Текст книги "Когда мы танцевали на Пирсе"
Автор книги: Сэнди Тейлор
Жанр: Современная зарубежная литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 3 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]
Глава седьмая
Бренде исполнилось пять, и она тоже пошла в школу. Побаивалась, но я ей сказала:
– Нечего трястись, Бренда. У тебя будет лучшая на свете учительница – самая красивая, самая добрая. Ее зовут мисс Филлипс. Стены в классе желтые, на полочке Ноев ковчег, в нем звери – до чего ловко из дерева сделаны, прелесть! Тебя научат чтению и письму, ты станешь умной. А на переменках, пожалуйста, прибегай к нам с Моникой, вместе будем играть. Короче, не бойся.
Мама не разрешила папе вести Бренду в школу – не хотела повторения спектакля, который папа устроил в мой первый школьный день.
* * *
Папа снова затосковал. На сей раз ему было до того плохо, что его забрали на скорой помощи. Увезли от нас в лечебницу. На улице собралась толпа мальчишек. Любопытные ублюдки, это разве занятно, когда человек болен? Я им язык показала, а санитары велели разойтись. Потом я проплакала до утра. Мама взяла меня к себе в постель, гладила по голове, обнимала. Всячески старалась внушить, что ничего ужасного не случилось.
– Не печалься, родная. Доктора о папе позаботятся. Он поправится и вернется домой.
– А можно мне его навестить?
– Вряд ли. Детей в лечебницу не пускают. А мы вот как сделаем. Я тебя и Бренду с собой возьму. Вы там погуляете по саду – все-таки побудете ближе к папе.
– Ладно, – сказала я и наконец-то заснула.
* * *
Тете Вере, конечно же, было что сказать, но у нее всегда, по любому поводу имелись комментарии. Помню, сидим мы с Брендой за вечерним чаем, и вот она, тетя Вера, вплывает в комнату – ни дать ни взять лебедь. Довольством лучится и прямо с порога выдает:
– Я, Кейт, обойдусь без фразы «А я тебя предупреждала», только я ведь и впрямь тебя предупреждала. Я всегда говорила: этот человек окончит свои дни в психушке.
– Здесь дети! – прошипела мама.
– Тем лучше. Разве не пора им узнать, каков на самом деле их дражайший папочка?
Мы с Брендой так и застыли с набитым ртом.
– Вот что, Вера. Хоть ты мне и родная сестра, а только запомни: еще слово про моего мужа скажешь – я тебе на плешивую твою головенку весь суп вылью, целую кастрюлю. Рука не дрогнет, так и знай.
Тетя Вера побагровела и пулей из кухни вылетела. Еще и дверью хлопнула – шарах! Правда, во дворе остановилась и напоследок отчеканила:
– На нашу с Фредом помощь можешь больше не рассчитывать, Кейт О’Коннелл. Ты сама себе судьбу выбрала – вот теперь и выживай как умеешь.
А мама – молодчина! – распахнула дверь и кричит тете Вере:
– Да, я выбрала судьбу, и моя судьба – Пэт О’Коннелл. И я его ни на кого не променяю, а уж тем более на жирного индюка по имени Фред. Как ты только с ним в одну постель ложишься, а, Вера?
И мама нам улыбнулась – широкой, удовлетворенной улыбкой.
– Видит Бог, девочки, я долго сдерживалась, ну да зато нынче все ей высказала, что думаю!
Мы с Брендой тоже заулыбались и продолжили ужин.
* * *
Лечебница была в двенадцати милях от Качельного тупика, в городке под названием Хейвордс-Хит. Увы, как бы мама ни хорохорилась, а денег на трамвай для нас троих ей бы не хватило. Чтобы ее не огорчать, я сказала: не беда, я и дома посижу. Хотя мне прямо-таки запала эта мысль, насчет близости к папе.
Мама растрогалась:
– Ты у меня умница, Морин.
На помощь пришел дядя Джон. Просто сунул руку в карман, извлек десять шиллингов[6]6
10 шиллингов равняются 50 пенсам, то есть половине 1 фунта стерлингов.
[Закрыть] и вручил маме. Мама стала отнекиваться:
– Нет, Джон, я не могу принять эти деньги.
– Еще как можешь, Кейт. И примешь. Я же от сердца даю. И вообще, мы родня, а значит, друг за дружку горой стоим. Ты бы точно так же поступила, если бы мы с Мардж нуждались.
– Конечно, Джон, – заверила мама.
– Ну так бери деньги. Поезжайте к Пэту все втроем. Кстати, Мардж просила передать: если ты не против, она бы тоже поехала.
– Мама, пожалуйста, пусть тетя Мардж едет с нами, – взмолились мы.
– Скажи ей, Джон, что я буду только рада. И спасибо вам обоим. Такое не забывается.
Дядя Джон снова полез в карман. На сей раз в его ладони появились два леденца «заткни-рот»[7]7
Круглые леденцы до 8 см в диаметре, крайне популярные у британских детей в первой половине XX в.
[Закрыть]. Дядя Джон изобразил удивление:
– Это еще откуда взялось? Сами они, что ли, ко мне в карман запрыгнули? Не иначе так и было, когда я мимо кондитерской проходил.
Бренда вытаращила глаза.
– Правда?
– Не будь глупышкой, – сказала я. – Дядя Джон их просто купил. Ты ведь их купил, дядя Джон?
Он только заулыбался и погладил нас с Брендой по голове.
– Спасибо, Джон, – выдохнула мама.
* * *
Проехать трамваем целых двенадцать миль, оказаться в совершенно новом месте – да это ведь настоящее приключение. Мы с Брендой сразу полезли на верхнюю палубу, а мама с тетей Мардж уселись внизу. Я пустила Бренду к окошку – пускай глядит на деревеньки, коров и лошадок, что на склонах холма кажутся совсем игрушечными. Если возле дороги случался мальчишка, он обязательно корчил нам рожицу, и мы в долгу не оставались. Потом солнце стало сильнее припекать через стекло, и меня сморил сон.
Наконец трамвай остановился в Хейвордс-Хит. Мы с Брендой вышли, а тетя Мардж спросила вагоновожатого:
– Не знаете, где здесь лечебница, сэр?
– Это которая? Психушка, что ли?
Тетя Мардж не ответила, только взглядом его чуть не продырявила.
– Что такое психушка? – спросила Бренда.
Мама взяла ее за ручку, а меня стала чуть подталкивать, чтобы шла побыстрее.
– Ничего. Забудь это слово, Бренда.
Нам встретилась женщина с коляской. Мама спросила, где лечебница, а мы с Брендой стали улыбаться малышу, причмокивать губами и все такое прочее. Очень он нам понравился – такой забавный, в ротике пустышка, щечки надуты, как у хомячка. Мама тоже заглянула в коляску:
– Какой хорошенький у вас сыночек.
Женщина рассердилась, глаза сверкнули досадой.
– Это девочка!
И она пошла прочь, а тетя Мардж выдала громким шепотом:
– Если девочка, чего тогда она вся в голубом?
Тогда женщина остановилась и говорит:
– Лечебница вон там, на холме. Мимо не пройдете.
И правда, никто бы мимо не прошел, такая огромная оказалась эта лечебница. И точь-в-точь как тюрьма, даром что настоящей тюрьмы я никогда не видала. Мне сделалось жутко и Бренде, наверно, тоже, потому что она стиснула мою руку. Я ей улыбнулась ободряюще, а она прошептала:
– Это психушка, да?
– Ничего подобного. Это нормальная больница, тут хорошие доктора, они скоро вылечат папу.
Все вчетвером мы двинулись по широкой аллее к главному входу. Крыльцо было высокое, а возле крыльца – башня с часами, жуть, да и только. Больница смотрела на нас множеством одинаковых маленьких окошек – они шли рядами, один над другим. Вот когда я порадовалось, что детям нельзя внутрь! Мама с тетей Мардж растерялись. Наверно, им тоже не хотелось переступать больничный порог. Тетя Мардж вымучила улыбку:
– Мы ненадолго, девочки.
– Я передам папе привет от вас обеих, – пообещала мама, а я попросила:
– Скажи ему, чтоб поскорее выздоравливал.
– Поскорее выздоравливал, – эхом отозвалась Бренда.
Под нашими взглядами мама с тетей Мардж открыли массивную дверь и исчезли за ней. А мы бегом помчались вниз по холму и сели под раскидистым деревом.
Бренда зевнула. Я прислонилась к стволу и сказала:
– Ложись головкой ко мне на колени, поспи немножко.
Отсюда, снизу, лечебница казалась еще громаднее. Было пугающе тихо – до такой степени, что мы слышали шелест листьев и возню птичек. Где же люди? – думала я. Где папа? Может, за одним из этих окошек стоит, наблюдает за нами? Может, сегодня его отпустят домой – вот выйдет мама и он следом? Денег ему на трамвайный билет должно хватить. Ужасно, что папа в таком месте. Если бы в лечебницу забрали меня или Бренду, папа наверняка поселился бы прямо на этом холме. С места не сошел бы, пока бы нас, уже здоровых, не выпустили. Потому что он у нас такой. Храбрый. Не то что я. Меня здесь и днем-то знобит от страха, что говорить про ночь!
Брендина головка на моих коленях стала тяжелой – уснула сестренка, значит. Пока она спала, я глядела на небо сквозь ветви и листву и молилась о папином выздоровлении.
* * *
К тому времени как мама с тетей Мардж, оступаясь на склоне и поддерживая друг дружку, приблизились к нам, мои ноги вконец занемели. Вздумай я резко встать – они бы точно подкосились. Бренда крепко спала. Я принялась ее трясти.
– В школу пора, да?
– Мы не дома, сестренка. Неужто забыла, что мы поехали навещать папу?
Бренда села, потерла глаза:
– Мне тут не нравится, Морин.
– Мне тоже. Чертовски жуткое место.
– Чертовски жуткое, – повторила Бренда.
Мама с тетей Мардж уселись рядом с нами. Обе они улыбались – я решила, это добрый знак.
– Папе лучше? – спросила Бренда.
– Лучше, милая, – ответила мама.
– А что доктора говорят? Отпустят они папу с нами? У нас и деньги есть папе на трамвайный билет – ты им про это сказала, мама? – зачастила я.
– Нет, Морин. Папа еще не готов ехать домой.
Я смотрела на ряды окон и растирала затекшие лодыжки.
– У папы ничего не болит? Его не обижают? Ты передала ему привет от меня, мама?
– Дважды «нет» и один раз «да», Морин, родная. Папа идет на поправку, привет я ему передала, а он просил вам с Брендой сказать, что очень вас любит.
– Мне тут тоскливо, мама, возле этой больницы.
Тетя Мардж обняла меня:
– Мне тоже, Морин.
И тут раздался Брендин голосок:
– Чертова психушка!
Глава восьмая
Потом уже мама нас в лечебницу не брала. Мне хотелось быть поближе к папе, но я с мамой не просилась, потому что после первого визита меня стали мучить кошмары – будто под взглядами одинаковых окошек я вбегаю в темный коридор, он вьется и ветвится, бесконечный, пустой, и папы нигде нет. Я просыпалась с криком. Мама вела меня на кухню и отпаивала горячим какао. Короче, с тех пор по выходным она ездила к папе одна, а мы с Брендой помогали тете Мардж и дяде Джону на рынке.
Мама будила нас еще затемно. Мы надевали пальтишки, туго заматывали шарфы, натягивали перчатки. На крыльце поджидала тетя Мардж. За руки она долго вела нас пустынной улицей, а мама, стоя в дверях, махала вслед. На рынке мы оставались с тетей Мардж за прилавком. Дядя Джон бегал с тележкой туда-сюда, подвозил товар. Мне нравилось помогать тете и дяде, но весь день, пакуя по бумажным кулькам яблоки, груши и помидоры, я думала о папе. Перед глазами так и стояла картинка: папино лицо в оконной глазнице.
Папу лечили долго, очень долго. Я ужасно по нему тосковала. Мы с Брендой ходили в церковь – просить за него Пресвятую Деву Марию. Иными словами, мы ставили свечки возле ее изваяния. Очень оно нам нравилось. Дева Мария, в чудесном длинном-предлинном синем платье, в белом покрывале, с улыбкой простирала руки, будто говорила: давайте ко мне, я вас обниму. Куда приятнее было глядеть на нее, чем на распятого Иисуса; особенно пугали струйки крови из ран, нанесенных терновым венцом. То ли дело младенец Иисус в яслях, такой душка! Не то чтобы я не любила Иисуса. Любила и жалела, что ему так больно висеть на кресте. Но между Ним и Его матушкой мы с Брендой всегда выбирали последнюю.
Вообще-то, прежде чем взять свечку, следовало сунуть в щель денежку, но я была уверена, что Господь Бог мелочиться не станет. Ему ведь все-превсе известно; Он понимает: денег у нас нету ни пенни, мы почти нищие. Я молилась святому Фаддею, потому что он покровитель пропащих; на других святых в папином деле я не полагалась. А что папа – пропащий, мне было известно со слов тети Веры. «Дорогой святой Фаддей, – шептала я. – Пусть мой папа станет как другие папы, найдет работу и купит маме меховое манто». Мне хотелось, чтобы папа вернулся домой, да только не таким, каким я его знала. С другой стороны, рассуждала я, мой папа все же лучше, чем папа Моники, угрюмый рыжий бородач, грубиян, только и знает, что рявкать на своих домашних и дымить самокрутками. Моника рассказывала, как однажды от самокрутки у ее отца вспыхнула борода и миссис Молтби пришлось выплеснуть на мужа целый чайник чаю, вот смех-то.
Впрочем, сколько ни хихикай над мистером Молтби, а от главного факта – что он домашний тиран – не открестишься. Мне казалось, Моника боится своего отца. Напрямую я никогда ее не спрашивала, как и она не любопытничала о моем папе.
Я очень привязалась к Монике. Потому что не было девочки добрее, потому что Моника никогда не морщила нос, если нам приходилось брать на прогулки Бренду. Наоборот – нянчилась с ней как с родной. Словом, лучше подруги и не пожелаешь.
* * *
Оказалось, что мы живем в трущобах: если б не бумага из городского совета, мы бы об этом и не догадывались. Ту бумагу – письмо – мама прочла нам вслух. И вот что там было сказано: город Брайтон решил избавиться от трущоб, есть специальный план. Карлтон-Хилл будет уничтожен, всех жителей переселят на городскую окраину. Иными словами, наш старый дом сровняют с землей. Мама, читая, только что не смеялась от радости, а вот папа расстроился:
– Мне здесь нравится, Кейт, – до моря рукой подать.
– Ничего. Зато теперь Саут-Даунс будет под боком, – ободрила мама.
– Новое место сулит перемены во всем, – возразил папа.
– И это прекрасно, Пэт! Здесь стены вечно сырые, в детской плесень на потолке. Не о чем жалеть, Бога надо благодарить.
Но я-то знала, почему папа не рад переезду. С тех пор как Бренда пошла в школу, он совсем раскис. Тосковал без нас обеих, и только долгие одинокие прогулки по пляжу немного его утешали.
– В Саут-Даунсе очень красиво, папа, – сказала я. – Только подумай: каждый день после школы мы будем гулять по холмам. Там овечки пасутся, правда, они грязные, но это ничего.
– Конечно, родная, – согласился папа.
Мама спрятала письмо в комод и произнесла:
– Или, может, ты бы предпочел дождаться, пока тебе на голову потолок обрушат строительной грушей?
– Ну и язва ты, Кейт, – вздохнул папа.
– Я только хочу сказать, Пэт: хватит ныть. Нам шанс дают, даже не нам с тобой, а нашим девочкам. И я этот шанс не упущу, так и знай. Обеими руками уцеплюсь, а не отдам своего. Сам подумай, что за жизнь здесь у Морин и Бренды? Наши дети достойны лучшего. День, когда этот кишащий крысами район исчезнет с лица земли, станет для меня личным праздником.
– Здесь уже много лет никто не видел ни единой крысы, – возразил папа.
– Это потому, что в дырище вроде нашей даже крысам тошно. Не иначе они еще пару месяцев назад собрали пожитки да и были таковы, получше что-то себе подыскали.
Папа прыснул, за ним стали хихикать мы с Брендой. Через минуту к нам присоединилась мама. Здорово было смеяться вот так, всем вместе.
– Ладно, Кейт, твоя взяла, – сдался папа. – Мы переедем в новый шикарный дом поблизости от Саут-Даунса, и наша жизнь отныне будет легка и приятна.
Мама улыбнулась:
– Спасибо за понимание, родной.
– А где он, наш новый дом? – спросила Бренда.
Мама вынула письмо из комода, перечла.
– Вот он, адрес: Качельный тупик, пятнадцатый номер.
Мы с Брендой принялись прыгать и кричать:
– Качельный тупик, Качельный тупик! Наш новый дом – в Качельном тупике!
Папа и мама тоже сделали по паре прыжков. От счастья у меня сердце едва не лопнуло.
Глава девятая
Но это лишь в тот день. Потом я загрустила. Нет, по старому дому я скучать не собиралась, от нового дома ждала чудес. Но я вспомнила про Монику. Молтби живут на соседней улице – с ними-то как будет? Впрочем, через несколько дней они тоже получили письмо. Оказалось, их переселяют в наш новый район, значит, расставаться с Моникой не придется, ура!
Зато пришлось расстаться со школой. Через неделю после переезда нас определили в католическую школу. Она была далеко от Качельного тупика, мы теперь ездили трамваем. Папа порывался ездить с нами, но мама его не пустила. Сказала: «Опять разволнуешься, и вообще, нечего тебе там мелькать». Вдобавок мама еле наскребала денег нам с Брендой на билеты, куда уж было кататься на трамвае еще и папе! Я видела, что мама недовольна. Зачем нам католическая школа, когда буквально за углом есть обычная, нисколько не хуже, а может, и лучше? А ничего не поделаешь. Выходя за папу замуж, мама обещала священнику, что детей воспитает добрыми католиками. А ведь обещание священнику – это все равно что обещание самому Господу Богу, по крайней мере, папа так говорил. Ну и вот, у папы с мамой получился смешанный брак (по словам тети Мардж).
Что до тети Веры, она свой брак называла не иначе как обреченным.
А я рассуждала следующим образом: появись у мамы возможность, хотя бы крошечная, она бы это дурацкое обещание нарушила. И не мне ее судить. Потому что католическая церковь как учит? А вот как: мой папа-католик, когда умрет, отправится прямиком на Небеса. Там у него будут крылышки и собственная арфа, а маме светит околачиваться у райских врат. Едва ли ее впустят, а уж арфу точно не дадут. Чудовищная несправедливость! Вот у Моники и папа, и мама оба католики, а значит, для ее мамы врата сразу откроются. Хотя это еще не скоро. Пока была и хорошая новость: нам с Моникой предстояло учиться в одной школе.
Новая школа находилась при монастыре Святого Сердца, учили нас монашки – все в длинных черных платьях. По коридорам они передвигались глядя строго себе под ноги, а длинные покрывала были словно крылья у них за плечами. Попадались среди наших наставниц милые, улыбчивые, а попадались и сердитые, ворчливые.
– Не понимаю, – говорила Моника, – чем они недовольны. Монашки ведь – жены Христовы. Вот ему, Христу, после всех крестных мук не хватало только выслушивать ворчание сварливой жены!
Наша наставница была как раз из ворчуний. Сестра Концепта Аквинат – вот ее имя. Впору язык сломать. Впрочем, мы решили, это справедливо: нечего на такую злюку тратить хорошие имена. Нас она называла маленькими варварами и не иначе. Крикнет, бывало: «Кто из вас, маленькие варвары, бумажки по полу разбросал?» – и линейку свою берет. А линейка длиннющая. Собьешься, отбарабанивая катехизис, – получаешь линейкой по пальцам. Мы с Моникой сразу его назубок выучили, этот катехизис, потому что каждое утро у нас начиналось с хорового чтения.
– Кто тебя сотворил?
– Господь меня сотворил.
– С какою целью тебя сотворил Господь?
– Дабы мне познать Его, возлюбить Его и служить Ему в сем мире и блаженствовать подле Него в мире ином.
Мы и половины не понимали, но отвечали без запинки, потому и были у сестры Аквинат на хорошем счету.
Классу, в который попала Бренда, досталась в наставницы сестра Мэри Бенедикт – не только добрая, но еще и красивая, как артистка. Бренда ее обожала, а я радовалась за сестренку. Что до Моники, она сразу сказала:
– Ладно хоть с одной женой Иисусу Христу повезло, а то хоть домой не приходи! Ради сестры Мэри Бенедикт можно и Аквинатшу потерпеть при себе.
В этой католической вере сплошные нестыковки, думала я. Например, что касается младенцев, которые умерли некрещеными: почему, спрашивается, они попадают в лимб? Младенец ведь не может сам себе на темечко полить святой воды – значит, он и не виноват, и несправедливо, что ему до скончания времен теперь маяться в этом самом лимбе. Мы спрашивали папу, а он отвечал: не задавайте вопросов, просто верьте наставницам и священнику. А мама говорила: так не годится, девочки, всё подвергайте сомнению. Ну и кого тут слушать?
Мы с Моникой записались в хор. Вот где была сплошная таинственность. Все гимны на латинском языке, ни словечка не поймешь. Ну и пусть. Зато музыка просто волшебная. Мы пели в церкви по воскресеньям, а потом шли за причастием. К священнику выстраивалась целая очередь – мы с другими детьми стояли в центральном нефе, и все прихожане на нас смотрели, будто мы важные особы. Бренду в хор не приняли по малолетству. Вместе с папой она ждала в парке, пока кончится утренняя месса и я освобожусь. Я выходила из церковных ворот, мы качались на качелях и съезжали с горки, а потом спешили домой. Мама к тому времени готовила вкусный обед. Пение, причастие, качели и обед – вот за что я любила воскресные дни.
Я не теряла надежды, что в парке встречу Джека, только он, похоже, туда и не заглядывал. Однажды я рассказала про него Монике.
– Неужели тебе нравится мальчишка?
– Он не такой, как остальные, Моника, совсем не такой.
– И в чем же разница?
Я потерла переносицу – так лучше думалось.
– Это трудно объяснить. Наверное, дело не в нем самом, просто, когда я на него смотрю, у меня в животе словно пузырьки булькают.
– Тебя тошнит, что ли?
– Да нет же! При чем тут тошнота?
– При том, что тогда тоже все внутри булькает и наружу просится. Фу!
– Ничего у меня наружу не просится. И Джек – никакое не фу.
– Нет, ну а что ты все-таки чувствуешь?
Я закрыла глаза и стала припоминать.
– Знаешь, – сказала я наконец, – это вроде Святой Троицы. Непонятно, а чудесно.
– Три человека в одном – вот что есть Святая Троица. – Моника заговорила тоном сестры Аквинат. – Это просто, и лишь маленькие варвары, которые дурно учатся и ленятся, ничего не могут уразуметь.
Всегда Моника меня смешила, причем вроде совсем без усилий.
– Короче, я, когда вырасту, выйду за Джека замуж, если так тебе понятнее.
– Что ж, счастья вам обоим в семейной жизни.
– Спасибо за добрые пожелания, Моника Молтби.
– Пожалуйста, Морин О’Коннелл. Обращайся, если что. – И Моника смешно скосила глаза.
Я так и прыснула:
– Вообще-то я не шучу.
– Насчет чего?
– Насчет выйти за Джека.
– И кто же осчастливит его этой новостью?
– Я сама и осчастливлю. Вот стукнет мне шестнадцать, тогда и скажу.
– Для него это будет сюрприз – надеюсь, приятный. Еще надеюсь, что до тех пор твой Джек не встретит другую девушку.
– Не волнуйся, не встретит.
– Откуда такая уверенность?
– Просто он мой суженый.
– А!.. Ну, если суженый, тогда конечно.
Возвращаясь из школы, я сразу бежала в сад и занимала место на своем наблюдательном пункте. Глядела на Джека – наглядеться не могла. Подмечала каждую подробность: как Джековы золотистые волосы ложатся на воротник, как он почесывает маленькое нежное местечко у себя за ухом. Он меня не видел, он думал, что рядом никого нет. Он отдавал команды своим солдатикам и сам же за них по очереди отвечал, а я млела от его голоса. Мне казалось, я весь день могу просидеть на дереве – мне не наскучит, не захочется поесть или в уборную. Ничего мне не надо, кроме Джека. Я раздвигала ветки и смотрела, смотрела… Однажды папа сказал, что скоро листва облетит и тогда меня станет видно с земли. Я об этом как-то не думала.
– Что же мне тогда делать, папа?
– Что же Морин тогда делать? – эхом повторила Бренда.
– Если хочешь, могу просверлить дырку в заборе, – с улыбкой предложил папа.
Я его обняла:
– Ты лучший папа на свете, так и знай.
– А ты лучшая дочка на свете, Морин.
– А я? – пискнула Бренда.
– Ты тоже, родная. Вы обе мои самые любимые девочки.
– Не бывает так, чтобы двоих любить одинаково.
– Бывает. Потому что у папы очень-очень много любви.
– И на маму хватит? – уточнила Бренда.
– Конечно, – заверил папа.
Мне нравилось, когда Джек был один. Ни с кем я его делить не хотела, а уж тем более с этим замурзанным Нельсоном в рваном джемпере. Однажды у меня нога соскользнула, я едва не упала и, наверно, наделала шуму, потому что Нельсон поднял голову, пихнул Джека локтем и зашептал ему на ухо. Джек посмотрел вверх и крикнул:
– Эй, там! Покажись!
– Покажись! – повторил Нельсон.
Вот черт! Кое-как удерживаясь при помощи одной руки, я стала вытаскивать из панталон подол платья. Не хватало, чтобы Джек увидел мои панталоны. Ладно бы хоть воскресные – так нет же, был будний день, и панталоны на мне были штопаные-перештопаные. Наконец я справилась с платьем, раздвинула ветки и выглянула.
– Ты что, шпионишь за нами? – крикнул Джек.
– Нет! – Я хотела ответить нормальным голосом, но он куда-то пропал, и вышел жалкий писк.
– Что? Говори громче, тебя не слышно! – велел Джек.
– Тебя не слышно! – повторил Нельсон.
Джек что-то шепнул ему на ухо, а меня спросил:
– Знаешь, что бывает со шпионами, когда их ловят?
– Я не шпионка, – возразила я, откашлявшись. На сей раз получилось громко.
– Нет, ты шпионка! Берегись – нос твой любопытный оторвут!
– Нос любопытный оторвут! – повторил Нельсон.
Вот паршивец! Еще грозится!
– Слушайте, у нас тут свободная страна, это дерево растет возле моего дома, а значит, я имею право делать на нем что захочу!
– А ты бойкая, – одобрил Джек и улыбнулся.
Я тоже ему улыбнулась. Какой он был красивый! И насчет глаз я не ошиблась – они и правда оказались синие-пресиние. Я только досадовала на Нельсона – шел бы он восвояси, оставил бы меня с Джеком.
– А почему я тебя в школе не видел? – спросил Джек.
– Потому что я хожу в школу при монастыре Святого Сердца.
– Значит, тебя пингвины учат?
– Какие пингвины?
– Ну как же! Эти монашки – они ведь в черно-белом, вот и похожи.
– И впрямь!
– Как тебя зовут?
– Морин О’Коннелл. А тебя?
Конечно, я уже знала его имя, да он-то не знал, что я знаю!
– Ты ведь шпионка – вот и выясни, – усмехнулся Джек.
– Так нечестно. Я ведь назвалась, значит, и ты должен.
– Чем докажешь, что ты не шпионка?
– А ты чем докажешь, что ты не идиот?
– Он не идиот, – встрял Нельсон.
– А тебя вообще не спрашивают, – оборвала я.
Нельсон не нашелся с ответом.
– Можешь не говорить. Я все равно знаю, что твое имя – Джек.
– Вот ты и попалась. Если знаешь, стало быть, шпионила за мной.
– Ничего не шпионила. Просто у меня хороший слух. Джек рассмеялся:
– Меня зовут Джек Форрест.
– Очень приятно познакомиться, Джек Форрест.
– Мне тоже, Морин О’Коннелл.
– А его как звать? – Я кивнула на Нельсона.
– Сама и спроси.
– Имя ему дали в честь знаменитого адмирала. А фамилии я не слышала.
Нельсон мялся – назвать свою фамилию или нет. Джек его подбодрил:
– Скажи ей – соседка все-таки.
Нельсон пролепетал что-то невнятное.
– Как-как? Чего мямлишь?
Тогда он выкрикнул:
– Перкс!
– Приятно познакомиться, Нельсон Перкс.
Нельсон сверкнул на меня глазами.
– Есть у тебя братья, Морин? – спросил Джек.
– Нету. Только младшая сестра.
– Жаль, – сказал Джек.
– Жаль, – повторил Нельсон.
Я смерила его взглядом:
– А ты всегда попугайничаешь?
Даже сверху было видно, как Нельсон смутился. Глаза опустил, принялся ковырять землю носком ботинка. Наконец прошептал:
– Нет.
– А похоже, что всегда.
Джек засмеялся, и я расхрабрилась:
– То есть своего ума у тебя нету, а, Нельсон Перкс?
Он поднял взгляд и выдал:
– Ты просто глупая девчонка.
– Зато не попка-дурак.
– Мне домой пора, – буркнул Нельсон и поплелся к калитке.
Джек сник:
– Ты моего друга обидела. Теперь мне не с кем играть.
– Ничего, переживешь.
С этими словами я спрыгнула на землю и побежала прочь. В дом я влетела, улыбаясь от уха до уха. Папа что-то помешивал в кастрюльке.
– У тебя, Морин, вид как у кошки, которой сливок дали.
– Представляешь, папа, он со мной говорил!
– Кто с тобой говорил?
– Соседский мальчик, да, Морин? – догадалась Бренда.
– Он самый.
– И теперь он твой жених?
– Пока нет, но это дело времени. Мы поженимся и будем жить долго и счастливо.
– Как Золушка и Принц?
– Вот именно.
– А можно я на твоей свадьбе буду подружкой невесты?
– Конечно, Бренда!
– Кем же я тогда буду? – спросил папа.
– Подружкой невесты номер два, – улыбнулась я.
– Э, нет! Я, лопаясь от гордости, поведу тебя к алтарю, доченька моя дорогая.
– Честно, папа?
– Честно-пречестно.
И вдруг вся моя радость улетучилась. Папа сел рядом со мной:
– Что не так, родная?
– Я обидела Нельсона.
– Кто такой Нельсон?
– Это друг Джека. Я его обзывала.
– И он заплакал? – встревожилась Бренда.
– Нет, но все равно…
– Это хорошо, что не заплакал, – рассудила Бренда.
– Почему ты обидела Нельсона, Морин? – спросил папа.
Я пожала плечами:
– Сама не знаю.
Это была неправда. Все я знала. Мне хотелось порисоваться перед Джеком, явиться остроумной и находчивой, чтоб не думал, будто я какая-нибудь глупая надоеда. Но я не придумала ничего лучше, чем обидеть при Джеке его самого близкого друга, и вот мне расплата – стыд взамен радости. Вовсе я не остроумная и находчивая, а просто злая. Тем вечером, уже в постели, я думала про Джека – до чего он красивый, и какой у него приятный голос, и какая чудесная улыбка. Я старалась вспомнить каждую мелочь, и у меня почти получилось. Но вдруг, когда я уже проваливалась в сон, меня словно толкнули – перед глазами очень явственно возникло несчастное, обиженное лицо Нельсона, в ушах зазвучало: «Своего ума у тебя нету» и «Зато не попка-дурак». И образ Джека рассыпался, и восстановить его в памяти я не сумела.
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?