Текст книги "Обнажение чувств"

И вот однажды он постучал и чуть приоткрыл дверь, где жила одинокая тетя Валя, относившаяся к Судареву, как взрослому мужику – даже за руку здоровалась, называла будущим зятем и обещала женить на своей дочери, когда у того женилка вырастет. Что такое женилка, он не знал и когда он рассказал про это Лиде, то сестрица лишь рассмеялась, сказала, что тетя Валя так шутит, а у ее дочери есть жених – дядя Сережа Трухин из соседнего барака. Но у юной Лены беда, она в городе научилась пить и теперь, приезжая к матери, пьет, что не нравится изобретателю, поэтому замуж не берет.

Дома тети Вали не оказалось, зато на кровати спала голая, коротко стриженная дева, та самая дочь хозяйки, которую пророчили отдать за него замуж. Наверное, она напилась и спала. Ему бы сразу убежать, однако вид юной женщины, еще не осознанная и потому не объяснимая, обнаженная ее красота приворожила, приковала внимание. Кровать стояла близко к выходу, и все было хорошо видно. Сударев прильнул к узкой щели в дверном проеме, оцепенел и так стоял, пока не был застигнут сестрицей. Под угрозой мухобойки и возвращения в детдом он дал слово во всем повиноваться Лиде и больше никогда не подглядывать за тетями, тем паче, пьяными. Сестрица при этом и сама была чем-то сильно смущена и озабочена, и он ждал, что она потребует какой-нибудь новой клятвы.

Сударев был готов на все, только бы не вернули в приют, где летом тоска и те же грядки с морковкой. В этот день они не играли в семью и чуть не опоздали в детсад, откуда по вечерам забирали младших сестер. Лида стала какой-то растерянной, задумчивой и обиженной – Сударев еще не знал, что такое женская ревность, а в сестре она тогда проявилась и была совсем не детской. Когда они вели сестренок из детсада, Лида произнесла мстительную фразу и даже пнула его по ноге:

– Вот и женись на пьянице, если хочешь!

Подневольный, недавно усыновленный Подкидыш вытерпел это и промолчал. Однако слова сестрицы ничуть не поколебали прекрасный образ спящей девы.

Наверное, в многодетной семье такое же раннее взросление детей, как и в приюте, когда развитие чувств опережает годы жизни. Сударев надеялся, что назавтра Лида снова станет строгой и доброй учительницей – по утрам у них были уроки чтения и письма, однако сестрица даже не надела своего учительского, форменного школьного платья. И в другие игры тоже не играли, видно было, она ходит, что-то придумывает и вид у нее, как у маленькой ведьмы – рыжие волосы сами собой встали и стоят дыбом, образуя вокруг головы светящийся ореол. Глаза же стали загадочными и хитрыми. Когда к ним прибежала Нина, то Лида пошепталась с ней и отправила домой.

И наконец-то сестрица созрела и ее зеленые глаза налились кошачьим мерцанием. Сударев всю жизнь помнил этот образ и ощущал озноб: в тот миг она и в самом деле стала маленькой ведьмой. И то, что с ним сотворила, явно относилось к магии и волшебству, владеть которыми восьмилетняя девочка не могла. Лида велела встать на колени и трижды произнести клятву, но не про дохлую кошку, а придуманную ею и даже записанную на бумажке.

– Клянусь, когда вырасту большой, то женюсь на своей сестрице Лиде и буду ей муж до смерти.

Сударев не хотел жениться, тем более, на сестре, уже зная, что на них не женятся, о чем и сказал вслух. Но ведьма не зря долго ходила со вздыбленными волосами, все откуда-то узнала: оказывается, они между собой не родные, поэтому ему можно взять замуж. Он же считал, они породнились, и Лида стала ему такой близкой и желанной, что приходилось терпеть все, лишь бы не обидеть. И на сей раз других аргументов Сударев не нашел, а возвращаться в приют не хотел еще больше, чем жениться, поэтому, как школьник, под диктовку, трижды произнес клятву. Однако ритуал на этом не окончился, изобретательная сестрица тут же приподняла подол, написала в заранее заготовленный ковшик и подала Подкидышу.

– Пей!

После того, как Сударев сосал ее грудь, больше не испытывал никакого отвращения ни к чему, что принадлежало сестре, как ребенок к матери. Ему даже нравилось доедать за ней куски, дохлебывать суп, потому что ощущал еще не осознанное притяжение к ее существу, к ее запахам, то напоминающим молоко, то столярный клей. Мочу он выпил, как воду. Верно, сестрица изготовилась к сопротивлению, была обескуражена мужеством брата, и последний этап ритуала был вообще смазан. Она скомкала бумажку с клятвой и вложила ему в рот.

– Ешь.

Он пережевал кусочек тетрадного листка, проглотил и ощутил совершенно взрослую волну нежности к сестрице, как будто снова играли в семью. Объяснить, что в этот миг она стала еще родней, Сударев не мог, но испытал такое притяжение, что презрев еще живую мальчишескую ершистость, обнял за талию и прижался к груди. Это потрясло Лиду так, что в ее глазах пропал ведьминский зеленый огонь, а волосы улеглись и обвисли сосульками. Она боялась, что Сударев расплачется, и заранее утешала, гладя по голове. И заставила его успокоиться шутливой угрозой сейчас же дать титю, чего он теперь стеснялся.

Но даже изобретательно придумав клятвенный ритуал, сестрица не успокоилась, и когда легли спать, долго изучала себя, светя фонариком, после чего сказала определенно:

– У меня тоже будет мохнашка. Как у тети Лены.

– Какая мохнашка? – спросил он.

– Как собачья рукавица. Когда волосики вырастут.

Они говорили шепотом, потому что внизу все было слышно, а это стало их третьим секретом.

– Будет, как у тети Лены. – сонно пообещал Подкидыш. – А я буду подглядывать.

Она подумала и откинув одеяло, приподняла рубашку.

– Можешь и сейчас посмотреть.

Сударев посмотрел без всякой охоты и тут же уснул.

Лето было жаркое и грозовое, и в эту ночь опять засверкало и загремело так, что они проснулись от грома, который бил по железной крыше и сверкали молнии прямо в слуховом окне, так что на чердаке стало светло. У сестрицы вновь взметнулись волосы на голове, но теперь уж казались огненно голубыми. Сударев тогда еще заметил, что в грозу Лида преображается, делается какой-то сильной, задорной и веселой. Уставшие на работе родители спали крепко и ничего не слышали. Сестрица перебралась к нему в постель, и Сударев уже сам предложил поиграть в семью и поделать детей. Чтобы не было так страшно.

– Мы больше никогда не будем играть в эту игру. – вдруг заявила она. – Вот когда ты на мне женишься…

– Почему? – спросил он, думая, что сестрица все еще обижается и не верит его страшной клятве.

– А если я забеременею и рожу? Мы же еще не выросли.

– Мы же понарошку. – словно утопающий забарахтался Сударев. – Мы же играем…

Сударев не знал, как и от чего зарождаются дети, наставнице своей поверил на слово и вдруг обрадовался мысли, что у них с Лидой может родиться ребенок. В это время сестрица встала на коленки, и откинув одеяло, стянула с него трусы. Сударев уже не стеснялся ее, однако инстинктивно прикрылся. Лида отвела его руки.

– Почему у тебя сейчас такой маленький гвоздик? – спросила она, трогая его рукой. – Совсем крохотный.

– Не знаю. – оглушено признался он.

В голосе наставницы тогда он впервые услышал женскую ревность и отличил ее от обиды.

– А когда подсматривал за тетей Леной, был большой. – проговорила сестрица, шлепнув его по попе. – И крепкий. Я же щупала.

Сударев оцепенел, ничего кроме ее руки не ощущая, и при этом едва сдерживал слезы и всхлипы, рвущиеся наружу. Было щекотно и страшно, а сестрица ничего не замечала и, светясь от молний, мерцая в темноте зелеными глазами, все сильнее трепала гвоздик. Он испытывал желание вырваться, убежать, ибо происходила уже не игра – нечто постыдное, однако сила притяжения ее горячей руки оказывалась сильнее. Мало того, Лида взяла его руку и сунула себе под подол.

– Трогай меня. – прошептала чужим, ведьминским голосом. – Эта наша новая игра…

Он трогал и тер живот, пупок, какую-то выпуклую косточку, и наставница даже разозлилась, грубо поймала руку и зажала ее между ног. Душа Сударева замирала и разрывалась от протеста, слезы уже текли ручьем, и у него впервые проскочила мысль сбежать назад, в приют. И одновременно, как синий свет молний, озаряло желание, чтобы эта игра не кончалась, тем более от Лиды густо запахло притягательным столярным клеем. Сестрица уже так сроднилась с ним, что оторвать ее было невозможно, даже смертельно – казалось, он умрет, если закончится эта семейная жизнь. Они стояли на коленях друг против друга, совершали нечто запретное для детей и Сударев впервые испытал чувство, когда любовь и ненависть сцеплены и неразлучны. Но тут хлынул косой ливень, залетевший в слуховое окно, заставил их прижаться друг к другу и скрыл слезы. Омытые таким душем, они наконец-то разъединились и отползли в угол кровати. Сестрица закрыла окно, надела на него трусы и по-матерински заботливо уложила на свою сухую постель.

Всю жизнь Сударев пытался разобраться с психологией женщины, составить ее образ, используя собственный опыт и литературные произведения, и всякий раз приходил к мысли, что в детстве ему довелось увидеть и испытать самый цельный ее тип, воплощенный в сестрицу. Это была неуправляемая, не контролируемая, не предсказуемая стихия, рожденная природой и ей же повинуемая. Божественность ее существования не подлежала критике мужского ума и рассудка, и напрасно инквизиция пыталась исправить такое положение, бросая в костер творение Создателя. И падшая Мария Магдалина не случайно была возведена в сонм святых, ибо без ее участия кто бы еще будил в мужчинах любовь к противоположному полу?

После грозовой ночи Сударев не сбежал в приют, не мог оставить семью, а более всего, сестрицу, ибо теперь был привязан к ней не ритуально клятвой – необъяснимой еще и непорочной близостью. Теперь он ждал времени, когда наступит возможность все это повторить, чаще всего, ночи, когда все уснут, чтобы перебраться в постель к Лиде и встать на колени друг перед другом. Они занимались этим в лесу, если собирали ягоды, в высокой траве за сараями или на тропинке в совхоз, когда ходили на дойку за молоком и даже в речке, когда купались. Достигать щекотливого удовольствия можно было совсем незаметно, стоя, например, за барачной лестницей и запустив руки в штаны друг друга. Изобретательность и желание Лиды не имели границ, она придумывала такие незаметные положения, когда они сидели за столом и ласкали друг друга пальцами ног.

Однажды дождливым днем пошли за опятами в лес, для порядка набрали пол корзины, после чего сестрица нашла сухое местечко под мшистым выворотнем, достала и развернула белый резиновый кружочек, похожий на воздушный шарик. И призналась, что украла его у родителей из-под подушки, а нужен он, чтоб не рождались дети. Сударев еще не понимал, как это все связано, и сестрице повиновался.

– Попробуем по настоящему. – сказала она и спустив с него штанишки, надела на гвоздик. – Ты же все равно на мне женишься.

Сударев не умел по настоящему, и они долго пытались приспособиться, пробовали лежа, стоя и с боку, но ничего, что хотела Лида, не получалось. И тогда она заругалась на его неуклюжесть, на маленький гвоздик, обиделась и опять напомнила, как он подглядывал за пьяной тетей.

– Надо раздеться! – вспомнила сестрица. – Нина сказала, детей делают голыми.

Они разделись, но под дождем, на мокрой траве сразу же оба замерзли. Поэтому скоро помирились, надули шарик и долго гоняли его по лесу, пока он не лопнул.

В конце лета семья наконец-то переехала из барака в новую квартиру, и старших детей, как и прежде, поселили в одну комнату. Однако родители что-то заподозрили, сначала развели их по разным комнатам, исподтишка начали наблюдать, и когда Сударев пробрался к сестрице, вошел отец и включил свет. Это и стало началом отказа от усыновления и водворением Сударева в приют. Родитель написал бумагу, что приемный сын достался уже растленным, склонил к этому старшую дочь и теперь есть опасность, что испортит младших дочерей. Тогда начали проверять комиссии, приходить врачи и беседовали с Лидой и Подкидышем, но они своих секретов не выдавали и оба просили их не разлучать. Взрослые люди из комиссий оказались хитрыми и дотошными, они все-таки выяснили, что старшие дети Сударевых занимались эротическими играми. А поскольку это явление для детей слишком раннее, имеет клинический характер, то Лиду на всякий случай решили проверить на целомудрие, оставить под надзором родителей, и тогда решить вопрос с приемным сыном.

После того, как сестрицу осмотрел гинеколог и определил, что она непорочна, все облегченно вздохнули, но Сударева все равно лишили семейного воспитания.

6

Аркаша попытался выйти на улицу и выкурить трубку, однако был приструнен овчаркой. Рыжая, беременная сука оскалилась и зарычала, словно не хотела выпускать из дома, и только он сделал резкое движение, как последовала хватка, и клок штанины повис, оголив колено. Собак он не боялся, дружил с дворнягами, подкармливал сенбернара, жившего в монастыре, но тут, при виде рваных брюк, отступил и закрыл дверь.

– Не выпускает! – возмутился Аркаша. – Посмотри, что натворила!

Анна металась из передней в комнату с трубкой возле уха.

– У вас работает телефон? – спросила на ходу.

Аркаша еще не оправился от приступа возмущения.

– Работает… А что твой?

– Дозвониться не могу. – призналась Анна, возвращаясь в спальню. – У нас здесь связь плохая, берет на пороге, по одной линии.

– Куда звонишь?

– На услуги доставки в морг. Говорят, машина выехала к нам, но не отвечает. Я отменить хочу вызов.

– Зачем?

Анна пощупала голые ступни Сударева, потрогала руку, затем щеки тыльной стороной ладони.

– Он в состоянии сомати. Я убеждена. Пусть будет дома.

– Не говори глупостей! – рыкнул Аркаша, но убавил звук. – Какое сомати, подумай? Вранье это все… Кто тебе позволит оставить в доме мертвое тело? Что мы с ним делать будем? Через двое суток начнется процесс разложения!.. Дай лучше иголку с ниткой, что ли.

Анна или не обратила внимания, или пропустила мимо ушей заброшенную провокацию – слово «мы». Отозвалась с вдовьей слезой:

– Но вы сами же говорили!… Алексей Алексеевич теплый и щеки с румянцем.

Аркаша молча поднял руку Сударева – уже почти не гнулась.

– Это трупное окоченение, девушка. – заключил. – Не надо фантазий. Просто дома натоплено и отблеск от свечи… Мне что, голыми коленками сверкать?

– А если он мечтает? – отпарировала она. – То есть, в глубокой медитации. Его же увезут в морг! И начнут резать!

– Анна, ты разумная баба. – грубо сказал Аркаша. – Какая на хрен медитация?

Она не хотела оставаться вдовой и билась до последнего, вдохновляя неподвижного и живого Сударева.

– Итигелов десятки лет в таком состоянии! Наукой зафиксировано!

– Святая простота!… Его бальзамом напичкали при жизни!

Судареву захотелось врезать подопечному еще один подзатыльник, чтоб не спорил с любящей женщиной, однако вместо этого в отраженных мыслях оставил след на ягодицах Анны.

– Вот! – теперь она подставилась, выгнув круглую, аккуратную попу. – Он меня погладил!

Аркаша глянул на нее, как на сумасшедшую и протянул телефон.

– Звони, блаженная. И дай иголку!

– Ежели сами не уйдете. – пригрозила старушка, вплетая свои слова в чтение. – Я вас в шею вытолкаю. Надоели уже, все спорят и спорят. Занялись бы чем-нибудь полезным.

Анна подхватила Аркашу и вывела из спальни. Несколько раз подряд она набрала номер труповозки – оператор отвечал, что вне зоны. Звонок в центральный офис тоже ничего не дал, отвечали, будто машина по адресу выехала еще час назад, и отменить вызов невозможно. Еще называли сумму услуги, от которой аспирантка лишь утвердилась в мысли не отдавать тела Сударева.

– Я закажу для него скаргофак. – заявила она. – Со стеклом.

– И пирамиду. – язвительно добавил женоненавистник. – Но можешь просто поставить в шкаф. Вечная тема – скелет в шкафу.

Она уже привыкала к его грубости и не возмущалась, не реагировала на мелкие издевки.

– У вас есть квалифицированные знакомые врачи? – деловито спросила Анна. – Вы же известный писатель. По вашим романам снимают грандиозные фильмы…

Ответить он не успел, на улице затрубила овчарка, причем, злобно и нескончаемо, затем послышался мат и стук в дверь. Аркаша ухмыльнулся.

– Саргофак прибыл! Иди открывай. Я больше не подойду!

– Думаете, из морга? – испугалась Анна.

– Откуда еще? Сейчас дверь вынесут!

Она стремительно вышла в переднюю и открыла замок. В дом заскочил мужик в синем комбинезоне, второй, с носилками, застрял в дверях, поджимаемый сзади лающей овчаркой.

– Мать-перемать! – заругались сразу оба. – Ну можно же собаку привязать? Если ждете службу?… Где умерший?

Привыкшие к своей работе, они существовали в узком пространстве между жизнью и смертью, не замечая не то, что чужих скорбных чувств и страданий – собственно людей. Труповозы ворвались в переднюю, как вороны, и чуя неким нюхом покойного, точно пошли в спальню, где лежал Сударев.

– Стойте! – запоздало воскликнула Анна. – Вы обязаны меня выслушать! Я жена!…

– Где справка о смерти? – спросили ее на ходу, не взирая на просьбу. – Соображайте быстрее, барышня! Мы торопимся! У вас тут дороги, а у нас заказы. Мрут люди…

Носилки поставили рядом с кроватью, бесцеремонно откинули покрывало, один достал из кармана клеенчатую бирку со шнурком и фломастер.

Старушка читала, не обращая внимания на все эти приготовления.

– Ну, где справка? – поторопил, привязывая ее к ноге. – Нужно присвоить номер…

– Зачем номер, погодите!…

Анну не слушали.

– Почему руки не сложили на груди и не связали?. – выговорил один. – Вас предупреждали? Труп окоченел, теперь придется ломать кости…

– Не смейте! – вступился наконец-то Аркаша. – Перед вами не труп, а известный московский профессор. Доктор наук!

– Теперь это не профессор. – смиренно пробурчал тот, что привязывал бирку. – Всего лишь его останки…

И вдруг отшатнулся, схватившись за лицо, как бы если получил пинка в переносицу – даже голова мотнулась.

– Во ё! – вякнул запоздало. – Что за хрень?… Уксус, что ли? Струей по глазам дало…

Второй изготовился взять Сударева подмышки, но склонился к его лицу и потянул носом.

– Да он живой…

Анна услышала и встрепенулась.

– Я же говорила!…

– И правда, живой, – подтвердил второй. – Нюхом чую…

– Он в состоянии сомати! – окончательно воспряла аспирантка. – Я и хотела вас предупредить!

– Как вы определили? – деловито вмешался Аркаша. – По каким признакам? Если «скорая» констатировала…

– Смертью не пахнет. – заявил труповоз. – У смерти специфический запах. Поверьте уж, мы понюхали…

Труповозы отступили от кровати и подняли носилки.

– Вызывайте бригаду, – посоветовал один и зашуршал бумажками. – Ему не в морг, в госпиталь. Мы живых не возим… И все равно придется заплатить по полному тарифу. Таковы условия вызова.

– А что же «скорая» выдает? – возмутился Аркаша. – Ну и дела!… Во у нас медицина! Это тебе не Израиль!…

– Случается хуже. – выписывая квитанцию, между прочим сказал мужик. – Бывает, их покойники с анатомического стола вскакивают. А то даже в крематории… Страховая у нас медицина, от слова – страх. Кто будет платить?

Аркаша достал бумажник и отсчитал деньги.

– Спасибо, мужики! Если бы знали, кого вы спасли!…

– Да на здоровье! Обращайтесь, когда припрет.

Труповозы пошли в двери, опасливо ожидая нападения собаки, но та даже звука не подала, стояла и виляла хвостом.

– Она не хотела, чтоб забирали хозяина! – догадалась Анна. – Она чуяла – жив. Ах ты, умница!…

– У тебя тоже нюх есть. – оценил Аркаша. – Интересно, как пахнет смерть? Почему они говорили про уксус? Я в афгане нюхал, там все по другому…

– Уксусом пахнет излучение. – объяснила аспирантка. – Когда тело в состоянии сомати. Этот мужик получил энергетический удар по морде.

– Только в сомати я не верю. Индусы напридумывали… Это анабиоз или летаргический сон. Возможно, и кома. Ну что, вызываем «скорую»?

– Только не с местной станции!

– Надо вызвать московскую.

– Из Склифа!

– У меня туда нет каналов. – признался Аркаша. – Ну, не болею я и здоров, как бык.

– Но вы же лауреат, известный писатель… Напрягите свои связи!

– Утром напрягу. Сейчас глубокая ночь. И мне надо брюки заштопать.

Анна умела давить на мужчин без всяких предрассудков.

– Это же вопрос жизни и смерти дорогого вам человека!

Но писатель-психолог обладал законами логической аналитики и говорил так, словно уже писал роман:

– Если Сударев в таком состоянии уже двенадцать часов. – заключил он. – То это признак стабильности. Предлагаю вызов отложить до утра.

– Я до утра сума сойду! – отрубила Анна.

– Ты уже сошла.

– Вызывайте бригаду!

– До рассвета четыре часа, – грубовато отпарировал он, захватывая инициативу. – Пока не наехали люди, есть время с ним пообщаться. Ты же рвалась? Или тебя устраивал мертвый, и говорить с живым уже не хочешь?

Анна уклонилась от прямого ответа.

– Я и правда сумасшедшая. – призналась она. – Мне грезится, могу оживить его, если обращусь в ведьму. И совершу древний магический обряд. Вы знаете, как инки оживляли своих покойников?

– И знать не хочу! – он боролся сам с собой. – Анна, успокойся. Давай уйдем в другую комнату. Попьем кофе, поговорим… Нельзя все время быть возле мертвеца. Бабка же вон сидит около него, и пусть сидит. Они скоро уже встретятся на том свете. А нам жить.

Как женоненавистник, он хотел бы ее раздавить, унизить, но память о сиюминутной встрече на вокзале предательски размывала убеждения, и Аркаша едва сдерживался, чтобы ее не обнять, не сжать до хруста косточек.

– А кто должен приехать? – спросила озабоченно.

Аркаша подыграл ей, желая расслабить волю.

– Да ты же знаешь, сколько возле него бывало народу?

– В последнее время мало…

– Сейчас навалят! Детей только пять или шесть известных, а есть не признанные. И все поддерживали отношения. Жен, законных и не законных?… Еще друзей детства, женщин? Аспиранток, например? Да его бабы нас к телу не допустят! Как же, всеми обожаемый! И всем что-то задолжавший. Мы же не знаем, кому он еще написал и пригласил на свадьбу.

Аспирантка вынашивала что-то тайное, однако ни чем не выдавала свои душевные сомнения и чувства. Из напружиненного, угловатого подростка она на глазах перевоплощалась в ведьму и потухший взор разгорался зеленым мерцающим светом. Она даже двигаться стала иначе – мягко, замедленно, пригибаясь к полу. И вдруг прыгнула, заговорив с кошачьим шипением:

– Как вам не стыдно? Вокруг профессора наплели много вымысла. Литераторы постарались, сочинители! В благодарность за его труды. А вы, близкий друг, повторяете эти мерзости! Как вам не стыдно! Он был святой человек!

– Сударев – святой? Кому ты сказки говоришь?

Голос ее зазвенел.

– Не позволю порочить его имя! Я пошла служить ему, когда узнала, что он чист, как дитя.

Аркаша засуетился.

– Ничего особенного я не сказал! Это общеизвестные факты. Тягаться с ним было бессмысленно…

– Не смейте больше говорить дурного!

– Женщины, это разве дурно? – он попытался оправдаться. – Я же говорю о любви!…

Анна выгнула спину и стала прекрасна. Сударев всегда находил изящных женщин.

– Довольно болтать. Что вы медлите? Поднимайте свои связи! Я не намерена ждать до утра! А если нужна вентиляция легких, кислород, капельница? Не стойте! Звоните!

Сударев погладил ее по ягодицам – Аркаша повиновался, и это стоило поощрения. Не смотря на ночной час, он как-то легко вызвонил своего высокопоставленного знакомого на Мосфильме и коротко, талантливо, даже изящно, пересказал историю с именитым профессором, со «скорой» и труповозами. Через несколько минут пришло сообщение, что бригада врачей медицины катастроф со специальной реанимационной аппаратурой выехала в подмосковный поселок.

Аркаша сам не ожидал столь скорой реакции, не успел расслабиться, как напоролся на вопрос:

– Не хотите продолжить общение? – спросила Анна и после паузы добавила. – Вам полчаса не хватило, а есть, что рассказать. Освободить душу. Пулеметная лента всего лишь прелюдия к покаянию. Профессор позвал вас совсем по другому поводу. Он говорил о чистилище.

Аркаша намек понял, однако признаваться в чем-либо еще сразу не захотел, не готов был, и ответил язвительно:

– Могу принять ванну. В этом доме есть ванная комната?

– Есть даже баня. – ответила Анна. – Но вам придется чиститься не водой, а огнем.

– Не надо меня пугать. Что ты хочешь?

– Навсегда избавить от болезненной страсти к воровству.

Аркаша натянуто и нервно рассмеялся.

– Что ты об этом знаешь, девочка? Воровство, это поэзия. Это романтика, которой теперь нет. Поэтому воруют деньги. И не пишут стихов.

– Да, однажды вы совершили мародерство. Когда везли одного капитана двухсотым грузом, чтобы передать родителям.

– Ведьма. – обреченно заключил Аркаша.

– Пришел час расплаты, Аркадий Дмитрич. – тоном судьи провещала Анна. – Врата чистилища для вас отворены. Говорил вам профессор, краденое не приносит счастья? А вы получили чужую госпремию и затеяли снимать кино!

Он хотел что-то объяснить, но увидел свой портфель, брошенный в передней, спохватился и достал бутылку.

– Мечтал раскупорить с Сударевым. – тоскливо признался он. – Это очень хорошая водка. Ерофеич называется, моя именная. Станция есть такая возле Иркутска. Оттуда и попал в детдом, такую и фамилию дали. Привез, чтоб вручить, как свадебный подарок… Но не судьба!

– Профессор водку терпеть не мог. – заметила Анна. – Он пил коньяк. Ну так что вы скажете?

– Давай выпьем с тобой? – по-свойски предложил он, ковыряя пробку.

И со скрипом выкрутив ее, хотел глотнуть из горлышка, но Анна принесла два бокала.

– Давайте выпьем. Для храбрости.

Руки у него дрожали, однако он не расплескал ни капли – донес полный бокал до рта и выпил в несколько глотков. И сразу расправил плечи, прикрыл голое колено.

– Ты не женщина – оборотень. – заключил он. – Когда я вошел сюда, ты напоминала брошенную кошку.

– Да, и вы пытались ее пнуть. Пока Сударев считался мертвым. Мы умерли вместе и ожили вместе!

– Поэтесса, высокий штиль… А зашить дырку на брюках слабо?

Она пригубила бокал, посмотрела на голое колено и покосилась на дверь спальни.

– Вот сейчас буду сидеть и зашивать. – проговорила шепотом. – Когда профессор лежит на смертном одре…

– И какой выход? – спросил женоненавистник, разглядывая аспирантку. – Приедет народ, а известный писатель в таком виде.

– Лучше дам брюки.

– Штаны профессора? Оригинально, никогда не примерял… Но можно попробовать.

Анна выпила свой бокал и вдруг развязанно потянулась.

– Давно надо было угостить женщину. – она встряхнулась. – Снимает стресс… Ладно, идем в гардеробную.

Они поднялись на второй этаж и аспирантка, включив свет, завела его в маленькую комнатку, в беспорядке завешанную одеждой. Анна порыскала взглядом по вешалкам, достала брюки.

– Снимайте штаны и примеряйте.

– Прямо вот так? – спросил потерявший навык обольщения Аркаша, но в груди зажгло.

– Примерочной у нас нет. – был ответ.

Косясь на нее, он сбросил свои брюки и попробовал надеть предложенные – в талии не сходилось.

– Маловаты мне профессорские. – будто бы пошутил Аркаша. – Не лезут, не та фигура.

– Есть надо меньше. – проворчала Анна и перебрала брюки в шкафу. – Пробуйте эти…

– У меня работа сидячая. – сослался тот и натянул брюки. – Малоподвижная…

– А у профессора была стоячая. – с намеком отпарировала она. – И фигура спортивная.

Штаны подходили, но замок на ширинке не застегивался, и тогда она бесцеремонно вжала, упаковала кулаком выпирающие гениталии и застегнула. У Аркаши сначала дух зашелся, хотел посетовать, мол, грубое обращение с вещами хрупкими и нежными, однако пролепетал:

– Разойдется. Тесно…

– Ладно, снимайте. – согласилась Анна. – А то вывалится в самый неподходящий момент…

Она раздвинула ноги стремянки и полезла на антресоли. Аркаша вспомнил свое боевое прошлое, услышал, как из воспитанной Анны посыпались пошлости, понял, что профессорская вдова уже в руках, и по хамски залез под подол. Нрав женоненавистника в нем еще жил, сопротивлялся, однако напарывался на существующую закономерность: взаимоотношение полов всегда развивалось по рыночному типу, и спрос рождал предложение. Он всегда чутко ловил знаки, считывал сигналы и теперь отвечал на грубую упаковку гениталий. Под ладонями он ощутил ухоженную гладкую кожу бедер, стринги, но меру знал и только огладил ноги. Анна не проронила ни звука, но когда спустилась с лестницы с брюками, влепила пощечину.

– Не о том думаете сейчас. – прокомментировала спокойно. – Привыкли тащить, что плохо лежит…

И тем самым словно подчеркнула, что действия партнера не безответны. Она жила с профессором последние полтора года и хорошо разбиралась в системе условных знаков и сигналов, возможных между мужчиной и женщиной, ищущих подходы друг к другу.

– Эти будут впору. – другой рукой протянула ему брюки.

Они отлично понимали друг друга, литература научила их иносказанию, считыванию второго и третьего плана. Аркаша надел брюки, но чувствовал себя раздетым.

– Нет, ты в самом деле оборотень. – заключил он. – Я почуял это еще на вокзале, когда ты выглядела ручной рыжей кошечкой профессора.

Анна не снизошла к нему, не выразила своих чувств хотя бы междометием.

– Лучше я исповедуюсь перед тобой. – предложил Аркаша. – Это же формальность?

Она сказала, как надзиратель:

– Ступайте за мной.

Сначала Анна привела в кабинет профессора – единственную комнату в доме, отделанную полностью и заставленную книжными шкафами. Рядом с письменным столом стоял купеческий засыпной сейф с убедительной, проверенной временем, неприступностью.

– Вот здесь находится то, ради чего вы приехали к профессору. – сообщила она. – Но ключей у меня нет.

– А что там? – спросил Аркаша.

– Рукописи!

– Небось, там рукопись его романа?

– Какого романа?

– Который он собирался написать, про любовь.

Из Анны непроизвольно полез сарказм.

– Такой рукописи он не оставил, не обольщайтесь. Написать не успел. Так что украсть ее вам не удастся!

– Да меня вообще рукописи не интересуют.

– Зачем же вы приехали?

– Я приехал на свадьбу. – Аркадий Дмитриевич еще пытался лавировать и удерживать равновесие в момент сильного приступа головокружения. – По приглашению…

Анна ничего не ответила и с маской искусительницы повлекла его в узкую и пустую комнату с уложенной по стенам звукоизоляцией, однако не достроенную, без окон. Помещение напоминало пыточную камеру с единственным стулом посередине, перекрестьем канатов под потолком и раскладушкой.

– Это будущая звукостудия. – упредила она. – Была бы… Вы же помните, профессор увлекался художественным чтением.

– Мне что, тексты здесь читать? – недовольно спросил он.

– «Войну и мир». – она потянула за собой тяжелую, металлическую дверь со звукоизоляцией. – Здесь думается хорошо, проверяла. А вам есть о чем.