Текст книги "Гений романтизма. 220 лет Александру Дюма"

* * *

На очередном объезде угодий Бадма спешился и сел на заросший мхом валун на берегу горного ручья. Его конь неожиданно фыркнул, насторожив уши и уставившись на опушку кедровника на противоположном берегу. Высокая трава закачалась, и на берег вышли волки: молодой самец, два волчонка-сеголетка и трехлетка волчица. Самец и волчата припали к воде и стали жадно лакать. Волчица же осталась поодаль, и ее пронизывающий взгляд встретился со взглядом человека – самого опасного врага. Но в его взгляде не было вечной вражды. И огненная, грохочущая лапа была не в руках, а за спиной и потому не представляла опасности. И тут раздался его голос, источающий доброту и пожелание дружбы:

– Добро пожаловать в наш заповедник, однако!

Осторожно поднявшись, он взял под уздцы коня и, словно лесной дух, растворился в чаще.

С той поры они встречались не раз на лесных тропах и по неписаному закону не причиняли взаимного вреда, расходясь как добрые соседи. Волчица часто из укромного места наблюдала за ним. А однажды она заметила, как следом за ее Двуногим крадется медведь. В три прыжка она оказалась перед медведем и оскалила пасть. Тот от неожиданного выпада волчицы замер на месте. Волчица стала ходить кругами, продолжая скалиться. Нервы медведя сдали, и, сделав прыжок в сторону, он нехотя побрел в ближайший колок…

* * *

Коля Гном в очередной раз стал собираться в лес, задумав добыть рысь на мех и рассчитаться с долгами, набранными по пьяному делу. Пройдясь по двору босыми ногами, уселся на бревно, почесал бока и стал надевать ичиги. Сзади кто-то ткнулся ему в спину. Это был изрядно постаревший, полуглухой кобель Верный мунгальской породы, среднего роста, некогда с могучей шеей и головой, отслуживший хозяину дюжину лет, весь в шрамах от кабаньих клыков и медвежьих когтей и не раз спасавший его от неминуемой беды. Коля относился к нему как к человеку в песьем образе. Зачастую кормил его прямо из своей миски, вынося в ней остатки пищи и не утруждая себя поисками собачьей посуды. Кобель четко осмысливал речь Коли, но выражал возмущение, когда тот иногда называл его сукиным сыном.

– Безотцовщина! – приговаривал Коля, поглаживая пса по голове. – Отсутствие твердой мужской лапы и влияние улицы. Комплекс кобелизма. Всех твоих братьев и сестер напрочь порвали секачи. Только один-одинешенек из всего помета и остался, сукин ты сын!

Верный в ответ слегка ворчал, скаля зубы, и косился на хозяина оранжевым глазом, выражая несогласие с умалением его псиных достоинств и беззаветной преданности. Но со временем между ними вновь устанавливались доверительные отношения. Верный никогда не предавал хозяина. И на этот раз он тихо скулил, словно хотел предупредить Колю о чем-то неотвратимом. Но тот не оценил его беспокойства и отмахнулся как от назойливой мухи. Заседлав Машку, подался в тайгу, оставив Верного на цепи. Тот как никогда завыл протяжно и тревожно. Но Колю это не тронуло.

По тропе вдоль ручья он уже подъезжал к границе заповедника, но тут Машка насторожилась, прижав уши, и стала шарахаться. Гном пришпорил ей бока и натянул повод.

Выехав за поворот, он замер в оцепенении.

На тропе, в семи шагах от него, вытянувшись, стояла матерая волчица с разинутой клыкастой пастью и висящим языком, смотря ему прямо в глаза ненавидящим взглядом. Пересилив страх, он схватился за ружье и крикнул не своим голосом, но волчицы уже не было: лишь покачивались ветки таволги.

«Неужто похимастилось? Не иначе как это моя смерть прислала весточку», – подумал он и перекрестился.

Наконец добравшись до Кислого ключа, где лежали останки задавленного рысью лосенка, Коля замаскировал в траве два капкана и вернулся домой. Ночью он увидел сон, что в капкане мечется рысь.

Поднявшись с зарею, Коля оседлал кобылу и тайными короткими тропами стал пробираться к ключу. Подъехав к нему, обнаружил бившегося в капкане сеголетка волчонка. А неподалеку на старой лиственнице сидел одинокий ворон, ожидая развязки.

Кобыла стала фыркать и шарахаться из стороны в сторону. Седок соскочил с нее и привязал повод к черной березе. Сначала он решил пристрелить звереныша, но поймал себя на мысли, что на нем можно неплохо заработать и погасить долги. Взяв в руки мешок, подошел к волчонку. Их взгляды встретились. В налитых кровью глазах жертвы человек увидел не злость, а страдание и отчаяние. Но в них не было покорности…

* * *

А тем временем оставшийся во дворе жеребенок, увидев, как его мать исчезла в кустах, перемахнул через прясло и побежал вслед за ней, удивительным образом угадывая в траве ее следы…

* * *

Коля набросил на голову волчонка мешок, сел сверху и спутал сыромятным ремнем пасть и три лапы. Подумав немного, узлы на пасти ослабил, чтобы волчонок не задохнулся. Это и стало ошибкой, приведшей к трагической развязке. Затем, освободив из капкана перебитую лапу, сунул зверька в мешок, крепко затянул мунгальским узлом и приторочил к седлу. Кобыла стала метаться, выпучив глаза, храпя и фыркая. Но тут раздвинулись кусты таволги, и к ней метнулся жеребенок, прижавшись к боку и пытаясь ухватить за сосцы. Машка на время успокоилась, а довольный Коля взял в руки повод, кряхтя влез в седло, поддал кобыле под бока, и она мелкой рысцой побежала домой. Жеребенок бежал рядом, временами пытаясь прижаться к боку матери.

Ворон куркнул, взлетев с дерева, сделал круг над всадником и полетел к гольцу, оглашая тайгу особым карканьем, от которого у Коли похолодела спина.

«А ворон тут, однако, неспроста обретается! – подумал он. – До всего-то этому чертову вещуну есть дело. Как бы он на меня ненароком волчицу не навел. Не приведи господь!»

По охотничьему опыту Коля чувствовал, что помимо Закона Всеобщей Борьбы за выживание в природе существует еще Закон Взаимной Помощи, который для успешной борьбы за жизнь играет гораздо более важную роль, чем первый. Ему подчинен весь животный мир.

Ворон тем временем долетел до гольца. Вскоре его услышала Альма, выскочила из укрытия на край россыпи, встав так, чтобы ее было видно с небес. Ворон совершил над ней два круга, тревожно и громко прокаркал и полетел в сторону улуса. Альма все поняла и помчалась по указанному вещуном пути…

* * *

Волчонок необъяснимым образом освободился от намордника, перегрыз сыромятину на лапах и принялся рвать горловину мешка. При въезде в улус он уже высунул голову и, зовя мать, завыл призывным и жалобным, полным смертельного ужаса воем. На этот вой со всего улуса сбежались большеголовые монгольские волкодавы, подняв злобный лай, как во время облавы. Однако этот лай не смог заглушить донесшегося из леса до уха волчонка ответного воя с интонацией спешащей на помощь матери. Остальными этот вой так и не был услышан. Проезжающий мимо Юндун, осадив лошадь, крикнул Коле:

– Ты это пошто живой шонон гулгэн[13]13
  Шонон гулгэн – волчонок (бур.).


[Закрыть] в улус припер? Ты совсем озундуглел[14]14
  Озундуглел – перестал соображать (бур.).


[Закрыть], али чо?

– Раз припер, значит, так надо! Тебя бы на счетчик поставили, как бы тогда запел?! – огрызнулся Коля и, оглянувшись, увидел, что волчонок вываливается из разорванного мешка.

Выпав на землю, он, волоча перебитую лапу, попытался бежать в лес, но налетевшая свора стала его терзать, подняв клубы пыли. Юндун попытался отбить волчонка у собак, заехав в центр своры, но, взглянув в пространство мимо Коли, вдруг побледнел, будто увидел свою смерть, и схватился за ружье. Это из зарослей рогоза в небо взметнулось изящное серое тело волчицы с горящими карими глазами, распластавшись в длинном и легком прыжке над пряслом.

Кобыла под Колей встала на дыбы, бросившись в сторону, и дико заржала, разбрасывая белую пену-слюну. Падая с нее, он услышал, как сзади жутким предсмертным голосом заржал жеребенок. Оглянувшись, увидел его, бьющегося на земле в пасти страшной, неожиданно ставшей огромной и взлохмаченной волчицы. Достав кое-как из-за спины ружье, он трясущимися руками долго не мог поймать цель на мушку и выстрелил наугад. Волчица бросилась на него, рванула за горло, брызнувшее обильной кровью, и метнулась к волчонку, одновременно выплюнув кусок хрящевой плоти. Схватив первого подвернувшегося пса за хрустнувшую под ее клыками шею, перекинула через себя. Миг – и второй пес затих, посучив ногами. Юндун, выбрав удобный момент, выстрелил в волчицу, попав в живот. Та мгновенно бросилась к нему, чтобы дотянуться до горла, но силы были на исходе, и она мертвой хваткой вцепилась в шею лошади. Ее налитый кровью взгляд, полный ненависти и чувства превосходства, встретился со взглядом двуногого, в его раскосых глазах был страх. Тот самый, какой всегда был в глазах задавленных ею жертв. И какой она сама до этого ощущала перед двуногим с его огненной лапой. И звериный инстинкт обозначил ее победу над страхом перед человеком. Это был последний проблеск в ее сознании.

Кобыла, рухнув на колени, захрипела, забившись в предсмертных мучениях. Юндун, изловчившись, хладнокровно выстрелил волчице в голову. Та дернулась и вытянулась, так и не разомкнув на шее кобылы челюсти. Вторым выстрелом прекратил страдания волчонка. А в стороне в луже крови еще билось в смертельных конвульсиях тело Коли Гнома с вырванным горлом, судорожно упираясь ногами в бездыханного жеребенка…

Две ночи подряд во дворе Коли выл осиротевший Верный. Ему вторили собаки со всего улуса. После похорон хозяина он вырыл нору у могилы и жил в ней до зимы. С первым снегом следы пса исчезли.

* * *

Егерь Бадма заметил изменения в волчьей стае и исчезновение альфа-самки. Ее заменил самец, которого он условно называл Монголом.

Минуло пять лет. Выйдя на пенсию, Бадма перед отъездом на родину, в агинские степи, поехал в ближайшие улусы попрощаться с местными бурятами. Посетил и Юндуна в его жилище. Выпили по кружке хмельной араки, насытились жирным бухулером из баранины. Закончили трапезу чаем с толстыми коричневыми молочными пенками. Час чаепития и, несомненно, жизненных историй – дань традиции, заведенной предками. Перешли на беседу об охоте, рассказывая о необыкновенных способностях животных и удивительных историях, связанных с ними. Указывая на расстеленную на полу волчью шкуру, Юндун поведал о храброй волчице, защищающей свое дитя, и о гибели от ее клыков лошадей и лесника по прозвищу Гном.

Бадма погладил шкуру вдоль шерсти, просунул палец в дыру на правом ухе, помолчал с минуту и молвил:

– Так вот как ты встретила смерть! Отважный был зверь, однако. – И, подумав, добавил: – А главное, шибко умный. И дух его всегда будет жить в нашей тайге!

Наталья Каратаева

Родилась на Дальнем Востоке в семье военного в 1949 г. Детство протекало в Сибири, на Енисее, и это повлияло на восприятие и понимание природы, могучей, сдержанной, самобытной. С самого раннего детства писала стихи, рассказы. По образованию учитель биологии и химии, работала в школах Москвы и Томска по своей специальности. Работала в газетах Томска ответсекретарем, ведущей рубрик. На общественных началах выпускала детскую газету. Газета принимала участие в течение нескольких лет в соревнованиях «Золотое перо».

Публиковалась во многих сборниках. Диплом за участие в Международном литературном фестивале детской литературы им. А. Барто (2021), диплом за участие в Международном литературном фестивале «Казак Луганский» (2021). Номинации 2021 г. (Российского союза писателей): «Писатель года» (сборник), «Фантастика» (сборник), «Антология русской прозы» (сборник), «Поэт года» (сборник). Президиумом Российского союза писателей награждена медалями им. И. А. Бунина, Ф. М. Достоевского, Н. А. Некрасова.

Слесарь, или Мировых дел мастер

Я огляделся: линии раздела миров уходили далеко за горизонт, скрывая за мерцающим туманом едва различимые переплетения. Практически параллельные ветки шли, как и положено, не пересекаясь, не входя одна в другую. Главное, чтобы не было грубых пересечений, я отследил их ход. Все нормально. Вдоль линий труб тянулась череда буйков миров. Они слабо мерцали, отражая участки разделов. Их неназойливый свет успокаивал душу, с буйками все в порядке. Я вздохнул. Как хорошо, когда всё отлажено и работает как часы. Ну, кажется, все просто преотлично. Можно и по домам. Смена подходит к концу. А утром вставать раненько да на первую работу, а это у меня вторая. Днем я, значит, на своей основной, а по ночам…

Еще несколько километров по меркам открытых пространств, и мой путь будет пройден. Подустал, конечно, я, но деваться некуда, работа есть работа.

Вот ё-моё! Уже издалека вижу: клубы пара, какой-то фейерверк, вспышки и прочая ерунда. Опять поломка, и надо же, прямо в конце смены. Ведь не успею починить до утра.

Приближаюсь поближе. Ну конечно, один параллельный мир вклинился в другой, и эдак совместно друг друга уничтожают, внося каждый в свои миры хаос, неразбериху и прочую канитель, им сопутствующую. Ну что, время не ждет, пора приниматься за дело! Уж если взялся за работенку, будь добр делай. Никто ж не заставлял. Сам напросился.

О, вижу, я не один буду починкой-то заниматься. Смотрю – осьминожка какой-то вращается, видимо, вокруг своей трубы. Поплюет эдак на ладошку, да и штопает ее.

Ну, мое дело маленькое, я за свою трубу отвечаю. О, мама мия, а это же кто такая, расфуфыренная девица? Что-то я ее раньше и не видывал здесь. Ей-то что тут делать?

Ремонт ремонтом, а на девицу поглядываю. Смотрите-ка: талия у нее осиная, а все, что выше или ниже талии, вполне приятных размеров. И почти что раздетая. Ну как таких на работу берут, ума не приложу.

Тоже вот и паяльник свой достала, ловко, однако, орудует им. Как заправский мастер. И третий глаз у нее ничего, перламутром отливает. Правда, шарфиком прикрыт, видимо от любопытных взглядов. Личико миленькое.

Ну, латаем все вместе, кто как может. Я с одной трубой вожусь, девица с другой, а этот, амебообразный осьминог, так и мельтешит, везде норовит свои щупальца запустить. И дырка-то вроде так себе, не совсем-то и большая, а все как-то отлетает от нее, видимо прокол очень глубокий был. Тут осьминожка приплыл ко мне, булькает что-то мне на ухо. О чем это он?

Не понял особо, но виду не подал. Киваю ему: ну ясное дело – ремонтировать как-то надо. Поплевал он снова на свою ладошку-осьминожку и пробку вставил прямо в дырку. Все переглянулись и, конечно, обрадовались – каждый ведь домой уже хочет. Но тут пробка как выстрелит – да мне прямо по рукаву комбинезона страховочного. Дырка сразу и просверлилась на моем рукаве. Чем это он плюет, этот осьминожка? Ну и мир у него ядовитый, наверное! Как они там живут?

Девица глянула на меня и рассмеялась. Лучше бы она этого не делала. Ну всем прекрасна была, но чтобы зубы синие, это в красном-то рту! Я аж содрогнулся. Она это поняла и губки сомкнула. Я опять залюбовался – ну опять миленькая девчонка.

Снова мы починкой труб занялись. Вдруг слышу за спиной голос. Оглядываюсь: старичок стоит седенький в чалме, бороденкой трясет – и бормочет, и бормочет. Ну чистый трах-тибидох-тибидох, Хоттабыч то есть.

– Ты кто? – спрашиваю. – Как тут очутился? Тут ходить не велено, только свои по работе.

– А я и по работе, – отвечает.

Чувствую, свой, с Земли то есть.

– А чего пришел? – спрашиваю. – Ты ж не работник, да и комбинезона у тебя страховочного нет. Только халат какой-то полосатый, весь ватой набитый. Сюда таким точно не положено.

– А мне зараз как надо сюда, – отвечает, – срок мой земной истек, понимаешь, а в тамошние миры не берут. Пока, говорят, все дырки, которые провертел в разных мирах в свое время да по всем жизням, что прожил, не починишь, сюда не пустим.

– И что?

– Что «что»? Чиню все дырки, которые и провертел за все свои жизни на Земле.

– И как это тебя угораздило столько их навертеть?

– Да вот так и получилось. В одной жизни шаманом был, к духам обращался, в их миры ходил. В другой жизни крутой ведьмачкой был, тоже лазил по всем вселенным – то колдовал, то искал ответы на свои вопросы, то еще что-нибудь. А то и как-то колдуном был, в последнее время экстрасенсом. Еще… ну, как это… в Тибете туммо занимался.

– Занимался чем?

– Туммо.

– Что-то не припоминаю я такого занятия.

– Ну, это занятие не всем по зубам, – вдруг активизировался Хоттабыч. – Это надо обладать большим энергетическим запасом, уметь управлять им.

– Вот-вот, – говорю, – и доуправлялся.

– Ты ничего не понимаешь! – взъерошился вдруг Хоттабыч. – Соревнования у нас были. Ну, это когда сидишь высоко в горах на снегу и мокрую простынь на себе сушишь.

– Зачем, – спрашиваю, – мокрую простынь на себе сушить? Так и заболеть ведь можно. Повесил на веревочку – сама высохнет.

– Вот этим и занимался, – продолжал Хоттабыч. – Кто больше простыней на себе высушит…

– Тот и туммо, – пропел я, продолжая чинить треклятую трубу.

– Ага, – кивнул Хоттабыч.

– Да, нелегко тебе было. Сушить все на себе. А я как легче – на веревочке. Дырок-то много навертел по всем мирам?

Хоттабыч вздохнул:

– Много, когда починю все, не знаю. Но говорят, что пока не сделаю, так и буду тут вертеться.

– Ну, и тут твоя дыра, что ли?

– Похоже, что здесь. Пойду искать свой прокол.

– Да, много вас тут, приколистов, таких как ты. Вечно вселенные протыкаете, а потом утечки происходят, а виноват всегда я. Намедни встречал одного такого приколиста, Остином назвался. Этот Остин говорил, что по вселенной катался на серфинге. Говорит, что так здорово. И таких серфингистов знаешь сколько! Им все любопытно: на звезды посмотреть да по временным туннелям покататься, а у меня потом работы после них… Ну давай, туммо, чини свою дыру, а то уже утро скоро, а мне в шесть утра вставать надо – и на основную работу.

– А где работаешь-то?

– Где, где… Так же чиню трубы водопроводные, сантехник я. Ну все, я сделал свою работу. Пока, ребята! А вы доделывайте каждый свою. Я пошел домой, мое время вышло.

* * *

…Шесть утра… Ё-моё, как спать-то хочется! Пятнадцать минут только и поспал как белый человек. Что-то ночью был сон какой-то странный. Везде трубы чиню, даже во сне. Ну надо же! Как меня все это достало! Уже поперек горла эти трубы. Пошел работать. Никто же меня кормить тут бесплатно не будет.

* * *

…Да иду я, иду. По разнарядке триста тридцать первый участок. Что, опять где-то свистит? Починим, конечно… уже там. Опять вижу издалека: клубы пара так и вьются. На этот раз ну прямо-таки зеленого цвета, с желтыми всполохами. Что за хрень, опять какой-то вонючий мир попался! Разложил инструменты.

Э-э-э. Вот это да! Вчера дыра была маленькой, и то бились сколько почти что вчетвером, если Хоттабыча считать. А эта дырища на сотни миров. Ну надо же, разлезлазь-то как, танк проехать может. Как ее сваривать, ума не приложу.

Смотрю, девица вчерашняя опять подруливает. Миленькая такая, так бы и обнял. Но виду не показываю. Вчерашнюю улыбку помню. Похоже, что и она помнит, губки бантиком сложила и мурлыкает что-то под нос.

Я ее спрашиваю:

– Тебя как зовут-то? Что-то тебя я раньше здесь не видел. Новенькая, что ли?

А она опять «мур-мур». Ясно дело – Кисуля.

– Ну, что делать-то будем, Кисуля? – спрашиваю.

А она достает, знаете ли, из своего рюкзачка эдакий пистолетик. Раз-раз, что-то подкрутила, подвертела, какие-то туда штучки засыпала – и к трубе. По одной стороне шва прошлась, чего-то накрапала, по второй – и показывает мне.

Я кивнул: да, молодец, а дальше-то что?

Берет она, значит, опять какой-то приборчик и с одной стороны прикрепила его, а потом вжик – и застегнула, как на молнию.

– О-о-о, – только и протянул я, – это прогресс.

Всякое видел, но чтобы трубы на молнию!

– А протекать, – спрашиваю, – не будет?

А она мотнула головой: нет вроде, говорит.

Ну, я так понял.

– Пошли, – говорю, – дальше участок проверять. Там тоже всякое может быть.

Смотрю: осьминожка навстречу и машет нам шупальцами, типа: всё, туда не надо.

– Почему? – спросил я, и девица тоже муркнула что-то.

Ну, осьминожка сказал и показал мне тут же, как он чинил: поплевал туда-сюда – и все, маленькая дырка-то была.

– Малюсенькая, – говорит, – с пятачок. Но напор такой силы… Бок свой пришлось прислонить, пока плевал да замазывал, а то пришлось бы на подмогу звать.

– Ну что, – говорю, – еще одно место проверить надо, пошли, что ли.

– Ну да, – кивнули осьминожка и девица.

– Что-то, – говорю, – Хоттабыча нашего не видно было. Он что, все дырки свои починил?

– Похоже, что не починил еще, – говорит осьминожка, – видел я его, он пробегал недавно.

– Так и бегает, досталось же, – говорю, – старику.

Просмотрели еще один участок. Все в порядке.

– Ну что, тогда все. Пока, ребята.

Все заулыбались и помахали кто чем. Я не мог смотреть на синие зубы и отвернулся.

Девица губки сжала и миленько так: «М-мур-р», до завтра то есть.

Завтра так завтра.

Завтра нам попался участок у черта на куличках. Если бы не маленький вездеходик нашей Киски, тащились бы туда все этак пару часов, потом обратно столько же. Совершенно заброшенная маленькая вселенная, но кучи отходов и отбросов, я еще такого не видал. Все переплелось, все торчит, где-то что-то проржавело, ну и, конечно, видно, трубы давно не меняли.

Пришлось нам опять повозиться. Если бы не девица с ее архинаучным подходом, неизвестно, как бы ремонт прошел. Осьминожка, похоже, из какой-то совершенно бедненькой вселенной, кроме как своего «поплевать» – ничего не знает. У меня тож инструмент ограничен. Говорят, что и так справишься. Что за небесная канцелярия! Ничего не допросишься.

Сегодня ночь тихая выпала. Наконец-то передых. Сели мы на бугорок, вызовов нет, звонков тоже, хоть отдохнуть можно. Это редко, но бывает.

Я и спрашиваю девицу:

– Надолго ли тебя на эту работу определили?

А она мне свои ногти показывает.

– Да, – говорю, – красивые.

И правда, пальцы узкие, длинные, и ногти такие длиннющие. Как она с такими ногтями управляется, все раскрашены в разные цвета. И показывает мне на один из ногтей.

Я смотрю: да, красиво, что-то вроде галактики там нарисовано. Она берет ноготок и снимает, и я вижу: а под ногтем ничего, ну, то есть обыкновенный ноготь, как у всех. Она показывает пальцами – вроде как входишь туда, в этот ее ноготок, картинку то есть, и там вот видишь – и поглядывает на меня – сообразил я или нет, и все «мур-мур» да «мур-мур». Попробуй пойми ее.

– Куда, что? – спрашиваю. – Не понял.

Она опять мне: входишь, как точка, в этот мир и попадаешь…

Я всмотрелся в этот ноготок: и правда, мир как-то расширился, и она опять показывает на себя, а потом снова на ноготь.

Вижу – что-то летающее. Сначала не понял, дракон – не дракон. Нет, она на драконе сидит и улыбается. А зубы синие. Я не могу на них смотреть. Ну, она так мяукнула что-то и мне этот ноготь и дает: приходи, говорит, в гости, поболтаем.

Ну что, взял я этот ноготь, рассмотрю потом.

Мы и попрощались.

* * *

… Опять шесть утра. Будильник – «динь-динь». Ё-моё, когда же воскресенье? Чтоб хоть выспаться. Ну каждую ночь какая-то дребедень снится! Чиню и чиню я эти трубы.

Ладно, встаю уже. Пошел в ванну, глянул в зеркало: что это мои зубы какого-то странного цвета? Вчера вроде как белые были, а сегодня с какой-то просинью. Наверное, ненароком выпил чего-то не того.

Вдруг что-то – бряк, на пол упало, поднимаю – пластинка какая-то, как картинка с галактикой, красивая. Откуда она у меня? Ладно, пусть лежит, может, вспомню.

День прошел, как всегда, в беготне. Прорвало трубу, вода хлещет, лучше не вспоминать. Никакой романтики. И так каждый день. Одна работа. Домой приходишь и падаешь. Вот пора уже и спать ложиться. Пошел зубы чистить – и на боковую. Опять эта пластинка перед глазами мельтешит. Ладно, думаю, сейчас раскатаю свой тюфячок, да и рассмотрю под лампой, что там такое переливается всеми огнями.

Сказано – сделано: тюфячок наискосок по полу расстелил, чтоб ноги в дверь свободно проходили. А по-другому не получается. А что? Очень даже удобно. А то раньше бился ногами, чуть в туалет стену не проломил. Квадратура-то – во! – десять квадратных метров на все про все: и ванна, совмещенная с туалетом, и прихожая, и зал. Вроде все есть, но на десяти квадратных метрах даже крыса не разбежится.

Долго думал, что мне, диван или шкаф книжный разместить в моих хоромах. Подумал, лучше шкаф – книг у меня полно, да и посуда там тоже, ну и по мелочам. А диван что – поставишь, и всё, кроме дивана, ничего и не войдет. А спать-то и на полу можно, правда, ноги наискосок, но это уже ерунда.

У одной стены у меня шкаф, значит, с книжками. Книжки я люблю читать про галактики, фантастику разную. Так что и телевизор даже и не смотрю, даже и не знаю, зачем я его купил. Все равно смотрю его только тогда, когда наискосок ложусь. Лег, значит, наискосок, включил – и пялься в потолок. Он-то у меня на потолке. А что смеетесь? Кроме как на потолок, некуда его поставить или повесить. У одной стены, повторяю, у меня шкаф, на другой карта звездного неба. Люблю рассматривать, лежа на боку, вся карта перед глазами.

А на третьей стене у меня гардероб висит. Ну, разные там, как у каждого порядочного человека, вещи. На одном гвозде майки висят, на другом – футболки, на третьем – сапоги. Очень даже удобно, и шкафов никаких не надо. Снял с себя, повесил на гвоздик. Утром глаза открыл – ага! – вот и футболка, вот сапоги или тапочки (как хотите), надел и пошел на работу. Да и стена-то маленькая. Там же еще и дверь должна поместиться, то-то и оно!

Ну, взял я, значит, эту маленькую картинку, что в ванне нашел… Ванна у меня шикарная, конечно совмещенная с унитазом. А что, я же слесарь. Сделал дырку шире внизу душа – вот уже и туалет, смыл, конечно, и снова душ. Я у всех так своих друзей понаделал. Столько денег заработал! А на что бы я телевизор купил? На зарплату, что ли? Ее хватает мне только за эту квартирку заплатить. И так я в самой шикарной квартире живу. А кто как ютится, я уж знаю.

Вот у моих знакомых пятеро детей, и в такой же квартирке живут, как моя. Вот попали! Представляете: как и куда им ноги девать по ночам? Так я им посоветовал вторые этажи, а где и третьи сделать. Вечером все по полатям, ноги только свесят, и все. А в середке хочешь – стой, хочешь – ляг, дело твое. А пятая дочка по подружкам ночует, у кого койка временно освободилась, там и спит. Да, так что я смотрю – живу припеваючи.

Ну, значит, отошел я снова от темы-то. Взял я, значит, эту пластинку и пошел в зал свой. Включил лампу – и давай ее рассматривать. Очень уж мелковата эта картинка-то. Смотрю, правда есть такая галактика, ну, не сказать чтобы большая. Посмотрю сейчас по своей карте. Искал, искал, все сравнивал, та – не та. Нашел. Далековато от нас, от нашей галактики то есть, но зато красивая! Так и манит к себе. Как называется, не знаю. Назвал ее Красоткой. Вот бы, думаю, по небу-то прошвырнуться. Да куда мне! Иногда на трамвай – и то не наскребешь, какие уж галактики? Но помечтать-то можно? То-то и оно!

– Зацикленный ты, – мне друг Васька говорит. – Ты, – говорит, – Сашок, уже помешался на своих галактиках. Нет чтобы второй гардероб на второй стене организовать на пару гвоздей да новый костюмчик повесить. А ты, – говорит, – всю стену картой занял. На фига?

– Ну, – сказал я Ваську, – тебе нравится гардероб, так и делай его, гвозди, так уж и быть, я тебе подарю.

Взял я эту картинку уж третий раз, однако, говорю, пошел на тюфячок, даже и телевизор не стал включать, рассматриваю ее опять, сравниваю галактику. Все под носом, удобно, да и заснул.

Утром встаю, что было-то – вспоминаю. Опять сны про трубы. Но, скажу я вам, я такую девицу во сне видел: губки бантиком, сама ласковая такая, и как будто мы во сне с ней трубы чинили. Приснится же такое!

* * *

…Что, снова триста тридцать первый участок, квадрат Б-20? Нет? Триста тридцать второй. О, это же рядом с триста тридцать первым. Иду, конечно. Даже обрадовался – вдруг Киску мою встречу.

Что там прорвало? Не прорвало. А что тогда, зачем туда идти, это же так далеко. Не прорвало, а прямо-таки наводнение? Все спецслужбы там? Ну, бегу, бегу, конечно.

Даже вездеход дали, чтоб быстрее добрался. Это уже вне всяких… да, по-видимому, что-то действительно серьезное. Уже подъезжаю, вижу: толпа народу большущая. Авария будь здоров. Два мира в конвульсиях бьются, в петлю скрутились, и никто не может сказать, что именно произошло. Энергия потоками из обоих миров выливается в межзвездное пространство. Представляю, что в самих мирах в это время может происходить. Миры могут в одночасье порушиться. Чего все стоят-то? Тут не только часы, минуты, даже секунды важны.

– Что стоим? – заорал я.

Эти начальники ведь только стоять да смотреть могут. Какая ни авария – пять-семь начальников стоят, смотрят, наблюдают, советуются, а один работяга надрывается, что-то делает. Ну везде так, уже надоело. Вот и сейчас стоят. Ну никакой хватки у них, этих начальников, только и могут, что талоны раздавать то на еду, то на работу.

– Что стоим! – опять ору. – Время, время остановить надо в первую очередь, а тогда уже и восстанавливать трубы можно будет. Если время утечку большую даст, миры скатятся вновь в допотопное состояние. Сколько раз уже это было!

Не стал я им объяснять, сколько раз такое происходило на моей Земле, ну, где я сейчас по дням обитаю, и утечки похожие были. Сколько цивилизаций порушилось и кануло в неизвестность, и каких цивилизаций, не чета этой, последней, в которой сейчас живу. Не время же, однако, демагогией заниматься. Быстро реагировать надо.

Начальники посмотрели так на меня отстраненно. Подходит ко мне один из них.

– Иди, что ли. Иди, – говорит мне, – и останови время. Ты же слесарь, не мы. Мы наблюдатели.

Ё-моё, опять наблюдатели. Там наблюдатели, здесь наблюдатели. Называется, семеро с ложкой и только один с сошкой. Я то есть. Ну и бюрократия! Везде одно и то же.

– А полименкер есть у вас?! – кричу. – Только он поможет! Пожал плечами наблюдатель, отошел, опять шушукаются.

«О, нет, – думаю, – с ними каши не сваришь». Похлопал, значит, по карманам, что еще у меня такое есть, чтобы время остановить можно было. По карманам пошарил. О, это ноготь моей Киски, или картинка ее галактики. Как хошь, так и называй. И что? Что, что?

Соображать надо быстрее. Хвать ноготь Киски – и кричу в него:

– Ау, Кисуля, где ты? Помощь нужна как никогда.

В картинке ее ногтя раз – и глаз перламутровый высветился.

О-о-о, моя Кисуля, оказывается, на проводе.

– Ага, сейчас буду, – муркнула она.

И точно, прилетела на везделете. Вытащила, я так понимаю, в их мире такой же прибор, как у нас, подобие поли-менкера. Облила петлю миров, сначала заморозила, время так и припечаталось, каждое туда, куда положено, по своим мирам. А потом мы уже и раскручивали эти миры. Слава богу, еще некоторые спецы-слесари подоспели: раскрутили, сварили, зашили, замазали – и все.