Текст книги "Американский альбом"

Вот лужайка, вполне подходящая для решения вопросов чести. Особые услуги. Соблюдение ритуала и так далее…

Потом вы оказываетесь у небольшого пруда с фонтанчиком и мемориальной скамейкой. Здесь много разных. Вы не поверите, но так и есть, можно почтить память усопшего или усопшей не только поглотив в скорбящем организме изрядное количество спиртного. Человек пьющий (homo bucharicus) может с этим не согласиться. Никто и не спорит, но встречаются безутешные родственники и ставят мемориальные скамейки. Хотя и все остальное (с закуской, конечно) соответствует настроению. Люди мы пока живые или нет?

Бывают места, где банальность уместна. Добавим немного воображения, как в женском романе, приготовим свежий носовой платок, а остальное приходит само собой. Стихает дневной шум, черные охранники бережно провожают последних посетителей. Их время вышло… Бесплотная гостья приходит посидеть на собственную скамейку, Она здесь у себя. Если рассчитывать на эфирное присутствие кого-то еще, то лучше Арберетума места не найти. Кругооборот веществ… в общем, что-то обязательно проявится. Это без шуток…

Вот, как это выглядит. Шелестящий дол. Напоминание, кто еще в гостях, а кто уже дома. И не нужно ахать, не нужно никому завидовать, с какой стороны не погляди. Если вы меня правильно поняли…

Воздействие природы бесконечно разнообразно. Красота дает надежду. Красота рождает печаль. Бывает, что крышу сносит. И еще много чего. О спасении мира мы не говорим. Так далеко или, наоборот, близко мы не загадываем. Но должно быть нечто, пригодное для обобщения, для примера. Или НЕКТО.

Потому что без человеческой воли и упорства все наши разговоры, призывы и всхлипывания пропадут впустую.

Это Вильям Готелли (William Gotelli), который всю жизнь передвигался по миру, собирая коллекцию Сonifers.

Если вы не знаете. кто такие Кониферс, приглушите краску стыда, и слушайте… Кониферс – это хвойные, разные можжевельники, туя, в общем, все, кроме брюссельской капусты. Капуста – не хвойная и мистера Готелли не интересовала. Мистер Готелли, буквально, был сам не свой от этих Кониферс. Собрал более 1500 видов, если кто из них спрятался, то это вряд ли. И в 1962 году мистер Готелли подарил свою коллекцию Арбаретуму.

Привет Вам, мистер Готелли. Надеюсь, Вы нас хорошо слышите. Мы Вас помним…

Об американцах

Американцы – люди приветливые. За искренность не поручусь, тут, как везде, но искренности много и не требуется. По крайней мере, ни с того, ни с сего. Зато обхождение моей жене по душе, она, буквально, отдыхает среди изящества здешних нравов. И самой хочется соответствовать. Недавно в магазине извинилась перед пожилым афроамериканцем (или негром, если вы живете вчерашним днем) за акцент. Тот прямо расцвел, как герань посреди зимы. Просиял каждой черточкой.

– Ну, что вы, мадам. Вы не представляете, как акцент вас украшает.

Согласен. И к Тиффани за таким украшением ходить не нужно. Это к тому, что сказать человеку приятное не трудно, если захотеть. И у американцев такое желание есть.

Жена – замечательный водитель. Еще одно из многих ее достоинств (плюс акцент), особо ценное при моем слабом зрении. Недавно подъезжаем к толлу. Впереди платный участок дороги – четыре доллара с машины. Рядом, кто часто ездит, проскакивают по пропускам, а мы пристраиваемся в хвост длиннющей очереди, так что и самого толла почти не видно. Движемся очень не спеша. А тут еще сбоку подскакивают бодрые типы и вливаются в поток. Кто-то пропускает, кто-то нет. Я, конечно, за правду. Помните, как у Владимира Высоцкого: – Мы в очереди первыми стояли, а те, кто после нас, уже едят…

Это наш случай. Везде одно и тоже. Но жена сносит безропотно. Толерантно.

Тут и у нас клюет. Красный димузин. И белый одуванчик водителем. Черная американка. Все равно возмутительно. Но жена пропускает очень легко. Как само собой, без морального надрыва. Мы следом. Въезжаем на пост. Жена протягивает деньги… и зря. Чернокожая дама, что проехала впереди, за нас оплатила. И умчалась без очереди…

Хорошо жене, она приспособилась. А мне как?

Музейные прогулки

Картина есть предмет для наслаждения органа зрения.[1]1
  Николай Эрдман. Пьеса «Мандат».


[Закрыть]

Замечательный подарок преподнесла мне жизнь в Вашингтоне – доступность Национальной Галереи. Предъявил за столом при входе содержимое сумки двум черным стражам, они стоят плечом к плечу и вызывают почти родственные чувства – будничность близкого праздника.

Вот как это было в первый раз. Поднялся на второй этаж, свернул в широкий коридор и сквозь арочный вход в анфиладу эалов увидел Наполеона. Того самого. Не живьем, но так даже лучше. Портрет работы художника Жака-Луи Давида. Портрет я хорошо знал по репродукциям и биографии художника, но чтобы вот так, сразу…

В МАСШТАБЕ ИСТОРИИ. Наполеон в своем кабинете. 1812-й год, летом начнется вторжение в Россию и Императору будет не до позирования. Зато сейчас полный парад. Горит свеча, видна рукоять императорской шпаги, горой свалены бумаги и свитки государственного значения. Позади часы, только они превосходят Императора. Его Величество (или Высочество?) с картинно выставленной вперед ногой. Рука, приводящая в действие армии, заложена за борт жилета. Мундир, ордена, эполеты, цезарианский чубчик. Европа у туфель с золотой пряжкой. Осталось подпоясаться шпагой, сыграть сбор и в поход. Таким он должен остаться в истории. С холодным равнодушным взглядом властелина. Никто, кроме него…

Все это так, но стоит немного прищуриться, и приходит сравнение, независимо от стараний художника. Пузырь. Как это вам? Просто похож. В эпохальных портретах так есть – желание хорошо выглядеть не в медицинском, а историческом масштабе. В медицинском само собой.

Конечно, сам Давид стал бы опровергать, но на то оно – искусство. Бури тех лет давно улеглись, можно поговорить спокойно. Будь на месте Давида Веласкез или Гойя – они бы что-то такое высмотрели и выразили сквозь фимиам непременного любования. Они бы передали что-то потаенное, отброшенную тень. Невольно, от своей природы, своего дара. А Давид не видит. Величие превзойти невозможно. Этого с избытком. Но он не провидец, он летописец, а время покажет.

Шарлю Сент-Бёву, чье детство пришлось на то время, довелось видеть Наполеона за вполне мирским занятием – великий император, пардон, мочился под деревом. Как простой смертный. Крестьянин какой-то. Пузырь напомнил о себе. Отроческое впечатление избавило Сент-Бева от преклонения перед сильными мира сего. Так он потом утверждал, хотя литературные критики – люди необъективные по существу профессии. Давид явно не наблюдал ничего подобного, тем более на портрете Император изображен лицом к зрителю, а, значит, и к нам. И памятного дерева не видно…

Наполеон назначил Давида главным художником империи. Освободил его из тюрьмы. Разное тогда случалось… Марию Антуанетту в телеге со связанными за спиной руками везли на казнь. А художник Давид бежал рядом и рисовал, рисовал… Творил историю. Женщины в тюрьме быстро теряют величие. Сейчас это просто женщина с измученным застывшим лицом. Хороший получился набросок. Заодно королеву гильотинировали. Но теперь, кто старое помянет… Наполеон произвел Давида в императорские художники, и тот расстарался. А ведь была еще Клятва Горациев, и Смерть Марата. Давид в день убийства своего соратника и друга народа (роялисткой Шарлоттой Корде, правнучкой драматурга Корнеля) председательствовал в революционном Конвенте. Он принял смерть Марата близко к сердцу и откликнулся знаменитой картиной.

Когда владеешь жанром, сама жизнь спешит навстречу. Слава и еще разное… как ответил аббат Сийес, портрет которого Давид написал уже в эмиграции: – Что вы делали во время Революции? – Оставался в живых… Аббата, как и Давида, не пустили во Францию после Реставрации монархии. А Жозефа Фуше с руками по локоть в крови пустили. Подлецам везет больше, чем романтикам. Это не только во Франции.

И вот еще, пожалуй, главное для этого рассказа – портрет 23-летней мадам Рекамье. Замечательной красавицы, хозяйки парижского салона и жены банкира (что тоже не лишнее). Шедевр мировой живописи. Мадам сидит на кушетке, вошедшей в историю мебели под ее именем – рекамье. Закругленная спинка кушетки, заимствованная у античности, неудобна для долгого позирования. Скамеечка у босых ног, свободно спадающие складки платья – античной туники. Такая тогда была имперская мода, ампир… Сейчас встанет и пройдется босиком в вакхическом танце.

Тонкое белое лицо, почти безжизненно вытянутая вдоль тела рука с раскрытой ладонью, черная лента во взбитых по моде волосах. Остановленные мгновения молодости и красоты, выхваченные у неумолимого времени.

Работа шла с трудом. Мадам утомлялась. Так тогда и остался портрет незаконченным. Но, как оказалось, само провидение остановило руку художника. Двадцать пять лет минуло, прежде чем портрет был представлен публике. И вот, что интересно. Мадам Рекамье отказала Наполеону (Их Величеству и Высочеству!) на его сугубо мужское предложение. Вообразите, если сможете. Даже пушки затихли. От удивления, не иначе. Все говорят – Ватерлоо, Ватерлоо… Англичане какие-то… Конфузия… Вы это серьезно? Сходите лучше в Лувр и гляньте на портрет мадам. Или вы уже были? Тогда, надеюсь, вы понимаете, где настоящая конфузия…

* * *

Сколько авторитетных суждений о несовпадении образов искусства, переданных словом, изображением, музыкой. Каждый вид искусств говорит на своем языке, сообразуясь с настроениями и запросами исторического времени. Но неравнодушному этого мало. Хочется слышать больше. Есть в именах художников своя аура. Или магия, если хотите. Так ли это или почудилось?

Имена художников итальянского Возрождения потрясают воображение. Фра беато Анджелико, Пьеро делла Франческа, Перуждино, Боттичелли, Филиппо Липпи… еще и еще … Мазаччо, Уччелло, Леонардо… Рафаэль, Микельанджело… Магия звука.

В сравнении с итальянцами, имена немцев (Северного Возрождения) сухие, ломкие, как хворост, обрывистые, подчеркнуто обыкновенные по звучанию: Дюрер, Кранах, Мемлинг…

Голландцы подкупают демократизмом: Хальс, Иорданс, Вермеер, Рембрандт…

Венецианцы звучат величественно, магия великолепия, роскошь и золото: Веронезе, Джорджоне, Тициан, Тьеполо…

Испанцы – гордецы, вызывающе воинственны: Зурбаран, Рибера, Мурильо… Веласкез звучит отдельно. К нему невозможно прислониться. И Гойя отдельно. Эль-Греко – особняком, грек, иностранец. Затесался, и тоже здесь, в Толедо, свой.

Имена французов, сменяя друг друга, перелистывают эпохи – классицизма: Пуссен, Лоррен, дела Тур; галантного века: Ватто, Фрагонар, Буше..; героического времени революций и войн: Шарден, Давид, Энгр, Делакруа…

Смысловое совпадение имен заметно. Или только кажется? Конечно, научных аргументов нет, а умных еще меньше. Но само художество похоже на сбывшуюся сказку. Буквально, на наших глазах. Совсем не обязательно счастливую. Жанр этого не обещает. Но самой реальности нам – зрителям мало. Значит, нужно пользоваться.

Человеку литературному кажется, сама живопись нуждается в дополнительном обобщении, поверх самого художества, как бы специально для истории. Магия имен – их совпадение не случайно. Природа заполнена отражениями – символами. Даже если под природой понимать работу нашего сознания, от этого ощущения трудно отказаться.

А знакомая художница ответила просто: Живопись – это волшебство.

* * *

Эпоха Возрождения увлекает цельностью исторического времени. Тянешь нить, и история обрастает судьбами и биографиями. Достоверная живая картина взросления и открытий неожиданно явленной жизни. Без взрослых поучений и готовых ответов в конце учебника, без ничего, кроме собственных прозрений. Логику созидания – мотив и побуждение к действию предсказать невозможно, но мы видим результаты. Искусство открывало мир, распознавая его очертания и образы в собственной природе, постигая человеческое в человеке.

Красота спасет мир. Это озадачивает. Но не все сразу. Может быть, уже спасла и еще спасет, если присмотреться, как следует. Факт тот, что мы до сих пор живы, несмотря на изощренность и масштабы исторического опыта. Но как с продолжением банкета?

Папа Римский попенял Микельанджело за наготу персонажей Страшного Суда. Папа оставался в сомнениях, много молился, но увидел дурной сон (подробностей мы не знаем, но что-то современное) и распорядился закрасить действующим лицам срамные места. Глядишь, легче станет… На что художник отвечал: – Передайте Папе, дело наше пустяшное. Пусть сначала мир приведет в пристойный вид.

Для нынешней культуры и растущего стремления к смене собственного биологического начала (как у плохого танцора), претензии Папы могут показаться наивными, но нельзя сказать, что Его Святейшество не предупреждали. По крайней мере, на языке искусств.

* * *

В начале краски имели четкие смысловые соответствия: красная – кровь Христа, синяя – голубизна небес, зелень – цвет земного рая, золотая – святость… С их помощью живописцам предстояло передать особый мир, где мысль (наследие античной философии) вступала во взаимодействие с евангельским откровением. И нужно было понять зрителей. Это не было заинтересованным рассматриванием и любованием картиной, а переживанием самой жизни, слиянием с Богом по его образу и подобию. Потому ретивые монахи взбирались на стены, добирались до фресок, выцарапывали и выкалывали демонам глаза. Их можно было понять. И в этом тоже проявлялось признание художника.

ЛЮБИМЦЫ ФЛОРЕНЦИИ. Два художника эпохи Возрождения, представленные в Галерее. Штрихи к их портретам.

Фра Беато Анджелико (Фра – брат, у монашествующих), получивший после кончины имя Блаженный – художник, обращавшийся перед работой за Божьим благословением.

Фра Анджелико любим русскими поэтами.

 
…На всем, что сделал мастер мой, печать
Любви земной и простоты смиренной.
О да, не все умел он рисовать,
Но то, что рисовал он, – совершенно.
 
 
Вот скалы, рощи, рыцарь на коне…
Куда он едет, в церковь или к невесте?
Горит заря на городской стене,
Идут стада по улицам предместий;
 
 
Мария держит сына своего,
Кудрявого с румянцем благородным.
Такие дети в ночь под Рождество,
Наверно, снятся женщинам бесплодным.
 
 
И так не страшен связанным святым
Палач, в рубашку синюю одетый.
Им хорошо под нимбом золотым:
И здесь есть свет, и там – иные светы.
 
 
А краски, краски – ярки и чисты.
Они родились с ним и с ним погасли.
Преданье есть: он растворял цветы
В епископами освященном масле.
 
 
И есть еще преданье: серафим
Слетал к нему, смеющийся и ясный,
И кисти брал, и состязался с ним
В его искусстве дивном… но напрасно.
 
 
Есть Бог, есть свет, они живут вовек,
А жизнь людей мгновенна и убога.
Но все в себя вмещает человек,
Который любит мир и верит в Бога.[2]2
  Николай Гумилев.


[Закрыть]
 

Большой удожник по натуре своей и лирик, и трагик. Когда он пытается передать собственные чувства, он их не просто рисует. Он пытается их остановить, сделать их видимыми. Сегодня для этого есть школа профессии, и художники, кто лучше, кто хуже, в этой школе учатся. А тогда это было собственным переживанием. Драматическим мироощущением без надрыва, без фальши. Как Бог направил.

Фра Анжелико никогда не дописывал и не исправлял свои работы. Когда писал сцену распятий, из глаз его лились слезы.

 
                        …Если б эта детская душа Нашим грешным миром овладела, Мы совсем утратили бы тело, Мы бы, точно тени, чуть дыша, Встали у небесного предела. Там, вверху, сидел бы добрый Бог, Здесь, внизу, послушными рядами, Призраки с пресветлыми чертами Пели бы воздушную, как вздох,
                        Песню бестелесными устами…[3]3
  Константин Бальмонт.


[Закрыть]
 

Фра Филиппо Липпи. Во времена Возрождения личность художника выделялась особо. Здесь нельзя отыскать заурядную биографию, художник в нее не вмещается, зато жизнеописания захватывают.

Таков Филиппо Липпи – неуемный женолюб, смутьян, широкая натура. Вырос при монастыре, посвятил себя служению Богу, но так и не смог смирить темперамент и мужское жизнелюбие. Разрывал на веревки простыни и сбегал на свидание из закрытой кельи. По иронии судьбы, которая чужда благоразумным людям, был настоятелем женского монастыря. Выкрал из монастыря послушницу, произвел от нее сына – Филиппино Липпи, продолжившего отцовскую профессию. Папа махнул на Липпи святейшей рукой, освободил (по ходатайству герцога Козимо Медичи) влюбленных от монашеского обета и дал разрешение на брак. Жена вместе с младенцем позировала мужу для Святого семейства. Был слух, что Липпи отравили родственники соблазненной им женщины. Вообще, о Липпи много разного говорили, он этому способствовал.

Поражают и восхищают женские лица в работах Липпи. Они замечательно красивы, поэтичны, чувственны. И совершенно неподвластны ходу времени. Одежда, интерьер – это из прошлого, но сами лица живые. Или почти живые, если проснуться и досматривать сон уже наяву…

Сын – Филиппино Липпи иэготовил мраморное надгробие с бюстом на могиле отца (умер Филиппо Липпи в 1469 году) в соборе города Сполетто. И вырезал на мраморе эпитафию. Автор Анджело Полициано, на русский язык эпитафию перевел Александр Блок.

 
Здесь я покоюсь, Филипп, живописец навеки бессмертный,
Дивная прелесть моей кисти – у всех на устах.
Душу умел я вдохнуть искусными пальцами в краски,
Набожных души умел – голосом Бога смутить…
 

Было время (первая половина пятнадцатого века) – Фра Беато Анжелико и Фра Филиппо Липпи считались лучшими художниками Флоренции. В Национальной галерее в Вашингтоне есть их совместная работа Поклонение волхвов.

 
В стране, где тихи гробы мертвецов,
Но где жива их воля, власть и сила…[4]4
  Н. Гумилев


[Закрыть]
 

Вот соображение, годное для судьбы всех музейных экспонатов. Зритель не способен надолго задержать взгляд на изображении. Просматривается сюжет, выхватываются детали… и взгляд уходит. Казалось бы, явная несправедливость. Художник пишет картину месяцами, а зритель рассматривает ее на ходу, в процессе того, что называется посещением музея. Как можно при этом оценить труд художника, даже если уразуметь под этим трудом уникальность и силу таланта. Эта несоответствие обидно художнику, если он вдруг задумается. Но, к счастью, эти картины, эти мгновения остановлены, время собирает минуты в часы и годы, возвращает их художнику, и справедливость торжествует…

* * *

Похоже, что мы – сегодняшние зрители нашли себе достойное общество, и наблюдаем за происходящим заодно с теми, кто расположился напротив и приглядывает из глубины изображения. За окнами наше время, мы никак не можем за ним поспеть. Но сейчас нам некуда спешить, мы не торопимся, и они (те, кто с картины) смотрят, наблюдают. Они делятся с нами своим прошлым. Они сохранили его для себя. А мы?.. Присоединяйтесь, если хотите. У нас все впереди. Не так ли?..

* * *

Они и мы – реальный и вместе с тем фантастический мир. Кто участники, а кто свидетели? Взгляд не снаружи, с небес, а из мирской круговерти. Возрождение доверило святость распутным Папам, а само озаботилось поисками красоты и смысла. Красоты хватало и в античные времена, но много воды утекло, нужно было осмыслить и пересказать жизнь заново. Темные века, войны, голод, эпидемии. Человек томился, ждал и прозревал. Это обновление зрения и мира стало Возрождением. Не только картина, а хроника открытий самого художника.

И пусть они десятки тысяч раз изображали мадонн и святых, и пусть иные из них творили, надевши рясы, стоя на коленях, и пусть их мадонны чудотворны даже в наши дни – все они были одержимы лишь одной верой, и лишь одна религия пылала в них огнем: тоска по себе самим. Для них наивысшим восторгом было – делать открытия в глубинах собственной души. Трепеща, доставали они оттуда на свет эти открытия. А поскольку свет тогда был Божьим, то Бог и принял их дары.[5]5
  Р.-М. Рильке. Флорентийский дневник.


[Закрыть]

КАК ЭТО НАЧИНАЛОСЬ. Вот Джотто ди Бондоне… учится преодолевать законы средневековой иконописи, старается оживить изображение, рассказать сюжет, передать характеры. Будущим поколениям художников это кажется само собой разумеющимся, но это не так, это нашел Джотто, он прошел путь впервые, еще наугад. Это было подобно чуду. Ведь плоскость изображения двухмерна. Но Джотто нашел способ, создал иллюзию пространства, и оживил действие. Придав изображению глубину, он превратил икону в картину. Люди шли в церковь не глазеть на картинки, они проживали в них важную часть собственной жизни. Наиболее важную – общение с Богом… И вот результат. Верующие толпой отправились в расписанную Джотто церковь, обезлюдив соседние приходы. Люди разобрались, а настоятелям покинутых церквей осталось жаловаться по начальству.

ОПЫТ ПЕРУДЖИНО. Художник рисовал, красил, искал средства и возможности изображения. Верующие (они же зрители) узнавали в этом изображении себя, не по одному, а все вместе. Ничего подобного раньше не было. И вот спустя сто пятьдесят лет после Джотто Пьетро Перуджино создает для Ватикана грандиозную фреску: Иисус вручает ключи от Царствия Небесного апостолу Петру. Какому писателю-фантасту этот сюжет придет в голову? Может быть Р. Брэдбери? А здесь все просто и очень всерьез. Главные участники действия – Иисус, Петр, прочие духовные лица, выстроившись навстречу друг другу, осваивают пространство картины. Это только ее часть. Подальше, в глубине изображения обитают горожане, разгуливающая и пританцовывающая публика, которой как бы не касается эпохальное событие. Передача ключей может состояться без них, так это выглядит. Зритель знает свое место. Не мы (мы – само собой), а тот зритель – со второго плана картины. Он должен узнать себя и разделить с главными лицами торжественность момента.

Еще бы. Материальное имущество переходит из рук в руки. Ключи от Царствия Небесного! У тех – на втором плане жизнь веселей. А заодно и мы присутствуем. Дело нешуточное, сам Христос вручает ключи коленопреклоненному апостолу. Куда как серьезно… Но, ведь, и весело. Стоит запомнить, хотя бы на всякий случай. Особенно, если вы католик. Вполне может случиться, именно с вами. А там и лев рядом возляжет… 1482 год, когда это написано – вручение ключей… Как все живо…

 
Есть у мастеров старинных
На божественных картинах
За фигурами святых
Дивный сад, где воздух тих,
Где безоблачные выси,
Травы и цветы, и листья —
Словно грезы, что подчас
Спящих переносят нас
На какой-то остров дальний, —
Чтоб, очнувшись в душной спальне,
Знали мы: за явью скрыт
Мир иной. Скрипит, кружит
Колесо… [6]6
  Уильям Батлер Йейтс В тени Бен-Балбена. пер. с англ. Г. Кружкова.


[Закрыть]
 

Дальние планы в картинах Возрождения – чистый сюрреализм, текучее пространство с подробностями, переданными до мелочей. Притом, что фигуры, участвующие в действии, совершенно конкретны, эти люди из невообразимо далекого прошлого заняты сейчас, в нашем присутствии собственным бытием. Ущипните себя, если вы иначе не чувствуете. И вы увидите себя там… Замки, замершие на скалах, застывшая поверхность вод, дороги, спиралью ввинчивающиеся в гору за спиной мадонн или святых в оконном проеме или за балконной решеткой, там вдали… насыщают картины совершенно реальной жизнью. Арки, уходящие одна в другую…

Вот и весь секрет. Сюрреалисты перенесли эту жизнь на передний план, убрав святость, заменив реальность многозначительностью декорации.

…Это к портрету Лоренцо ди Креди художника Пьетро Перуджино. Из Национальной Галереи. Не иначе, Лоренцо уже в раю (уж больно портрет хорош!) и ждет нас. Не торопит. На хорошие дела и пропуск в заоблачную вечность времени не жаль. Правила известны: бросить курить, честно вести бизнес, не огорчать и не обманывать милых дам, терпеливо дожидаться своей очереди. Не вы один такой безгрешный. Кстати, женщин это тоже касается, тем более они сами вызвались!

Еще о художнике Пьетро Перуджино. Прожил долгую жизнь – больше семидесяти лет, объездил Италию, вернулся в родную Перуджу. Женился на молоденькой, родил семерых сыновей, открыл живописную мастерскую с обучением. В общем, образумился. А когда-то купил землю во Флоренции, собирался жить в одном городе с Савонаролой (о нем ниже), слушать его проповеди. Как и для Боттичелли, взлет и падение Савонаролы имели для Перуджино важнейшее значение. Боттичелли так и не оправился, а Перуджино стал скептиком и остался им до конца.

И вот результат. Перуджино отказался от последней исповеди. Когда объявили, что пора, он отвечал: – Я хочу посмотреть, как будет вести себя на том свете душа, которая не исповедовалась… И отказался…

Смелый поступок для шестнадцатого века (художник умер в 1523 году). За такое могли не только в Рай, на тот свет по-хорошему не отпустить. Придержать здесь, в прижизненном коллективе. Так бы корчился с пиявками на носу (это мелочь, к примеру). Надеемся, что Апостол Петр простил Перуджино за дерзость и впустил в Царствие Небесное. Вход не более игольного ушка, но ведь и Перуджино не верблюд. И вы так можете. Напишите картину и вас тоже примут. Сейчас такое время, вторая пара Ключей от Царствия не будет лишней. В связи со всякими шгучками-дрючками из личной жизни и чудесных преображений из Василия Ивановича в Василису Прекрасную. А чего? Пусть даже с черного хода, мы согласны. А пока нужно успеть в Национальную Галерею. Постоять у портрета Лоренцо ди Креди. Передать привет от Перуджино.

О РАФАЭЛЕ. И вот, что еще. Перуджино был первым учителем Рафаэля Санти. С Рафаэлем связано понятие красоты в живописи, точнее, женской одухотворенной и чувственной красоты. В обобщенной мадонне Рафаэля каждый может найти свое представление на этот счет. И тропа не зарастет, несмотря на все превратности времени и достижения пластической хирургии.

Красота мадонн Рафаэля – явление особого свойства, своего рода эталон, представление о совершенстве, найденное раз и навсегда. Во все времена люди понимали, что такое красиво. Почему удалось передать это понимание именно Рафаэлю? Ответ в нем самом. Художники заимствовали друг у друга и использовали уже найденные и освоенные способы изображения, в том числе, изображения красоты. Путь Рафаэля – это тоже путь заимствования, но путь особый. Человек необычайно восприимчивый, он поглощал и перерабатывал понимание красоты сразу нескольких выдающихся мастеров: своего первого учителя Перуджино, Боттичелли, Леонардо, Микельанджело – всех сразу. Одним букетом. Он взял от каждого, замесил и сделал своим.

Это не просто заимствование, а восприятие и переработка сложившихся эстетических форм в собственную энергию художнического опыта и человеческой страсти. Путь Рафаэля – это процесс непрерывного насыщения. Но поток не бесконечен, он близится к пределу достижения красоты, включает в него все уже известное и возможное. И творчество Рафаэля является знаком того, что этот процесс завершен. При всем старании превзойти его невозможно. Человек так устроен, и женщина, в том числе. Были герои античные, были герои Микельанджело, носились во Вселенной и очеловечивали мир. И женские образы из этого числа. Школа исполнения должна соответствовать замыслу. И она дошла до своего предела. Выше просто не получится. У человека, по крайней мере. Хотя… гомо сапиенс это понимает, но сдаваться не хочет.

Я разглядывал мадонн Рафаэля и гнал от себя крамольную мысль – можно ли вставить их в новеллы Бокаччо? И как они там приживутся? Чем украсят бытие? Ветхозаветное больше? Или новозаветное? Я вспомнил женские образы Филиппо Лип-пи, его красавиц. Вот их можно направить, без ущерба для репутации, хотя злые языки везде найдутся. А с Рафаэлем так не получится. Здесь – твердое нет. Похоже, никому в голову не придет. Красота его Мадонн выше мирских соблазнов. Младенец убеждает. Материнство. Оно придает женским образам Рафаэля святость. С этим не то, что в Декамерон, в Анну Каренину не пустят. По крайней мере, есть предмет для дискуссии.

В этом особенная неповторимость Рафаэля. Впрочем, все хороши. В прямом смысле. Папа пригласивший юного Рафаэля расписывать свои палаты (станцы), поглядел на его работу, рассчитался с другими художниками, велел очистить стены от них дочиста… – А ты, мальчик, рисуй…

Рафаэль умер молодым, от любовной передозировки. Не знаю, как точнее указать посмертный диагноз. Наверно, неплохо провели время, если не считать конечный результат. Но ведь, хочешь, как лучше…

Юная подруга Рафаэля – не предмет роковой страсти, а законная жена – отказалась от мущества и ушла в монастырь…

* * *

Художник – индивидуалист по своей сути, и, тем не менее, следует некоему общему назначению. Он может прожить изгоем, остаться забытым на целые столетия, затеряться во времени, но он вернется и заполнит место, которые освободят для него собратья по профессии.

Подвинутся, найдут место в середине. Они получили признание современников, славно потрудились. Достойные, мастеровитые люди, и будет с них. Потому что вернулись Рембрандт, Эль Греко, Вермеер… В отличие от удачливых при жизни собратьев по профессии, эти мастера путешествуют во времени. Они сращивают звенья единой цепи, без которой нельзя представить историю живописи. И историю в целом…

Движение образов искусства во времени меняет их первоначальную оценку. Из каждого последующего времени образ воспринимается иначе. Сначала ценится кто и что, потом с течением времени проявляется как. Первое – кто и что представляют современники, они проглядели Вермеера и Рембрандта. Их персонажей они постоянно встречали на улицах. Стоит ли останавливаться? Они и не останавливались. А проявились эти, казалось, забытые художники, когда встал вопрос как. Когда за изображением стал виден портрет, психология вечного человека. Как это сделано? Тайна высочайшего мастерства, благодаря которой удалось всего этого достичь.

ВОЛШЕБНЫЙ БОТТИЧЕЛЛИ. Имя Сандро Боттичелли непременно возникает вслед за именами Леонардо да Винчи и Микельанджело, но его места среди титанов Возрождения вы не найдете. Даже как-то странно. И любят Боттичелли, не сравнивая ни с кем, отдельно от остальных. Любят бережно и трепетно. Он лирический и трагический герой эпохи. В самоистязательных поисках истины, в стойкости и мужестве Боттичелли не откажешь. Он не уступит. Но и рефлексии с избытком. Даже религия своя, между Данте и Савонаролой. И мы не знаем, кого из них он выбрал, где обрел собственный мир.

Состояние души Боттичелли и ее творческое воплощение настолько слиты друг с другом, что нас, умудренных жизненным опытом и ценой житейских компромиссов, это даже озадачивает. Обстоятельства и полнота бытия имеют свое измерение и глубину, их сумрачный лес – не метафора из Божественной комедии, это путь, который предстоит преодолеть. Твердое убеждение, что Боттичелли прожил несколько жизней. В каком-то поистине высоком смысле так оно и есть. Дар Божий не измеряется земным существованием. Совсем нет.

Автопортрет Боттичелли в молодости поражает дерзкой красотой. Вскинутый подбородок, горделивый взгляд через плечо, волевое лицо. Портрет романтического героя, баловня судьбы. Его мастерскую называют Академией бездельников, что говорит само за себя.