Текст книги "Гений романтизма. 220 лет Александру Дюма"

Ирина Листвина

Листвина Ирина Исааковна родилась 23 апреля 1944 г. в эвакуации, жила в Ленинграде. Окончив ЛИТМО и четыре курса филфака ЛГУ, работала техническим переводчиком. В 1996 г. увезла отца лечиться в Израиль и осталась в Хайфе, в 2011 г. вернулась, а с 2017 г. живёт то в Санкт-Петербурге, то в Хайфе.

В 2016–2019 гг. вышел сборник стихов «Прогулки вдоль линии горизонта» и проза в двух частях «Гербарии, открытки…». В 2020 г. издан сборник стихов «Предвестья», а в 2023 г. в издательстве ИСП – избранные стихотворения «Дерево в окне». Также неоднократно публиковалась в Израиле.

За участие в конкурсах (Лондонская премия, журнал «СовременникЪ») получала дипломы финалиста, в 2021 г. приняла участие в III Онлайн-фестивале с присуждением ордена Св. Анны, в 2023 г. был присужден орден Св. блгв. князя Александра Невского.

Из второй части «Гербарии, открытки…»
Отрывок (1958–1960 гг.)

Год 1958-й

В жизнь класса «А» быстро вошла новизна светскости, появилась и первая компания, поначалу, как водится, большая и сборная. Собиралась она на вечеринках в квартире Люды Раколан (точнее, в апартаментах на углу Невского и Караванной, именовавшейся тогда улицей Толмачёва).

* * *

…Люда Раколан (скромная, сероглазая и темноволосая девочка со стрельчатыми ресницами и длинными, но не толстыми косами) появилась в пятом классе вместе с остальными новенькими. Она носила школьную форму, как все мы, и совершенно ничем не выделялась, если не считать двух деталей, пограничных или находящихся почти за пределами школы. Она выходила на улицу в шиншилловой шубке песочного цвета с пыльно-серебристым отливом и садилась в серо-голубую «Волгу», собственную машину ее отца.

Мы со старой приятельницей Олей Хориной (всё же не подругой, так как при всей своей открытости она чем-то напоминала вайнсоновских Лялю и Лилю[15]15
  Персонажи одного из предыдущих отрывков.


[Закрыть]) слабо разбирались в дорогих вещах и около года не подозревали, что шубка настоящая. (Мало ли что может быть под обезьяну, как «кролик под котик».) И что машина – не служебная, на те мы уже насмотрелись и им не удивлялись. Но и недооценивая машину, водителя и шубку, мы понимали, что Раколаны-старшие – люди обеспеченные. Затем, когда атмосфера в классе, да и новизна оттепельного времени «устаканились» (по словцу тех дней) и мы стали жить-поживать, как на озере летом (где от бурных зимне-весенних льдин, течений и столкновений остались лишь бриз да круги на воде), Раколаны стали приглашать нас к себе, вначале по двое – по трое.

Мы так обалдевали от стильности, царящей в их доме, что даже не могли бы рассказать, в чем же она заключалась, тем, кто еще там не был. Я уже насмотрелась на мебель, зеркала и фарфор, ведь раз в неделю я ходила на кружок в Эрмитаже (вспоминается также и некий несравненно более скромный дом на улице Восстания-Знаменской, где жила неизменная чета Вайнсонов).

Но здесь поражали даже не вещи сами по себе, а размеры квартиры – это была почти «анфилада из русской классики». Да и то, как дом этот был поставлен, – «блеск лоснился», как в переводных романах Бальзака. Ни одной пылинки не было ни на «палисандре мебели», ни в уголках с живыми цветами и китайскими вазами.

Удивляло и то, что на столе (сначала нас почему-то звали к обеду), накрытом сверкающе-белой скатертью, имелись тарелки и приборы более сложные, чем было принято (не в кино, а дома по праздникам). И твердые воротники салфеток, которые приходилось надевать, следуя примеру взрослых. И за едой, поглядывая друг на друга, гадать, какой именно из поставленных рядом «сосудов» взять для воды, лимонада или сока, какая из вилок для чего, etc…

Мне было вначале легче, чем некоторым, но не потому, что я водилась с нашей соседкой Марией Константиновной (племянницей бывшей фрейлины двора). Нет, просто дома с недавних пор лежала на видном месте тонкая книжица «Этикет и хорошие манеры». Но зато многие сориентировались у Раколанов быстрее меня.

Итак, все началось с того, что нас подавляли, даже угнетали всем этим великолепием, но продолжалось так недолго (месяца полтора; кажется, за это время все понемногу успели у них побывать). Так что слухи об этом доме уже распространились в пределах класса (и он завибрировал), но не успели как следует разрастись и вырваться за его пределы. И еще никуда (широко!) не доползли.

А затем, посмотрев на каждого из нас в отдельности, они пригласили всех скопом на первую вечеринку, где царил совсем другой тон, простой и веселый. Потом забраковали «подвыпивших и грубых», то есть не умевших в подпитии держаться вежливо. И стали приглашать нас (очень разных, но больше половины класса) сначала раз в месяц, а потом и чаще.

Родители Люды выглядели молодо (им было под сорок, а казалось, не больше тридцати двух). Но ее мама держалась незаметно, хотя одета была великолепно. Так что тень ее смешалась в моей памяти с толпой «светских дам всех времен и народов» – в кино и по телику. Я запомнила только общий облик и не помню, была ли она хороша собой или просто смотрелась блестяще и безлико.

Зато как живой возникает снимок Людиного отца, Артура (Вартана? Вахтанга? Не вспомнить, но все вокруг, а со временем и мы тоже звали его просто Артиком). Он был невысок и кареглаз, всегда с гитарой, всегда артистически заводной. И еще он отлично, как на шарнирах, танцевал – все на свете танцы.

Да, он был ослепителен и позднее чем-то напоминал мне – или это просто вздорная шутка памяти? – самого Окуджаву на вечере у Лёши Хвостенко. Он читал нам под гитарный перебор стихи (в том числе и Н. Гумилёва), пел песенки от ширпотреба до Вертинского, показывал класс картежной игры – «только не на деньги». А потом шутя объяснял некоторым (но не всем и каждому) тайные игровые приемы. И еще пел с душой – увы, и с душком – блатные песни[16]16
  Которые распространились и размножились за последние годы так, что уже не вспомнить, какие из них он пел тогда.


[Закрыть].

Он был «истым джентльменом полусвета», из тех, что существовали (и блистали) – всегда? Или когда-то? Непонятно было, как и откуда заскочил он в наши, пусть «замечтательные»[17]17
  Героиня рассказа – семиклассница Ира. Она называет про себя наступившую оттепель «замечтательной», соединив два слова – «замечательная» и «мечта».


[Закрыть], но все же немного серенькие (для него) времена или в окружающую действительность, все еще замусоренную газетным тусклым шрифтом. Иногда, глядя на него и фантазируя, я ощущала себя попавшей в какую-то современную пьесу (вроде комедии из богемной жизни) на любительской сцене. Но при этом – я была как бы и на сцене, и зрителем, а по сути дела, это и правда было даровым домашним спектаклем.

Мои родители тоже заинтересовались Артиком с женой, но знакомство было недолгим. Некоторое время спустя я узнала от них, что Артик занимается поставками-доставками товарных упаковок со складов в универмаги (также в Пассаж и в ДЛТ), одним словом, работает «поставщиком» – совсем как некогда мессиры Фуке или Бернье (знакомые мне из французской легкой классики: А. Дюма, Э. Сю…) служили откупщиками при Людовиках.

Но как-то раз отец довольно холодно сообщил мне, что Артик нахватался стихов Гумилёва и песенок Вертинского от солагерников из интеллигентов. Впрочем, не только тогда и там, так как он поддерживает общение со старыми знакомыми. И по-прежнему тянется к интеллигенции (и старше нас, да и выше уровнем).

Но огорчило меня совсем не это, а его упоминание вскользь, что Артик сидел как обычный блатарь, хотя и был из «хорошей семьи», выкорчеванной в 30-х. Услышав о последнем, я немножко воспрянула духом, так как все мы (я одна из первых) были им очарованы.

Мой папа был из тех, кто «всегда прав», но ведь в данном случае он мог просто не знать всего – например, что в доме Артика бывают известные артисты и певцы (нас с ними не приглашали, но звали иногда Аллу «за красоту» и Мишу «с шахматами»). А нам – понемногу раздавали контрамарки в Дом кино.

* * *

Настоящее разочарование, однако, наступило, когда я поняла, что он и дальновиден, и расчетлив. Видимо, яркому персонажу-романтику можно иметь на сцене сколько угодно грехов и пороков (вполне терпимых, разумеется). Но расчетливость в те дни была несовместима с этим амплуа в глазах увлеченного юного зрителя.

В начале знакомства никто из нас не понимал, почему Раколаны приглашают нас, но первая же теплая, даже горячительная вечеринка, последовавшая сразу за парой по-светски чопорных обедов, подействовала как контрастный душ, сломав лед в самых недоверчивых сердцах.

И никто больше не задавал никаких вопросов, все стали там как дома, большинство даже гордилось квартирой на Караванной как «своей». Но Люда продолжала держаться не только скромно и просто, но и обособленно, она была мила, смеялась беззаботно вместе с нами, но и оставалась собой, то есть светской юной особой.

Это оказывало на меня то же действие, что и на обедах, когда ее глаза поблескивали искорками смеха при каждом промахе гостей, правда, так беззлобно и жизнерадостно, словно она приглашала и нас смеяться (с ней вместе). Однако мы с Олей Хориной продолжали относиться к ней как к милой, но немножко бесцветной (возможно, притворно?) девочке, втайне придерживаясь мнения, что Артик подбирает дочери круг будущих женихов, ища одаренных мальчиков, которым «светит большое будущее». Это были все те же лица: Миша, почти догнавший свою маму как шахматист, Валерик, чьи рассказы о генетике и евгенике сделали бы ему честь в Лектории на Литейном (в качестве лектора, разумеется). И наконец, Глеб, которому предстояло стать светилом математики. Это нас ничуть не удивляло, так как в одной из басен Крылова «невеста-девушка смышляла жениха». И все же – почему так рано?

Но с течением времени легко было заметить, что Артик уделяет больше внимания другим парням – неразлучным Каскину и Коркину, «двум Костям», которые были подлипалами «дворюг»[18]18
  Дворюгами Ира называет нескольких хулиганов во дворе их дома на Владимирском, постепенно сплотившихся в воровскую шайку.


[Закрыть], а теперь (не подавляя, как прежде, своих инстинктов) постоянно ржали и издевались в классе – над кем и как могли. Про них еще шел слух, что они подрабатывают в качестве вышибал в «ресторане с репутацией» на Загородном.

У Раколанов они неожиданно раскрыли себя артистически, как пара эксцентриков (жонглер и клоун). Но в отличие от привычного юмора (скажем, Олега Попова в цирке) этот – отнюдь не был добрым. Он провоцировал, пакостил, он в целом напоминал ловкую игру с потайным кривым зеркалом. Но Артик всячески выделял их и не только показывал им карточные фокусы, а с быстротой молнии демонстрировал в углу науку приемов, оставшуюся для остальных тайной. Впрочем, эта якобы «школа шулеров» тоже была игрой, вернее, началом обучения способам ловкости рук, ведь Артик имел дело с дорогими упаковками. А его (кстати, невысокая) должность в главке Ленторгмина была синекурой.

Кажется, в восьмом классе до меня вдруг дошло (хотя я не поделилась своей догадкой ни с кем, даже с проницательной Олей), что для Артика они ученики, что он мастер, а они подмастерья.

Казалось бы, что могло быть общего у обаятельного Артика (по мнению отца, похожего на цыгана, но с нашей общей точки зрения – на классического гасконца д’Артаньяна) с «паханом» Шуркой с черными, шнурковатыми и никак не желающими расти усиками, – из ушедших в прошлое лет? Но когда до меня дошло, что этим общим являются деньги (и они для них троих самое главное, и обаятельный Артик, общаясь с «интеллигенцией будущего», на самом деле преследует свои цели), то он полностью утратил былое обаяние в моих глазах. И легкая влюбленность в «светского артиста» исчезла, растаяв как дым.

Правда, дом на Караванной был хорош не одним хозяином, но и атмосферой долгого непринужденного веселья с танцами, а также и тем «лоском полусвета», который он давал (правда, не все брали). Дом был хорош и своей огромной[19]19
  Как казалось тогда школьникам.


[Закрыть] изразцовой ванной комнатой, и темной, но совсем не маленькой «складской», где хранились разные вещи – от старого велосипеда до свертков много менее понятных. В этих двух «как бы комнатах» по очереди прятались целующиеся парочки, и там-то, таясь от остальных, они в дальнейшем и складывались (или распадались) окончательно.

* * *

Остается общий снимок с Людой Раколан в центре. Она не нуждалась ни в подружках, ни в круге девочек, своей раз-ноликостью подчеркивающих ее тонкую и неяркую привлекательность в дорогостоящей оправе (из импорта высшего сорта и ценных украшений). Ее мало интересовали и ничуть не касались ни Алина красота, ни мои книжные выдумки, ни Олина субреточная живость.

Она настолько верила в силу вещей как талисманов, что даже и Аллу Шанцеву никогда не сочла бы соперницей. Но зато ее привлекала неподдельная женственность некоторых «девочек проще», она покровительствовала их романам. А нас (всех остальных), пожалуй, продолжали звать только потому, что приглашать полкласса стало традицией.

…Надо признать, что наш с Глебом и Алей «прямоугольный треугольник»[20]20
  Речь об Ириной влюбленности в одноклассника.


[Закрыть] уже мало кого интересовал. Я еще не раз вернусь к рассказу о первой любви (продолжавшейся, как музыкальная тема без развития), но сейчас лишь о том, как ее воспринимали окружающие. К тому времени у них сложилось мнение, что у нас нет настоящих чувств, так считали наши приятели. (Ни даже «чуйств», как с циничной усмешкой выражались «два Кости» и их компания из старой части класса.) Последние меня глубоко раздражали, но большой ребенок Иринка, моя недавняя предшественница, порой не прочь была бы присоединиться к мнению первых – только не с насмешливой улыбкой, а с сочувственно-грустной гримаской.

Но у меня это уже не получилось бы; вернее, из попытки улыбнуться над собой выходило лишь что-то вроде душевной щекотки. Улыбка, нервный смешок, переходящий в легкие, едва набежавшие и тут же высохшие (невидимые) слезы, но где-то рядом возникает тень боли. Нет, не стоит будить этого спящего – конечно же, не льва, но кто его знает, котенок он или львенок.

Итак, черта между нами тремя в классной компании была установлена, да мы и сами не пытались ее пересечь.

А в огромной квартире Раколанов природная жизнь кипела и самосозидалась, продолжая себя, вследствие чего две-три парочки после школы поженились и быстро обзавелись первым малышом, а три-четыре бурно развелись. Но, разумеется, не по-итальянски, а по-русски, то есть с малышом или без – это такой уж большой роли не сыграло.

* * *

…В девятом классе, осенью, и сами Раколаны, и их дом около Пассажа, находясь в самом зените и расцвете, внезапно куда-то исчезли, как мяч из известного детского стихотворения: «Лопнул, хлопнул – вот и все»[21]21
  Из стихотворения С. Маршака «Мой веселый, звонкий мяч».


[Закрыть]. Артика замели и посадили на второй срок, а девочка в шиншилловой шубке (дело было к зиме) вместе с роскошно одетой мамой уехали к родственникам в маленький армянский городок с непонятным названием (взяв брильянты и самые ценные вещи, но почти без денег. И бросив остальное на произвол судьбы).

Года через полтора я кончила школу, вскоре мы переехали в Невский район, где отцу (само собой, и нам с мамой тоже) дали двухкомнатную «малосемейку». Больше я с Раколанами ни разу в жизни не пересеклась.

Но и после их исчезновения наши вечеринки продолжались, хотя стали реже. Там говорили, но не больше, чем на переменках, танцевали вовсю, ужинали под шлягеры и общий гам, всем было весело. Но почему-то общение со сверстниками, кроме немногих, занимало лишь какую-то (причем внешнюю) часть меня. Оно и было, и осталось шумно-поверхностным, как обычно бывает у подростков, это было сплошное «много шума из ничего».

Одноклассникам все еще не хотелось в студенты, а я (по инерции?) продолжала много читать. И, стараясь не подавать вида, порой скучала с ними, да и они со мной – тоже.

…Кажется, стихи писались в моей голове сами, и это было головокружительно. Но меня смущало, что на бумаге они ничем не напоминали моих любимых – ни Гумилёва, ни Пастернака, ни Ахматову, ни громких и звонких новых стихов – от «западника» Бродского, которым я искренне (но как-то непросто) восхищалась, до тех, что звучали через рупоры на площадях[23]23
  Звучали – Е. Евтушенко, Р. Рождественский, А. Вознесенский, иной раз и Б. Ахмадулина.


[Закрыть].

Не были ли они – немного больше – похожи на речетативно-своеобразные стихи Новеллы Матвеевой или Юлиана Тувима? Не знаю, возможно, что и да, но явно недостаточно, мне же хотелось, чтоб было «как можно больше». Ведь я издавна знала, что вначале следует подражать «образцам», а не жаждать самостоятельности. Я боялась, что со стихами у меня выйдет то же, что и с музыкой. В последней я так и не достигла уровня, а теперь она стала угасать в моих пальцах, не желая быть на троечку средней…

Стихи было бы не очень трудно копировать (или писать похоже), но это занятие резко отграничило бы их от возникающих из воздуха, «из ниоткуда», как уже стало привычным.

* * *

Однажды отец удивил меня, сказав маме о первых моих стихах[24]24
  Из «Шансон Дым».


[Закрыть] (и думая, что я его не слышу): «Странное дело, в них есть что-то почти гениальное, но есть и какая-то (нарочитая?) неумелость, граничащая даже и с убожеством, что ли». Отец был «главным» из всех известных мне знатоков поэзии. Теперь я уж точно не представляла себе, что мне следует о них думать. (Я не знала тогда, что о чем-то новом часто говорят в таком вот роде. И еще я не знала, что мои стихи были отчасти новостью, хотя и не главной.)