Текст книги "Когда мы танцевали на Пирсе"

Глава семнадцатая

Нельсона увозили на наших глазах. Мы трое – Джек, Бренда и я – сидели на заборе, а Нельсон, уже не в Малколмовых обносках, а в своем коричневом джемпере, вышел, улыбнулся нам довольно кисло и забрался в черный полицейский фургон. Папа полез за ним. Вот хорошо, подумала я, уж папа-то мой за Нельсоном приглядит.

– Куда его забирают, Морин? – спросила Бренда.

Я обняла ее за плечи:

– Не знаю, малышка.

– Джек, а ты знаешь? – не унималась Бренда.

У Джека на лице были написаны досада и гнев.

– Нет, но чтоб мне лопнуть, если не выясню.

Он не храбрился, как обычный мальчик, ничего подобного. Джек был совершенно особенный – если уж сказал, что выяснит, значит, так и будет; если пообещал, что мы снова встретимся с Нельсоном, значит, нет причин в этом сомневаться. Я, во всяком случае, верила Джеку безоговорочно – еще и потому, что любила его.

Полицейский фургон тронулся и покатил к повороту из Качельного тупика. За ним рванула целая толпа мальчишек. Придурки чертовы!

– Может, в полиции просто поговорят с Нельсоном и опять его к нам привезут? – предположила я.

– И не надейся, Морин, – сказал Джек. – Наверняка его определят в приют.

– А что это – приют? – испугалась Бренда.

– Это такой дом, где живут сироты, – объяснила я.

– Разве Нельсон – сирота?

– Все равно что сирота, – бросил Джек.

– У него ведь есть мама, – возразила я.

– Миссис Перкс давно поселилась на дне бутылки, Морин.

Тут на крыльцо вышла миссис Форрест – в папильотках и очень недовольная – и крикнула:

– Джек, живо домой!

– Что еще стряслось? – буркнула я.

– Откуда мне знать? – Джек закатил глаза. – Я попозже зайду, ладно? Может, что-то и прояснится.

– Джек, постой.

Он обернулся:

– Ну?

– Мы ведь отыщем Нельсона?

С минуту Джек глядел мне прямо в глаза.

– Обязательно отыщем.

– Тогда до встречи.

– До встречи, Морин.

Мы с Брендой остались ждать папу и еще довольно долго сидели на заборе.

– Мне холодно, – пожаловалась Бренда.

Я тоже озябла, однако мой взгляд был прикован к дороге, точнее, к крайнему дому – оттуда, из-за угла, с минуты на минуту мог появиться папа.

– Пойдем домой, – взмолилась Бренда.

Не хотелось оставлять пост, но и негоже было морозить сестренку.

– Ладно, пошли. Можно ведь и у окна караулить.

Мы спрыгнули с забора и поспешили в дом. В гостиной по-прежнему пылал камин, было тепло, однако елка, которой я искренне восхищалась считаные дни назад, вдруг предстала мне жалкой, убогой. Серебряная фольга начала отклеиваться, и было видно, что никакие на елке не украшения, а самые обыкновенные коробки из-под папирос – хлам, мусор. Вспомнилась девчонка в бархатном пальто и шляпке. Уж у нее-то дома елка убрана чем надо! Чертовы ублюдки из богатых семей! Им-то, небось, дарят кукол в розовом атласе да блестящие велосипеды, не то что нам! Вдруг меня охватил стыд. Разве мне плохо живется? Разве поменялась бы я местами с этой избалованной задавакой? Да ни за что на свете, и уж тем более я не уступила бы ей свою судьбу за стеклянные шары и свечки!

Тут раздался Брендин голосок:

– Красивая у нас елка, верно, Морин?

– Краше во всем Качельном тупике не найдешь, – с улыбкой подтвердила я.

Мы сели у окна. Ждать пришлось долго, но вот наконец-то появился папа, очень расстроенный и встревоженный. Нынче утром он не успел побриться, и от черной щетины его лицо казалось еще бледнее, а волосы, не смазанные, по обыкновению, маргарином, торчали, как иголки ежа. Сейчас в спальне запрется, подумала я. Но папа не заперся, а сказал:

– Ступайте к себе, девочки, нам с мамой надо поговорить с глазу на глаз.

Мы покинули гостиную, однако в спальню не пошли, а уселись на лестнице.

– Нельсон умер, да, Морин? – выдохнула Бренда.

– Чушь какая! С чего ты взяла?

– А помнишь, старого лавочника тоже увезли в фургоне, и вышло, что он мертвый, и были похороны?

– Так ведь лавочник лежал в гробу! А Нельсон сам залез в фургон, разве нет?

По сестренкиному личику было видно, что я ее не убедила.

– Ну да, сам, только…

– Значит, он жив.

– А лавочник был мертвый!

– Господи, Бренда, да пораскинь ты мозгами! Папа ведь поехал с Нельсоном – и вот он здесь, дома, живой и невредимый.

– И правда, Морин. Я про это не подумала.

– Нельсон не умер, – сказала я уже мягче. – Джек его отыщет, вот увидишь.

Прошло немало времени, прежде чем нас позвал папа:

– Можете заходить, милые.

Мы поспешили в гостиную и уселись рядышком на диване. У папы был серьезный вид, у мамы – заплаканные глаза. Бренда начала потихоньку придвигаться ко мне, а когда между нами не осталось и полдюйма свободного пространства, спросила:

– Нельсон умер, да, папа?

– Я ей говорю, что Нельсон жив, а она не верит. Почему ты мне не веришь, Бренда?

– Это, папа, из-за лавочника.

– Просто Бренда видела, как лавочника погрузили в черный фургон, потому что он умер.

– Бедняга лавочник был стариком, Бренда, доченька. А Нельсон еще ребенок, – сказал папа.

Бренда залилась слезами, и пришлось папе тоже сесть на диван – мы ему место освободили – и обнять нас.

– Джек говорит, Нельсона в сиротский приют отправили, потому что он сирота, – зачастила я. – Только Нельсон не сирота, у него ведь есть мама, правда, она поселилась на дне бутылки. Как это, папа? Разве люди в бутылках живут? Разве так бывает? – На этих словах я тоже заплакала.

Папа чмокнул каждую из нас в макушку и сказал:

– Сдается мне, тут без горячего какао не обойтись.

– Сейчас организую, Пэт, – откликнулась мама и пошла на кухню.

Папа взял нас за руки:

– Давайте-ка вытирайте слезки, и я вам расскажу, что да почему.

Мы так и сделали, и папа заговорил:

– Самое главное, девочки, что Нельсон жив и здоров и что теперь о нем будут заботиться как полагается. Мы ведь этого ему всегда желали, правда?

Мы с Брендой закивали.

– Ну и вот, наше желание исполнилось. Нельсон поселится в одном хорошем, надежном месте, там его никто не обидит.

– А ты знал, папа, что Нельсона колотила родная мать? Я-то думала, его мистер Перкс колотит, отец. А Джек сказал, нет у Нельсона отца. Значит, это миссис Перкс, кому же еще-то?

– Я думаю, Морин, что миссис Перкс была больна. Да, наверное, так.

– Почему-то я, когда болела ветрянкой, никого не колотила, – вставила Бренда.

– Папа, ты сказал «была». Она что – умерла?

– Да, солнышко.

– Так я и подозревала, – с грустью констатировала я. – Нельсон знает?

– Знает.

– Он плакал?

– Да.

– Но ведь миссис Перкс его била и вообще о нем не заботилась!

– Что ж из того? Мать есть мать.

– Она умерла на дне бутылки? – едва слышно уточнила Бренда.

– Не иначе так и случилось, родная. Да, не иначе.

Вошла мама с четырьмя чашками какао на подносе.

Мы уселись поближе к камину. Все наши мысли были про Нельсона.

Тем вечером под одеялом мы с Брендой прижимались друг к дружке теснее, чем когда бы то ни было.

– Морин! – шепнула Бренда.

– Что?

– Бутылка-то, небось, была чертовски огромная!

Глава восемнадцатая

Мы с Джеком и Моникой приникли к металлической ограде. За оградой к крыльцу большого дома тянулась длинная аллея. А на воротах, чуть сбоку от нас, висела табличка. «Приют для обездоленных детей мужского пола» – вот что было на ней написано.

– Что это значит – «обездоленные»? – спросила Моника.

– Это дети, которым вообще некуда податься, – объяснил Джек.

Я вздохнула:

– Значит, Нельсону некуда податься?

– Увы, это так, – сказал Джек.

Мистер Форрест выяснял насчет Нельсона в благотворительной организации, там-то ему и сообщили вот этот вот адрес, причем сразу – наверно, свое дело сделали добротный костюм и начищенные ботинки.

Короче, Нельсон жил теперь в сиротском приюте, а приют находился в Портслейде, пригороде Брайтона. Ни у меня, ни у Моники денег на трамвай не было. У Джека были, но он потратил их на конфеты «заткни-рот» для Нельсона, а в Портслейд мы трое добирались пешком. Всю дорогу меня трясло. Каков он, этот приют? Неужели там все так же страшно, как в книжках про Оливера Твиста и Джейн Эйр? (Книжки эти читала нам Аквинатша, и мне потом долго снились кошмары. Папа не стерпел, пошел к ней и сказал, чтоб не забивала больше нам головы всякой жутью, что добрым католикам нужны совсем другие книги. Ак-винатша, как ни странно, послушалась, а я подумала: молодчина папочка!)

И все же сиротский приют, куда определили Нельсона, я себе воображала похожим на те, о которых узнала из книг. Я ошибалась. Может, потому, что день выдался солнечный, стены красного кирпича казались теплыми изнутри, а само здание стояло в парке с вековыми деревьями и свеженькими лужайками. И, хвала Небесам, по фасаду не шли рядами подслеповатые окна, как в папиной лечебнице.

– С виду ничего, верно, Джек?

– Да уж получше перксовского домишки.

– Но ведь Нельсон здесь вроде как пленник? – уточнила Моника. – По мне, лучше жить в трущобах, да на воле.

Джек явно удивился – не ожидал такого от Моники.

– Ты права, – сказал он и улыбнулся ей одной.

Эх, и почему эта мысль – насчет воли – не стукнула в мою голову? Тогда бы и Джекова улыбка досталась мне, а не Монике.

Джек толкнул калитку, и она открылась. Мы пошли по аллее.

– Думаешь, нас пустят к Нельсону? – спросила я.

– Не уверен. Взрослые – почти все – почему-то обращаются с ребятами как с толпой придурков.

– Это потому, что почти все ребята придурки и есть, – отчеканила Моника – и получила еще одну улыбку.

Мне стало казаться, что я тут третий лишний. Какого черта? Джек – мой суженый, и нечего Монике встревать промеж нас.

– А ты как думаешь, Морин? – спросила Моника.

Вот это я в себя углубилась – даже вопроса не слышала.

– О чем?

– Просыпайся, соня, – усмехнулся Джек.

Я так и вскинулась:

– Это кто здесь соня?

– Мы решаем, как лучше – постучаться в парадную дверь или бежать на задворки, – пояснил Джек. – Что с тобой такое, Морин?

– Ничего. Извините меня. Просто я очень волнуюсь.

– Нам всем не по себе. Но раз уж мы пришли, надо действовать.

– Ты прямо как полководец перед битвой, – сказала я, и Джек, щедрый на лучезарные улыбки, одной из них осчастливил и меня тоже.

Мы решили вести себя согласно приличиям, по крайней мере для начала. Джек позвонил в дверной звонок. Мы прислушались. Должно быть, очень просторно там, за дверью, потому что вон как долго не стихает эхо. Вдруг дверь отворилась. На пороге стоял человек, ничуточки не похожий ни на диккенсовского мистера Бамбла, ни на этого… как его… ну попечителя ловудской школы, куда отдали бедняжку Джейн Эйр.

– Чем могу помочь? – спросил он с улыбкой.

– Мы пришли навестить друга, сэр, – сказал Джек.

– И как же, молодой человек, зовут вашего друга?

– Нельсон Перкс.

– Ах, Нельсон! Я уверен, он будет просто счастлив. Ступайте в парк, подождите там. Я его пришлю.

Мы сказали «спасибо» и взапуски помчались к лужайке.

– Вышло проще, чем я думал, – признался Джек.

– Этот дядька вроде добрый, – сказала я, а Моника фыркнула:

– Добрый, как же! Мог бы и впустить нас, не видел будто, какие мы замерзшие! Во всяком случае я.

По правде сказать, я тоже здорово озябла. Солнце-то солнцем, а на дворе январь, ветрище ледяной, а коленки у меня прикрыты одной только юбчонкой да полами пальто.

Тут мы увидели: вниз по склону, прямо к нам, бежит какой-то мальчик, причем с нашим Нельсоном у него ничего общего. Одет мальчик в серые брючки и новенькое синее пальто.

– Вы меня отыскали, с ума сойти! Глазам не верю! – Так он крикнул, приблизившись.

Мы с Моникой бросились с ним обниматься, а Джек небольно пихнул его кулаком в плечо.

Этот новый Нельсон так и сиял весь с головы до пят, от гладко причесанных волос до вычищенных ботинок.

– Ишь каким ты франтом заделался! – поддразнил Джек.

– Слушай, а давно ты такой чистюля? – добавила Моника, и мы все четверо расхохотались.

– Тут, в приюте, все на чистоте просто помешаны, – объяснил Нельсон.

Моника все таращилась на него.

– Ты что так смотришь?

– Удивляюсь, когда ты успел щеки наесть. Неужто всего за две недели?

Вместо ответа Нельсон предложил:

– Давайте прогуляемся. Вон туда пойдем, я покажу.

Мы последовали за ним. Нельсон повел нас лужайками, затем через каменную арку, и вот мы оказались в розарии. То-то, должно быть, красота здесь летом, красота и благоухание. Мы уселись на деревянной скамье.

– Это мой любимый уголок, – признался Нельсон. – Можно спокойно посидеть одному – никто не помешает.

Я сразу напряглась.

– Тебе ведь не так уж плохо в приюте, Нельсон? Тебя не обижают?

– Я, если что, и сдачи дам. Но в этом нет нужды. Все только и твердят, какой я везунчик, что сразу попал именно сюда. Другие ребята в таких ужасных заведениях пожили – врагу не пожелаешь.

Никогда я не считала Нельсона симпатичным. Но сегодня, увидев его в новой добротной одежде, аккуратно причесанным, сообразив, что его лицо просто следовало хорошенько вымыть с мылом, я пришла к выводу, что Нельсон очень даже недурен собой. Конечно, с Джеком ему все равно не сравниться, но сам по себе он вполне ничего. И кстати, Моника права: Нельсон действительно отъелся в приюте – вон пальто на нем еле сходится. Я покосилась на его живот:

– Здесь, должно быть, хорошо кормят, да, Нельсон?

Он рассмеялся, сунул руку за пазуху и извлек знакомый коричневый джемпер.

– Сбереги его, Морин. Когда меня сюда доставили, всю одежду забрали и выбросили, но я успел спасти джемпер, уже из мусорной корзины вытащил. – И Нельсон протянул мне свое сокровище.

Понятно, почему джемпер отправился в мусорку – на нем дыр больше, чем ниток.

– Конечно, Нельсон, я его сберегу.

– Спасибо, Морин.

Некоторое время мы молчали, счастливые, что снова все вместе. Тишину нарушил Джек:

– Нельсон, мне жаль твою матушку.

– Она давно болела, – откликнулся Нельсон.

– Знаю, – выдохнул Джек.

– Теперь она больше не страдает.

– Верно. А у тебя по-прежнему есть мы трое.

Нельсон улыбнулся нам всем разом:

– Не верится, что вы пришли, ребята.

– А ты что, думал, мы тебя так сразу и позабудем? – Я взяла Нельсона под руку.

– Ничего я такого не думал. Просто меня увезли, не спросив, хочу я ехать или нет, и потом всё говорили: делай то-то и то-то. Что мне оставалось? Я подчинялся. Привозят меня сюда – я тут новичок, ни с кем не знаком. Где вы, свидимся ли мы еще – ничего не знаю. Тоскливо было ужас как: то дом вспомнится, то мама, то вы, ребята.

Нельсон заплакал. Слезы текли по его умытому лицу, и он вытирал их рукавом нового пальто.

– Неужели у тебя никого нет из родных? Тебя могли бы взять в обычный дом, – сказал Джек.

– Здесь наставники тоже постоянно спрашивают, только я не знаю. Сколько себя помню, жил с мамой, а другой родни не было.

– Не беда. Мы у тебя есть. Мы будем каждую неделю приходить. Как думаешь, в субботу тебя с нами отпустят?

– Только если вы приведете кого-нибудь из взрослых. Иначе нельзя, тут правила строгие.

– Я приведу папу, – выпалила я. – И тогда мы целый день будем вместе!

Нельсон просиял:

– Вот здорово!

Тут вдали послышался звон.

– К чаю зовут, – сказал Нельсон.

Мы проводили его до порога, попрощались.

– Только, Морин, не давай никому стирать мой джемпер. Стирки он не вынесет – расползется.

– Не волнуйся, Нельсон, не дам. Тетя Мардж его заштопает, если хочешь.

– Лучше не надо. Он мне дорог таким, какой есть.

– Что ж, это справедливо.

– Значит, до субботы, – сказал Джек. – Мы придем с мистером О’Коннеллом.

– Жду не дождусь. Кстати, Морин, а где Бренда?

– Папа ее не пустил. Сказал, для нее это слишком долгий путь.

– Привет ей передай.

– Обязательно.

Под нашими взглядами Нельсон скрылся за дверью. Мы зашагали к шоссе. Джемпер Нельсона лежал у меня за пазухой, и всю дорогу я прижимала его к сердцу.

Глава девятнадцатая

Маму рассчитали – в одном из богатых домов ей было сказано, что ее услуги больше не нужны. Вот мама и металась по кухне, хлопая дверцами шкафчиков – бах, бах!

– За столько лет – ни «поздравляем с днем рождения, Кейт», ни открытки под Рождество, ни даже элементарного «спасибо»! – выкрикнула мама и так хлопнула очередной дверцей, что чуть не сорвала ее с петель. – Благодетельница нашлась! Думает, для меня это бог знает какое счастье – прибирать за ее неблагодарными детьми. Да еще этот ее муж – взгляды сальные, повадки лисьи. Она, корова тупая, дальше собственного носа не видит, ну и поделом же ей!

– А теперь кто будет у нее в доме прибирать, мама? – спросила я.

– Девчонка, вчерашняя школьница. Четырнадцать лет, тощенькая – в чем душа держится? Зато ей платить можно сущие гроши.

– Хочешь, мама, я школу брошу и стану работать?

– Тебе, Морин, еще и двенадцати не минуло. Мы с папой категорически против. Вот исполнится четырнадцать – тогда подумаем.

Мама оставила дверцы в покое и улыбнулась мне:

– Волноваться не надо, родная. Справимся как-нибудь. В Брайтоне богачи кишмя кишат, а что до моих воплей, так это я просто пар выпускаю. Ты должна учиться, доченька. Если уж совсем туго станет – может, и бросишь школу. А пока не надо. Детство и так пора недолгая.

– А если к дяде Джону и тете Мардж в помощницы попроситься?

– Оставь это своему отцу. Для самоуважения.

– Папа снова плох?

– Да, дела у него не блеск.

Уже давно папа не выкидывал фортелей; я стала забывать, что кроме нормального отца у меня есть еще двое ненормальных. И вот он снова зачудил, и ко мне вернулись болезненные спазмы в животе, тошнота, стыд. Вообще, когда на папу «накатывало», это можно было почуять, просто распахнув парадную дверь. Ощущение беды витало в воздухе; сразу делалось ясно, что папа заменен своим дурным близнецом. Мы с Брендой шли из школы домой и не знали, на которого из отцов нарвемся.

Я подступила к папе сразу после свидания с Нельсоном, и вот что он сказал в ответ на мою просьбу:

– Конечно, солнышко. Это ведь не для забавы, верно? Мы провернем спасательную операцию, так я понимаю? Вызволим Нельсона и сбежим с ним.

– Нет, папа, его надо вернуть к ужину.

– Надо так надо. Зато до ужина Нельсон будет на воле. Тоже неплохо, да?

– Просто здорово, папа.

* * *

И вот суббота на носу, а папа с самого воскресенья не выходил из спальни. Получается, Нельсону не светит провести с нами целый день?

Качельный тупик упирался в лужайку, где у нас с Моникой и Брендой было нечто вроде штаба. Вот и в тот день мы сидели на лужайке и немилосердно мерзли – от промозглой сырости не спасали ни пальтишки, ни шарфики, ни перчатки. Неподалеку ребята гоняли мяч. Удивительно: на каждом из них были только рубашка и короткие штаны, не скрывавшие коленок – тощих, расцарапанных и грязных.

– Наверно, мальчики лучше переносят холод, чем мы, девочки, – сказала я.

– Это потому, что они толстокожие. Нас вот до костей пробирает, а сквозь их шкуры холоду внутрь не заползти, – улыбнулась Моника.

Я обиделась:

– Джек не толстокожий!

– Где тебе заметить, толстокожий или нет! – фыркнула Моника.

– Уж заметила бы, не сомневайся.

– Просто Морин любит Джека, – сказала Бренда. – Ты ведь его любишь, Морин? Ведь любишь?

Вдруг Моника воскликнула, указывая на импровизированное футбольное поле:

– Смотрите, девочки, это ваш отец там бегает?

У меня сердце екнуло. Действительно, папа вклинился в дурацкую игру: перехватил мяч и погнал его. Мальчишки бежали следом, смеялись, улюлюкали, пальцами показывали. Ясно было, что папа для них вроде шута. Захотелось провалиться сквозь землю.

– Не пора ли по домам? – мягко спросила Моника.

Но я с места двинуться не могла – как завороженная смотрела на папу. А уж он выкаблучивался! Кругами гонял по пустырю будто нарочно на потеху этим оболтусам. Мама на работе, вертелось у меня в мозгу, значит, прекращать спектакль придется мне.

Бренда притихла, вся сжалась. Я взяла ее за руку.

– Ничего страшного. Папа просто играет с мальчиками.

Бренда подняла взгляд – явно не поверила.

– В смысле, ему весело?

– Конечно. Ты только посмотри, как он быстро бегает.

Бренда улыбнулась:

– И впрямь. За папой никому не угнаться, да, Морин?

– Еще бы. А сейчас, Бренда, ступай домой, Моника тебя проводит. А я подожду папу.

Бренда снова напряглась:

– А мне почему нельзя тоже его подождать?

– Потому что на улице чертовски холодно.

– А ты скоро придешь?

– Скоро. Вот закончится игра – мы с папой вместе и придем.

Перехватив взгляд Моники, я одними губами произнесла «спасибо». Моника повела Бренду домой. Бренда обернулась, и мне пришлось изрядно постараться, чтобы выдавить улыбку.

Раньше я такого за папой не замечала – в плохие свои дни он обыкновенно запирался в спальне. Хотя откуда мне знать, что папа делает, пока я на уроках? Это и маме неизвестно, ведь она в это время прибирает у богачей.

Я растерялась. Такое деликатное дело по плечу взрослому, а я всего-навсего школьница. Папу всегда утихомиривала мама. С моей стороны не было ни единой попытки. Если на папу «накатывало», я просто уводила Бренду из дому и надеялась, что к нашему возвращению он мамиными стараниями будет в относительном порядке. Но сейчас рассчитывать на маму не приходилось.

Я пошла прямо к мальчишкам, но опомниться не успела, как растянулась на земле, сбитая с ног, не в силах вдохнуть. Это папа с разбегу налетел на меня и упал сам. В следующую минуту он уже стоял надо мной на коленях, гладил меня по лицу и, всхлипывая, бормотал: «Прости, родная, прости меня», будто от падения что-то перещелкнуло у него в голове и он опять сделался нормальным. Папа помог мне подняться, отряхнул мое пальтецо, стиснул меня в объятиях. О, как он был мне дорог – и как ненавистен! Я повисла на нем – а хотела сбежать на край света. Мальчики больше не смеялись. В великом смущении, поодиночке, они покидали лужайку.

– Все хорошо, папа, – вымучила я. – Все хорошо.

Он покачал головой, как бы стряхивая наваждение:

– Бедная моя малютка Морин!

– Я сама виновата, папочка. Глядеть надо было, куда иду.

Папа взял мое лицо в ладони:

– Запомни, родная: твоей вины тут нет и быть не может.

Внезапно меня отпустило; тревога, тоска и стыд улетучились. Наверно, мальчики еще не все ушли – ну и что из того? Легкий шорох ветра в голых ветвях да биение папиного сердца рядом с моим сердцем – больше я ничего не слышала и не воспринимала. Тесно обнявшиеся, мы были одни в целом мире – я и мой папочка. Век бы мне так стоять, не разжимать бы рук, не отпускать папу. Потому что уже не страшно. Потому что я уразумела: папа у меня один, а те двое других – просто стороны его натуры. Самым горячим моим желанием было не расставаться с папой – кто его убережет, если не я? А благословенное это мгновение – когда мне открылась вся папина суть – я бы хранила как драгоценность, если б только оно далось мне в руки. Потому что здесь, на пятачке земли, утрамбованной грубыми башмаками, я познала истинную глубину своей любви к отцу – такому, каким он мне дан.