Текст книги "Девочка из Морбакки: Записки ребенка. Дневник Сельмы Оттилии Ловисы Лагерлёф"

Третья неделя

В гостиной, утром в понедельник 3 февраля

Вчера за завтраком, когда мы пили шоколад (по воскресеньям нам всегда дают шоколад), дядя Уриэль рассказал, что на прошлой неделе масоны устроили замечательный праздник в память о Карле XV и что убранство парадной залы отличалось особой изысканностью. Дядя ведь был там, он тоже масон, и, по его словам, и он сам, и многие другие сожалели, что их семейства не могли увидеть прелестный декор.

При этих дядиных словах у нас, детей, от волнения аж дух захватило. Мы поставили чашки на блюдца и молча воззрились на него. Ведь он как будто бы намерен взять нас с собой к масонам.

Подумать только – попасть в парадную залу масонов! Подумать только – вдруг мне удастся проникнуть в какие-нибудь масонские секреты!

Дело тут вот в чем: несколько лет назад я случайно услышала, что г-н Альфред Шульстрём, который держит торговую лавку возле церкви в Эстра-Эмтервике, состоит в масонах, и с тех пор старалась выяснить, чем же масоны занимаются. Расспрашивала всех домашних – папеньку, и маменьку, и тетушку, и Алину Лаурелль, и Элин Лаурелль, и дядю Шенсо-на. Однако никто не мог толком объяснить, все в один голос твердили, что каждый масон дает клятву никогда не выдавать, чем они занимаются на своих собраниях.

Только старая экономка кое-что знала. Она сказала, что масоны – сущие негодяи, которые убивают детей, жарят их и поедают, и мне это показалось жутко страшным и интересным. Но поскольку я знала, какой симпатичный человек г-н Шульстрём, мне не верилось, что он станет участвовать в таких ужасах.

Дядя долго разворачивал какое-то письмо, которое достал из кармана халата. Получалось у него невероятно медленно, а когда он наконец развернул письмо, то еще дольше пристраивал на носу пенсне. Нос у дяди не очень годится для пенсне, но мы смекнули, что копается он нарочно, подогревает наше любопытство.

– Ты бы все-таки поспешил, Уриэль, – сказала тетя Георгина. – Дети сгорают от любопытства, даже есть не могут.

И дядя вслух прочитал: принято решение, что нынче в два часа дня масонский дом будет открыт, чтобы масоны, высказавшие соответственное пожелание, могли показать своим семействам парадную залу, украшенную в память Карла XV траурным декором.

Дойдя до этого места, дядя остановился и лукаво взглянул на меня:

– Как по-твоему, Георгина? Сельму можно причислить к семье?

– Да, думаю, можно.

– Ладно, но тебе придется глаз с нее не спускать, ибо здесь написано, что все, кого туда впустят, должны твердо обещать, что не станут заглядывать за шторы, открывать дверцы шкафов и соваться за ширмы, чтобы разведать масонские секреты.

Я конечно же поняла, дядя сказал так, потому что вспомнил, как я украдкой читала про пытки во французской истории, но вид у него был такой добродушный, что я нисколько не обиделась.

Как бы то ни было, решено: мы идем все вместе. Мы, дети, ужасно обрадовались. Только и думали: поскорее бы прошло утро и можно было бы отправиться к масонам.

Сразу после двенадцати дядя, взяв с собой Аллана, ушел из дома, а когда они вернулись, Аллан был подстрижен и завит щипцами, волосы на висках и над лбом курчавились. Выглядел он до того очаровательно, что старая Улла вконец перепугалась и сказала тете, что со стороны аудитора безответственно брать с собой к этим ужасным масонам такого красивого мальчугана.

– Вот увидите, хозяйка, живым он домой не воротится, – сказала она.

Мы поняли, что Улла, совершенно как морбаккская экономка, верила, что масоны поедают детей, и мы очень позабавились над нею.

Вторник, вечер

У меня не нашлось времени рассказать, что происходило потом в воскресенье, ведь надо было написать домой и рассказать обо всем. Сейчас продолжу.

Из дома мы вышли в половине второго, потому что предстояло добраться до Риддархольма, а дядя, человек пунктуальный, хотел прийти вовремя.

Ни на Дроттнинггатан, ни на площади Густав-Адольфс-торг, ни на мосту Норрбру мы ничего необычного не заметили. Но когда подошли к Риддархольму, увидели вокруг людей, спешащих в том же направлении. Я услышала, как дядя сказал тете, что совершенно не понимает, в чем дело. Приглашены-то лишь масоны и их семьи, а тут идут и Рёдабударна, и Корнхамн, и Тюскбагарберг, и Сёдермальм, и Норрмальм, и вообще все, кому не лень.

Направлялись все к большому старинному дому на площади Биргер-Ярлс-торг. (Дядя объяснил нам, что это роскошный дворец Росенхане, построенный в эпоху нашего величия, а теперь принадлежащий масонам.)

Перед домом толпился народ, но мы протиснулись к наружной лесенке, которая вела к узкой входной двери. У лестницы нам пришлось остановиться, потому что на ней было полно людей. Дядя достал часы и сказал, что пришли мы слишком рано, надобно немного подождать, пока откроют.

Он велел нам держаться подле него и не допускать, чтобы нас оттеснили от лестницы. Тетя испугалась этакой толкотни и шепнула дяде, что опасается, как бы нас не задавили.

– Думаю, лучше нам отказаться от этой затеи и пойти домой, – сказала она, – здесь же сплошь одни только торговки с Мункбру, портовые бродяги да гвардейцы.

– Да, конечно, ты права, масоны тут сплошь диковинные, – отвечал дядя. – Но раз уж мы потрудились прийти, надо потерпеть. Осталось минут пять, не больше.

И очень хорошо, что мы остались, ведь в этот миг появился высокий господин в мундире и треугольной шляпе, в сопровождении еще нескольких господ, тоже в мундирах. Бодрым шагом он прямо сквозь густую толпу прошагал к лестнице, и все безропотно перед ним расступались.

– Смотрите, это принц Август! – шепнула нам тетя. – Он как раз поднялся по лестнице, вам его видно?

Я видела принца очень хорошо, потому что он стоял аккурат надо мной, но его наружность мне не понравилась. Лицо большое, грубое, землисто-бледное, словно у больного. Никогда не думала, что принц может быть таким некрасивым.

Дверь масонского дома по-прежнему была закрыта, принцу Августу пришлось ждать, как и всем нам, и вдруг он заметил дядю Уриэля, который стоял внизу, со шляпой в руке.

– A-а, Уриэль, здравствуй-здравствуй! – воскликнул он, да так громко, что все услышали, и наклонился похлопать дядю по плечу. – Как поживаешь? – продолжал он, чрезвычайно учтиво и любезно, что поневоле вызывало к нему симпатию.

Дядя хотел ответить, но тут дверь отворилась, и принц исчез. Дверь снова закрылась. Мы думали, теперь впустят и нас, однако пришлось снова ждать.

Во всяком случае, замечательно, что я увидела вблизи одну из королевских особ. Тетушка Ловиса наверняка удивится, услышав, что принц узнал дядю и назвал его по имени.

Наконец двери открылись, и народ принялся отчаянно толкаться, пробиваясь к лестнице. Труднее всего было попасть на нижнюю ступеньку, дальше все пошло само собою. Шагать было незачем, задние пропихивали тебя вперед. Тетя явно боялась, дядя тихонько чертыхался, но нас, детей, все это забавляло. Таким манером мы добрались-таки до входа, но аккурат когда настал наш черед переступить порог, дверь опять захлопнулась. Почему? Да потому, что уже многих впустили, надо подождать, пока они выйдут. Ладно, будем ждать.

Скоро дверь открылась – чтобы выпустить тех, кто уже побывал внутри. Как им выходить, никто понять не мог, однако ж ничего другого не придумаешь. Все ворчали и бранились, оттого что их толкали и наступали на ноги. Тут дядя сказал, что, коли так будет продолжаться, он станет тоненьким, как ломтик маринованного огурца. Поскольку же дядя – человек весьма упитанный, все вокруг засмеялись и вроде как чуточку подобрели.

В конце концов все вышли, теперь войдем мы. Сзади напирали, а нам, детям, не терпелось поскорей очутиться внутри. Но тут какой-то рослый матрос вскричал “эх!” и подхватил меня на руки, второй подхватил Элин, а третий – Аллана, и не успели мы оглянуться, как оказались в парадной зале.

Прошли мы только до толстого черного шнура, натянутого от стены до стены. Но и оттуда, где мы стояли, было видно все. И я не могла взять в толк, что дядя имел в виду, когда говорил о красивом, изысканном декоре. Мне казалось, смотреть тут совершенно не на что: затянутые черным стены, черный ковер на полу и гроб на низком постаменте посреди залы, покрытый черным бархатным покровом с вензелем Карла XV.

Иной раз я такая глупая. Ожидала чего-то необыкновенного или таинственного, раз уж это масонское убранство, но ничего особенного не заметила. Тетя сразу сказала, что зала изумительно красивая, и она действительно так думала, потому что никогда не говорит того, чего не думает. Но как бы то ни было, она скоро устала смотреть, стоя перед шнуром, и спросила дядю, не пора ли нам домой.

Дядя согласился, что пора, и мы повернули к выходу. Сперва вышли в широкий коридор, где без труда пробрались сквозь толпу, но затем попали в коридор поуже и там застряли. Он был битком набит народом, который рвался внутрь, и нам, желавшим выйти, никто дорогу не уступал.

В этом коридоре нашелся служитель, и он сказал дяде, что сейчас нечего и пытаться выйти наружу. Посоветовал вернуться в парадную залу и немного подождать, мы так и сделали.

Возле черного шнура стояли несколько господ, и когда они увидели, что мы воротились, то подошли к дяде и поздоровались, а потом были представлены тете. Я толком не расслышала их имена, но они точно были звучные. Разговор пошел о том, как скверно, что образовалось такое стечение народу. Никто ничего подобного не предполагал, совершенно непонятно, каким образом народ обо всем проведал.

Тетя полюбопытствовала, отчего же они не закрыли двери, но господа сказали, что это невозможно. Снаружи стоят несколько тысяч человек, ждут возможности войти в масонский дом, и неизвестно, что они учинят, если им откажут в этом удовольствии.

Важные господа сочувствовали тете, которая не может выйти наружу, и один из них спросил, не желает ли она пройти дальше в залу, ведь там есть банкетки, где можно посидеть и отдохнуть. Они подозвали одного из служителей, и тот поднял толстый шнур перед тетей, дядей, Элин и Алланом. Но когда я хотела пройти следом, он опустил шнур, словно я не принадлежу к их компании. Однако ж один из важных господ поспешил сказать ему, что я – няня в семействе Афзелиус и меня тоже надо пропустить.

Среда 5 февраля

В столовой

(Нынче мне опять пришлось встать в семь, чтобы наконец-то успеть написать обо всем происшедшем в воскресенье. Я расположилась в столовой, потому что здесь никого нет.)

Дядя условился с одним из служителей, что тот скажет нам, когда появится возможность выйти на улицу. Но пока что служитель не появлялся, мы так и сидели в парадной масонской зале, ждали.

Было очень скучно, холодновато и уныло, но я все равно не могу взять в толк, отчего мне, пока я там сидела, стало так грустно. Я ведь поняла, важный господин правда решил, что я похожа на няню, в другое время я бы только посмеялась, но сейчас по-настоящему огорчилась. Подумала, как печально, что мы в Морбакке живем скудно и у меня нет таких красивых платьев, как у кузины Элин. Подумала, что папенька все время хворает, скоро умрет и тогда нам придется продать Морбакку. И что же тогда станется со всеми нами?

И вот, размышляя обо всем об этом, я вдруг услышала за спиной издевательский смех, а когда повернула голову, совершенно явственно увидела на спинке диванчика Марит Замарашку, которая от удовольствия потирала руки.

Целую неделю я ее не видала и надеялась, что она пропала навсегда. А она опять тут как тут, сидит и насмехается надо мной, которую приняли за няньку.

Все было безнадежно и грустно. На душе черным-черно, как и в большой парадной зале.

Один из любезных господ подошел к тете и предложил ей перейти в соседнее помещение – там сидеть удобнее.

Мы вошли в большой длинный и узкий салон с мягкими диванами и креслами. По стенам висели картины, все, кроме одной, скрытые под зелеными завесами.

Я сразу шагнула к незавешенной картине и, к своему изумлению, обнаружила, что изображен на ней мой студент. Что, кроме удивления, ну и радости, конечно, я могла почувствовать, увидев его здесь, у масонов? Выглядел он, правда, немного постарше, чем на самом деле, но это, наверно, по милости живописца. Еще меня слегка удивило, что на его сюртуке столько звезд и лент, однако я решила, что, наверно, у масонов так принято.

Я села в красивое мягкое кресло прямо напротив картины. Теперь, когда я могла смотреть на своего студента, всю печаль как рукой сняло. Надо же, кто-то умеет так замечательно писать красками! Сразу видно, какой он аристократичный и гордый, а вместе с тем мягкий и ласковый.

Мне даже в голову не пришло, что на портрете может быть кто-то другой, а вовсе не студент, хоть он и показался мне слегка приукрашенным. Глядя на картину, я отчетливо вспоминала, как он разговаривал со мной в поезде между Катринехольмом и Сёдертелье и как сердце у меня перестало болеть, оттого что он так хорошо ко мне отнесся.

Вот и сейчас случилось так же. Печаль и отчаяние ушли.

Желая полностью удостовериться, что портрет изображает именно того, о ком я думаю, я все же подошла к тете и спросила, не знает ли она, чей это портрет вон там, на стене.

– Конечно, знаю, голубушка, – немедля отвечала тетя, – это принц Густав.

– Принц Густав? – переспросила я.

– Да, тебе же известно, что у Карла Пятнадцатого, короля Оскара и принца Августа был брат, по имени Густав. Он умер, когда ему было всего лишь двадцать с небольшим.

– И он был такой красивый? – спросила я, меж тем как голова у меня изрядно пошла кругом. Ведь я ничуть не сомневалась, что этот замечательный портрет изображал моего студента.

– Конечно, красивый, – сказала тетя. – Красивее Карла Пятнадцатого, так все говорят. Его очень любили, и народ отказывался верить, что он умер. В Стокгольме до сих пор ходят разговоры, будто он жив, женат и живет в Норвегии.

– Но зачем же ему делать вид, что он умер? – воскликнула я, с растущим недоумением.

– Ну, не знаю, – сказала тетя. – Говорят, тут замешана женщина, на которой он хотел жениться, но ему запретили, потому что он принц, а она не королевской крови. Он поехал в Норвегию и захворал.

– Но ведь вы, тетя, не считаете, что это правда?

– Спроси Углу, – засмеялась тетя. – Она знает об этом лучше меня. Позднее она не раз видела принца Густава в Стокгольме. Минувшей осенью, например, в день похорон Карла Пятнадцатого.

Я отошла от тети, снова села любоваться портретом принца Густава. Он остался таким же красивым, но когда я думала, что изображает он моего студента, смотреть было приятнее.

И все-таки откуда такое сходство?

Глупости, конечно, что принц Густав якобы жив.

Но представьте себе, вдруг бы это была правда! Вдруг бы он вовсе не умер и жил в Норвегии!

Голова у меня впрямь шла кругом, казалось, я вот-вот раскрою тайну.

Глядя на портрет, я пробовала разобраться, в чем тут дело. И вскоре сообразила, как все произошло, как он влюбился, и как устроил свое исчезновение, и как его сын воспитывался в Стокгольме, в твердой уверенности, что родители его – самые обыкновенные люди.

Когда мы с Даниэлем встретили его в Лаксо, он ведь ехал из Норвегии, где праздновал Рождество со своими родителями. Всё это вполне совпадало с тем, что рассказала тетя.

Подумать только, он знать не знал, что его отец – принц, а вот я, Сельма Лагерлёф из Морбакки, знаю!

До чего же увлекательно, невероятно увлекательно, еще увлекательнее, чем “Рассказы фельдшера”[35]35
  Речь идет о книге финско-шведского писателя Цакариаса Топелиуса (1818–1898).


[Закрыть].

Голова, того гляди, лопнет – так все это странно.

Кому бы я могла рассказать об этом? Ведь меня вроде как привели в масонский дом, в Стокгольм, и познакомили со студентом только затем, чтобы он через меня узнал, кто он такой.

Но представьте себе, в тот самый миг, когда я решила рассказать обо всем самому студенту, мне почудилось, будто портрет заговорил со мною! “Ты, Сельма Лагерлёф, шла сегодня сюда, чтобы доведаться тайн масонского ордена, и ничего о них не узнала. Зато узнала другую великую тайну и будешь хранить ее в молчании, как масон”.

Да, разумеется, я буду молчать, как масон. И все же я благодарна, что узнала тайну, ведь это дало мне повод о многом подумать.

Дядя, тетя и важные господа нет-нет выходили посмотреть, не перестал ли народ прибывать. Однако стокгольмцев, видимо, одолело огромное любопытство, поскольку желающим зайти в масонский дом конца-краю не было. Элин и Аллан крепко спали в красивых и мягких масонских креслах. Я сидела под портретом и ничуть не жалела, что так здесь задержалась.

Наконец пришла тетя, разбудила Элин и Аллана. Один из важных господ сказал ей, что, поскольку притоку посетителей конца не видно, они из сочувствия г-же Афзелиус и детишкам нарушат здешние правила и выпустят нас из дома тайным путем.

Длинными узкими коридорами и по лестницам нас провели во двор, а затем мы наконец-то вновь очутились на улице.

В дом номер семь по Клара-Страндгата мы вернулись около пяти. Улла и кухарка стояли внизу в парадной и обсуждали с консьержкой, не пора ли призвать полицейского и не послать ли оного искать нас в масонском доме. Ведь они совершенно уверились, что масоны упрятали нас всех в темный подвал и собираются поужинать Алланом.

Суббота 8 февраля

Целых два дня я писала письма. Написала Эмилии Вальрот, и Альме Шенсон, и Эмме Лаурелль. Обещала писать им из Стокгольма и теперь дождалась случая рассказать, что видела принца Августа и была заперта в масонском доме. Но, конечно, словом не обмолвилась о том, что обещала портрету умолчать.

Сегодня я хотела написать немного про гимнастику и как там все происходит, но подожду с этим до следующей недели.

Четвертая неделя

Понедельник 10 февраля

Каждый день без четверти одиннадцать я открываю парадную дома номер семь по Клара-Страндгата и выхожу на тротуар, в шляпке, пальто, галошах и перчатках, с зонтиком и муфтой, как велит тетя Георгина. Затем на углу пересекаю улицу, сворачиваю на Кларабергсгатан, некоторое время иду по ней, до перекрестка с Клара-Норра-Чюркугата. Быстро сворачиваю туда и поднимаюсь по небольшому утомительному склону, вымощенному острыми булыжниками, а затем вхожу в ворота кладбища Кларачюркугорд.

Дорожки на кладбище посыпаны гравием, гладкие и ровные, идти легко. Я изо всех сил тороплюсь, чтобы не столкнуться с мальчишками-школьниками. Школа расположена на углу кладбища, и в перемены мальчишки со всех ног мчатся к большим могильным плитам и каменным саркофагам возле церкви, где обычно играют в войну, и я боюсь, как бы они не сбили меня с ног.

Хоть я и побаиваюсь мальчишек, все-таки занятно, что они до сих пор ведут себя на кладбище точь-в-точь как во времена Августа Бланша[36]36
  Бланш Август (1811–1868) – шведский беллетрист, автор комедий, драм и новелл; много писал о Стокгольме.


[Закрыть]. Мне даже кажется, они и выглядят как настоящие сорванцы, но это ничего не значит, ведь из рассказов Августа Бланша я знаю, что помыслы у них благородные, рыцарственные и что многие из них станут генералами и епископами и женятся на прекрасных графских дочерях.

Среди них есть один мальчик, бедно одетый, как и все остальные, но не такой уж необузданный. Я заметила, что он часто стоит себе и смотрит, как шумят-буянят его товарищи. У него вправду красивые голубые глаза, и, может быть, когда-нибудь, когда вырастет… Во всяком случае, он единственный мог бы быть тем мальчиком, которому его маменька в день рождения подарила жилет с перламутровыми пуговицами.

Как-то раз я увидела, как этот тихий мальчик, опустив голову, сидел один-одинешенек на самом большом каменном саркофаге, и мне почудилось, будто это и впрямь Виктор Экстрем оплакивает свою покойную маменьку. Я остановилась прямо перед ним, хотела сказать ему что-нибудь утешительное, потому что он казался мне таким до странности знакомым. Но я помедлила, подыскивая по-настоящему красивые слова, а он вдруг поднял голову и злобно скривил рот.

– Чего вытаращилась, хромоножка паршивая? – сказал он.

Я, понятно, ничего не ответила, просто пошла своей дорогой. Но в душе мне хотелось, чтобы благородные господа, лежащие в большом саркофаге, приподняли крышку и дернули его за нос.

Признаюсь, когда мальчишка обозвал меня хромоножкой, я подумала о студенте. Он видел меня сидящей в купе и стоящей у окна, но не видел, как я хожу, и не знает, что я хромаю. Интересно, как будет, когда он узнает?

Вторник 11 февраля

(Больше вчера не успела, настало время завтракать. Но теперь продолжу с того места, где остановилась.)

Коротким путем, через кладбище, я выхожу к большому красивому дому на углу Клара-Эстра-Чюркугата и Уденгатан, туда-то мне и надо, ведь именно там находится Гимнастико-ортопедический институт профессора Германа Сетерберга[37]37
  Сетерберг Герман (1812–1897) – шведский врач и поэт-скальд, автор многих широко известных песен.


[Закрыть].

В коридоре за дверью я всегда на минутку останавливаюсь. Сплетаю в муфте ладони и молюсь Господу, чтобы профессор Сетерберг, такой ловкий и ученый, поскорее нашел способ вылечить меня, чтобы я не хромала всю мою жизнь.

Потом я взбегаю вверх по лестнице и попадаю в большую переднюю с множеством вешалок, там я снимаю не только пальто и шляпу, но и платье и юбки, надеваю брюки и блузу, потому что иначе гимнастикой не займешься.

После этого я прохожу в гимнастические залы, очень большие, на стенах там развешаны лестницы, трапеции и прочие гимнастические снаряды. На полу стоят топчаны с матрацами, вот ими-то в основном и пользуемся мы, те, кто занимается по утрам лечебной гимнастикой. Во второй половине дня, как я слыхала, здесь занимаются оздоровительной гимнастикой, вот тогда, наверно, народ карабкается по лесенкам и раскачивается на трапециях.

Прошлой осенью, когда я читала “Соседей” Фредрики Бремер, меня не оставляло странное чувство. Гимнастика, которую она описывает, казалась мне очень знакомой. Пожалуй, было бы удивительно, если б Фредрика Бремер делала ту же гимнастику, что и я. Хотя, по-моему, у нас сейчас все по-другому. Мы определенно куда спокойнее, чем в ее время, только нам наверняка не так весело. У нас нет обществ, где бы мы называли друг друга древнегреческими именами, и нам в голову не приходит устраивать дуэли.

Тем не менее я нахожу весьма забавным воображать, что Фредрика Бремер бывала здесь. Это вроде как добрый знак для девочки, которая тоже намерена попробовать писать романы.

В гимнастических залах всегда масса людей и движения. Когда собираются все, то, по-моему, набирается человек сто – расхаживают туда-сюда по полу, хотя мне, понятно, сосчитать их ни разу не удалось. Все в брюках и блузах, но у некоторых блузы изящные, вышитые, а у других больше смахивают на мешки. Одни совсем старые, другие – совсем дети, преобладают, однако, девятнадцати-двадцатилетние. Большинство имеет какой-нибудь изъян – искривление бедра, или косолапость, или негнущееся колено, а то и растущий горб на спине. А иные ходят на гимнастику потому только, что неумеренными танцами на стокгольмских балах довели себя до малокровия.

Многие выглядят вполне привлекательно, но нет здесь такой красавицы, как Луиза Тиселиус, которая бывала на занятиях пять лет назад. Никогда ее не забуду.

Как было бы замечательно, если бы она и сейчас приходила сюда, а то ведь я совсем одна. По-моему, во всем институте не найти ни одного моего сверстника, ни одного четырнадцатилетнего. И так везде, куда бы я ни пришла. Все время диву даюсь, куда подевались четырнадцатилетние. Те, кто занимается гимнастикой, либо намного старше, чтобы пускаться со мной в разговоры, либо намного моложе, а значит, мне совершенно неинтересно заговаривать с ними.

Каждому из нас выдали небольшую карточку, где профессор Сетерберг записал, с какой преподавательницей надо заниматься и какие кому назначены упражнения. Преподавательниц гимнастики тут не меньше десятка, и узнать их несложно, потому что на них обычные платья. У каждой восемь или десять пациентов, и каждый пациент должен проделать за утро восемь или девять упражнений, так что обливаешься потом и устаешь.

Я начала с семи упражнений: вращения стопы, сгибания колена, виса, приседаний с вытянутой ногой и прочая. Все совершенно нетрудные, кроме приседания с вытянутой ногой, ведь тогда нужно стоять на левой ноге и делать как можно более глубокий реверанс, а это утомительно. Я уже отзанималась целых три недели, и упражнений мне скоро добавят.

Я чувствую, что нога изрядно окрепла, и очень этому рада. Некоторые пациенты, занимавшиеся всю зиму, полностью выздоровели и в один голос твердят, что профессор Сетерберг сущий волшебник.

Иногда профессор выходит из своей приемной, обходит залы, проверяет, следят ли преподавательницы должным образом, как мы выполняем свои упражнения, или разговаривает с кем-нибудь из пациентов. Едва только он появляется, я глаз с него не свожу.

Ведь мне известно, что профессор Сетерберг – поэт-скальд, и что он сочинил “Счастливый день – конец настал ученью” и “Весел как пташка”, и что оба эти стиха положил на музыку принц Густав, однако здесь, на гимнастике, я никогда не слышала, чтобы хоть кто-нибудь говорил о том, что наш профессор пишет превосходные стихи. Может, кроме меня, никто про это и не помнит, но я-то на сей счет сомнений не имею, так как узнала об этом от дяди Уриэля.

Не будь я твердо убеждена, то, пожалуй, нипочем бы не поверила, потому что профессор Сетерберг такой маленький, худой и совсем некрасивый. Глаза у него всегда красные, воспаленные, лицо землистое, и от носа ко рту тянутся глубокие складки. Вид у него всегда нездоровый и печальный, а на мой взгляд, поэт-скальд должен быть горделивым, красивым и блистательным, как Гёте, когда он катается по Майну на коньках с таким видом, будто он самый аристократичный человек на свете.

Здесь, на гимнастике, профессор говорит только об искривлениях позвоночника и негнущихся суставах. А мне бы очень хотелось, чтобы он немножко поговорил о поэзии. Я ведь не знаю, случится ли мне когда-нибудь еще увидеть настоящего скальда.

Несколько дней назад я в полном одиночестве стояла у окна гимнастического зала и смотрела вниз на кладбище, как вдруг подошел профессор Сетерберг и стал рядом. Я было подумала, он хочет о чем-то меня спросить, но он просто стоял и смотрел на улицу, будто и не замечая меня.

Поскольку же он стоял так близко и никто нас не слышал, я не могла не попытаться немножко поговорить с ним о другом, не об искривлениях позвоночника. Придвинулась чуть ближе, а потом сказала громко и отчетливо, как только могла, потому что, оробев от собственной безрассудной смелости, едва сумела произнести:

– Писать стихи интересно?

Профессор Сетерберг вздрогнул и обернулся ко мне.

– Простите? – сказал он. – Вы что-то спросили, Сельма?

Наверно, решил, что ослышался. Должно быть, раньше не случалось, чтобы кто-нибудь из пациентов спрашивал его о стихах.

Пришлось мне повторить вопрос. Я до того стушевалась, что с удовольствием убежала бы, но все же сказала:

– Писать стихи интересно?

– Да, интересно, – отвечал профессор Сетерберг с таким видом, будто счел меня весьма дерзкой. Но уже в следующую секунду он улыбнулся: – Однако выпрямлять позвоночники и делать негнущиеся суставы подвижными не менее интересно.

Как замечательно сказано. Он ни капельки не похож на Гёте, но при этих словах выглядел как подлинный скальд.

Продолжать разговор он намерения не имел, отвернулся от меня и ушел к себе.

Прекрасный ответ, но мне кажется, он не прав. Умей я писать стихи, я бы никогда, никогда, никогда не занималась ничем другим.

Среда 12 февраля

В полдень, когда возвращаюсь с гимнастики, я не спешу так, как утром, мне кажется, теперь у меня есть время проведать кой-кого из давних морбаккских знакомцев.

Поэтому я обхожу церковь с южной стороны, сворачиваю в глубь кладбища, разыскиваю высокий памятник, украшенный рельефным изображением красивой старой дамы по имени Анна Мария Ленгрен.

В тот миг, когда я читаю имя на надгробном камне, я снова дома, в Морбакке. Мы сидим в зале вокруг лампы: папенька в своей качалке, Элин Лаурелль – в другой качалке, маменька и тетушка – каждая в своем уголке дивана, между ними – Герда, а мы с Анной – на стульях.

Все усердно рукодельничают, кроме папеньки, который просто тихонько качается, и меня, сидящей со стихами г-жи Ленгрен в руке и громко читающей:

 
Боги шумною гурьбою
Развлеклись в лото игрою,
Хладный вечер коротали,
Греясь возле очага.
 

И мне чудится, что нам, сидящим вокруг лампы в Морбакке, так же уютно, как богам на Олимпе, и я делаю небольшой реверанс перед старой дамой на надгробии и благодарю ее за все радостные минуты, какие она нам подарила.

Затем я перехожу на другую сторону кладбища и вскоре стою подле надгробия, похожего на первое, только имя на нем другое: Карл Микаэль Бельман[38]38
  Бельман Карл Микаэль (1740–1795) – шведский поэт, автор дидактических поэм, сатир, застольных песен.


[Закрыть].

Надо сказать, у этого памятника меня охватывает совершенно особенное настроение. Я вижу папеньку, сидящего за старым фортепиано, и нас, детей, сгрудившихся вокруг него, мы такие маленькие и такие счастливые, поем, и все так замечательно:

 
А ну-ка, Мовиц, папаша,
обувку надевай,
бери свою валторну да веселей играй! “Уже иду, мамаша”.
Топай в такт ногою и дуй сильней,
брыжи расправь-ка,
пнем стоять не смей!
 

Тоже замечательно, но совсем по-иному. Размышляя о г-же Ленгрен, я просто радуюсь, а думая о Бельмане, печалюсь и робею, слезы набегают на глаза, сама не знаю почему.