Текст книги "Когда мы танцевали на Пирсе"

Глава пятнадцатая

До Рождества оставалось всего два дня. Папа повел нас с Брендой в Саут-Даунс, и вернулись мы с охапками омелы и остролиста. Снег растаял, склоны холмов сделались неприглядными, мы шлепали по грязи, оскальзывались. Но я-то видела эти холмы во всем блеске зимней славы, такими их и запомнила.

Темно-зеленым остролистом с алыми ягодами мама украсила каминную полку, а над каждой из дверей повесила по пучку омелы – и наш дом стал очень нарядным. Ради праздника мама даже зажгла огонь в камине, и мы быстро согрелись. Папа приделал к коляске колеса, и мы с Брендой весь день ходили по пятам за угольщиком. Подпрыгнет тележка на булыжнике – кусочек угля и выпадет. Тут не зевай – хватай добычу. На ровной дороге тележка не подпрыгивала, и ребята нарочно подбрасывали деревяшки да камни, чтобы разжиться угольком. А какая бывала толкотня, целые баталии разыгрывались за каждый драгоценный кусок угля. Угольщик бранился, но едва ли всерьез – он ведь знал, что мы все из чертовски бедных семей. Зато мы в благодарность приберегали для него пирожки с яблоками и корицей.

На рождественские подарки у нас с Брендой денег, понятно, не было. На помощь пришли дядя Джон и тетя Мардж – пустили нас помогать на рынке, а ведь там в канун Рождества знай успевай поворачиваться. Люди не скаредничают, не экономят, а, наоборот, готовы тратить: покупают провизию, и кое-кто даже, украсив себе голову блестящей канителью, тащит домой и настоящую рождественскую елку. С наступлением сумерек на рыночной площади появился хор, и мы паковали апельсины, яблоки и бананы под первые строчки известного хорала: «Ночь тиха, ночь свята, озарилась высота». Воистину так, умиленно думала я и всей душой желала, чтобы празднику не было конца. На рынке мы оставались, пока совсем не стемнело. Тогда дядя Джон сказал, что пора закругляться, и мы помогли ему сложить на тележку непроданное, а тетя Мардж дала нам по два шиллинга – целое состояние для каждой из нас.

И вот мы с Брендой шагаем по Вестерн-роуд, жмурясь на витрины – в них горят лампочки, сверкает золотая и серебряная канитель, отсветы падают на мокрую мостовую, и кажется, что блеска вдвое больше, чем есть на самом деле. Так мы дошли до универмага «Уэйдз» – самого шикарного во всем городе. Разумеется, ни единой вещи и даже вещицы мы в этом универмаге купить не смогли бы, поэтому мы прижались носами к витрине и долго любовались куклами в платьях и шляпках из розового атласа, кукольными домиками с миниатюрными, но совсем всамделишными столиками и диванчиками. Блестели рамами новенькие велосипеды, таращились глазами-пуговицами чудесные плюшевые медвежата. Ну и что за беда, если ни одним из этих сокровищ нам не обладать? Мы просто посмотрим – это уже само по себе отличное развлечение. Мимо нас, прямиком к массивным дверям, прошествовала семья: отец и мать вели за обе руки девочку – ровесницу Бренды. На ней было синее бархатное пальтишко, на кудрях ловко сидела синяя фетровая шляпка. Заметив нас, девочка высунула язык.

Вполне возможно, завтра она найдет под елкой куклу в розовом атласе. Мне бы денег – я бы эту куклу купила для Бренды. И я чуть не силой потащила сестренку прочь от универмага «Уэйдз».

– Морин, ты почему сердишься?

– А черт его знает!

– Мне вовсе не нужна эта дурацкая кукла.

Я остановилась прямо посреди улицы, порывисто обняла худенькие сестренкины плечики.

– У тебя, Бренда, на такую куклу гораздо больше прав, чем у этой избалованной задаваки.

Бренда улыбнулась:

– Зато у задаваки нет такой сестры. Настоящий подарок – это ты, Морин, а не какая-то там игрушка.

– Ах, Бренда О’Коннелл, и что бы я только без тебя делала?

– Тебе, Морин, без меня быть не грозит. Я с тобой навсегда.

Мы пошли дальше по Вестерн-роуд. Следующим в ряду был универмаг «Уолуортс».

– Мой любимый магазин, – сказала Бренда.

– И мой.

Два шиллинга буквально жгли мне карман, но я знала: нельзя покупать первое, что приглянется. Мы вошли – и обомлели. Прямо в главном холле стояла чудесная елка, вся в огнях, а на самой макушке сидел эльф. Бренда шумно вздохнула:

– Вот это красотища, да, Морин?

Я улыбнулась.

– Ay нас дома будет елка, Морин?

– Вряд ли. Но мы ведь украсили дом остролистом и омелой, куда нам еще целое дерево?

– Пожалуй. А все-таки это было бы здорово.

– Елка стоит много денег.

– Ну и не надо нам ее.

– Вот и правильно. Какой в ней прок? Подумаешь, ствол да горстка иголок! И вообще, чем бы мы ее украшали? Откуда у нас игрушки?

– Верно. На черта она вообще нам сдалась, эта елка?

– Чертыхаться нехорошо.

– Ты же чертыхаешься.

– Я – другое дело.

– Это еще почему?

– Потому что у меня так рот устроен. У тебя ротик совсем не такой.

– Хочу рот как твой.

– Забудь. Что не дано, то не дано. Могу чертыхаться за двоих, если тебе от этого легче.

– Ага, спасибо.

Прилавки ломились от всякой всячины. Была тут елочная канитель, были бумажные фонарики и красная гофрированная бумага, были Деды Морозы из пластика и деревянные солдатики в зеленых и красных мундирчиках.

Прежде всего мы с Брендой купили набор заколок для мамы и упаковку табаку для папы.

– Теперь, Бренда, я пройдусь по магазину одна. Встретимся под елкой. Ни с кем не разговаривай и не вздумай выбегать на улицу.

– А куклами полюбоваться можно?

– Можно. Любуйся на здоровье.

Я отделилась от Бренды, потому что иначе как бы я купила ей подарок? Сюрприза бы не вышло. И к тому же я хотела без помех выбрать подарки Джеку и Нельсону. Магазин был переполнен. Всюду дети с мамами и папами: мамы призывают малышей к порядку, папы дымятся от раздражения и курят, чтобы не вспылить. До прилавка не доберешься, если не будешь работать локтями; теснота, духота, гам и шум – словом, настоящий праздник, правильное Рождество. Я подныривала под мышками взрослых, раз даже проскользнула между чьих-то длинных ног и вот оказалась нос к носу с продавцом.

Он был в красном колпаке с опушкой и в шубе – будто Дед Мороз, улыбнулся мне и спросил:

– Что желаешь, красотулечка?

– Мне нужны подарки для моей сестренки Бренды и моего друга Джека.

– Уже что-то придумала?

– Пока нет.

Он повернулся к полкам:

– Как считаешь, твоей сестренке понравится вот это?

В руках у него была заводная деревянная обезьянка – она взбиралась по шесту, делала сальто и спускалась обратно.

– Еще бы! Бренда будет в восторге. А сколько стоит обезьянка?

– Один шиллинг.

Я покачала головой:

– Нет, тогда мне не хватит на подарки для Джека и Нельсона.

– Извини, милая, ошибочка вышла. Не шиллинг, а всего шесть пенсов. Ну что, берешь?

– Беру! – улыбнулась я.

Обезьянка была тотчас отправлена в бумажный пакетик.

– Счастливого Рождества, деточка, – пожелал добряк продавец.

– И вам счастливого Рождества!

С подарком Бренде я разобралась, а что же купить Джеку?

Я прошла в отдел, где продавались куклы. Каждая лежала в отдельной коробке, а моя Бренда, затаив дыхание, так и ела их всех глазенками. Я приблизилась сзади и обняла ее.

– Вот вырасту, начну зарабатывать и куплю тебе такую куклу.

– Честно?

– Я же обещала.

– Спасибо, Морин.

– А сейчас надо выбрать подарок для Джека.

– Может, оловянный солдатик подойдет? Джек ведь любит солдатиков.

– У него и так уже целая армия, мой солдатик в ней затеряется. А я хочу подарить что-то совсем-совсем особенное.

– Носовой платок?

– Нет, платок не годится.

И тут я увидела ту самую особенную вещь – шкатулку с фотографией Джона Уэйна верхом на коне. Шкатулка была немедленно куплена. У меня осталось еще несколько пенсов, и я точно знала, как с ними поступить. Решительными шагами я направилась в отдел, где продавали нитки для вязания.

Молоденькая продавщица всем своим видом выражала чудовищную усталость.

– Дайте мне, пожалуйста, моток шерстяных ниток – вон тот, коричневый. Это подарок на Рождество.

– Очень странный подарок, – прокомментировала продавщица.

– И ничуть и не странный, – вступилась за меня Бренда.

– Если бы мне такое подарили, я бы не обрадовалась.

– Это не беда. Потому что нитки я подарю не вам, а кое-кому, кто мне нравится.

– Боюсь и вообразить, что ты даришь тем, кто тебе не по вкусу!

Тем не менее девица завернула моток в бумагу и получила с меня последние мои монетки.

– Кобыла безмозглая, – фыркнула я, едва мы отошли от прилавка.

– Кобыла безмозглая, – повторила Бренда.

Глава шестнадцатая

Разбудил меня Брендин крик:

– Просыпайся, Морин, он здесь уже побывал!

– Кто?

Я резко села на постели, принялась тереть глаза.

– Толстяк с мешком! Гляди – два чулка на кровати оставил! Давай отнесем их к папе и маме в спальню?

Я встала, раздвинула шторы. Оконное стекло затянул иней, и пришлось проскребать дырку, зато, когда я к ней прильнула, мне открылся белый от снега двор. Ух и холодрыга! Я запрыгнула обратно под одеяло, поджала озябшие ноги.

– И чего тебе, Бренда, неймется в такую рань?

Сестренка устроилась у меня под боком.

– Да ведь утро не простое, а рождественское. Чудо свершилось!

– Чудо свершилось, – повторила я и обняла Бренду.

– А можно мне хоть пощупать свой чулок?

– Конечно, можно.

– А тебе твой чулок дать? Ты будешь щупать?

– Буду.

Бренда вылезла из постельного тепла, дотянулась до чулок. Оба явно скрывали нечто круглое, мягкое. Что бы это могло быть?

– Похоже на апельсин, – сказала Бренда.

– И мне так кажется.

– А еще какая-то палочка.

– Может, это карандаш?

– Наверно. Давай вставать, а, Морин?

Тут в дверь просунулась папина голова.

– Нет, вы поглядите – они еще валяются! Я думал, вы обе давно внизу!

– Мы не хотели будить тебя и маму, – объяснила я.

– Я давным-давно на ногах. А вам, похоже, и невдомек, что нынче Рождество!

– Вдомек, папа, очень даже вдомек, – возразила Бренда. – Толстяк с мешком ведь уже приходил.

– Неужели? Наверное, он считает вас очень-очень хорошими девочками.

– А ты как считаешь, папа? – спросила Бренда. – Хорошие мы или не слишком?

– По-моему, самые лучшие в Качельном тупике. А теперь давайте-ка вылезайте из-под одеяла. Я в камине огонь разжег, не замерзнете.

Мы вскочили, схватили каждая свой чулок и побежали вниз по лестнице.

– Ну-ка закройте глаза, – скомандовал папа.

Мы послушались. Первым моим впечатлением был запах – он вдруг ударил в ноздри, такой свежий и смолистый, словно я чудесным образом перенеслась в настоящий лес, в неведомые края. Сердце запрыгало от восторга.

– Теперь глаза можно открыть, – сказал папа.

Перед нами темнела, благоухала, занимала чуть ли не всю гостиную рождественская елка – почти такая же большая, как в универмаге «Уолуортс». А украшали ее папиросные коробки, оклеенные серебряной фольгой. Вот это чудо так чудо!

Бренда залилась слезами. Папа подхватил ее на руки.

– Ну что ты! Не время плакать, маленькая моя.

Бренда шумно вздохнула:

– Елка… она такая… такая…

– Огромная? – подсказала мама, входя в гостиную.

– Восхитительная, – поправила Бренда, а я спросила:

– Папа, где ты ее раздобыл?

– Это не я, это дядя Джон. Елка последняя оставалась на елочном базаре, никто ее брать не хотел.

– И я догадываюсь, по какой причине, – съязвила мама.

– Мам, ты недовольна, потому что чертова елка заняла едва ли не все пространство?

– Морин, выбирай выражения.

– Извини, мама. Ну не могу я без этого словечка, хоть режь меня.

– Знаю.

– А елка все-таки чертовски красивая, – подытожила Бренда, и мы все рассмеялись.

Бренда высоко подняла свой чулок:

– Смотри, мамочка, что мне принес Санта!

– Так и будешь до вечера чулком размахивать? Внутрь не заглянешь?

Мы уселись у камина – как ярко пылал огонь! – и запустили руки каждая в свой чулок. У меня в чулке обнаружились яблоко, апельсин, пять мраморных шариков, книжка-раскраска, игрушка «чёртик на ниточке» и пакетик лакричных леденцов. Все то же самое получила и Бренда. У нее глазенки так и сияли, щечки раскраснелись – может, от жаркого огня, а может, и не только.

– Я такая счастливая, что мое счастье во мне не помещается, – вдруг выдала Бренда.

Мама только головой покачала:

– Бог знает, от кого она таких выражений набралась!

– От тебя, моя прекрасная Кейт, – сказал папа.

Мама стала пунцовой:

– С тобой поживешь – еще и не так заговоришь.

Тут папа вышел из комнаты, но вскоре вернулся с большим газетным свертком.

– Это для обеих моих девочек. Счастливого Рождества, ангелочки мои.

Мы разорвала газетную бумагу – и что же увидели? Настоящий кукольный дом! В нем были окошки и дверь – все как полагается, – а благоухал он почему-то яблоками.

– Папочка, какая красота! – воскликнула я.

– Это грандиозно! – изрекла Бренда.

– Папа сам его смастерил, – пояснила мама, садясь на пол рядом с нами.

– В ход пошли ящики из-под фруктов, любезно предоставленные вашим дядей Джоном, – добавил папа.

Бренда повисла у папы на шее:

– Это лучший в мире кукольный домик!

– А теперь бегите одеваться, милые. Нам пора на мессу, – сказал папа.

Я помчалась в спальню, живо оделась и поспешила вниз.

– Мне, папа, нужно увидеться с Джеком, подарок отдать.

– После мессы отдашь.

– Нет, это будет поздно. Нынче Джека везут к бабушке, мы разминемся.

– Тогда беги быстрее, не задерживайся там у него.

Мне открыл мистер Форрест:

– А, Морин! С Рождеством. Тебе Джека позвать?

– Да, пожалуйста, мистер Форрест.

– Не стой на холоде, входи давай.

И я вошла. Никогда прежде я не бывала у Форрестов. Оказалось, дом вроде нашего, но в то же время совсем-совсем другой.

– Джек, к тебе гости! – крикнул мистер Форрест.

Сам Джек бежал вниз по лестнице. Увидел меня и улыбнулся.

– А мы к бабушке едем, Морин.

– Знаю. С Рождеством.

Подарок я держала в вытянутой руке. Джек это заметил и спросил:

– Это для меня, что ли?

Я кивнула. Тогда Джек бросился обратно в спальню и скоро появился снова, уже с красным бумажным свертком.

– Вот, держи. Я хотел вручить тебе подарок прежде, чем мы отчалим.

– Мне надо на мессу.

– Ой, а я и забыл.

– Джек.

– Что?

– У Нельсона дома будет праздник?

Джек помрачнел:

– Не знаю, Морин.

– Но ведь мистер Перкс не поколотит сына в Рождество, правда?

Джек принялся грызть ноготь.

– Что ты молчишь?

– Нет никакого мистера Перкса, – еле слышно сообщил Джек.

– Как это?

– У Нельсона нет отца, Морин.

– Кто же тогда его бьет?

Из кухни выплыла миссис Форрест.

– С Рождеством, Морин, – сказала она.

Я видела, как шевелятся ее губы, но, потрясенная откровением Джека, не понимала слов.

– По-моему, я поздравила тебя с Рождеством.

– Простите, миссис Форрест. И вам счастливого Рождества.

– Джек, сынок, попрощайся со своей подружкой. Нам пора к бабуле.

Джек вышел со мной на крыльцо.

– Ничего не понимаю, – созналась я.

– Слушай, Морин, мы это обязательно обсудим, только не сейчас, а после праздника, ладно?

У меня глаза наполнились слезами.

– То есть Рождества Нельсону не видать? Ни угощения, ни подарков не будет?

Так мы стояли, глядя друг на друга, оба охваченные сочувствием к Нельсону.

– Поставь сегодня за него свечку, Морин, – сказал Джек.

– Обязательно поставлю. Я и раньше ставила, и впредь буду.

– У Нельсона есть мы – от этого ему легче.

– Да, мы никогда его не покинем.

И тут Джек сделал нечто удивительное – подался ко мне и чмокнул меня в щеку.

– С Рождеством, Морин.

Домой я вернулась как во сне. Джек сказал, что у Нельсона нет отца; Джек поцеловал меня. Можно ли разом чувствовать недоумение, тревогу и счастье? Наверно, можно, если со мной так и происходит.

Пока мы шли в церковь, отовсюду неслось «С Рождеством!». Я и хотела ответить, а не могла. Папа это заметил, остановился, внимательно посмотрел на меня:

– Что-то случилось, доченька?

– Столько всего на сердце…

– Может, переложишь часть груза на папочкины плечи?

– Не сейчас.

– Ладно, папочка подождет.

Бренда крепче стиснула мою ладонь и выдала:

– Нынче не буду молиться за раздавленного песика. Спрошу лучше Младенца Иисуса, почему на моей сестре лица нет.

– Отлично придумано, Бренда, – похвалил папа.

– Пускай Младенец Иисус похо… поха… Морин, как там это слово?

– Походатайствует.

– Вот-вот. Пускай Он… вот это самое. У Него нынче день рождения, и Он, небось, рад и всем готов помогать.

– Логично, – сказала я.

Что это за чудо – рождественское утро в церкви! Свечей зажжено столько, что по нефу идешь – теплом тебя обдает; Святые Дары выставлены на всеобщее обозрение. Мы преклонили колени, сотворили крестное знамение и прошли дальше, туда, где сбоку от алтаря был устроен вертеп. Пресвятая Дева Мария умильно глядела на крошку Иисуса; Он, спеленатый, лежал в яслях; за спиной Марии был святой Иосиф, тут же стояли волхвы и пастухи – очень трогательная сцена.

Я затеплила свечку и помолилась сперва за Нельсона, а потом за песика, раздавленного лошадью: как-никак, нынче Рождество и все-превсе должны быть упомянуты в молитве. Интересно, думала я, песик и до сих пор расплющен или в Раю кто-нибудь из святых угодников сделал его снова кругленьким, пухленьким? И кстати – собак вообще в рай пускают?

Вместе с другими прихожанами мы пели «Раз во граде Давида-царя» и «Не в люльке, а в жалкой кормушке»[9]9
  Старинные английские католические рождественские гимны «Once in Royal David’s City» и «Away in a Manger».


[Закрыть]; потом каждый подходил к святому отцу, вставал на колени и высовывал язык, чтобы получить облатку. «Corpus Christi», – говорил святой отец, что значит по-латыни «Тело Христово». В животе у меня бурчало от голода, но вот досада: облатку ни в коем случае нельзя сразу сжевать – жди, покуда она сама растает на языке. Так учила Аквинатша: мол, зубы, вонзенные в облатку, – то же самое, что кинжал, вонзенный Иисусу в самое сердце. Это она хватила, думалось мне, это уж явный перебор. Как ни крути, облатка через горло попадет в живот, и не все ли равно, каким именно образом она туда отправится?

Из церкви мы вышли под проливным дождем. Мало того что с небес обрушились целые потоки воды, так еще и вода была с ледяными иголками – они больно жалили щеки, а из наших носов тоже сразу потекло.

– У тебя есть носовой платок? – спросила Бренда.

– Утрись рукавом, – посоветовала я.

И мы чуть не бегом пустились к дому. Скорее бы добраться, устроиться в гостиной у камина и посмотреть, что преподнес мне Джек.

Но на крыльце дома Форрестов я увидела Нельсона. Он весь скукожился, обхватил руками свои худенькие плечи, низко нагнул вихрастую голову. Я бросилась к нему, присела на колени. Его била крупная дрожь, и немудрено – ведь он промок до нитки.

– Нельсон! – прошептала я, и он ответил взглядом, исполненным такой душевной боли, что я едва сдержала вопль.

Подоспел папа. Подхватил Нельсона на руки, словно маленького, и говорит:

– Давай-ка к нам в гости, дружок. – А потом как крикнет: – Кейт!

Мама выскочила на крыльцо, увидела нас, бросилась навстречу.

– Боже! Морин, беги в дом, тащи с кроватей одеяла. Бренда, возьми в комоде полотенце.

Плача и дрожа, я стала быстро подниматься по лестнице. Прошлась по спальням, сняла со всех кроватей одеяла и бегом вниз. На пороге гостиной я просто остолбенела: Нельсон стоял у камина абсолютно голый, а мама растирала его ладонями и приговаривала:

– Сейчас мы тебя согреем. Вот умничка, вот славный мальчик. Еще немножко потерпи. Бренда, полотенце!

Слезы текли по маминым щекам. Да тут и всякий бы расплакался. На тощей Нельсоновой спине виднелись следы побоев – как свежих, так и более ранних. Мама схватила одеяло, укутала Нельсона, а папа на руках отнес его, тщедушного и, наверно, совсем легонького, на диван.

– Морин, доченька, беги к тете Вере, пускай даст что-нибудь из Малколмовых одежек. Скажи, мы обязательно вернем.

Меньше всего мне хотелось в Рождество иметь дело с тетей Верой, однако я послушалась, вышла под ледяной дождь. До тети-Вериного дома я добралась вся промокшая.

Дверь открыл Малколм. Увидел, что это я, и встал так, чтобы в холл было не войти.

– Чего тебе надо?

– Дурак! Не видишь – я промокла! Подвинься, впусти меня.

– Кто пришел, ангел мой? – пропела тетя Вера.

– Это Морин! – отозвался Малколм.

Тетя Вера приблизилась к двери, однако в дом меня не пригласила.

– Что тебе нужно, Морин? Мы собираемся садиться за стол, ты нам мешаешь.

– Дайте что-нибудь из одежды Малколма.

– Ты в уме ли, дитя? Зачем тебе одежда для мальчика?

– Это не мне, это Нельсону. Его вещи промокли насквозь.

– Боже всемогущий! Да не стой ты на пороге, входи. Весь дом уже выстудила. Только с коврика ни шагу, а то подтирай потом лужи от твоих башмаков!

Я вошла. Тут на пороге гостиной возник дядя Фред.

– Зачем пожаловала, Морин? У нас угощение стынет.

«Чтоб ему не только остыть, но и протухнуть!» – подумала я.

– Морин требует одежду нашего Малколма, – сообщила тетя Вера.

Дядя Фред вскинул брови:

– Это один из твоих розыгрышей, Морин?

– Ничего подобного. Нельсона – а это мой друг – побили, его одежда промокла. Дайте что-нибудь сухое.

– То есть, если я правильно понял, мы должны отдать хорошие вещи какому-то побродяжке?

– Нельсон не побродяжка. Мы с ним давно дружим. А вещи потом вернем, так мама сказала.

Малколм скорчил рожу – персонально для меня – и капризно обратился к своей мамаше:

– Как же это, мамочка? Какой-то нищеброд станет щеголять в моих костюмчиках? А мне потом их носить? Вот еще!

– Ангел мой, мы этого не допустим. Пусть Морин забирает твои старые брючки и сорочку.

Очень захотелось сказать тете Вере, в каком именно отверстии ее дряблого тела самое место будет обноскам Малколма, очень хотелось крикнуть: «Да я лучше Нельсону свое платье отдам», но я сдержалась.

Тетя Вера ушла наверх, Малколм с дядей Фредом скрылись в гостиной, оставив меня одну. Впрочем, на прощание Малколм показал мне язык, а я процедила:

– Когда ты только повзрослеешь?

Ждать пришлось довольно долго. Наконец спустилась тетя Вера с узелком:

– Вот, бери. И передай маме, чтоб не беспокоилась возвращать вещи – они нам больше не нужны.

Я едва не вырвала узел у нее из рук. Сунула себе за пазуху, чтоб не отсырел, и помчалась домой.

Нельсон крепко спал на диване в гостиной. Рождество вышло самым тихим из всех, что мне помнились. Ну и ладно. Главное, Нельсону было у нас хорошо. В одежде Малколма он едва не утонул, и неудивительно: Малколм-то был тот еще пузан, потому что все время обжирался. Рубашка и брюки на Нельсоне как на вешалке висели – а ему хоть бы что, он, к плохому привыкший, благодарный за заботу, сел с нами ужинать, а мне украдкой шепнул:

– Не давай своей маме выбрасывать мой джемпер, обещаешь?

– Обещаю, Нельсон.

И тут я кое-что вспомнила. Сбегала в спальню за подарком Нельсону. Он развернул бумагу – а внутри пара перчаток. Их связала тетя Мардж из той самой коричневой шерсти, что я купила в универмаге «Уол-уортс». Нельсон растрогался, прямо видно было.

– Никогда мне ничего лучше не дарили!

– Счастливого Рождества, Нельсон.

– Счастливого Рождества, Морин.

Что с ним случилось, как его занесло к Форрестам на крыльцо, Нельсон так и не рассказал, а мы не спрашивали. Мама нам с Брендой объяснила: сейчас главное, что наш друг в тепле и безопасности; он заговорит, когда будет готов. Однако меня мучило беспокойство.

– Папочка, ты ведь не отправишь Нельсона обратно?

– Разумеется, нет, Морин. Не волнуйся.

– Значит, он останется жить у нас?

– Этого я сказать не могу. Но зато уж прослежу, чтобы отныне за Нельсоном был подобающий присмотр.

– Обещаешь, папа?

– Обещаю, солнышко.

Ночевал Нельсон в комнате Бренды, а сама Бренда, как у нас с ней повелось, легла в мою постель.

– Морин, а Нельсон теперь всегда будет жить с нами?

– Едва ли, – ответила я, а Бренда после некоторого колебания выдала шепотом:

– Христос для него не очень-то постарался, правда?

– Это как посмотреть, Бренда. Волею Христа Нельсон попал к нам, да еще и в праздничное утро. Вот и выходит, что Христос все устроил как нельзя лучше. Знал, что мы-то уж Нельсона в обиду не дадим.