Текст книги "Моя чужая дочь"

Глава XX

Какая же я дура. Меня в одеяло укутали, к камину поближе усадили, сладкого чаю дали-и только тогда я понимаю, что этот худой как щепка человек не собирается ни убивать меня, ни обчищать карманы, где еще что-то осталось от материных денег. Но, сообразив, я даже пробую улыбнуться.

Он сидит на подлокотнике старого драного кресла и рассматривает меня, облизывая губы.

– Надо бы тебя доктору показать, лапочка, – говорит, а я удивляюсь: с чего бы это ему беспокоиться? Он ведь меня не знает вовсе, мог и не поднимать с земли. – Хвораешь, видать. Жалко такую милашку.

– Где мой ребенок? Что со мной? – Мне как-то даже в голову не приходило, что я больна.

– Дак я ж не доктор. Вот Фреда – та сиделкой была. Воротится – оглядит тебя, микстуру какую-никакую даст.

– Фреда? – Наверное, его жена, хотя на женатого он не очень похож. На стене за ним я вижу тень от его фигуры, она танцует в такт с язычками огня в камине. Нос такой громадный, торчит вроде утеса, а подбородка почти нет – сразу шея начинается. – Дайте мою девочку! Где она?

– Тут Фреда всем заправляет. – Тощий все присматривается ко мне, будто где-то видел, только не может припомнить где. – А дите твое в порядке.

– Да?!

Какой он хороший, думаю я. Если бы не он, меня бы полицейские нашли и домой отправили.

– Мы с Фредой тут что-то вроде номеров держим, для молоденьких куколок.

Когда он говорит, губы у него выпячиваются, будто один рот и есть, а остальное лицо рубанком стесали. Кожа да кости – это про таких, как он. А кожа вдобавок темная-темная, стариковская.

– В смысле – для тех, кому жить негде?!

Я чуть из кресла от счастья не выпрыгнула, но вспомнила про Рейчел, которая попала в такой же приют, когда из дома сбежала, а ее полиции сдали. Если спросят про мой возраст, надо будет прибавить несколько лет. Тогда никто не удивится, что у меня ребенок. Откуда мне знать, что там про нас с Руби в новостях наговорили. Тощий раздумывает над ответом, я жду, затаив дыхание, что он скажет, – как вдруг меня скрючивает от боли. Прямо напополам раздирает. Живот, кажется, лопнул, а левая грудь огнем горит и такая твердая, как камень.

– Ага, для тех самых, кому жить негде. – Тощий улыбается, подходит ко мне и садится на корточки. Жует губами, собирая их в куриную гузку. – Тебе, часом, крыша не нужна, лапочка? Нужна небось?

Я молча киваю, чтобы тощий не заметил, до чего я рада. Мне, конечно, жутко повезло, но этого нельзя показывать, а то задерут цену до небес. Нет уж, они меня не облапошат, не такая я идиотка. Хоть бы он мою девочку поскорее принес…

– По правде говоря, не знаю, найдется ли местечко. Коли Фреде приглянешься – может, и пристроит тебя. Мы ж под завязку набиты. Много вас, малышек-то, по улицам бродит.

Сердце у меня так и ухает в живот.

– Вы меня не возьмете? Из-за ребенка, да? Она очень хорошая девочка, честное слово! Почти никогда не плачет.

– Ребятенок не помеха. Наши куколки тоже, бывает, не уберегутся. Ниче, всем скопом поднимают. Только не мое это дело – решать, найдется ли для тебя местечко. Ты пей чай-то, пей.

– Но вы принесете мне ребенка? Вы же меня с ребенком нашли? Это моя девочка. Руби. Моя дочка. Вы ее принесете?

Тощий поднимается с корточек, топает из комнаты, а я смотрю вслед костлявой фигуре и ловлю клочки фраз:

– Какой такой ребенок… и куда эта баба подевалась… Эйвон, кликни ее, детка… Нету ребенка, лапочка. – Дверь за ним захлопывается.

Только я одна слышу пронзительный тоскливый вопль. Он звучит внутри меня, и я еще не знаю, что этот вопль будет рвать мне душу всю оставшуюся жизнь. Я не подскакиваю из кресла, не колочу в запертую дверь – нет, тогда я этого не делаю. Не катаюсь по полу, не бьюсь в припадке, не высаживаю окна, чтобы вырваться оттуда и искать, искать свою девочку. Я ведь даже не спросила у тощего ни как его зовут, ни куда я попала… И кто я вообще такая, чтобы задавать вопросы? Девчонка, сбежавшая из дома, да еще с новорожденным младенцем на руках.

Я ж прямо на улице сознание потеряла, а он мне жизнь спас и сюда принес. Здесь вроде неплохо, хоть и грязно, а у моей матери всегда все вылизано, как в больнице. Тощий, сразу видно, хороший человек, и Фреда наверняка хорошая. Значит, надо его слушаться. Я буду пить чай и ждать Фреду. Буду надеяться, что она меня не выгонит. Буду думать о своей девочке, тысячу раз в минуту буду ее вспоминать, и, может, тогда ее мне принесут.

Господи, до чего жарко. Сил нет, как жарко. Лоб горячий, липкий. Я поднимаюсь и плетусь к двери, обливаясь потом, но все-таки дотягиваю до цели, и дергаю ручку, и стучу кулаками по дереву, и прижимаюсь губами к облупленной краске, и умоляю вернуть мою девочку. Я визжу, кричу, плачу до хрипоты, а когда голос отказывает, сползаю на пол, размазывая по лицу то ли слезы, то ли кровь, то ли страх. А потом мир чернеет во второй раз за этот день.

Сколько я пролежала под дверью, не знаю. Очнулась от того, что кто-то тряс меня за плечо.

Я открываю глаза, вижу женщину. Кто она и где я нахожусь? Неужели это мать? Через миг я вспоминаю того худого человека, который подобрал меня на улице. Правда, это не он меня разбудил – незнакомая женщина. От нее пахнет сладкими духами. Ах да… Они забрали мою Руби.

– Привет, девочка. Меня зовут Фреда. – Она наклоняется ко мне так низко, что я случайно заглядываю в низкий вырез ее платья. – А ты кто?

– Где мой ребенок?

Я сама устала от этого вопроса. Может быть, я просто выдумала Руби?

– Какой ребенок, зайка? – шелестит она. – Тебе нездоровится? – Она подсовывает мне под голову подушку. – Так как тебя зовут?

Я устала, мне жарко и бьет дрожь. И очень хочется есть, хотя я ничего не смогла бы проглотить. Меня измучили боль и страх, но не настолько, чтобы я назвала свое настоящее имя. Я все обдумала еще в поезде. И решила, что рассказывать каждому встречному, кто я есть на самом деле, будет глупостью, потому что родители наверняка сообщили в полицию, и теперь из газет и телевизоров все знают о пятнадцатилетней беглой девчонке. Меня как пить дать сцапают, если правду сказать.

– Милли.

Я стараюсь произнести чужое имя как можно увереннее. Так звали девушку из «Макдоналдса» – я на ее бейджике прочитала. Такая симпатичная, с обручальным кольцом и крестиком на шее. И очень ласковая, а со мной так редко кто разговаривает.

– Красивое имя. – Фреда усаживается рядом со мной на низенькой скамеечке – наверное, подставке для ног. – Бекко сказал, что нашел тебя у дома, без сознания. Ну и как ты, малышка, оказалась на улице в такую погоду?

Голос у Фреды сладко-тягучий, как шоколадное молоко. Сняв кофту, она остается в платье с глубоким вырезом на старой, съеженной груди. Потом закуривает, и зажигалка освещает глубокие морщины в углах рта и глаз. Волосы у нее короткие, седые, но густые и блестящие, совсем не похожи на белый пух, как часто бывает у стариков. Кожа цвета копченой трески. Глаза очень темные, белков почти не видно. Фреда кажется мне феей-крестной из сказки про Золушку.

– Не помню… – Хоть тут можно сказать правду. – Этот человек… Бекко? Наверное, он взял моего ребенка. Спросите у него, пожалуйста! – Сердце с надеждой тычется в ребра под моей несчастной левой грудью.

– Где живешь? – Фреда затягивается, а когда выдыхает, дым плывет к камину.

– Там… недалеко, если в сторону севера. – Думай, что говоришь, все время напоминаю я сама себе. – Моя дочка?…

– В Лондон только приехала?

Я киваю. Догадливая эта Фреда. Она мне нравится. Моя мать вообще ничего про меня не знала, целых шесть месяцев не замечала даже, что я беременная.

– Моя девочка?… С ней все в порядке, да?

– Есть где жить? Работа?

В Лондон едут толпы людей и выживают, правда ведь? Многие здесь находят и работу, и дом. Я тоже смогу – только пусть отдадут мою дочку.

– Нет. Но я найду, обязательно. Понимаете, мне стало нехорошо, и я упала в обморок. Живот болел. – И сейчас болит – так болит, будто меня насадили на ржавый прут и вертят над костром. – Скоро пройдет. А вы принесете моего ребенка?

– Ребенка? – Она снова выдыхает струю дыма. И наконец: – За твоим ребенком присмотрят, пока и тебе, и ей не станет лучше.

– Она заболела?! Можно к ней?

– С ней все будет нормально, детка, но сейчас пусть отдохнет. Тебе, кстати, отдохнуть тоже не помешает.

От ее голоса даже боль вроде стихла, но перед глазами плывет, как будто я молоком умылась, и я, пожалуй, согласна – нам с Руби и правда нужно отдохнуть. Я верю Фреде. Она хорошая.

Мы еще о чем-то говорим, потом я прошусь в туалет. Когда поднимаюсь, стены и пол вроде шатаются, но я кое-как по длинному темному коридору дотягиваю до туалета. Дом большой, очень старый и бедный, зато здесь тепло и у нас с Руби есть крыша над головой. Если бы еще не было так больно… что это?! Из меня вываливается что-то склизкое, кровяное, похожее на печенку, которую мать в мясной лавке покупала. Запах ужасный, меня тошнит, я зову на помощь Фреду.

Она помогает мне подняться по лестнице в другую комнату. Укладывает в кровать, обтирает и умывает холодной водой. Затем мнет мне живот, ее пальцы глубоко тонут в складке кожи, под которой теперь пустота, а всего неделю назад была моя девочка. Каждый раз, когда я взвизгиваю от боли, она поджимает губы и хмыкает.

– Еще где-нибудь болит? – спрашивает Фреда.

Я признаюсь, что левая грудь огнем горит. Она снимает с меня лифчик и ахает: сиська раздулась, покраснела и смахивает на громадную клубничину.

– Да с тобой совсем беда, юная леди, – говорит она, и мне становится страшно, потому что я не думала, что все так плохо. – Акушерка-то хоть проверила, что послед вышел?

Я таращусь на нее, открыв рот, как бывало на уроке, если учитель меня вызывал, а я прослушала вопрос. Тогда учитель буравил меня взглядом, а весь класс хихикал.

Пожав плечами, я прячу глаза от Фреды – делаю вид, что рассматриваю комнату. Здесь еще три кровати, все застеленные желтыми покрывалами. Голая лампочка с потолка слепит мне глаза, оранжевые шторы задернуты наполовину. Я вспоминаю, как Рейчел описывала приют, в который попала, когда убежала от родителей, и маленькая частичка меня просится домой.

– Не знаю, – наконец отвечаю едва слышным шепотом.

– Ты в больнице рожала?

– Дома.

Зачем я сказала, зачем?

– А где твой дом?

– Недалеко… К северу от Лондона. Ни слова больше.

– Но кто-то при этом был? Помогал с родами? – Фреда садится рядом со мной на кровать, матрац проминается под ее весом, и я съезжаю в ее сторону.

– Нет.

Я на секунду зажмуриваюсь, вспомнив, что там был дядя Густав, но мне не хочется рассказывать Фреде о том, как его мерзкие руки ползали по моему телу, пока я пыхтела и выла диким зверем.

– У тебя послеродовая инфекция, и серьезная, судя по твоему состоянию, детка. Мало того – еще и мастит в придачу. Без антибиотиков не обойтись.

– Тот человек сказал, что вы были сиделкой и сумеете помочь.

– Сиделкой? Бекко сказал? – Фреда усмехается. – Скорее уж нянька – для всех наших девочек. Кроме антибиотиков я дам тебе таблетки, чтобы молоко прекратилось. Ты все равно пока не сможешь кормить ребенка. Пару дней полежишь, оклемаешься. Твое счастье, что одно местечко нашлось. – Фреда сияет, как весеннее солнышко.

– Спасибо… – Я ей так благодарна. Она даст мне лекарства, я поправлюсь и смогу сама ухаживать за своей малышкой, как и положено маме. И за эту кровать благодарна, и за то, что у нее здесь живут другие девочки, с которыми я могу подружиться. – Вы правда разрешаете мне остаться?

– Ну не выкидывать же тебя на улицу? К тому же, если ты девочка хорошая, для тебя и работа найдется. Жить-то тебе на что-то нужно. – Фреда гладит меня по голове и убирает прилипшую ко лбу прядь волос. – Поспи немножко. Лекарство я тебе попозже дам. И с девочками познакомлю. – Она наклоняется и целует меня в щеку. Мать так никогда не делала – по крайней мере, я не помню.

Я засыпаю, как только Фреда уходит, и мне снятся поезда, спелые ягоды клубники, гостиницы, окна, из которых я прыгаю на землю, и вонючий смог Лондона.

Просыпаюсь от страшного гвалта. Кто-то орет, ругается, завывает, вроде разъяренные коты сцепились. Весь дом трясется. И странный запах плывет снизу, где вся эта суматоха и происходит. Пахнет леденцами и губной помадой, кожаными туфлями, потными телами, табаком, грязными рубахами, дядей Густавом и чем-то еще таким… таким, от чего у меня становится горько во рту. Неужели он здесь?

Глаза у меня почти не открываются, но я все-таки сажусь на постели, выползая из-под одеяла, как крот из земли, и пытаюсь нащупать рядышком Руби. Вспоминаю, что ее со мной нет. «О ней заботятся, о ней заботятся», – бормочу я снова и снова, пока в комнату не проскальзывает Фреда с коробкой таблеток. Я открываю глаза-щелочки как можно шире – вдруг она принесла мою дочку?

– Ну как, немножко поспала? – Фреда садится ко мне на кровать, дает стакан воды и малюсенькую белую пилюлю. Лучше бы она принесла Руби. – Будешь неделю принимать по одной таблетке четыре раза в день. У меня есть знакомый доктор, он сказал, что это лекарство тебя мигом на ноги поставит. А с доктором, кстати, ты и сама встретишься, если будешь умницей. – Фреда сует мне пилюлю в рот и помогает запить водой. – Девочки поесть пришли. Хочу тебя с ними познакомить, пока они не вернулись к работе.

– Вы видели Руби? Она в порядке?

Фреда кивает и улыбается, и мне сразу становится лучше, несмотря на сонный туман в голове. Я поднимаюсь с кровати, и пол опять качается, так что Фреде приходится тащить меня вниз, в ту самую комнату с камином.

Когда я здесь в первый раз очнулась, то даже не заметила, что в оконной нише стоит стол с двумя деревянными лавками. Сейчас на столе разорванный пакет с нарезанным белым хлебом и гигантская пачка маргарина, из которой торчит нож. Никаких девочек нет, но шум из коридора все ближе. Представляю, как я выгляжу – грязная, патлатая, скрюченная от боли.

Дверь открывается, впуская девочек. Когда первая останавливается как вкопанная при виде меня, остальные тоже по очереди тормозят, натыкаясь на спину предыдущей. Все разом умолкают, и все смотрят на меня. Прищуренные глаза изучают, настороженно оценивают. Кто такая? Откуда взялась? Чем опасна? Совсем как в школе. Совсем как те дети, что таращились на мое окно, когда я была беременна. Совсем как зеваки на улице: любому интересно поглазеть на разбитую всмятку машину.

Бекко курит, грея тощие ноги у камина с горой раскаленных углей. Нос торчит утесом над впалыми щеками, на губах презрительная ухмылка – или это он так улыбается? Пока я уговариваю себя, что это все-таки улыбка, Бекко скашивает тускло-серые глаза на шеренгу девочек, потом дергает головой, тыча подбородком в сторону стола. Девочки оживают и одна за другой шаркают к столу.

– Милли, – в два слога, громко и отчетливо произносит Фреда и тычет пальцем мне в плечо. Затем подводит меня к девочкам: – Скажи «Привет». Это слово они понимают. А вообще они иностранки, нашего языка не знают.

– Не все! – Одна из них делает шаг вперед. – Привет, Милли. А я Мэгги. – Она хихикает. – Милли и Мэгги. Парочка что надо.

На вид Мэгги немного старше меня. Одета в рваные джинсы и красную футболку с надписью «Давай трахнемся!». Волосы стянуты на затылке, но кое-где выбиваются завитки; следы туши на щеках, под глазами чернота. Наверное, она хорошенькая.

– Привет.

До чего же странно отзываться на имя Милли, когда на самом деле меня зовут Рут. Если бы я не выпрыгнула из окна своей комнаты – не оказалась бы здесь. Если бы осталась дома – могла бы снова пойти в школу, сдать экзамены и устроиться куда-нибудь на работу, или поступить в университет, или выйти замуж. Держаться на плаву очень трудно. Но у меня дочка, и я сама хочу ее растить. Назад мне пути нет.

– Милли недавно родила девочку. О ребенке пока заботятся в больнице. До лучших времен.

Лицо Фреды вдруг превращается в материно: кожа в глубоких бороздах морщин тянется, тянется, пока не становится точь-в-точь такой бледной и рыхлой, как у матери.

О твоем ребенке заботятся…

Почему?! Почему все хотят отнять у меня мою малышку?

– Милли негде жить, поэтому она останется у нас, – продолжает Фреда. – А когда придет в себя, тоже будет работать. Мэгги! Объяснишь ей, что к чему.

Фреда стискивает меня за плечи, будто собирается приподнять, чтобы все рассмотрели как следует. Затем усаживает во главе стола, и остальные девочки начинают шушукаться – на чужом языке, как и говорила Фреда.

Мэгги занимает место на другом конце стола, и ее подруги, человек шесть, одна за другой нехотя рассаживаются на лавках. Две девочки выходят из комнаты, но быстро возвращаются – приносят дымящуюся кастрюлю. Когда Фреда и Бекко уходят, девчонки снова принимаются болтать друг с дружкой, вроде меня тут вообще нет. Я не понимаю ни слова, но знаю точно, что они говорят обо мне, злятся и обзываются. Слезы брызжут из глаз, и я уже в который раз валюсь на пол.

Фреда сказала правду. Через пару дней с грудью у меня уже все в порядке, только молоко течет каждые два часа, несмотря на таблетки, от которых оно вроде должно было пропасть. Живот, слава богу, тоже перестал болеть, и сегодня Фреда обещала сходить со мной в магазин за одеждой. Сказала, что в моем тряпье я работать не смогу. Я ведь до сих пор хожу в чем из дому сбежала, только трусы стираю в раковине. Бекко меня на улице подобрал, а спортивную сумку с барахлом тех двух теток из бассейна не взял. Я очень надеюсь, что, когда Руби поправится, Фреда и для нее что-нибудь купит. Сейчас Руби, видно, в больнице, а мне туда нельзя из-за этой самой инфекции, от которой Фреда меня лечит. Я страшно скучаю, хоть и знаю, что о ней заботятся. Заботятся… Только они совсем не понимают, как я хочу, чтобы Руби была со мной. От тоски у меня сердце переворачивается.

Бекко бродит по дому привидением, его тощая тень мерещится мне за каждой дверью, в каждом углу. Уверена, он подглядывает за мной в замочную скважину, даже когда я на унитазе сижу. Я спросила про него у Мэгги, но она только засмеялась и покачала головой: мол, если бы не Бекко, бродила бы я сейчас по улицам и дрожала от холода, как тысячи других бездомных, а не сидела бы тут, в тепле и сытости. Мэгги, конечно, права. Поэтому я терплю. Когда Бекко вдруг выступит из темного угла или его глаза вдруг сверкнут в щелке из-за двери, я замираю, чувствуя, как его взгляд прожигает во мне две дырки, а потом лежу и молюсь, чтобы эти дырки к утру зажили.

Шагнув из дома в колючий январский день, мы с Фредой отправляемся по магазинам. Меня не покидает странное чувство полной свободы, и это несмотря на то, что выходить за порог в одиночку строго-настрого запрещено. Еще в первое мое утро здесь я попыталась выглянуть наружу, но дверь оказалась за железной решеткой, запертой на три висячих замка. Надо же, до чего Лондон опасный город. А я и не знала. У меня на сердце потеплело от того, что Фреда и Бекко так оберегают своих девочек.

Мать покупала мне одежду два раза в год, весной и осенью, всегда под бдительным присмотром тети Анны. Мне много чего нравилось, но я и не заикалась – бесполезно. Говори не говори, все равно я получала прочные старушечьи туфли, шерстяную юбку в клетку и простую белую блузку – если повезет. Еще мне разрешали носить вельветовые штаны, колючие свитера и белье, которое после первой же стирки превращалось в серые бесформенные тряпки. Ну и понятно, у меня была школьная форма. Девчонки из моего класса такое с формой творили – и воротнички торчком делали, и юбки укорачивали. В школу они приходили с накрашенными ресницами, тенями на веках и, конечно, без всяких там дурацких косичек. А я однажды верхнюю пуговку оставила расстегнутой – мать чуть в обморок не хлопнулась.

Фреда хватает меня за руку и тащит к остановке.

– Поедем на Оксфорд-стрит, на распродажи, – кричит она мне на ухо, когда мы уже трясемся в шумном, провонявшем бензином автобусе.

На Оксфорд-стрит столько народу, что я и магазинов-то не вижу, но Фреда, похоже, точно знает, куда надо идти, и я семеню за ней хвостом. Наконец заходим в магазин, где гремит музыка, а манекены с розовыми волосами наряжены в такие вещи, от которых моя мать наверняка бы бежала как черт от ладана.

– Если что приглянется – сразу говори, детка. Как тебе вот это? – Фреда лавирует между девчонками примерно моих лет и кивает на один из манекенов, в сапожках выше колен и джинсовой юбочке – короче не бывает, с кожаным поясом на бедрах. Ярко-розовая полупрозрачная кофточка не доходит даже до пупа, а вместо рукавов болтается бахрома. Какая прелесть.

– А в этом можно работать? – Я вне себя от восторга, только, боюсь, мой обвисший живот не очень-то выставишь напоказ.

– Для работы в самый раз, детка. Какой у тебя размер – восьмой? Десятый?

Фреда набирает охапку комплектов разных размеров и еще всяких вещей, которые мне раньше и не снились. Но раз я родила ребенка, сбежала из дома и вообще начала новую жизнь, то почему бы и не нацепить на себя эти одежки. И плевать, что после родов я смахиваю на бочонок. Если у тебя в жизни все ненормально, то это уже нормально.

Из магазина мы уходим с тремя пакетами сказочных обновок, а Фреда и не думает останавливаться! В обувном она покупает «гвоздики» и высокие сапоги, а потом ведет в магазин женского белья. Господи, какие, оказываются, бывают трусики! Я таких в жизни не видела. Фреда мне семь пар берет – черные, красные, сиреневые. А еще тонюсенькие пояски. И лифчики, из которых мои разбухшие сиськи вываливаются. Я пока примеряла, один из лифчиков молоком испачкала, но продавщице не призналась.

По дороге из магазина женского белья мы проходим «Мадеркэр»[2]2
  Фирменные магазины товаров для детей и беременных женщин.


[Закрыть] и я замедляю шаг перед витриной с детской коляской рубинового цвета. Двести девяносто девять фунтов… Я заглядываю в глаза Фреде – так, на всякий случай. Она все понимает и улыбается:

– Успеешь еще свое чадо избаловать. Пусть сперва поправится, а ты начнешь зарабатывать.

Будешь умницей – в конце недели получишь от Бекко первые денежки.

Знать бы еще, что за работа. Я спрашивала у Мэгги, но она только пальцем ткнула в бесстыжую надпись на своей футболке. Тогда я попробовала других девочек расспросить, каждое слово по буквам выговаривала и на пальцах объясняла. А они таращили пустые глаза и языками туда-сюда по губам водили, пока я тыщу раз вопрос повторяла.

– Рина уметь глотать, – сказала одна таким чудным голосом, вроде подавилась, и остальные мрачно загоготали.

– Как мистер хотеть? – сказала другая.

– Лили ты ласкать.

– Мистер хотеть трахнуть?

Они по очереди пробубнили зазубренные слова и послушно захихикали, булькая вроде кастрюли с кипящей на самом дне водой. Мне кусок не полез в пересохшее горло, и я ушла из-за стола, смешав в кучу кусочки головоломки, которая складывалась в мозгу.

– Что мне надо будет делать на работе? – спрашиваю я Фреду, пока мы зигзагом пробиваемся сквозь уличную толпу, с немалым трудом, будто плывем против течения. – А как же быть с Руби – ее отдадут из больницы, а мне надо работать?

– Сколько вопросов, – смеется Фреда. – Давай-ка кофе выпьем и поговорим.

Мы сворачиваем в переулок и заходим в кафе. Приходится постоять в очереди, а потом устроиться за столиком на улице, потому что внутри все занято. И мне нравится: классно следить за облачками пара от дыхания и греть ладони о чашку. Фреда еще печенье купила, и я макаю его в пенную шапку на кофе. В животе только тепло и покой – никакого ржавого прута. Я боюсь поверить своему счастью.

Вот остались бы мы с Руби ночевать у дверей магазина – точно замерзли бы. А если и нет, то я не заметила бы, что моя девочка больна, и не пошла бы в больницу. У меня ведь опыта никакого. Дрожь пробирает, как представишь, какие ужасы могли случиться. А Фреда взяла нас с Руби под свое крылышко, ни пенни не потребовала за еду и постель, а сейчас накупила такую кучу одежды, целый гардероб. Как настоящая мама. Я всегда о такой мечтала.

– Так что мне надо будет делать? – снова спрашиваю я.

Морщины на лице Фреды разглаживаются, оно становится мягким, как свежий бисквит.

– Это очень важная работа. – Фреда улыбается, тянется через столик и сжимает мою руку. – Мы обслуживаем мужчин. Делай все, о чем тебя просят, и, если постараешься, тебе дадут чаевые и снова позовут на работу. У нас много постоянных клиентов. Врачи, адвокаты, учителя, банкиры. У Мэгги, например, политик.

Головоломка назло мне опять складывается, и опять я ее расшвыриваю. Если подойдет последний кусочек, на картинке я увижу свою новую жизнь. Я холодею от страха, что и в этой новой жизни будет дядя Густав.

– А как же… Руби? – Голос у меня дрожит, и слезинка виснет на нижних ресницах.

Фреда гладит меня по руке.

– Так не хотелось тебя огорчать, детка. Видишь ли, твоя Руби очень, очень больна. Конечно, ее лечат, и уход за ней прекрасный, но… – Закуривая, Фреда опускает взгляд. Потом выдыхает, и дым щиплет мне глаза. – Все это очень дорого. Поэтому я и предлагаю тебе работу. Вообще-то ко мне сотни девочек просятся, а я хочу тебя взять, чтобы ты могла платить за лечение ребенка. А как твоя дочка выздоровеет – заберешь ее из больницы. – Фреда подталкивает пачку сигарет в мою сторону. – Да и нравишься ты мне. Значит, и клиентам понравишься. – Она медленно щурит левый глаз, подмигивая мне.

Я расплываюсь в улыбке, и слезинка мигом высыхает.

– С ней ведь все будет хорошо, правда? – Я верю Фреде, как в жизни не поверила бы собственной матери.

– Будешь работать как следует и слушаться меня – ничего с ней не случится. – Лицо Фреды вдруг становится каменным. Она одним глотком допивает кофе и поднимается из-за столика. А я только хотела попробовать покурить.

– Честное слово, я буду слушаться. И работать буду как следует, вот увидите. Я больше всего на свете хочу, чтобы Руби выздоровела. Я хочу, чтобы мы с ней были вместе. Коляску ей хочу купить…

Фреда меня не слушает, и я умолкаю, стараясь не потерять ее в толпе.

Следующим вечером Фреда объявляет, что мне пора браться за дело. Буду работать в паре с Мэгги. Похоже, Мэгги тут главнее всех девочек – только ей разрешают выходить из дома. А теперь и мне тоже. Наверное, потому, что я англичанка, как и Мэгги. Разрешение выходить без Фреды или Бекко вроде как ставит и меня выше остальных девочек. Узнав о том, что я теперь работаю с Мэгги, они начинают шушукаться, а одна проводит пальцем сверху вниз по моей спине и нашептывает на ухо на своем языке. Мне опять мерещится дядя Густав – он точно так же что-то бубнил.

У меня много вопросов, я пристаю с ними к Фреде. Она говорит, что вдвоем работать безопаснее, и напоминает о том, что Руби в больнице. Я представляю себе, как моя девочка лежит там, вся в трубочках, такая маленькая, худенькая… Я обещаю себе заработать столько денег, сколько будет надо, чтобы она выздоровела.

– Но почему им нельзя выходить? – спрашиваю я про иностранных девочек.

Фреда молчит. Бекко в дальнем углу качает головой и проводит ладонью по шее. А потом выпячивает губы, вроде целует меня.

От Мэгги я узнаю, что сегодня у нас четыре клиента. Правда, и Мэгги помалкивает насчет того, что мне придется делать. На работу мы собираемся вместе, Мэгги дает мне свою косметику и показывает, как надо накраситься. По-моему, чересчур сильно. Потом она помогает разобраться в трусиках-веревочках и нацепить пояс с резинками, а когда я застегиваю лифчик, мы обе хохочем, потому что одна сиська вообще не помещается в чашку, а вторая вылезает, как йоркширский пудинг. Наконец я готова к выходу. В новом наряде чувствую себя по-дурацки, хотя Мэгги и уверяет, что я выгляжу отпадно.

В восемь часов иностранки уходят на другую половину дома, куда можно пройти через несколько дверей, а они всегда заперты. Я только коридор за первой дверью видела – заглянула одним глазком, – но страшно рада, что работаю с Мэгги, а не с остальными девочками. Я стою рядом с Мэгги, смотрю, как Бекко одну за другой пропускает их на работу, и гадаю про себя, почему они оказались здесь. Наверное, у них тоже дети больные. Выходя из дому, я оборачиваюсь, машу на прощанье Фреде и в последний момент замечаю Бекко – он маячит за спиной Фреды, глаза блестят, лицо хитрое и довольное.

– Мэгги! Присматривай за ней! – щебечет нам вдогонку Фреда. – Вспомни свой первый раз.

– Да уж помню, не хуже, чем последний! – нараспев отзывается Мэгги, клацая замком входной двери.

Я кажусь сама себе одним из тех семи гномов, что в сказке топают на работу, насвистывая бодрую песенку.

– Сначала поедем в один шикарный отель, к Норрису Он у меня уже года три, такая лапочка. Держу пари, он с ходу на тебя западет.

Мэгги останавливает такси и называет шоферу адрес, которого я слыхом не слыхивала. Мне очень нравится Мэгги. Она уверена в себе и точно знает, чего хочет. Говорит, к двадцати годам скопит денег, чтобы уехать в Калифорнию и стать актрисой. Может, поедем втроем – Мэгги и мы с Руби.

Через пятнадцать минут останавливаемся у отеля, Мэгги платит водителю и просит чек.

– Правило номер один! – объясняет она. – Всегда бери чек. Если Бекко решит, что ты его обжулила, – разозлится до чертиков и ни шиша не заплатит.

Хорошенько взбив локоны, она вскидывает голову, подходит к портье и что-то шепчет ему на ухо. Он вызывает для нас лифт, Мэгги сует ему в руку десять фунтов. Интересно, а у портье за эту десятку тоже надо просить чек?

– Сегодня он в номере четыре-восемь-семь, Мэг, – говорит портье.

Из лифта мы ступаем на мягкий толстый ковер и идем по коридору. Остановившись, Мэгги поворачивается ко мне, хорошенькая и очень серьезная.

– Он совсем старик, возни много, но ты делай как я – не ошибешься. По сравнению с другими он просто душка.

Я теряюсь в догадках. Мы что, будем убирать в его комнате? Или прислуживать за столом? Может, писать под диктовку? А вдруг… вдруг он хочет секса? Перед глазами возникает дядя Густав, его обрюзгшая фигура тащится по коридору. Хотя я могла и обознаться – он тут же исчезает за углом.

Мэгги сильно стучит в дверь.

– Дедуля туговат на ухо.

Она барабанит еще несколько раз, и только тогда мы заходим.

Норрису лет семьдесят, лысая голова и щеки в темных пятнах, а кожа висит, как брюхо старой собаки.

– Мэгги, Мэгги… – Он отступает от двери, чтобы дать нам дорогу. – Однажды ты убьешь меня своей красотой. – У него ирландский акцент, а стариковский запах напоминает мне о дяде Густаве, его вонючей трубке и сальном черепе. – А это кто? Твоя подружка? Ну-ка, ну-ка, познакомь нас.

Тонкая, как сухая ветка, рука Норриса ложится на плечи Мэгги, ладонь проходится по ее спине. Мэгги сбрасывает пальто и садится на кровать, вытянув длинные ноги в сторону Норриса. Я мнусь у самой двери, возле шкафа, – жду, когда Мэгги меня представит, и пытаюсь угадать, что надо будет делать.