Текст книги "Гений романтизма. 220 лет Александру Дюма"

Геннадий Гончаров

Родился в 1933 г. на Алтае в семье журналиста. Детство прошло в таежном Забайкалье. С 12 лет стал охотиться в тайге. В 1950 г. окончил семилетнюю школу в пос. Усть-Карск Забайкальского края. Вследствие тяжелых послевоенных условий дальнейшую учебу оставил на будущее и устроился на работу в изыскательскую партию, обследовавшую русло реки Шилки. Окончив курсы, работал киномехаником в г. Нерчинске. В 1952-56 гг. служил на Тихоокеанском флоте. Затем работал слесарем-монтажником в строительно-монтажном поезде № 177 на станции Шилка. С отличием окончил школу рабочей молодежи. В 1962 г. окончил Хабаровскую спецшколу МВД РСФСР в звании лейтенанта и с дипломом юриста-криминалиста. Работал следователем в транспортной милиции на Забайкальской железной дороге. В 1969 г. заочно окончил юридический факультет Иркутского госуниверситета. Из милиции перешел в адвокаты и заведовал юридической консультацией в Нерчинске. В 1971 г. избирается народным судьей Нерчинско-Заводского района, а в 1976 г. – Александрово-Заводского района Читинской области. В 1980 г. уходит в отставку.

С 1999 г. живет в Воронеже. Член Воронежского Союза писателей им. М. Ю. Лермонтова и Интернационального Союза писателей. Член-корреспондент Международной Академии наук и искусств. Печатается с 2014 г. В своих произведениях воспевает суровую природу Сибири и особый характер ее жителей. По дневникам отца создал эпопею об освоении Енисейского края переселенцами в начале XX века и о происходящих там событиях в годы Первой мировой и Гражданской войн.

Чикондинская волчица

Здоровье тайги зависит от наличия в ней хищников.

Автор

Юго-западный угол Забайкалья, прилегающий к Монголии. Величественные отроги Яблоневого хребта, нередко покрытые снегом до конца лета и носящие название гольцов. Отдельно выделяется двухвершинный голец Чикондо высотой две с половиной тысячи метров. Древний потухший вулкан с кратером на вершине. Вокруг него был создан государственный природный биосферный заповедник, сохраняющий уникальные места живой неповторимой природы юга Забайкалья, сочетающей лиственничную тайгу Восточного Забайкалья и горные степи Даурии, с охранной зоной в тридцать шесть тысяч гектаров. С юга к заповеднику подступает Хэнтей-Даурское нагорье, полудикое «убиенное» место, как называли его жители очень редких приграничных селений этого забытого богом уголка. А все дело в том, что вследствие возвышенного места, сурового климата и короткого вегетационного периода злаковые культуры и овощи, в том числе картофель и капуста, там не созревали. Поэтому они были привозными. Но хорошо росли травы, и местное население занималось скотоводством и звериным промыслом. На территорию заповедника охотники не заходили, но по его окраинам добывали много дичи, выходящей из охранной зоны.

Однажды, в засушливое лето лихих девяностых, на Акулину-комарницу – время наибольшего появления комаров, – два браконьера из улуса Шулунда, Юндун и Цырен, решили добыть панты изюбря и заодно заготовить мяса. Позвали с собой местного бездельника и пьяницу Колю Гнома, бывшего лесника упраздненного в результате реформ лесхоза. Прозвище Коля получил за свой малый рост в полтора метра и сутулость, приобретенную за двадцать пять лет работы. Зато получил несколько почетных грамот с портретом Ильича и значок ударника труда. Грамоты повесил на стене, где их засидели мухи, а значок потерял по пьянке. Совмещая работу с охотой и «служебным» браконьерством, он перетаскал в рюкзаке за плечами мясо сотен коз, десятков кабанов, изюбрей и сохатых. Потому и скрючился к сорока семи годам. Но тайгу и поведение зверей, места их обитания в то или иное время года знал досконально. Любимой его поговоркой была: «Я волк, а волка ноги кормят!» В качестве компенсации за утраченное здоровье ему от лесхоза досталась молодая низкорослая халзаная[2]2
  Халзан – белое пятно на лбу животного.


[Закрыть] кобылица-монголка бурого цвета по имени Машка. Во время очередного запоя хозяин обнимал ее за шею и целовал в белое пятнышко под челкой. Машка при этом мотала головой, выпучив глаза.

Провожая Колю в тайгу, жена подала ему последнюю булку хлеба, так называемый подмесок, испеченный из остатков муки. Сунув его в рюкзак, Коля пробурчал:

– Ну что ж. Кому калач на стол, а кому и подмесок в суму сгодится.

Тут же обнял свою Аглаю, которая, в отличие от мужа, была крупной женщиной из рода донских казаков, сосланных в Забайкалье за участие в пугачевщине. Во время очередного запоя Коли она брала его на руки и, как куклу, забрасывала на русскую печь, где он и отсыпался до отрезвления.

Военную службу Коля проходил на погранзаставе на Аргуни. В минуты отдыха, взяв в руки гармонь, распевал одну и ту же песенку:

 
Обязательно, обязательно, обязательно женюсь.
Обязательно, обязательно, обязательно напьюсь!
Пусть она будет десятипудовая, пусть пыхтит как паровоз.
Обязательно, обязательно чтоб был рыжий цвет волос!..
 

Жену себе он нашел после дембеля в Чите, познакомившись на рынке при покупке семечек. За словом в карман не лез. Разговорились, сначала полушутя, а далее всерьез, чувствуя взаимное притяжение. Так и вспыхнула неожиданная любовь. Дополнительно к своему приданому Аглая прихватила полмешка семечек, которые Коля раздал своим родственникам и соседям во время вечеринки. Сопоставляя дородную Аглаю и низкорослую, щуплую фигуру Коли, вся Шулунда смотрела на них, свернув глаза на затылок[3]3
  Свернув глаза на затылок – смотреть с большим любопытством (шутл.).


[Закрыть], а досужие соседки перешептывались:

– Да ить сам-то ен ростом всего аршин с шапкой, а жану привез таку бабищу! И где тока сыскал ее, таку беду?

– Зато перина ему не спонадобится. Уляжется, нанежится, а посля накроется одеялом и… всех там делов…

– Бела, как сметана. Вовремя Коляну невеста наклюнулась: девка на погляд подходящая, дородна, во все беремя, на работе словно береста горит, а родни никого нетути.

– Рожа у нее уж больно под блин, да глазенков нету-ка, одне щелки, а так ничо, справная бабочка.

Устроившись на работу продавцом магазина кооперации, Аглая навсегда отбила у местных жителей охоту просить товар в долг, за что и получила комплимент:

– Стоит себе за прилавком, как блин масленый, а поди-ка ты выпроси у нее в долг чо-нибудь. На губках мед, а в сердце лед.

Аглая нарожала трех дочерей, одну за другой. Прилежных и на погляд нравившихся. Сыновей Бог не послал, видимо из опасения, что они могут стать такими же непутевыми, как их отец. На намек свекрови – беременеть в очередной раз, пока не родится сын – ответила:

– Все, маманя! Больше рожать не стану: я вам не свиноматка!

А выросшие дочери, выйдя замуж, упорхнули не только из родительского гнезда, но и за пределы забытого богом края. И к Аглае прилепилось прозвище сорочьей матери.

Собравшись на утренней заре, Коля заседлал Машку, приторочил переметные сумы и зачехленное ружье и, усевшись в седле, произнес: «С Богом!» – подавшись к месту встречи у ручья, где росла старая береза с кокориной[4]4
  Кокорина – дряблый ствол дерева, изъеденный червями и исклеванный дятлами.


[Закрыть] и ожидали компаньоны.

– Здорово ночевали, халаны![5]5
  Халан – друг, брат (забайкальский диалект).


[Закрыть] – поприветствовал, подъехав, Коля.

– Здорово, однахо!

– И тебе, паря, не хворать!

– Ну чё, братцы-кролики, надумали, где удачнее зверя добыть?

– Так на природном солонце в Малом Малахае, однахо. Тама звери в навой раз целыми семьями лизать поедь приходят, – предложил Юндун.

– Малахай, Малахай – куды хочешь помахай! Да туды, паря, махать да махать, двадцать верст до небес, и всё по чаще, а обратно с добычей пока выберемся, то и в глазах беда как[6]6
  Беда как – очень (диалект).


[Закрыть]позеленеет, да и червяк на мясо успеет наклюнуться, – возразил Коля.

– Тажно на солонце моего деда под Бурукаем, – посоветовал Цырен, – там на увале[7]7
  Увал – южный склон горы, поросший травой и мелким кустарником.


[Закрыть] свежей травы наросло навалом. Зверь в солносяд выйдет на увал, а посля в самую темень, глядишь, и на соль придет. Я сяду под увалом, ты на солонце, а Юндун останется с конями на таборе.

– Так-то оно так, но если прямиком ехать, то на пути шулутай[8]8
  Шулутай – каменистая падь (бур.).


[Закрыть], каменьев чертовы россыпи, того и гляди, что кони ноги собьют, а потому вдальми объезжать придется.

– Тогды поедем через Кулинду по учуранам[9]9
  Учуран – тропа, пробитая дикими животными (тунгус.).


[Закрыть], однахо.

– Ну, тажно похлыняли. С нами Бог и два китайца, как говаривал мой дед. Правда, чуть подале будет, зато коням идти по мочажинам легче, да и нам в легких ичигах ступать мягче.

Охотники далее двигались молча, изредка переговариваясь и стараясь не попасть кому-либо на глаза. С утра азартней, чем среди дня, куковал самец кукушки. Из зарослей на его пение самки отзывались веселой трелью: «Кли-кли-кли-кли-кли».

Издавна существует поверье, что «кукушка человеку года предрекает». Поддавшись этой мысли, Коля негромко спросил: «Кукушка сера, загадай смела: сколько лет мне жить осталось?» В ответ самец прокуковал пять раз и умолк. Лицо Коли помрачнело: мало лет предвещала птица.

– Не бери в голову, – попытался успокоить его Цырен, – в следующий раз добавит, однахо.

– Да я и не беру. Чего взять с этой болтуньи?

Однако в его душу закралась тревога за свою непутевую жизнь. Но окружающая природа вскоре поспособствовала поднятию настроения.

Поднявшись на перевал, дали отдых лошадям. Расселись – кто на камне, а кто на валежине. Отдышались и осмотрелись. Перед ними в синеве простиралась завораживающая тайга.

– Простор-то, братцы, какой, аж глаз не берет, – с восторгом прошептал взбодрившийся Коля.

– Здеся, паря, и дышится-то иначе, – вторил ему Юндун.

– Кормилица наша, однахо, – добавил Цырен.

– Вот именно, – продолжил Коля. – Впервые я тут был с дедом на охоте, когда мне стукнуло двенадцать годков. В тот год белка по тайге гужом шла, и пушнины мы добыли шибко много. А ишшо через год я уже держал в руках новую малокалиберку…

Налюбовавшись величием тайги, спустились в долину по сырому сиверу. В лиственном колке у каменистого ручья, на старой стоянке с таганом и шалашиком из корья, остановились покормить лошадей. Заодно развели дымокур, сварили с подсаливанием чай сливанчик, попили к душе, кряхтя и пошвыркивая, утирая со лба пот и отмахиваясь от гнуса и паутов. Цырен, прихлебывая, приговаривал: «О-о, шай шебартуй[10]10
  Шебартуй – темный, густой, грязный (бур.).


[Закрыть], однахо!» Общались вполголоса. В тайге не принято говорить громко. Особенно во время чаепития. Такая традиция заведена предками.

– Ух и жара! Солнце уж с полден своротило, а дышать нечем, – отметил Коля.

Остальные, поддакивая, согласились, продолжая медленно, со всхлипыванием зербать чай.

Отдохнув, двинулись дальше, пересекая марь с высокими кочками, поросшими травой.

– Куцы ни глянь – одни булдуруны быдто лохматы шапки торчат, – не унимался говорливый Коля. – Доселя, паря, еще никто с улуса не добирался, мы, пожалуй, первые притопали.

– Однахо, дождик будет, эвон тучка мороком идет, – предположил Юндун, покачиваясь в седле и указывая прутиком на небольшое темное облако за гольцом. – Сейчас она с рукавичку, а через час полнеба охватит. Да и ласточки не зря летают так низко. Мошкота вся к траве жмется. Дождичек для нас, паря, в самый раз. Солонец промочит, зверь обязательно придет на размякшую поедь. – Дитя природы, живущее по ее законам, Юндун удивительно точно угадывал погоду.

Напарники согласились, высказав свои предположения:

– Мороки долго не идут, однахо. Прольет – и снова ясненько.

– Лишь бы, паря, в сплошное ненастье не заладилась. А то ведь при нем навой раз – и зверь спит стоймя. Какой уж таж-но ему солонец?

Далее путники, отмахиваясь от гнуса, двигались молча. Лишь неугомонный Коля время от времени изрекал:

– Мошка жором жрет, все лицо уже запухло.

– Терпи, однахо, – отвечали компаньоны.

Солнце с полудня сошло к вечерней сфере. Подул свежий ветер. К этому времени туча разрослась и пролилась коротким дождем, который всадники переждали в густом высокорослом сосняке. Сверкнуло несколько молний. Когда грянул заключительный гром, то Коля перекрестился и изрек:

– Боженька на Своей телеге проехал. Конец дождю, братцы!

Снова выглянуло солнце. Тайга сменила запахи. Повсюду на траве висели жемчужные капли влаги. Засеребрилась на кустах паутина. По-иному запели птицы. Послышался голос удода.

– О! Татарский петушок запел, паря. Забавная птица. Стало быть, погода наладится, – заметил Коля.

В небе, распластав крылья, повис коршун, планируя в восходящих потоках воздуха.

* * *

Когда солнце склонилось к закату, они прибыли к скрытой в заросшем косогоре землянке.

Развели костер, наскоро поужинав. Смыв пот в ручье, Коля ушел на солонец кормить комаров, а Цырен в полукилометре от табора уселся на выворотне[11]11
  Выворотенъ – корень вывернутого бурей и упавшего дерева, вместе с оставшейся на нем дерниной, землей и вкрапленными камнями образующий вид щита.


[Закрыть] под увалом, выбрав удачное место для обзора.

В полночь, когда Колю стало клонить ко сну и он уже стал клацать зубами от холода и, по выражению таежников, «заворачивать сендуху»[12]12
  Завернуть сендуху – продрогнуть (забайкальский охотничий сленг).


[Закрыть], где-то в долине закричал филин. Неприятный его голос, похожий на хохот, нагнетал в душу тревогу. Вскоре на солонце незримо, словно из-под земли, появился пантач. Постояв несколько минут и озираясь по сторонам, он стал лизать гуджирную землю. Коля, почувствовав его, замер и затаил дыхание, превратившись в единое целое с ружьем. Когда передняя часть быка перекрыла белесую березу, он попеременно нажал спуск обоих стволов. Эхо выстрела поглотила мягкая зеленая тайга. Красавец олень рухнул на колени, издав последний выдох, и медленно опустил голову, оберегая налитые кровью рога даже в минуту смерти. Коля, немного подождав, пришел в себя, вылез из сидьбы и перерезал хрипящему оленю горло. Затем вернулся на место, перезарядил ружье и стал ожидать рассвета, памятуя о том, что засыпать на солонце нельзя ни в коем случае, так как туда после выстрела в поисках пищи может прийти медведь. А место выстрела он определяет с удивительной точностью.

На рассвете к солонцу с двумя лошадьми в поводу подошел Юндун. На подходе он посвистывал, предупреждая Гнома. Тот вылез из сидьбы, зевнул и потянулся, расправляя затекшие члены.

– Кого стрелял-то, однахо? – поинтересовался Юндун.

– Да эвон пантача завалил, паря, – ответил Коля, потирая искусанную комарами шею. – Не зря, видать, комаров кормил. Всего заели, кровопивцы. Зато панты – самое то! По залони видно, что они созрели. Раз она такая мягкая, то и панты в самом соку. За первый сорт сойдут.

– Дай-то бох, однахо!

Продолжая общение, подошли к убитому животному. То был молодой бык с пантами по шесть отростков. Желваки на их оконечностях были мягки и покрыты еще нежной пушистой шкуркой – залонью. В самую пору сочны и кровянисты. В такой стадии им на черном рынке не было цены. Ловко работая ножом и топором, срубили верхнюю часть черепа с пантами и приторочили их к седлу кобылы. Затем, заарканив тушу, лошадью оттянули ее с солонца, выпотрошили и поволокли на табор.

Там уже пылал костер и в полуторном ведре кипела вода. Цырен высыпал в нее килограммовую пачку соли. Когда вода снова закипела, то в нее стали окунать панты: попеременно верхнюю и нижнюю части. Затем повесили их на просушку в тени и приступили к разделке туши. Предварительно обмакивая мясо в соляной раствор для отпугивания мух, развесили его над дымокурами. В старом медном котле, что Цырен называл не иначе как бахум-бачок, отварили почки и разрубленный на три части соколок от грудины, приступив к трапезе. Разговоры прекратились. Только чавканье, чмоканье и жевание нарушали тишину. Наевшись до отрыжки и выпив ароматный бульон, сложили мясо в кожаные сумы и приторочили к седлам крепких лошадей Юндуна и Цырена. Впоследствии собирались развесить его на чердаках для просушки и завяливания.

Солнце пекло нещадно. От вчерашнего дождя в воздухе не осталось и следа. Лишь мочажины и поточины, пополнив запасы влаги, укрылись распрямившейся травой.

– Ну, вот и управились, – сказал Цырен, утирая рукавом пот с лоснящегося лица. – Бахум-бачок надо бы спрятать, однахо.

– Управиться-то управились, но теперича надо подумать, как домой добраться незаметно, – вставил Коля. – Давай так, вы поезжайте разными путями, а я тут малость задержусь, все приберу, припрячу и взатемень вернусь, чтобы с пантами на дурной глаз не натакаться.

Так и порешили. Напарники повели лошадей в поводу, о чем-то хурукая меж собой на родном языке, а Коля стал устранять следы браконьерства. В последнюю очередь залил костер. Тот зашипел, выбросив к небу пепел и белый дым. Разметав метелкой угли по траве, Коля не заметил, что один из них сбоку оставался ярко-красен и, постепенно покрываясь серой оболочкой пепла, сохранял внутри жар. Сев на Машку, он осторожно, только ему знакомыми тропами направился в улус.

Набежавший предвечерний ветерок раздул закатившийся в сухую траву-неполь едва тлеющий уголек. Через несколько минут в траве заплясало и закрутилось пламя. А через час-другой огонь дополз до сухостоя мелкого чернолесья и оттуда уже, образуя впереди воздушную тягу, огненным валом понесся к заповеднику со скоростью двадцать километров в час. Шум и треск от огня нагонял страх на застигнутых врасплох зверей и птиц. Ища спасения, они устремились в тундровую зону, к подножью ледника. Звезды перестали светить в небесах, уступив место зареву пожарища…

Подъезжая к улусу в темноте, Коля стал объезжать болото и обомлел, кинув взгляд в сторону хребта. У подножия гольца извивалась огненная змея. Это полыхала тайга.

– Ни хрена себе! Вот и поохотились, ё-ха-ры ба-бай! – воскликнул он и пришпорил Машку…

* * *

А тем временем обитающая в заповедники волчица с четырьмя двухмесячными детенышами лежала в логове. Волчата дремали, уткнувшись в сосцы. Вдруг до ее обоняния дошел запах дыма. Волчица выбралась из логова, принюхалась и осмотрелась. Где-то там, у подножия горы, гудело пламя, пожирая лес с его не успевшими уползти и убежать обитателями. Особым тревожным рыком она разбудила своих волчат и стала уводить в безопасное место. Но такового не оказалось. Повсюду расползался удушливый дым, загнав волчицу с выводком в западню. Сзади и с боков горящий лес, а впереди несущаяся с гольца холодная и пенистая вода. Времени на раздумья не оставалось.

И отчаявшаяся волчица решилась. Взяв за загривки волчат, одного за другим сбросила в воду и вслед прыгнула сама. Догнав их в крутящейся пене, плыла вдоль берега вниз по течению, пока река не вынесла их на равнину подальше от огня. Высмотрев удобное место, она вышла на берег. Следом выбрались только три детеныша. Один исчез в бурлящем потоке.

С той поры для волчицы и выводка началась пора суровых испытаний. В течение лета и части осени по степи, лесам и перелескам они шли в северо-восточную тайгу Забайкалья. Волчата за это время подросли и наловчились самостоятельно добывать пищу. Наконец пересекли степи Даурии и, достигнув истока Урюмкана, стали продвигаться к его устью, выбирая место для постоянного обитания.

* * *

Когда опавшие листья и хвою засыпал первый снег, скитальцы на хребте наткнулись на свежий след сородичей. Только что прошедшие волки оставляли свои следы-метки на пеньках, обозначая владения. Обнюхав и изучив их, самка поняла, что стая состоит из одних самцов. Это вселило в нее уверенность в том, что они не отнесутся к ней и волчатам враждебно. Перейдя на бег, временами останавливаясь, соблюдая осмотрительность и осторожность, к закату они в густом сосняке увидели, как на горбатом взлобке их ожидали три матерых волка и два трехлетка. У всех вздыбились загривки. Самый крупный, матерый и свирепый, но необычайно умный вожак стаи – иргичен, налив решительностью глаза и прорычав грозное предупреждение, двинулся навстречу пришельцам. Проявив равнодушие к волчатам, он пошел прямо к волчице. Та смотрела на него не мигая и наклонила голову к земле, давая понять, что готова принять все условия стаи. Вожак обнюхал ее от хвоста до головы. Волчица в ответ доверительно лизнула его в ухо. Тот гордо вскинулся и коротко заворчал, давая понять, что не терпит заискивания. Законы стаи для него важнее симпатий.

С того вечера и до момента гибели стаи, когда жалящие осы пронзили их сердца, они были неразлучны. Всегда и всюду она была рядом с ним, послушная только ему одному, но гордая с другими волками. Это были настоящие волки, благодаря опыту и уму вожака всегда сытые, а потому ему послушные. Он обучал их охоте на гигантов тайги – сохатых и изюбрей, медведей-шатунов, показывая пример сообразительности, дерзости и удивительной хитрости. По его поведению стая понимала, что вся ее жизнь состоит из риска и опасностей. А дочь волчицы была под особым покровительством вожака. Возможно, в ней он видел надежду на прирост стаи. Пришедший в местную тайгу с северных склонов Станового хребта в двухлетнем возрасте, покинув непомерно разросшуюся стаю, он в новых условиях использовал не только приобретенные им навыки охоты на согжоев и снежных баранов, но и способы избавления от преследования человеком – этим двуногим существом с огненной лапой-рукой, несущей смерть всему сущему в лесу.

С пополнением стаи у нее увеличился шанс на успешную загонную охоту на копытных животных. А для волчицы с волчатами закончились тяжкие времена, и в стае они обрели возможность спастись от голода…

* * *

Глухое урочище в низовьях Урюмкана, притока пограничной Аргуни. В подковообразной котловине, обрамленной каменными россыпями и утесами, у подножия увала кормилась группа изюбрей из пяти особей: бык, две самки и сеголетки – телочка с бычком. Животные с наступлением суровой зимы спустились с хребта в более мелкие отроги гор, где усиленно поедали вершинки и ветки ерника, молодой таволги, березовую губку и ветошь, стараясь насытиться перед наступлением длинной и холодной рождественской ночи. Бык ходил повыше в увале, в зарослях осинника, время от времени настороженно посматривая на прилегающую марь. Его величавый, стройный, с гибкими линиями стан, маленькая голова с черными глазами и ветвистыми рогами, быстрый и проницательный гордый взгляд, легкие и свободные движения позволяли резко выделяться среди сородичей.

Обособленно, в стороне паслась старая, изможденная самка, встретившая свою тридцатую зиму и утратившая способность к продолжению рода еще десять лет назад. Стершиеся коренные зубы уже не перетирали грубую пищу, и, питаясь только сухими листочками, которые попадались все реже, она была обречена на смерть от истощения.

Высоко в небе невесть откуда появился ворон, в тех местах самая умная таежная птица. Совершив несколько кругов, он низко опустился и пролетел над изюбрями, радостно куркнул, словно повстречал старых друзей, и взмыл под самые облака. Описывая широкие круги, он громким курлю-каньем с булькающим звуком извещал тайгу о пасущихся животных. Голос ворона уносился на все четыре стороны света, перелетал через хребты, эхом отражался от утесов, метался в распадках и, сжавшись в струю, разлетался над ледяным руслом реки в обоих направлениях.

Животные забеспокоились и быстро покинули место кормежки. Их погнал генетически обусловленный страх. Бык, подгоняемый этим страхом, откинув рога назад, несся впереди в спасительный сивер по редколесью, в зарослях болотного багульника и долгушника. Он чувствовал, что из-за валунов или из кустов может наброситься серая лохматая смерть с горящими глазами и вцепиться в шею.

И они не ошиблись. К урочищу приближалась волчья стая. Вел ее лютый вожак, каких охотники называли ирги-ченами. Уж он-то знал, когда и куда вести стаю. Принюхиваясь к запахам и выделяя из них лишь заслуживающие его интереса, он одновременно напрягал отточенный слух, способный на запредельном для других волков расстоянии уловить особое карканье ворона, увидевшего копытных животных.

Если ворон кричит по-пустому, то волк обязательно это поймет. Но на этот раз он был уверен, что ворон увидел крупную добычу. Да и по особой интонации карканья он узнал своего старого знакомого наводчика, не единожды предрекавшего стае обильное пиршество…

Вожак, расшифровывая своим незаурядным умом сообщения ворона, вывел стаю на высокую рёлку, господствующую над ближайшим редколесным распадком, являющимся переходом в спасительный для копытных животных сивер, заросший высоким листвягом и подлеском-чепурой, то есть сплошными зарослями багульника, ольховника и ерника. Предзакатный ветер потянул вниз по распадкам, перевалам и мари, не задевая рёлки со стаей. Волки же своим острым зрением наблюдали за бегом изюбрей к убежищу, пуская слюну, клацая челюстями и ожидая команды вожака. Тела их укоротились, превратившись в сжатые пружины. Вожак, применяя не только голос, но и телепатию, наконец-то передал свой замысел стае, испытанный не один раз и отработанный до мелочей.

Первыми помчались два матерых самца. Добежав до распадка, расселись по его противоположным склонам, слившись с серыми обломками скал. Путь изюбрям в сивер был перекрыт. Остальных, переярков и двух волчиц – матерую и молодую ее дочь, вожак повел за собой на перехват бегущих изюбрей.

Прибежав в устье распадка, вожак со своей «группой захвата» залег в снегу на господствующем измыске. По шуму смерзшегося зернистого снега и хрусту обломленных сучьев определил приближение добычи. Вот она, надежда и спасение стаи от голода! Его острый взгляд сразу же выделил отстающую старую матку. Пропустив основную группу и рогача-самца, вожак стремглав бросился к матке наперерез и в прыжке вцепился в ее шею. Волчицы повисли на ее бедрах с двух сторон. Переярки, как челноки, сновали впереди, не давая матке следовать за семьей, заворачивая в сторону. Эта роль для них была вполне привычна.

Матка упала на колени и издала предсмертный низкий и глухой крик: «Боу, боу!» – подстегнувший ее семью. Бык помчался прыжками по семь-восемь метров. За ним бежали остальные. Все стадо словно ветер пронеслось мимо лёжек матерых. Но те, услышав предсмертный рев изюбрихи, уже спешили на помощь стае. Началось кровавое пиршество. Изюбриха была еще жива, хрипела и сучила ногами, когда вожак, разодрав ей грудь, стал пожирать горячие внутренности.

Через пару часов волки ушли в укрытие, оставив брюшину и обглоданную голову. На таежную сцену вышли другие, существа-чистильщики. Смерть одной особи дала возможность жить другим. На утолоку опустился ворон. Отгоняя соек, он важно расхаживал по утоптанной поверхности, склевывая кусочки мяса. Сойки и синицы довольствовались кровяными шариками снега и кусочками жира с брюшины. Ночью пороша укрыла место лесной трагедии.

* * *

Прошла неделя. Изюбри, гонимые страхом и ведомые опытным быком, переселились в долину Урова. Проголодавшиеся волки, преследуя их, перехватили запах лошадиного пота и, ориентируясь по нему, вышли к заставе в устье речки и залегли в прибрежных кустах. В полдень ворота заставы открылись, и оттуда на прорубь двое двуногих вывели группу лошадей. Животные поочередно подходили к водопою и, словно насосом, втягивали студеную воду. Напившиеся спокойно возвращались на заставу. Среди них были кобылицы с первогодками-жеребятами. Те стали резвиться, и один из них оказался в стороне. Вожак подал команду, и стая, выскочив из засады, погнала его по глубокому снегу за поворот. Солдаты не сразу заметили нападение и среагировали лишь после тревожного ржания кобылиц. Зазвучала автоматная очередь, но жеребенок и волки уже скрылись за поворотом. На выстрелы приехал начальник заставы на дежурной машине. Посадив в нее оторопевшего солдата, помчался следом за стаей по ее следу. Но было уже поздно. Когда машина настигла стаю и люди открыли стрельбу, волки, наглотавшись горячего мяса, бросились врассыпную, оставив на снегу растерзанные останки. Сгруппировавшись в прибрежных зарослях и прикрываясь ими, они добежали до перевала и скрылись в тайге.

На другой день на заставу заехали охотники из Аргунска Михалёв и Губарев – опытные следопыты и зверовщики. Изучив место нападения и следы бегства волков, они в беседе с начальником заставы высказали мнение о предполагаемом месте будущего убежища стаи, ушедшей в сторону Марьина. Это должна быть сосновая грива на водоразделе с зарослями непролазного стланника, подпираемая с двух сторон каменными россыпями. Начальник с их доводами согласился и предложил погостить денек-другой до планового прибытия вертолета из погранотряда, а там поучаствовать в облаве. Охотники согласились и стали готовиться к воздушной облаве, подбирая себе надежных помощников.

* * *

… Вертолет обнаружил стаю на том самом месте, о котором говорили охотники. Зазвучали выстрелы, и волки стали метаться между деревьев, не понимая, что сверху их прекрасно видно. Звери один за другим затихали в снегу. Некоторые бились в смертельных конвульсиях, орошая снег алой кровью. Вожак, сообразив, что огромная грохочущая птица и есть та самая смертельная опасность, встал на дыбы за толстой сосной, упершись передними лапами в ее ствол. Автоматная очередь сбивала кору, не задевая зверя. Когда вертолет заходил с другой стороны, то волк перебирался на противоположную. Но вскоре пуля из снайперской винтовки СВД поставила точку в его жизни. Последовавшая его примеру волчица встала на дыбы за двойным стволом искривленной сосны, но снайперская пуля перебила ей левую опорную лапу. Волчица упала, тут же получив пулю в сердце.

Тем временем ее дочь, молодая, но уже опытная волчица, назовем ее Альма, по удивительному звериному чутью не стала прятаться за деревья, как ее мать и братья, а сразу же бросилась к примыкавшей каменной россыпи с огромными серыми плитами, на которых никогда не было снега из-за постоянно дующего здесь верхового ветра. Желание убежать подальше от грохочущей птицы подстегнуло ее сразу же, как только одна жалящая горячая оса пронзила ей правое ухо, а другая просвистела в дюйме от головы, обдав струей сжатого воздуха. Крупным наметом она не бежала, а зигзагами летела вперед, едва касаясь лапами поверхности шершавых плит. Увидев боковым зрением приподнятый край одной из них, она в мгновение ока метнулась и ползком втиснулась туда, ища спасения. Гремящая птица, сгубившая ее стаю, вселила в нее ужас. Гонимая природным страхом, волчица все дальше и дальше забивалась под плиту. На ее счастье, плита лежала на скальных обломках со свободным пространством, где беглянка, уткнувшись в холодный камень, наконец-то смогла развернуться и залечь мордой к выходу, смелая и яростная, и так, с оскаленной пастью, глядела через узкий лаз на вершины сосен и клочок неба над ними, готовая, если снова полетит оттуда кусачая горячая опасность, кинуться ей навстречу и схватить на лету.

А вертолет, повисев над хребтом минуту-две, спустился к подножию, сел на наледь и умолк. Выпрыгнувшие из него охотники и пограничники поднялись на вершину склона и собрали семь окровавленных волчьих туш. За отсутствием времени более широко охватывать место отстрела не стали и, накинув на шеи волкам удавки, быстро стащили их к наледи и загрузили в вертолет. Винтокрылая машина поднялась и взяла курс на заставу. Для волчицы грохот двигателей и винтов стал таять, удаляясь все дальше, пока не замолк где-то в устье долины. Она не сразу вылезла из укрытия, пролежав до позднего вечера, и лишь с наступлением темноты покинула убежище.