Текст книги "Обнажение чувств"

– Так пореветь хочется, а слез нет. – вдруг призналась адвокатша. – Я же была его законной женой… И не любила! Сейчас не могу вспомнить ни одного эпизода. Когда мы с Сударевым… Ссоры помню, а моменты любви выпали.

– Зато я помню. – отозвалась Катерина. – Ты все время торопила и ругала отца. А он был искусный любовник…

– Откуда ты знаешь? Все-таки переспали?

– Да, я все время подсматривала за тобой. Когда ты была с папой, с Засодимским, с мужиками. А кто из детей этого не делал? Когда возникал вопрос: почему мама стонет и кричит? И что это с ней делают мужчины.

– Бессовестная. – уже без всяких чувств отозвалась Власта. – Ты везде за мной подглядывала.

Катерина не обратила внимания.

– Когда узнала, кто мой кровный отец, поклялась отбить у тебя папу. До сих пор остались к нему чувства. И он относился ко мне нежно, но не по отечески. Мне так чудилось. Да, в постель к нему я забиралась. Однажды папа сказал, любая наша связь преступна. Из-за тебя, между прочим! Мне этого хватило. Я ощутила тонкую грань между возможным и дозволенным. А уловить ее можно, когда ты любишь мужчину.

Бывшая жена, вошедшая в этот дом царственной, давно превратилась в куклу, которой накрывают чайный заварник. Она чувствовала это и не знала, что с ней происходит. Высокая и статная, с женскими выразительными формами, она на глазах превращалась в старуху! И это заметили все, но первой обратила внимание дочь.

– Мама, ты же разрушаешься… И это тебе в наказание!

– Ей нужно войти к покойному. – уже на правах хозяйки, заявила Анна. – И просить прощения. Говорю же вам, люди, он собирает нас для покаяния!

Последние слова она выкрикнула, как сектантка – с религиозной страстью. И это возымело действие: оплывшая Власта все же переступила порог и погрозила Анне пальцем.

– Нет, ты все-таки не тот человек, за кого себя выдаешь. Двойное дно у тебя…

И скрылась за дверью спальни.

– Не для покаяния он собирает. – тоскливо промолвила Нина. – По-моему Сударев всегда заблуждался, думал, мы его любим. А мы ведь его не любили.

– Не нужно говорить за всех. – заметила Анна.

Нина смерила ее взглядом.

– Хочешь сказать, ты его любишь? Не вижу! Когда любят, глаза горят.

– Я служу Судареву.

– Да если бы я любила, когда он замуж звал! – вдруг с каким-то цыганским разгулом воскликнула Нина. – Кинулась бы на шею и не отцепилась! Не танцевала бы – по воздуху летала… А вот он нас любил. И мы как мухи на мед, на его любовь летели…

Дискутировать на эту тему Анна не собиралась, тем более увидела в окно, как в калитку въехала инвалидная коляска и остановилась под дождем. У сидевшей там женщины был зонтик, но все равно зрелище ознобляющее, пронизывающее. Аспирантка накинула плащ, вышла на улицу и обнаружила в коляске глубокую старуху – череп и кости под мокрой одеждой.

– Бабушка, вы к кому? – спросила с состраданием.

Голос у нее был на удивление жесткий и металлический.

– Сударь здесь живет? Я к нему.

– Фамилия хозяина – Сударев…

– Все равно похоже. Она вопила – сударь!

– Кто – она?

– Да девка одна…

– Профессор умер. – сообщил Анна уже привычную фразу.

– А мне твой профессор и не нужен. Я этого сударя ищу.

– Он и умер. Его иногда так и звали – Сударь…

Прямая тощая старуха осела и сделалась вдвое меньше.

– Опоздала. – выдохнула она. – Что же мне теперь, вечно жить?

– Может, вы ошиблись? Мало ли кого называют – сударь…

– А ты послушай меня и скажи. – гримасничая и улыбаясь, попросила старуха. – Смерти жду, а ее нет. И не будет, покамест от греха не избавлюсь. Надзирателем в женской колонии служила, на севере. Этапированных принимала. Женщин стригли, чтоб вшей не заводили. И вот я одной молодой девке косу срезала, толстую, невиданную, до земли была. Она стерпела, только косу попросила отдать. У нас же строгий план по заготовке волос. Не отдала…

Надзирательница заплакала навзрыд и скелет ее, обтянутый кожей, затрясся и забрякал с костяным стуком. Анна попыталась хоть как-то утешить, поддержать.

– Не мне судить, но не велик и грех…

Чувства у старухи иссохли так же, как и тело – плач прекратился мгновенно, и слез не было, только дождь на морщинистом лице.

– Потом эта девка тайно родила мальчика и прятала его. – вдруг сообщила старуха. – Фамилии не помню, они же мелькали перед глазами, как тени… Я стала отнимать, а она закричала – спасите своего сына, сударь! Этот крик и запал! Так люди не кричат… Страшный крик, будто гром ударил. А потом зашептала еще: «Отнимешь дитя – не дождешься девы с косой»… Вот и не могу дождаться. Иссохла вся, изболелась в прах, живого места нет! В гроб надо, но смерть не идет. До вчерашнего дня не знала, перед кем повинится. И тут слышу зов, мол, будет с тебя, старуха, приди и скажи, я и есть тот самый Сударь. Где, говорит, эта женщина, которую ты косы лишила? Где дитя, что отняла?… К вам сюда и повело. А мне, как ветерану труда, проезд бесплатный, К поезду санитарный автомобиль подали…

– Так где же этот ребенок? – спросила Анна.

– Откуда я знаю? – изумилась старуха, корча гримасы страдания. – У нас и на детей план был… Вынесла из зоны в корзинке да сдала приемщикам. Верно, потому и руки отсохли, уже и в коляске ехать не могу сама.

И потрясла костлявыми кистями – пальцы зазвенели, словно костаньеты.

– Зачем же вы приехали? – Анна взяла ее руки и стала массировать – под одеждой от плоти оставались кости..

Судя по ужимкам, надзирательница кроме всего страдала от психического расстройства.

– Повиниться хочу! Раз позвал этот сударь… Ты подвези меня к нему?

Аспирантка покатила старуху через двор, затем втянула коляску в переднюю.

– Девка эта обликом на тебя походила. – по секрету сообщила она. – Если косу приложить, вылитая…

Анна словно не услышала реплики.

– Сейчас возле покойного его жена. – сказала шепотом. – Как выйдет, вас впущу.

– Мне и здесь стало благостно. – призналась старуха, впадая в полудрему. – Дай-ка мне воды стакан. Пить хочется, жажда предсмертная мучает.

– Вы только здесь не умирайте!

– Ох, если бы умереть! Хоть сейчас готова!

Аспирантка принесла воды и укрыла ее пледом: переодеть сухую одежду наотрез отказалась, утверждая, что на ней все высыхает, как на колу. Потому что вместе с жаждой жар внутри горит.

В тот же миг открылась входная, но только этого никто не заметил, поэтому всем и показалось, что незнакомая женщина давно стоит у порога, взирая на суету в передней. А из-за ее спины выглядывает крупный парень с меланхоличными выражением лица.

– Вы к кому? – уже для порядка спросила Анна.

– Сама не знаю, к кому, – призналась женщина. – Людей знакомых не вижу… Может, вы подскажите, зачем мы сюда приехали?

– Мам, да мы не туда попали! – заканючил ее сын. – Нам в другой дом надо, в начале улицы. Пошли отсюда…

– Погоди, сынок, – заволновалась женщина, обращаясь к Анне. – А мне кажется, правильно попали. Выслушайте, пожалуйста! Вчера я сижу дома и плету узоры. Мы из Вологды. Слышали про вологодские узоры?… И вдруг колки у меня в руках как заходили, как застучали! Едва успеваю ловить. Все нитки перепутались!…

– Мам, да ты опять за свое, – сын потянул ее за рукав. – Кому это интересно? Пошли…

Она отшибла его руку и продолжала:

– А потом разом все часы остановились! И чую, меня кто-то зовет… По имени окликает – Наталия, Наталия. Голос мужской… Возьми сына, садись, говорит, в поезд, поезжай в Московскую область… Вот мы приехали. Вы не знаете, зачем?

Профессор всегда учил терпению, особенно если слушаешь человека простого.

– Не знаю… – успела проронить она.

Парень подтолкнул женщину вперед и перебил:

– Это первая жена Алексея Сударева, а я его сын, Павел. Вы случайно такого не знаете?

Анна отступила.

– Так и подумала… Проходите. Он вас часто вспоминал. Мои вологодские узоры, говорил…

– Кто вспоминал? – женщина и сама уже запуталась. – Мы куда попали?

– В дом Алексея Сударева…

У нее ноги подкосились, но сын успел поймать и посадить на диван.

– Я голос-то его узнала… Но ведь ни слухом, ни духом, где живет. Да и жив ли…

– Он умер. – сообщила Анна. – Вчера вечером…

Первая жена профессора выплеснулась, словно волна на берег и откатилась.

– Вот и не верь после этого… Алексей мне говорил, позову, и ты придешь ко мне. Ноги сами приведут. Любил он меня!.. Мы вместе тогда в Литинститут поступали. Я же стихи писала, теперь только узоры плету… А вы не знаете, причем здесь учительский домик?

– Про учительский домик я слышала. – призналась Анна. – Но не знаю, причем он… Вы почему это вспомнили?

– Всю дорогу в ушах стучали эти два слова… И тоже думаю, причем здесь учительский домик? Где такой?

– Мам, ну, кому это интересно? – заканючил опять детина. – Кто тебя слушать будет?

– Здесь всех слушают. – перебила Анна, и Наталья вдохновилась.

– Я даже пыталась рифму подобрать, к слову домик. Но ничего оригинального в голову не приходит. Домик – комик – сомик. Глупость… И Алеша тогда писал стихи. Про войну и женщин. А какие сонеты!… Он из госпиталя пришел, еще на костылях был… Писать сонеты – верх поэтического совершенства. Надо уметь владеть высочайшей техникой стихосложения. И владеть своими чувствами. Как мы владеем ложкой. Например. Этоон так говорил… А сейчас-то пишет ли?

– Сейчас не пишет. Он критические статьи писал. Замысливал роман, но не получилось.

– Его на критика и приняли. Один экзамен сдал и взяли. Потому что с войны пришел. А меня нет… Зато мы всю абитуру были вместе, читали стихи, ночами гуляли по Тверской… Я вернулась в Вологду, и там почуяла, что забеременела. Как и получилось, не знаю, от обиды, наверное…

– От обиды дети не заводятся. – влезла Лида. – Они от любви.

– Мам, ты еще про секс с ним расскажи. – рассердился сын. – Ты что в самом деле?

– Это был не секс, а любовь. – поправила мать. – Но ты, Павел, должен знать: возможно, Сударев не твой отец.

– Как это – не мой? – вскинулся и ожил тот. – Сама всю жизнь говорила, алименты получала… А кто тогда отец?

– Сама не знаю, кто! – призналась Наталья. – Так замуж за Сударева хотела. Он бы сделал из меня поэта столичного уровня!… А у меня еще один ухажер был, простой столяр с фабрики вологодских узоров. Тоже Алексеем звали… Родителям на Сударева указала, когда беременность увидели. Они в Москву. Женись! Иначе по инстанциям пойдем. Мне восемнадцати не было… Вот мы и поженились. Жить в Москве негде, в общежитие не пускают. В Вологду вернулась, а там второй Алексей!.. Сударев далеко, а этот всегда рядом. И простил мне все, только стихи запретил писать. Вот я теперь живу с ним и узоры плету…

– Мам, ты в уме? – спросил Павел.

– Только теперь и в уме…

– Тогда мне делать здесь нечего! – заявил детина. – Думал, к отцу еду…

– Побудешь со мной. – велела мать. – Похороним и поедем. Вдруг он отец?…

– А похорон, возможно, не будет. – сказала Анна.

– Кремируют, что ли? Сожгут?

– Сейчас с ним бывшая жена прощается. Как выйдет, зайдите вы. И посмотрите сами. Жив он или мертв.

Мать и сын переглянулись.

– Так что врачи сказали?

– Не верю врачам. – Анна не отважилась даже упомянуть слово «сомати», но вологжане хорошо разбирались в эзотерических терминах.

– Он может находиться в состоянии сомати. – заявил сын. – Если жил праведной жизнью и занимался благостным делом.

– Занимался. – подтвердила мать. – Я же следила за ним, его статьи читала… Он занимался! А вы кто ему будете? Дочь?

Анна ничего скрывать не стала.

– Последняя жена, гражданский брак.

Сын чуть оживился и не скрываясь, осмотрел ее с головы до ног.

– Ничего себе… Ну папашка дает! То есть, давал… Меня, кстати, Павел зовут.

В это время из спальни явилась Власта, почти такой же, как входила в дом – царственной, однако без прежней надменности.

– Он – святой! – восхищенно провозгласила она, и пошла, цепляясь за руки присутствующих. – Возле тела постояла, и будто в живой воде искупалась! Женщины, милые, если он умер, то во имя нас. Чтобы просветить наши души! Воистину святой!

Ее дочь двинулась было к двери спальни, но была остановлена первой женой Сударева.

– Наша очередь! Мы аж из Вологды ехали! Я его самая первая жена.

Катерина отступила и даже открыла перед ней дверь.

– Проходите, пожалуйста.

– Вот эта серая мышка – первая? – Восхитилась и возмутилась Лида. – Самозванка! Сударев на такую даже бы не посмотрел.

– Я не всегда такая была. – призналась Наталья. – Когда писала стихи – искрилась. Поэзия поднимает дух, это же игра души! А узоры, всего лишь игра разума.

Сестрица изумленно прикрыла рот, и первая жена Сукдарева вошла к нему в спальню.

Павел с матерью не пошел, ибо угодил в руки Власты, которая продолжала восхищаться, блистая радостным взором. И этот ее восторг неожиданным образом передавался окружающим. Даже Лида с Ниной, уже подуставшие друг от друга, оставили свои воспоминания и теперь взирали на преображенную адвокатшу. Только старуха-надзирательница укрылась в коляске с головой и затихла.

Входную дверь уже не запирали, и почему-то приходящие перестали в нее стучать. Колоброжение женщин в передней опять скрыло момент, когда в доме очутилась никому не знакомая молодая женщина с сумкой на колесиках. В брезентовой куртешке, коса, уложенная на затылке и перевязанная платочком – типичная дачница. Она стояла и беспомощно озиралась, выискивая, у кого бы спросить, и первой ее заметила Лида.

– Вам кого, гражданочка?

– Сама не знаю. – отозвалась та. – Я ехала из Проселково, с дачи. Это в Можайском районе, а оказалась здесь… Мне же в Москву нужно, там муж ждет!

– Ну так и езжайте к мужу. – у сестрицы был неисправимый грубоватый характер. – Здесь собрались скорбящие, траур у нас.

– Ой, – испугалась женщина. – Соболезную… А по кому скорбят?

В это время подоспела Анна.

– Скорбят по профессору Судареву. – ответила она. – Вам что-нибудь говорит это имя?

– Нет. – женщина помотала головой. – Я его не знаю. Даже не слышала…

– Возможно, вы тогда ошиблись…

– Я не ошиблась! – уверенно заявила она. – Меня притянуло именно в этот дом. Едва объяснила таксисту, куда ехать… Меня зовут Александра, Саша Рощина. Имя не слышали?

Привыкшая уже встречать незнакомых, Анна растерялась, поскольку такого имени и впрямь никогда не слышала, а профессор ей рассказывал о многих своих женщинах.

– Что же мне делать? – почти с отчаянием спросила она. – Понимаете, ехала в электричке и услышала голос. Такой родной голос!… Он читал мне стихи.

– Стихи? – ухватилась аспирантка. – Вы их помните?

– Я запомнила эти строчки на всю жизнь. «В горнице моей светло, это от ночной звезды. Матушка возьмет ведро, молча принесет воды…». Только я не знаю, кто их сочинил. Может, этот профессор?

– Их написал поэт Николай Рубцов. – сказала Анна.

– Но я летела на его голос, как мотылек на свет. – призналась Александра. – И он привел меня сюда…Этот Рубцов жив?

Аспирантка только руками развела.

– Нет, его задушила женщина, очень давно.

– Я слышала этот голос раньше! Два года назад. Так же ехала в электричке, на дачу… Вагон пустой, а напротив меня сел мужчина. Мы только посмотрели друг на друга!… Я никогда не влюблялась с первого взгляда. И вообще, я очень строгая с мужчинами. Такое воспитание… А тут потеряла голову. Просто затмение разума! И он взял мою косу в руки и начал читать мне стихи.

– И даже имени не спросили?

Саша Рощина с сожалением вздохнула.

– В тот миг это было неважно. Мы взялись за руки и вместе сошли в Проселково. Если бы вы увидели этого мужчину!… Вы бы сделали то же самое. Все время думала, что люблю мужа. Тогда и поняла, это не любовь. Я забыла о нем!… Сумасшествие какое-то… На даче мы ходили по саду, ели яблоко, одно на двоих. Кругом их было тысячи, на ветках и на земле… Мы откусывали от одного. Он читал стихи, но я запомнила только эти строчки и его голос.

Они разговаривали с Анной негромко и почти уединенно, однако женщины все слышали, и ближе всех оказалась Нина.

– Это был Сударев. – определенно заявила она. – Обольститель и чародей.

– Он не обольщал меня! – воскликнула Александра. – Я сама летела к нему. Никогда такого не испытывала…

– А коса у вас настоящая?

– Разумеется. – она сдернула платок и не распуская, показала косу, уложенную венчиком на голове. – Ношу ее с детства, видите, какая уже?

– Несомненно это Сударев. Он все время ждал девушку с косой…

– Пока мы были вместе, не выпускал ее из рук!

– У вас что-нибудь было? – спросила Нина и раскрыла ее сумку на колесиках.

– У нас было все. – призналась Саша. – И мне совсем не стыдно признаться. Мы танцевали в саду… грязные танцы. Я по профессии гинеколог. Есть определенный момент пошлости, разврата из-за профессиональных привычек… Но наши танцы были чистейшими! Кстати, это те самые яблоки. Из того сада. Берите и ешьте!

Нина достала краснобокое, яркое, но откусить не успела: женщины отжали ее, стали расхватывать яблоки. А Саша Рощина взяла одно, отступила от своей сумки и побледнела.

– Сударев… Нет, он не умер! Где он?… Я дам ему яблоко!

11

Собирать нектар бессмертия следовало ранним утром, когда заря лишь чуть проступает на горизонте и деревья, кусты, травы и прочие предметы еще не дают теней. Отыскать его можно лишь влюбленной паре, супругам или мужчине и женщине, обладающих бесконечным доверием друг к другу. В любом случае таинство его существования открывается только если сведены воедино мужское и женское начало. Однако по науке испанских лекарей Леонида и Гортензии, на поляне, где из земных недр выступает нектар, ни в коем случае не может быть соития, то есть, половой близости. Хотя собирать его следует в том виде, в каком Мать-сыра Земля рождает людей на свет, то есть без каких-либо одежд, которых вечность не признает. Монахи и монахини, коих инквизиторы посылали искать нектар, нарушали это условие, подвергались сильному искушению, вступали в связь и поэтому недра закрывались.

Сударев с Мариной Леонидовной пришли к поляне еще затемно, благо, что она была не так и далеко от домика, и тут учительница в самом деле превратилась в бессмертную дочь своих родителей-чародеев. Утренняя весенняя прохлада после купания в проруби для нее была не помехой, она скинула одежды и улеглась на траву, раскинув руки и рассыпав волосы.

– Замри и слушай только мой голос. – сказала она. – Я буду говорить шепотом.

Сударева же трясло от студеного воздуха, но больше от волнения, и он сидел в куртке, ожидал команды раздеться и думал с ужасом, что придется снять штаны. И предстать перед ней в детдомовский широких трусах, которые она великодушно позволила не снимать.

– Не думай об этом. – прошептала Морена. – Ты должен доверять мне всецело. И не дрожжи, как осиновый лист.

– Что вы делаете? – спросил он.

– Слушаю, что говорит мне Мать-сыра-земля.

– И что она говорит?.

– Сейчас будем танцевать! – она вскочила. – Повторяй все мои движения! Танец, это как поэзия, важно соблюдать ритм и размер. Думай, что ты, это я, влейся в меня, врасти в меня!

И пошла выделывая невероятные выкрутасы и только волосы реяли в воздухе! Судареву показалось, он нырнул в ее танец, поймал ритм, и произошло чудо – начал танцевать, как она, за долю секунды угадывая следующее движение. Так они пересекли поляну, синхронно развернулись и пошли в обратную сторону. Движения убыстрялись, прыжки становились выше и они уже едва касались земли, и Сударев испытывал непонятный восторг.

Потом он всю жизнь гадал, что это был за танец, но ничего подобного больше не встречал и повторить отдельные элементы не мог, ибо без ведущей партнерши этого сделать было невозможно. Осталось впечатление какой-то очень сложной, многоуровневой гармонии – что-то вроде замысловатого растительного орнамента с заставок древних книг.

Урок танцев закончился внезапно, они замерли, как два изваяния и долго так стояли в позе, напоминающей скульптуру «Рабочий и колхозница». Сударев верил в существование нектара и самого бессмертия, и не верил одновременно. У него светилась мысль в голове, что Марина Леонидовна придумала новую учебную игру воображения, а сама просто хочет потанцевать, искупаться в росе и проверить его на стойкость. Ему очень хотелось стать бессмертным, как Морена, чтобы быть с ней нескончаемое число лет или даже столетий. Поэтом Сударев гнал предательскую мыслишку и как солдат перед атакой, ждал сигнала.

И он прозвучал.

– Пора. – донесся шепот. – Сбрось одежды.

Сударев неожиданно обрел уверенность, скинул штаны и бесстыдства не испытал, впрочем как и волнения. Они преспокойно смотрели друг на друга, а сквозь зелень распускающихся берез на них взирала заря.

– Ложись на траву. – командовала Морена. – Голова к голове.

Он лег и вжался в тугую волну ее волос, но следующее упражнение оказалось сложнее, чем танцы и она шептала:

– Еще плотнее… Чтобы твое темя чувствовало мое темя.

Сударев продавил волосы и впрямь ощутил, будто их головы слились, спаялись, образовав восьмерку. И сразу пошел такой жар, что вздыбился столб пара.

– А теперь покатились по траве. – прошептала она срывающимся от напряжения, голосом. – И чтобы не разомкнуться!

Они покатились на зарю, набирая обороты, и кажется, катились долго, подминая росистую траву и вздымая облако красного пара. Он слушал ее движение через темя и понимал все – когда нужно ускориться, и когда остановиться.

В конце поляны Марина Леонидовна легко развернулась на спине.

– Теперь ноги в ноги!

Наугад Сударев нащупал ее ступни своими, уперся и ощутил, как по всему телу побежал огонь, будто от угольев раскаленной печи. Чуть приподняв голову, он узрел то, чего зреть был не должен, и тут же получил внушение, как на уроке:

– Не вертитесь, Сударь!

Так они лежали минуту, после чего сомкнули раскинутые ноги и покатились в обратную сторону. И надо было ни на мгновение не размыкать подошв!

– Умница. – впервые похвалила Морена. – Ты хороший ученик…

Сударев воровато и непроизвольно укатывал глаза вниз, но видел лишь ее мокрые волосы, скрученные с травой. И чувствовал, что Марина Леонидовна испытывает восторг.

– Мы должны с тобой сбить небесную росу. – объяснила она задачу. – Чтобы высвободить земную.

Они прокатились еще трижды, опираясь друг в друга то головами, то ногами, вздымая столбы пара, и Судареву показалось, что трава стала почти сухой и горячей. Морена села, едва оторвавшись от земли вместе с травой. Шлейф волос превратился в десятки косичек, словно руками переплетенных зелеными стеблями, но глаза ее сияли.

– Теперь встаем. – приказала она. – Идем и щупаем землю ступнями ног. Нектар обжигает, будто наступил на горящий уголь. Ты сразу это почувствуешь. Возьми меня за руку, голова кружится.

Сударев взял и накрепко сцепил пальцы. Они прошли по прикатанной траве на зарю – под ногами шуршала только подсохшая трава, затем синхронно развернулись и двинулись обратно. Оставалось сделать два шага до края, как он ощутил резкий ожог и закричал:

– Есть!

– Не кричите, Сударь. – прошептала она. – Лучше подними ногу.

Он поднял, а Марина Леонидовна встала на колени и ощупал землю. По ее словам, она выделяла маленькие капли нектара, но тут она ничего не нашла. Сударев тоже склонился и проверил – только старая трава и прикатанная свежая на плотном песке.

– Покажи ногу. – потребовала она.

А нога уже стояла в луже темной крови, с пенным шипением уходящей в песок! И он еще раз убедился, что ей полтысячи лет и она дочь лекарей – ни один пальчик не дрогнул, когда она схватила ступню и зажала рану.

– Через нее в тебя вошел нектар бессмертия. – успокоила она. – Терпи, теперь ты проживешь на свете много много веков.

Остановить кровь не удалось, она все равно сочилась, хотя Морена держала так минут пять.

– Наложим жгут. – решила она и убрала руки.

Пока она искала, чем перетянуть ногу, Сударев еще раз прогладил ладонями всю землю вокруг и наткнулся на целое пятно битого стекла. Правда несколько в стороне от того места, где зажгло ступню. Однако он вполне мог туда наступить! Он перебрал прикатанную траву и нашел еще несколько разбитых вдребезги, бутылок. Видно, поселковые мужики здесь пили и набили стекла. Да и вообще вокруг стекольного завода его везде было во множестве – кое– где возвышались курганы, едва затянутые травой.

Но почему же они не порезались и даже не поцарапались, когда танцевали и катались голыми по траве?

Жгут получился из закрытого купальника, свитого в веревку. Марина Леонидовна перетянула ногу чуть выше колена, после чего скрутила его, вставив палку, и только тогда остановила ток крови.

– Теперь домой! – закинула его руку себе на плечо. – Не бойся, наступай на пятку. И терпи, ты мужчина.

Сударев не чувствовал боли, напротив, кровопускание словно взбодрило его. Он снял руку с ее плеча и пошел сам, чуть прихрамывая, хотя перетянутая нога деревенела. А Морена шла чуть сбоку и почему-то смотрела на него с неким затаенным интересом и ожиданием. Точно так же она смотрела, когда по утрам он, полуголый, махал гирями и вздымал свою штангу, а Марина Леонидовна делала обычную зарядку. Иногда она подходила сзади, вытирала пот со спины полотенцем, затем вытирала свое лицо.

Дома она велела лечь на свою кровать, поближе к окну. После чего принесла таз с водой, вымыла ногу и принялась обрабатывать рану. А она была между пальцев, не широкая, но очень глубокая, поэтому Морена наложила тугую и толстую повязку, после чего сняла жгут. Бинт чуть пропитался кровью, однако прежнего потока не было.

И только тут она обнаружила, что на нем сырые трусы, и сам он мокрый от потливого напряжения. Не задумываясь, Марина Леонидовна сдернула их, взяла полотенце и стала вытирать его насухо, начиная от груди и до ног. И руки ее при этом становились горячими и мягкими, хотя минуту назад казались жесткими, а пальцы – проволочными. Сударев захлебнулся запахом воска, исходящим от ее тела, и перестал дышать. Он закрыл глаза, чтобы не видеть ее иконописного лица с приспущенными веками, и только вдыхал аромат вечности: так пахли восковые свечи, однажды найденные в монастыре в большом количестве. Воспитатели сначала хотели сдать их в музей, поскольку свечи оказались редкостными, фигурными, но там приняли только праздничные, позолоченные. Остальные отдали назад и их зажигали, когда выключали свет. Аркаша успел украсть одну праздничную, которой было аж триста лет. Поэтому запах от нее был тоже древним и настолько необычным, что чуть туманилась и кружилась голова, воспитательницы говорили, пахнет благостно.

Он давно был сухим, как выкатанная от росы, трава на поляне, но Морена все еще вытирала его, помогая полотенцу горячими ладонями и прядями волос с вплетенной травой. При этом она неотрывно смотрела в одну точку, и он понимал, к чему приковано ее внимание. Хотелось закрыться руками, но он лишь зажмурился, чтобы не видеть ее смиренного и страстного лица – в ней тоже боролись чувства!

Потом Марина Леонидовна каким-то образом воспарила над ним, стала невесомой, причем, волосы ее взметнулись вверх и заколыхались, как водоросли. Сударев подумал, сейчас будет новый танец, теперь воздушный, но в следующий миг она превратилась во всадницу – оседлала его и пришпорила так, что он выгнулся от щемящей боли. Сударев даже хотел оттолкнуть ее, сбросить, потянулся руками и наткнулся на круглые, обтекающие книзу, венчики грудей. И уже не мог остановиться, понес ее куда-то вверх, оберегая руками, чтобы не уронить. Потом Морена начала шептать, что она – самая лучшая наездница, потому что служила в ополчении Жанны Дарк. Оказывается они так играли! Сударев сразу же усмирился, догадавшись, что все это сон, ибо на яву этого быть не могло!

А во сне они почему-то оказались на школьном спортгородке, где поднимались по бесконечному шесту в небо, будучи сросшимися головами, как на поляне. Он внизу, а она вверху, и откуда изливался поток каштановых волос. И Сударев наконец-то вспомнил, где увидел ее впервые – в приюте, в монастырском храме, где устроили зимний спортзал. Если задрать голову вверх, то можно увидеть под гулким сводом множество лиц мужских и лишь одно женское. Лицо Марины Леонидовны светилось, словно божественный лик, словно древняя икона, проступающая сквозь побелку. А волосы были жаркие, влажные, пряди с травой извивались и доставая, щекотали ему живот и грудь. А сама она была мокрая, словно опять каталась по росной поляне, потому что забираться по шесту кверху ногами ей было неудобно. Сударев пробовал и не поднимался даже до середины…

А Марина Леонидовна вдруг отпустила шест, откуда-то выхватила желтое полотенце, которым вытирала его, и стала промокать себе лицо, груди и живот. Сударев понял, сейчас он не удержит ее на своем темени, они сорвутся оба и полетят вниз! Под ногами же бездна! Он стал работать руками, подтягивал ноги из последних сил и поднимал двоих. Она же беззаботно обмахивалась полотенцем, манила, и шесту этому не было конца…

И они все же рухнули с невероятной высоты, однако головы не распались, потому что пол оказался очень близко! Узкая железная кровать опрокинулась и лежала на боку, но матрац слетел так удачно, что они очутились на постели. Миг просыпания и ощущение реальности возникли всего на несколько секунд. Но этого хватило для подтверждения, что все привидевшееся – их совместные грезы. Просто они натанцевались, накатались по траве, устали, случайно заснули и опрокинули неустойчивую койку.

Когда же Сударев очнулся во второй раз, то обнаружил ее рядом. Марина Леонидовна сидела обнаженной, подогнув под себя ноги, и плела косу, успев когда-то освободить волосы от травы.

– Вы потеряли много крови, Сударь. – промолвила она с легкой и уже привычной насмешливостью. – Но обрели бессмертие. Вам нравится осознавать жизнь вечную? Вы же нашли каплю нектара!

Сударев незаметно ощупал себя – трусы оказались на месте, но уже сухие и чистые. И это его чуть успокоило: значит, все остальное приснилось или было бредом от слабости и потери крови. Поэтому до сих пор чумная голова и реальность расплывается, как чернильное пятно.

– Так и быть. – промолвила Морена. – Сегодня в школу не пойдешь. Пусть рана затянется и остановится кровь. И порядок наведи!

Сударев почуял себя так, словно добрался до конца шеста и теперь стремительно, со свистом спускался вниз. На ладонях горела от трения кожа, душа замирала, и все еще пахло вечностью. Морена заплелась, надела строгий учительский костюм, взяла портфель и вдруг склонившись, чмокнула его в губы, чего никогда не делала. И у него только что выстроившийся мир опять рухнул вниз от одной мысли, что это был не сон.

Марина Леонидовна убежала в школу, а он поставил кровать на ножки, застелил ее и теперь лежал, чувствуя, будто они снова на поляне и прижавшись головами, срастаются в одну плоть, как сиамские брат с сестрой. Состояние было настолько восторженным, что захватило воображение, и он часа два мысленно катался с Мореной по траве. Потом спохватился, что валяется почти голый в постели, причем, не в своей, а после того, как его поймала милиция во время купания в проруби, в учительский домик стали заходить проверяющие из Районо и отдела опеки. Сударев проковылял в свой угол, там оделся и вдруг увидел ярко желтое полотенце на спинке кровати, которым его вытирала Морена, а потом и свои мокрые трусы, брошенные на пол!