, воины Назир-хана не гнушались убийствами и полным разорением мордовских, татарских и чувашских хуторов. Давно охотился на них пронский воевода по указу царя-батюшки, да всё безуспешно. Как ветер налетали ногайцы и как лесной огонь оставляли после себя опустошенные и выжженные дотла поселения. Как встарь, люди Назир-хана убивали всех мужчин и уводили с собой женщин и детей.

Вот и в этот раз лазутчики готовились к набегу на богатый улус. Да увидели дорогую повозку с сопровождавшими ее воинами.

– Эй, стой, зачем спешишь! – крикнул один из ногайцев, стремительно подъезжая и резко останавливая своего монгольского коня. – Кая барасын (Куда едешь)? Кая ашыгасын (Куда торопишься)? – вкрадчиво спросил мурзу подъехавший ногаец. – Ашыга-ашыга (Не спеши), алтын (золото), кэмэш (серебро) бар (есть)? Давай суда! Жизнь свою купи у меня! А-ха-ха! – расхохотался ногаец, не отводя хитрых глаз от мурзы.

– Мин (Я) мурза Аникей! Не смей трогать меня! Тронешь меня – Белого царя тронешь! – спокойно и бесстрашно ответил мурза на наглые слова ногайца.

– Что мне Белый царь? Мой повелитель – Назир-хан! Мой палаш твой голова снимет, твоему Белому царю в мешке отправит, – рассердился ногаец. – Есть алтын, кэмэш – давай суда! Йок алтын, кэмэш – сина барам (с тобой поеду), дома сам все мне отдашь. Мои сугышчы (воины) следом пойдут. Лес до твоего улуса от моих сугышчы как от волков гудит. Не играй со мной, мурза, царская ты собака! – зло выкрикнув, замахнулся плеткой ногаец.

Другие держали луки и сабли наготове, нацелившись на сопровождавших мурзу служивых.

– Отпустишь меня – отплачу тебе щедро. Придешь – в условном месте алтын, кэмэш найдешь, – мягко сказал мурза, надеясь на спасение.

– Йок! Ты хитрый мурза! Давай всё, иди ногами! А я к тебе еще приду. Молчать будешь – жить будешь! Кому скажешь – петуха получишь (пожар), голову твою на кол насажу, тюбетейку в рот засуну! Дэшмэскэ (Молчи), мурза! Дэшмэскэ! – сказал ногаец и дал знак своим убить спутников мурзы.

В мгновение ока одну за другой выпустили они острые стрелы, и упали сраженные верные слуги мурзы Аникея.

Забрав коней, все золото и серебро, что было у мурзы с собой, налетчики, хохоча и улюлюкая, направились к лесу. Мурза, не веря своему счастью, спотыкаясь и проклиная ногайцев, побрел в сторону своего улуса. Такого позора он никогда не испытывал, но жизнь была дороже имени и чести.

Дойдя к ночи до границ улуса, обессилевший от долгой дороги и голода мурза Аникей сел под дерево передохнуть и не встал больше. Так бесславно закончилась долгая и сытая жизнь мурзы Аникея. Спустя несколько дней проезжавший мимо этого места татарский князь Касым увидел человеческие останки и пировавших на них воронов. Лесные дикие звери да степные птицы оставили нетронутыми лишь ступни в сапогах да тюбетейку, по которой и узнал Касым бывшего мурзу.

* * *

Снег белым пуховым одеялом покрыл все дороги и тропинки в лесу возле нового улуса. Спрятались по своим теплым норам лесные звери. Только волки да рыси рыщут по непроходимым мордовским лесам в поисках пропитания. Изредка пройдет медведь-шатун, выбирая себе берлогу поглубже да потеплее. Зайцы, меняя летнюю шубу на белую, на снегу неприметную, выглядят склочными бродягами после отчаянной рукопашной схватки из-за неравномерно сменившегося меха.

Хорошо живется в лесу вдали от мирской суеты. Рефат, в который раз задумываясь о прошлом, радуется настоящему. Пусть невелик его улус, пусть небогата его жизнь, но покой и надежда на лучшее намного важнее. Вот и жена его Румия наконец выздоровела после долгой болезни.

– Были бы кости, а мясо нарастет! – сказала мордовка-знахарка, которая лечила ее после трудных родов. – Я тебе кровь очистила, жилы подвязала, живи – не тужи, да вот родить детей больше не спеши! А надумаешь еще дите родить – сразу прощайся с миром! Послушаешь сыре ломань Олдай (старую Олдай) – проживешь долго! – хрипло шепча, говорила старая повитуха, в очередной раз навестившая дом Рефата и Румии. – Помни, что Олдай ташто кудо (старый дом Олдай) всегда открыт для вас, хоть вы и ят ломанть (чужие люди).

– Рахмэт тебе, мудрая Олдай! Прими от меня в благодарность за твою работу и заботу вот эти шкуры лисьи. Смастеришь себе добрую шапку.

– Спасибо за такой мехень (мех)! Сюк пря кшизэть-са-лозот (Спасибо за хлеб-соль)! – ответила старуха.

Повязав одну шкуру поверх седых и нечесаных волос в виде шапки, бережно сложила остальные в мешок и пошла только ей одной известной тропой через непроходимые болота в свой хутор.

Счастье и радость вновь поселились в доме Рефата с выздоровлением Румии. Многому радуется человек в жизни, но больше всего – выздоровлению тяжелобольного. Ибо укрепляется в такие моменты вера в Божественный Промысл и силу намерений.

Сидя у очага в зимний вечер, рассказывал Рефат новости о житье-бытье в большом улусе. Рассказал и про жуткую кончину старого мурзы, от которого он спас свою единственную дочь Нигар.

– Всевышний все видит и все знает о каждом из нас, – сказал Рефат, многозначительно кивая головой. – Каждому из нас Он при рождении дает клубок с нитью дней жизни. У одного клубок большой, а нить тонкая и крепкая. У другого клубок большой, да нить толстая и рыхлая. А у третьего – другой клубок и другая нить. Мало кто знает, что ему досталось. Один Всевышний все ведает да присматривает за каждым из нас. Вот делает человек добрые дела, верность Всевышнему хранит, законы и род свой чтит, родителей и старших уважает, родину от врагов защищает – укрепляет его жизненную нить Великий Тенгри! А тому, кто неправедно жизнь свою живет, тому укорачивает эту нить. Есть люди, которые видят эту нить как серебряную, проходящую по хребту человека. Вот и старая Олдай видит. Это она сказала мне, что есть еще надежда на твое выздоровление, кадерле хатыным (дорогая жена)! Сказала старая Олдай, что твоя нить жизни хоть и тонка, но клубок большой! Вот и выздоровела ты, потому что нам без тебя никак нельзя!

– И мне без вас тоже никак нельзя! – тихо ответила Румия и обняла всех троих.

– Когда придет время, я пойду защищать нашу землю от врагов! – многозначительно сказал Тимер-бек, глядя в глаза матери. – Я буду храбрым воином, эни (мама)! Отец уже многому научил меня, но я еще больше хочу знать и уметь!

– Мой храбрый батыр! – похвалила мать сына за добрые слова и смелые помыслы.

– Ой, смотрите, кто это там на ночь глядя? – спросила Нигар, глядя в маленькое окошко, затянутое бычьим пузырем.

– Гонец, будьте дома, – скороговоркой проговорил Рефат и вышел на улицу.

Во дворе собрались соседи. Приехавший служивый огласил указ царя Ивана об очередных срочных сборах войска и направлении на Казань. Приказано было каждому третьему хозяйству нового улуса направить воина на усмирение повстанцев, строительство засек и оборонительных валов да новых крепостей.

Красив был гонец! Нарядный кафтан плотно облегал его плечистый и стройный стан. Ловко сдерживая норовистого коня и подняв на уровень груди царский указ, он громко и внятно читал его по-русски, строго глядя на собравшихся. Нигар, не послушав отца, накинув на плечи старую шаль, вышла узнать, о чем вещает гонец. В это время гонец, закончив чтение указа, скрутил его в трубку и посмотрел на Нигар прямым и смелым взглядом. Девушка, не привыкшая отводить глаза, словно изваяние прекрасной лесной девы, гордо и внимательно смотрела на служивого. Гонец, пришпорив коня, лихо сорвался с места и ускакал по лесной дороге в следующий хутор.