Текст книги "Американский альбом"

Сон о России

Сохранилось давнее воспоминание из тех, однако, которые не гаснут, и значат больше, чем просто пустяк. От него не отмахнешься, и присмотревшись, можно за давним следом разглядеть свой образ и смысл. Ехали мы с товарищем из Кириллова в Ферапонтов монастырь по лесной дороге, где, наверно, расхаживал еще Дионисий. С тех пор немного она изменилась, эта дорога, сохранила вид, только тележный след сменила глубокая автомобильная колея. Ни асфальта, ни щебенки, и можно вообразить, каково здесь осенью, впрочем, в песчаном месте, в сухом, с виду, лесу.

Маленький автобус настырно полз, утопая тракте по самую подножку, и зелень травы и кустов была неожиданно близко, как вода под лодочным веслом.

В середине июля природа буйствовала. Несмотря на день, внутри автобуса стоял молочный непрозрачный свет, предвестник близкого дождя. Небо над деревьями было обложено плотно. И капли уже ложились на стекла, пока редко, срываясь по одной, дробили темными пятнами белую осыпь обочины, прокладывали дорожки на окнах в мучнистой пыли. Среди нас – пассажиров стояло затишье, особенное состояние настороженности, которое присутствует на пороге дождя. А сам дождь пока медлил.

Народ вокруг был, что называется, простой, в крестьянских серых пиджаках со скрученными в трубку лацканами, в телогрейках, несмотря на лето, в синих плащах с заметным запахом резины, издающих ломкий звук и шуршание. Ковчег был заполнен, не свирепо, но до отказа, так что повернуться было невозможно. Раскачивались все разом, проживая момент за моментом вплоть до самых печенок. Автобус тащился натужно, а внутри каждый отстаивал свое выстраданное пространство, упершись плотно плечами, локтями, лопатками в соседа. Стояли, не испытывая ни симпатии, ни раздражения, само это время можно было считать потерянным для эмоций. Скорей бы доехать…

И тут начал движение к выходу мужичок с огрубелым, упрямым, сосредоточенным чрезмерно лицом. Мало того, что сам, но тащил через плечо корзины, стянутые за ручки веревкой и ремнем. Способ этот освоен издавна, поныне не переводится, и, похоже, нескоро исчерпает себя, несмотря на завоевание космоса и прочие героические достижения. Народное бытие складывается из таких мелочей, как прогноз погоды из примет, и узнается безошибочно. Мужичок пропахивал корзинами борозду среди пассажирских тел, уворачиваться от него приходилось, вжимаясь спинами в тех, кто стоял подальше, а те кипятились и дергались, не видя причины неожиданной толкотни. Люди выплывали из скорлупы сосредоточенного автономного существования и, ясно, не испытывали от этого удовольствия. Хорошо, что народ был расслаблен к середине долгого летнего дня и относился терпимо к дополнительному и досадному неудобству. Задняя корзина – объемная, извечно крестьянская из прутьев, передняя – из черного брезента, такие в городе вывелись даже у старух, и обе были плотно забиты укутанным в тряпки крестьянским добром. Ясно, возмутителю спокойствия выговаривали, куда забрался с таким багажом, вместо того чтобы дожидаться где-нибудь у выхода и не будоражить население. Говорили сердито, но мужичок не отвечал, делал дело, продирался понемногу, только громко сопел. И правильно, что молчал, негодовать начинали уже загодя, а когда вступали в общение с поклажей, тем более. Остановка впереди предполагалась небольшая, никто сходить не собирался и корзинщику приходилось трудиться изо всех сил. Что он и делал, будоражил терпящих насилие пассажиров.

Наконец, встали. За деревьями открылся дощатый заборчик, темные бревна избы, еще непонятно какие стены, укрытые в зелени почти тропической. По глубокой колее подрулили к остановке, как к причалу. На пятачке, отвоеванном у зарослей, сидели две дворняги – здоровая рыжая и чернявая поменьше. Дожидались, а при подходе автобуса подбежали к самой дверце. Из окошка, промытого редкими каплями, они были хорошо видны. Мужичок прямо выпал навстречу, слитый со своими корзинами, будто вытряхнули его наружу. Он один и вышел. Автобус еще замешкался, но больше желающих не было. Народ меланхолично разглядывал заоконный пейзаж и открывшуюся сцену, которая разворачивалась буквально тут же за приоткрытой рамкой окна.

Собаки разрыдались от счастья. Рыжая бросилась приехавшему на грудь и принялась лизать лицо, вторая поменьше крутилась сзади, прыгала, перебирая лапами по краю куртки, оббегала круг за кругом. И обе разрывались таким неистовым счастливым лаем, который способен растревожить самое унылое создание. Встряхнет, хоть бы из зависти, отозвавшись на неразличимый толчок биологической памяти, которая не даст себя обнаружить иначе, а именно так в малозначащий для обыденной жизни миг. С кем бы не случился такой момент, минута, с человеком, со зверем, а, может быть, с растением, с цветком – смысл их ясен в общемировой душе, в которой все слиты, не потеряны друг для друга, для природы, мира, для самих себя. Эти собаки буквально погибали от счастья. А мужик, изнемогающий под грузом корзин, стоял, пытаясь обхватить одну и другую, перебирал наугад руками и громко мычал. Ему удалось поймать обеих сразу, сошлись головами среди корзин и встали, раскачиваясь, одним слитным существом. Человеком, зверем ли, как в раю. Лай и громкое мычание неслись к нам, неожиданным наблюдателям, глядящим почти в упор и даже как-то смущенным. Мы бываем смущены этой неожиданной радостью, будто стыдимся признаться, что сами являемся людьми.

Автобус еще стоял. Потом, когда стали отъезжать, кто-то местный прояснил.

– Глухонемой он. Здесь живет.

И тут густо ударил дождь…

Уроки природы

Женщина отправилась отдохнуть в места, где встречаются крокодилы. Конечно, не путаются под ногами, не надоедают, а живут в специально отведенных для них болотах. Сделали из крокодилов героев мультфильмов, тычут в них пальцем и рады. Потомки древних ящеров не вызвали у женщины добрых чувств, душа у нее была отзывчивая и места крокодилам там не нашлось. Но общая картина южной природы ее поразила, особенно, множество разноцветных пернатых, которые стояли, сидели и летали на животе, на боку, в общем, в самых разных позах. Гора впечатлений от поездки росла очень быстро, и они удивительно гармонично дополняли друг друга, будто нанизанные на волшебную нить.

Каждое утро женщина шла на берег океана. Что такое океан? Это когда нельзя вообразить, заканчивается ли эта вода где-нибудь вообще. На море запросто, если, например, Крым, то на юге от него – непременно Турция, а если позади Африка, то впереди – Испания или Франция. Пусть не разглядеть из-за пены и брызг, все равно они там. С океаном так невозможно. Знаешь, где что, и все равно как-то не верится. На берегу моря можно представить истоки цивилизации, голоногих греков, галеру, похожую на сороконожку. На берегу океана ничто подобное на ум не приходит, зато можно вообразить, как развивалась жизнь задолго до появления нашего сородича – обезьяны. Торжественный выход белковых тел из лона вод. Начала вселенского пробуждения.

И вот сейчас. Пляж был пустынный. Солнце взошло, и собиралось взобраться еще выше. И на этом праздничном фоне занялось и стало крепнуть какое-то шуршание. Было от чего насторожиться. Женщина обратила рассеянный взгляд не только вглубь себя, как свойственно меланхоличной натуре, но и наружу. И вот что она увидела. Весь пляж был усеян огромным количеством ракушек, довольно больших, например, с кулак, а некоторые и больше. Такие ракушки встречаются в теплых водах. Накануне был небольшой шторм, их выбросило на берег, и теперь они открывали и закрывали створки своих раковин, наслаждались, как казалось со стороны, солнечным теплом. И, можно себе вообразить, блаженствовали. И шуршали от этого блаженства. Каждый выражает свои эмоции, как может. Не исключено, они делали утреннюю зарядку, от того шуршание было равномерным, шло волнами. Знающие люди очень советуют делать зарядку на берегу океана. Не каждому так везет, а ракушкам повезло. Такое было первое впечатление, будничная и одновременно гармоническая картина…

Это для невежды и простака. Обычный человек в обращении с природой чаще всего простак, и не чувствует, что ее красота часто скрывает печаль – чувство человеческое, природе не присущее. Просто иное слово подобрать трудно. А здесь была смерть во всем ее гибельном торжестве. Ракушки, выброшенные на сушу, были уже не жильцы, им было суждено непременно умереть под знойными лучами и укрыть пляж костяными останками. Женщина это поняла, и сейчас стала спасать несчастные существа, забрасывая их назад в воду. Делала то, что в народе называется отнюдь не поощрительно – идти против природы. Таково было первое движение доброй души, к тому же, на отдыхе, который сам по себе способствует благородству. В лучшем его виде – без всякого смысла и цели. Так женщина сражалась с неизбежностью, оспаривала приговор, который выносит равнодушная природа всему живому, и вдруг обнаружила, что интересуется ракушками не только она. По пляжу неторопливо расхаживали чайки, здоровые пернатые существа, у которых под жирными перьями угадывались большие, пропитанные океанской солью мышцы. Чайки были заняты. Деловито, как мародеры на поле боя, переходили они от ракушки к ракушке. Неизвестно, слышали ли они это шуршанье, эту возвышенную симфонию смерти, но, если слышали, их поведение выглядит еще более отвратительным. Чайки застывали, нацелив беспощадный клюв, и… ждали… И когда ракушка в отчаянии открывалась навстречу солнцу, чайка сильным и точным ударом перебивала скрепляющий створки мускул. Несчастные ракушки уже не могли захлопнуться, замирали, еще живые, навсегда, а чайки опустошали свою добычу, расклевывали изнутри. Хладнокровно и безнаказанно. Потому что наказывать должен кто-то третий, кроме убийцы и жертвы. Третьей оказалась женщина. Ее потрясло вероломство, она стала подбирать камни и швырять в чаек с криком, ну, пошли отсюда. При этом она не забывала спасать несчастные ракушки, возвращая их в родную океанскую стихию, и работа шла живо. Чайки лениво отходили, кося на обидчицу недобрым глазом, и продолжали палаческий труд чуть поодаль. Они знали точно, потребность в добрых делах – всего лишь забава, а природа требует постоянного напряжения, борьбы и убийства. Чайки были уверены в себе. Природа быпа на их стороне. Даже Чарльз Дарвин – человек, наверно, не злой, должен был бы с этим согласиться. Правда факта – против правды сердца, тем более, женского. И кто кого? Можно не отвечать. Хотя, возможно, вы не угадали…

Так оно и шло, но тут объявилась старушка в панамке и в красных штанах до колен. Возникла неожиданно, на ходу, как сказочный персонаж, бывшая фея (по виду, на пенсии) для подведения поучительных итогов. Фея притормозила старческий бег и сказала добродушно: – Бросай, бросай. Я тоже когда-то бросала…

И исчезла…

А теперь справка… Угадайте что происходит, пока мы вот так воюем, спорим, и предаемся эмоциям? Кто вырвался вперед?

Жуки. Вот кто. Они не просто удовлетворяют инстинкт, а образуют новые виды, плодятся с дальним прицелом, на перспективу, пока гомо сапиенс не спохватился (и вряд ли спохватится) и не сказал своего запоздалого слова. Поэтому про предприимчивую особь мы так и говорим: – Ну и жук, – видя в этой особи прообраз нашего будущего. Пусть не буквально и еще непонятно, в каком обличье, с какими усами и рогами, но именно так. Жуки умеют жить. А то, что съедают друг друга, это их личное дело, от этого едоки только здоровеют, хрустят хитином и дают здоровое потомство. В мире жуков царит взаимовыгодное сотрудничество, и вектор развития строго определен в самом позитивном для них смысле. Поэтому разговоры о том, что тараканов не будет, представляют нелепую фантазию, а то, что из них возникнет непревзойденное и изумительное совершенство – вполне может быть…

Что-то подобное пришло в голову женщине, когда она осознала бессмысленность своей затеи. Все идет своим чередом. Женщина подумала, что и она, как промелькнувшая старушка, так же скажет кому-то лет через пятьдесят. Смирись… Что будет, неизвестно, а пока нужно устроиться тут, на пляже, подтянуть под подбородок красивые колени, положить на них голову. Вспомнить, зачем пришла. Смотреть в океан. Ловить момент, думать о чем-то очень приятном. Допустим, о Португалии, ведь есть она где-то там… Или, еще лучше, мечтать о счастье. Это не первостепенное назначение океана, размышлять на его берегу о счастье, но, если есть такая возможность, стоит воспользоваться. И за этим занятием женщина провела некоторое время. Она еще поднимала камни, бросала в деловитых чаек, но по инерции, не рассчитывая на результат. С безнадежностью поражения. И шуршание куда-то ушло, ракушки затихли, помощь не пришла…

Женщина вернулась из поездки. Достоинства комфортного отдыха вполне ожидаемы (гарантированы). Но иногда случается нечто большее. Здесь нет заслуги фирмы, просто путешествие дает опыт самопознания. Что-то такое передвигает внутри, расставляет по-новому, как мебель в квартире носле ремонта. И вот итог. В разговоре с подругой женщина неожиданно спросила: – Как ты думаешь, я – стерва?..

Откуда и что берется? И имеет ли подобная чушь отношение к рассказу? Ясно, что нет, ведь история совсем о другом. О лучшем, в каком-то смысле. А женщина спросила. Выслушала взволнованный протест подруги, вздохнула и занялась домашними делами. Накопились за время отпуска.

Далеко-далече

Жена должна вскоре приехать, привезти внука, а пока художник Ручьев принимал собрата по профессии. Просмотрели работы и перешли к столу.

– Сусанночку твою я запомнил. Хороша чертовка, простынкой прикрылась. И старички ретивые. Ишь, как глядят, рты пооткрывали, глазки выкатили. Забавно. – Хвалил гость. – Скажу честно, я тебе завидую. Такая энергия.

– Спасибо, конечно. Только не покупают. Сусанку из галереи вернули. Не продается. Хоть на базар неси.

– Не спеши. Имей выдержку. – Гость оглядел стол.

– Если бы я знал. – Огорчался Ручьев. – Жену дожидаюсь. Завтра пойду в маркет, запасаться.

Угощение выглядело по-холостяцки. Литровая бутыль кубом, похожая на мусульманский мавзолей, хоть вряд ли Джэк Дэниелс (так значилось на мавзолее) был святым с большой белой бородой. Моченый арбуз ломтями, плавающий в мутном рассоле.

– Бери арбуз. Сейчас курицу из супа достану.

– Не нужно. Я с парохода, там неплохо кормят. Видишь, как, дай, думаю, заскочу, пока стоим. – Гость подцепил ломоть, стряхнул. Оглядел вялый край.

– Из холодильника. – Заверил Ручьев. – Не сомневайся.

– Наше дело такое. – Приятели выпили, взялись за арбуз.

– Правильно, рукой его. Я все-таки курицу достану. Не хочешь, сам съем.

– Не спеши. Дай продохнуть. А на продажу я бы пока не сильно рассчитывал. Зато помрешь, сразу явятся и все скупят. Вспомнишь мои слова. Оглянуться не успеешь.

– Откуда, извини, я оглянусь?

– А ты не удаляйся далеко. С ясного неба все видно. Хвалить будут. Это, как водится. Не сомневайся. Жена все и получит.

– Я дочери хочу оставить.

– Еще лучше. Реальная перспектива. Потому не спеши.

– Я достану курицу.

– Доставай. – Гость с сомнением разглядывал арбузную бахрому. – Только налей сначала…

– Это c удовольствием. Молодец, что выбрался.

– А как же, думаю. Сутки стоим. Негр привез. Ловкий малый.

– Ты его негром не называй. У нас не принято. Они обижаются.

– Это как? На негра? А кто он теперь?

– Афроамериканец. Или блэк. Черный, то есть.

– Обидчивые какие. Пусть к нам переезжает. Мне батюшка рассказывал, Игорька моего крестил. Мамаша гулящая в церковь младенчика черненького подбросила. Так очередь выстроилась на усыновление, больше, чем на Николая Чудотворца. Будет этот… афрорусак. И еще нарожают. Наши барышни добрые, против черных кавалеров ничего не имеют. Вырастет футболист, считай, семья обеспечена. Или Александр Сергеевич. Вполне может быть. Ладно, давай еще по одной. А суп свежий?

– Не сомневайся. Сам варил.

– Потому и спрашиваю. Выставка скоро в Товариществе художников. Ты бы свою Сусанку отправил. Я прослежу.

– Не слишком ли?

– А чего? Как раз на религиозную тему. Ты же крещеный?

– Крещеный.

– Сейчас без этого нельзя. Пиши адрес. Встретим, как родную.

Недавно один ко мне заглядывал. Деньжищ немеряно. Жена молодая. Домину в Лондоне обставляет. Как раз ему и будет.

– Хотелось бы.

– Не сомневайся. Давай по последней.

– А больше и не осталось. И вместе выйдем. Я в маркет, а тебя в такси посажу. Ей Богу, на душе праздник.

Монтерей

За неделю монтерейской жизни трудно набраться впечатлений, тем более, немало времени было отдано застолью. Если бы не Марик и Лена… Картина понятна. Вы просто сидите, выпиваете, закусываете, говорите и говорите. Буквально, ни о чем. Что это? Старая дружба… иначе не объяснить…

Я стою на склоне холма. За спиной дом, перед дверью креслица, в которых Лена и Марик отдыхают после дневных трудов. Видно далеко. Крыши домов прозаические, переулок, дорога съезжает на шоссе, Прундейл (сливовая долина), предместье Салинаса. Горизонт скрыт за зеленой массой, небо затянуто белесой пленкой, кажется, Калифорния живет в огромной теплице, которая греет ее, кормит, оберегает от превратностей погоды и судьбы.

Монтерейские туманы холодят рассветный воздух и воображение, ждущее палящего солнца и курортного неба. Юг, как-никак. Но это не здесь. К полудню туман теряет плотность, истончается и истаивает без следа. Все вокруг заливает ровный свет, солнце подобно бестеневой лампе, не слепит, не греет до одури, оно именно светит, как ни в каком другом месте. Небо, океан и суша общаются между собой, как стороны треугольника. Кажущаяся заброшенность этих мест проистекает от обилия пространства. Мягкие контуры гор позволяют взгляду свободно путешествовать по цветистой поверхности, похожей на ткань огромного индейского одеяния. А рядом плоская, как тарелка, слепящая поверхность океана. Все это кажется немного неправдоподобным в сравнении с привычной геометрией, дробящей линию горизонта линейками небоскребов, цилиндрами труб и прочим штрих-кодом урбанистической цивилизации. Здесь этого не видно.

Так он и зовется – Кармель, нынешний городок миллионеров с неправдоподобно белым песком на океанском пляже. Библейский Кармель, что в Израиле, что здесь – пещера в горе, святое место, отсюда во плоти вознесся на небо пророк Илья. Хороший пример, заразительный.

Здешним миллионерам остается подобрать сбрую и вожжи к огненной колеснице, и можно трогаться в путь. Но не спешат. Лучше, чем здесь под затуманенными, белесыми от обилия света небесами, не бывает. Самое подходящее место задержаться подольше.

Вот памятник монаху-доминиканцу, который, долбя посохом камень, первым добрался до этих мест, и основал миссию, дав ей название Кармель. Тут же на территории нынешнего монастыря находится впечатляющая гробница первопроходца

На Калифорнию обратили внимание, как бы спохватившись, когда эпоха великих географических открытий иссякла, и добыча была рассована без остатка по империям. Американцам пришлось поработать локтями, чтобы вырвать кусок из чужого рта. От прошлых времен сохранились испанские названия с обильным упоминанием святых – грустная память об утраченном рае. Жизнь промчала мимо и понеслась дальше, как та самая огненная колесница с пророком на облучке.

В молодые годы (и другую эпоху) наш товарищ Марик отсидел полтора года в исправительном лагере, что называется, за правду, но светлым идеалам не изменил, за что мы с Ирой ему благодарны…

– Я сейчас мало читаю, времени нет. – Сообщил мне Марик и пообещал. – Пиши обо мне, я буду читать.

Так, под честное слово, я приобрел читателя. Если бы не наши хозяева, впечатления вряд ли бы сложились. А так все было нарядно и празднично на выгоревших золотых холмах, не зря здешним пионерам всюду мерещилось золото. Отчасти, так и было, хоть повезло не всем.

Удачная парочка – Лена и Марик. Лена любит ловить рыбу, водить машину и, вообще, покорять природу. Марик много читает, наблюдает жизнь и пересказывает нам ее содержание.

– Миллионеры – особенные люди. Их на монтерейском полуострове много, места подходящие. – Рассказывает Марик. – Я сколько здесь? Двадцать три года, а понять психологию не могу. Отдельные люди. Хоть общался часто, когда на такси работал. Самая большая машина была моя. Теперь таких нет. Подъезжал к рейсам в аэропорт. Старушки сыпались, как грибы в корзину. Болтали всю дорогу. А что-то главное я так и не уловил. Вот Боря, был у меня приятель…

Марика можно слушать долго.

– Ты же дома не пьешь. – Удивляется Ира. – А здесь оторвать от бутылки нельзя.

– Причем здесь бутылка. Мы сидим, разговариваем…

– Так вот, – продолжает Марик, – если вы считаете, что таксисты крутят баранку для собственного удовольствия, то, скорее всего, ошибаетесь. Людям нужны деньги. Но кислый вид – это не в Монтерее. Совсем нет. Таксист Боря – мой приятель был бодрым и беспечным с виду, клиенты его любили. Один миллионер никого знать кроме Бори не хотел. Боря этого человека ценил. Иметь постоянного клиента важно. Тот был человек немолодой, скорее старик, в Монтерее миллионеры живут долго и умирают, как бы, зазевавшись, случайно. А при жизни занятие всегда найдется. Сыграть в гольф на Палм Бич, подышать океанским бризом, побеседовать, плох или хорош нынешний президент, вспомнить добрые, старые времена. Даже просто прокатиться с ветерком вдоль океана по сотому шоссе, попетлять на головокружительных поворотах – и то дело.

Отношения складывались приятно, как-то старик сказал Боре, что тот напоминает ему собственную молодость, и Боря поставил себе плюс. Когда старик вызвал Борю в четыре утра, тот был готов. Здесь вообще встают рано, тем более летом. Грех спать среди такой благодати, ведь время течет и во сне.

– Я хотел, чтобы ты приехал именно с утра. – Сказал старик, когда Боря объявился на пороге и стал искать глазами клюшки для гольфа. – Иди сюда. – Старик жил сам, прислуга, ясное дело, была, но в большом доме на глаза не попадалась.

Вышли на террасу. Дом стоял на горе, над городом, видно далеко. Плывущий над океаном туман, сахарная полоса пляжа, пальмы под легким ветерком, линия итальянских магазинчиков вдоль главной улицы. Глядели, молча.

– Красиво. – Сказал, наконец, старик. – Нигде не могу жить, только здесь.

Боря легко согласился, красиво.

– Ты – хороший парень, Борис. – Сказал старик. Боря не возражал.

– Видишь, сколько всего. Нет, ты сюда смотри. Гляди, вон изгородь, а до нее – все мое. Хорошая земля. Я вот думаю, зачем мне?

Боря отмолчался. Земля, действительно… но что Боре с того?

– Я думаю, можно построить приличный отель.

– Конечно. – Высказался Боря.

– Хорошая мысль?

Боря кивнул. Говорили они на равных, с паузами, серьезные люди.

– Так что, берешь землю?

– Я? – Только и мог спросить Боря.

– Я тебе скажу, – признался старик. – Ко мне разные подкатывают. Дают неплохие деньги. Но хочется, чтобы свой… Три миллиона. Как тебе?

– У меня нет. – Искренность далась Боре легко. Но стало неловко.

– Нет? – Переспросил старик – И теперь надолго замолчал. Может, удивился? – Ладно. Два с половиной. Ты понимаешь, лучше я тебе отдам, чем этой мафии. – Старик кивнул в сторону главной улицы.

– У меня двух с половиной нет.

– А сколько есть? – Спросил старик.

– Намного меньше. – Признался Боря. И шутливо объявил, чтобы закончить разговор. – Машина ждет.

– Я тебя специально вызвал. – Сказал старик огорченно. – Проснулся, встал, поглядел. Хотел сделать хорошее предложение. А ехать куда? Рано еще…

И Боря отправился домой. Досадовал по дороге. Нужно было спросить за вызов. Потом решил, все правильно. В конце концов, старик желал Боре добра. Откуда он мог знать, что Боря сейчас не при деньгах?

– Хороший человек. – Расчувствовался Боря. – Нормально. Зато сохранил клиента. За ним не пропадет.

Тем более, спать расхотелось. Утро занялось светлое, обычное утро в Монтерее.

Но больше старик Борю не вызывал.

И Боря надломился. От телефона (тогда еще не было мобильных) старался далеко не отходить. Долго у него болело, не сильно, но чувствительно. Потом постепенно успокоилось.

Социализм никогда не пустит свои корни в Америке по причине того, что бедные видят себя тут не эксплуатируемым пролетариатом, а временно бедствующими миллионерами.

Такой вывод сделал Джон Стейнбек – сам калифорниец. Его Дом-музей за пять миль от нашего жилья…

Для того, чтобы оценить эту истину (насчет бедствующих миллионеров), в Америке нужно родиться. В зрелом возрасте за ней трудно успеть. Как тогда расстаться с собственным прошлым? Ведь не рубаха, ее в новые штаны так просто ее не заправишь…

Подтяжки и белый стоячий воротничок – частые приметы облика золотоискателя тех далеких времен. Видно, готовятся к подаркам судьбы. Привычка фотографироваться в галстуке-бабочке производит впечатление. Кажется, американцы отделены от прочего мира не только двумя океанами, но пристрастием к этим принадлежностям гардероба.

– Важен подход. – Это я дополняю. – Живешь, не находя повода для отвлеченных размышлений. А потом встречаешь на картинке светило Альдебаран величиной в арбуз. При том наше родное солнце, в сравнении с этим арбузом, не более спичечной головки. Неприлично как-то. Поэтому человеку нужна уверенность насчет нашего – лучшего из миров. Это не для всех очевидно, но у миллионеров такая уверенность есть. Человек в подтяжках и бабочке эту уверенность разделяет, а остальные должны подтягиваться. На перспективу. За это нужно выпить…

– … и выбрать правильное направление. – Расширяет тему Марик. – Вот, пример из этнографии. У белого человека развился комплекс вины, может быть, малым народам без него – белого энтузиаста и благодетеля жилось бы лучше. Сложилась такая философия, и ее было решено развивать и поощрять.

Выделили под эту науку финансы. Приехали в тундру. Шатры стоят, яранга называются. Из трубы дымок идет. Олени жмутся друг к дружке. Собаки, понятное дело. Детишки бегают. Мир и покой.

– Как, – спрашивают, – живете, малый народ?

– Мала, мала, живем немного. – Отвечает народ.

– А будете жить еще лучше. – Бодро говорят гости. – Глядите, что мы привезли. Снегоходы… Сейчас мы покажем современное средство передвижения. Не налюбуетесь…

Запустили моторы, снег встал стеной, и рванули снегоходы прямо с места в белую даль. Сделали круг по целине, вздыбили искристую пыль, вернулись к яранге, заглушили моторы. И спрашивают. – Ну, как?

А народ безмолствует. Потом один с бородкой, не иначе, вождь, отвечает своим вопросом. – А олень где, мала, мала?

Действительно, снег осел, видно далеко, а оленей нет. Рванули врассыпную от шума-треска моторов, где искать – непонятно. И всех ли найдешь, волки кругом зубы точат, ямы всякие, иди, достань оттуда. У мамаш молоко пропало, детенышей кормить нечем. Потом это прояснилось, когда собрали, кого нашли.

В общем, неудачный эксперимент, мала, мала. Но белый человек – упрямый, как гвоздь, не такой, чтобы отступить. Деньги есть. Намерения благородные. Пришли в ярангу: – Скажи, отец. Что нужно, чтобы народ твой развить до нашего передового уровня? Проси, что хочешь…

– Знаешь, – говорит вождь. – Я вот в Белый дом ехал, с большой человек огненный вода пил, на двор курить ходил. Он говорил, я сказал. Мы – свободный люди. А что свободный человек хочет? Я тебе скажу. Телевизор хочет, такой, чтобы можно мала-мала. Захотел, не захотел, потом опять захотел. Быстро начнем развитие…

– Моисей сорок лет народ по пустыне водил, а как по тундре? – Это я размышляю. – С телевизором…

– Финансы на сорок лет не рассчитаны. Но будут продлевать. Пока не догонят.

За оптимизмом нужно ехать в Дом Генри Миллера Хижина на платформе похожа на плот Кон-Тики, исторгнутый бурей на твердую землю. А зимой, когда Биг Сур – горный район Калифорнийского побережья вдоль Тихого Океана заливают дожди, место это вместе с хижиной превращается в необитаемый остров. Кажется, еще немного и хижину смоет со склона в бушующий океан.

Вот хижина Генри Миллера. Не Париж, любимый писателем, но есть на что поглядеть. Сейчас обитель разрослась, добавились мусорные баки и объявления.

Со времен Миллера цивилизация изрялно потрудилась, опоясала горный склон автотрассой, оставив по другую сторону от хижины лес и ручей, вдоль которого гулял писатель Миллер, а теперь прошлись мы с Ирой. Буквально, по той же тропке и мостику. Исключительно светлый, пронизанный солнечными лучами лес. До прогулки мы зашли в кафе, на веранде я едва не наступил на собачий хвост. Ира уберегла. В кафе хозяйничали студенты. Американская молодежь, по крайней мере, белая, умеет соблюдать приличия при минимуме одежды. Теперь в лесу, я ощутил влажное прикосновение. Тот самый сеттер одарил меня мимолетным вниманием и вместе с молодой хозяйкой удалился по тропе, в смешении света и тени.

Быть здоровым и богатым везде хорошо, но тут и бедность не большой порок, а лишь терпимый вид существования. Потребности небольшие, жить можно. По крайней мере, в гостях. Пришел и живешь. Теперь и вовсе просто, достаточно доехать до места, перейти через шоссе, а тогда Генри приходилось преодолевать пару миль – за едой и прочим керосином. Вверх-вниз. Женщины не выдерживали, спешили назад, в цивилизацию. А он жил, куда дальше, когда космос совсем рядом?

Сейчас здесь много музыкантов, художников, студенческого и просто бродячего люда. Традиции предполагают обеспечить странника ночлегом и калориями (по возможности). Люди являются буквально ниоткуда. Миллер предложил свое понимание жизни. Сексуальная энергия – свет, который и во тьме светит. Банальностью здесь и не пахнет. И не обязательно брать плетку, идя на свидание с женщиной (Ф. Ницше). Конечно, каждому свое. И каждой тоже свое, это понятно. Но к философам разумно отнестись критически (диалектически, если хотите), когда они берутся изменять мир или укрощать женскую природу. Хорошо, если получится, и, как авторитетное мнение, его можно держать при себе. Но что дальше с такими советами, ведь в рай плеткой не загонишь. Или загонишь? А хочется именно в рай, при жизни для начала…

Зато каков вид. Шляпа набекрень. Мягкая шляпа с примятым верхом, чуть слвинута набок. Самый шик. Достаточно глянуть на фото Миллера. Сомбреро в сравнении со шляпой – чистая профанация. Человек под сомбреро – конченый тип, лузер, бессильно терпящий от наглых гринго, палит из револьвера, куда попало, или дожидается приговора за поножовщину. Вот удел обладателя сомбреро…

Другое дело – рейнджер. Наш герой. Благородный бедняк с загадочной биографией, деятельный любитель природы. Лесничий, проводник, спасатель и духовник романтических дам. К природе он ближе всех, но и с непременным почтением к частной собственности. Такой не утащит чужую простыню с бельевой веревки. Кто угодно, только не рейнджер. Жизнь предлагает ему миллион, наклонись и подбери, а он не берет, пренебрегает – свобода дороже. Плюс соль и спички. И дело даже не в деньгах, вернее, не только в них. Хорошо отпустить поводья, надвинуть на глаза шляпу и предаться воспоминаниям, которые долбят изнутри, как аббат Фариа тюремную стену.