Текст книги "Обнажение чувств"

– Понятно, какая, адвокат женское начало. Все время приходится защищаться от насилия обвинения.

– Тогда зачем молодые девки лезут в прокуратуру? – прорычал он. – Вот чего Надежде надо?!

– Это характер. – со знанием дела заявила Власта. – От жажды быть сверху. Я же работала в прокуратуре, помню. Тогда мы и познакомились с покойным Сударевым. Его привезли ко мне арестовывать. Меня пронзило – взять хочу этого парня, вместе с костылями. Чуть в кабинете не изнасиловала!…

– Я тебя понимаю. – согласился прокурор. – Мне-то что теперь делать? Посоветуй, мудрая женщина.

– Ищи помощницу, Максимыч. Наплюй на все и ищи. Пока не лег, как Сударев.

– Тогда мне придется оставить прокуратуру…

– Ради этого стоит. Я бросила и ушла…

– Ты ушла за профессором…

– Если бы! – вздохнула адвокатша. – Тогда он был арестантом. И пятнашка строгача ему корячилась. Но какой боец!… Переквалифицировала статью, отпустила под подписку. С условием, что вечером придет на свидание. Воспользовалась служебным положением… А он, подлец, на костылях пошел по вагонам электричек, искать какую-то контролершу! Так что, Максимыч, иди и ищи свою помощницу!

Прокурор глянул на часы, не прощаясь, направился было к двери, но вернулся.

– А Сударев нашел контролершу?

– Всю жизнь искал, забава такая была… Зато я его потом нашла… Так что, иди, Максимыч!

– Если уйду из органов, а Надежда меня бросит?

Власта не удержалась от мстительного смеха.

– Значит, любит не тебя, а прокуратуру! Со временем у нее что-нибудь отрастет. Вот и представь возлюбленную через несколько лет, с фаллосом! Сразу все отшибет…

Он еще что-то хотел сказать, скорее всего, попросить, чтоб помалкивала об этой необъяснимой и спонтанной откровенности, но махнул рукой и пошел к выходу.

Побег аспирантки с Аркашей вдохновил Власту, а после визита прокурора она окончательно вошла в роль распорядительницы и хозяйки. Сестрица Лида сама сдала позиции, уединившись со своей подругой Ниной, а больше никто не захотел брать власть в свои руки. Единственное, кто смущал ее, была Анна, точнее, интерес к ней спецслужб и их заявление, что она преступница в розыске. Или Власта, как бывший прокурорский работник, не рассмотрела аспирантку, или это на самом деле матерая уголовница, приставшая к профессору. И здесь исключать нельзя ее причастности к смерти Сударева. Умер он как-то уж легко и скоропостижно, да еще какая-то рана на ноге открылась, которой сроду не было…

Власта испытывала досаду, что вовремя не пригляделась к аспирантке, хотя видела не первый раз. И тут вспомнила – у нее волосы крашены хной, в ярко-рыжий броский цвет, но у корней заметно отросли и можно определить цвет природный – насыщенный каштановый. Зачем прятать такую красоту под пошлую краску?

Призванные профессором, женщины давно уже побывали возле тела, раскаялись и простились, но никто не хотел уходить. Напротив, они искали себе места в коттедже, устраивались удобнее, иные и вовсе уже вили гнезда, собираясь тут жить бесконечно долго. Кто-то уже орудовал на кухне, шипела яичница, вскрывались банки с консервами, слышался дух общинной пищи и обрывки бесед, в которых проговаривалось некое будущее сожительство под одной крышей.

А Власта тем временем приняла еще двух женщин, услышавших зов профессора с того света. Последней явилась учительница математики с небольшой косичкой, в удлиненной юбке, повязанная платком, предпенсионного возраста и набожная, поскольку осенила себя крестом при входе. Не дожидаясь расспросов, она сообщила, что когда-то познакомилась с раненым солдатом-афганцем по фамилии Сударев. Они понравились друг другу и захотели близости – все к этому располагало, но греховной этой связи воспротивился Господь: у парня из ноги хлынула кровь. После этого девица дала зарок, никогда не прикасаться без любви к мужскому телу. Но вот уже и жизнь на исходе, любовь так и не пришла, и математичка осталась старой девой. А позавчера вечером ей приснилось, будто этот солдат явился к ней и под угрозой лишить ее девственности, потребовал сказать, цел ли учительский домик. Учительница тогда была не готова ответить, жила в городе, в своей квартире, и давно не бывала на старом стеклозаводе, где работала сразу после института. Она посчитала сон вещим, даже роковым, наутро поехала на стеклозавод и, оказалось, домик отремонтировали за государственный счет как памятник архитектуры. Даже крышу покрыли красной медью взамен старой, зеленой и дырявой, а внутри восстановили лепнину, правда, пенопластовую, но с позолотой, поэтому от старой не отличить. После этого математичка залезла в интернет, перелопатила все афганские сайты, отыскала сержанта Сударева, ныне профессора. И вот приехала, чтобы сообщить эту радостную весть – учительский домик цел!

– Может это и хорошо, что цел. – выслушав, сказала Власта. – Только Сударев уже умер.

Математичка перекрестилась, и вера помогла ей стойко перенести скорбное известие.

– Опоздала. – сдержанно произнесла она. – Так хотела его порадовать…

Из Власты источался ядовитый адвокатский цинизм.

– Теперь спите спокойно, Сударев не исполнит угрозы…

Учительница не зря преподавала точные науки, нюансы схватывала на лету, но верующая, так была не злоблива.

– Это была последняя надежда. – ломая иезуитские подтексты, проговорила она. – Но я исполнила его волю.

И этим подкупила даже Власту. Математичка от усталости валилась с ног, и ее поселили в гостевую комнату. В общем-то все уже изрядно притомились и постепенно расползались по дому, осваивая не отделанные еще комнаты, коридоры и даже чердак. Некоторые женщины впадали в дрему и адвокатша придумала, как взбодрить скорбящих. Она созвала всех в просторную переднюю, оставив лишь математичку, и объявила, что сейчас они станут петь любимые песни усопшего – пусть ему будет приятно! Надоело, поди целые сутки слушать бухтенье старательной начетчицы.

А женщинам как раз и не хватало некого общего действа, которое их бы сблизило, поскольку собралось уже больше двадцати человек и многие не знали друг друга. Покидать дом Сударева по прежнему никто не хотел, а когда за Сашей Рощиной приехал муж, неведомо каким образом вычислив ее местонахождение, она демонстративно отказалась возвращаться, заявив, что остается здесь и ее не интересует, что будет дальше. Муж успокоился, что вокруг только женщины да покойный профессор, забрал пустую сумку и уехал. Неожиданно для всех из своей коляски восстала старуха-надзирательница, она потянулась после сна, затем поставила на пол одну ногу, вторую и легко встала.

– Ох. – сказала, встряхиваясь. – Давно я не ступала на грешную землю. Помирать так совсем уже и не хочется. А я ведь раньше вторым голосом была, в сборном хоре женских исправительных.

Кроме сбежавшей Анны никто не знал, откуда взялась старуха, да это не особенно всех и интересовало. Ее сразу признали выжившей из ума, так как она все время бухтела о секретных директивах относительно спецконтингента, выполнении планов по поставке живого товара и волос. Больше осуждали внезапный побег Анны с Ерофеичем, считая это предательством и дезертирством, и при этом чуть ли не клялись, что навсегда останутся верными памяти Сударева. И это звучало странно, даже безумно, поскольку некоторые были замужними и перезванивались со своими супругами.

Власта внесла разнообразие в их общую скорбную жизнь, женщины встали хоровым строем, начали с пионерских, и запели «Взвейтесь кострами синие ночи». Пели не громко, душевно и так проникновенно, что стало нравиться самим.

Но в разгар хорового развлечения из епархии приехал дьякон, надзирающий за сектами. Молодой еще, но уже лысоватый, куцебородый и с заметным горбом на спине, он напоминал средневекового католического монаха. Вид поющих пионерские песни, женщин обескуражил его еще с порога. Сектантства он в этом не усмотрел, но сделал замечание, что петь светские, тем более, советские песни, когда в доме покойный, по крайней мере, не хорошо. Женщины выслушали его не длинную проповедь, и Власта пустила дьякона в спальню, где лежал Сударев. Горящая свеча и вид читающей бабушки вначале его умилил и окончательно развеял подозрения. Дьякон знал, что профессор, выросший в детдоме, не был крещен во время, но вероятно, жил по православным правилам, как живут обычные люди. Но когда он прислушался, а потом зашел со спины и заглянул в книгу начетчицы, то сгорбился еще больше.

Старушка читала над покойным прижизненное издание романа Толстого «Война и мир», и одолела уже больше половины…

13

Около месяца Сударев катался на электричках по области и за ее пределами, каждый день менял маршруты, дежурил на остановках, станциях и вокзалах, чувствуя, что еще день – другой, и они встретятся. После госпиталя с его пленом и освобождением кое-как разобрались и все-таки признали участником боевых действий. Даже назначили небольшую пенсию и выдали корочки, позволявшие ездить бесплатно. Марина Леонидовна все время была от него близко, несколько раз они едва не сталкивались в электричке и даже в одном вагоне. Но судьба никак не сводила: контролерша с приметной косой или сходила на остановке, чтобы пересесть на встречную, или чуть только не доезжала до станции, где ее поджидал Сударев. Он давно уже перезнакомился со всеми контролерами, получал от них информацию, с некоторыми заводил дружбу, и еще не догадывался, что Морена попросту его избегает, в свою очередь узнавая через своих коллег, каким маршрутом сегодня направится инвалид-афганец. Кроме ловли «зайцев» она еще продавала билет, и однажды он увидел Марину Леонидовну на перроне, возле встречной электрички. Она обилечивала пассажиров и не чуяла, что он рядом. Бежать в двери было поздно, а окошко слишком узкое, чтобы выпрыгнуть, и тогда он высунулся и закричал:

– Не уходите от меня, Марина Леонидовна! Умоляю вас!

Она услышала, вскинула голову, и, понимая, что в безопасности, помахала рукой.

– Сударь, мы еще встретимся с вами! Не спешите, мы же вечные!…

Электричка со свистом и гулом отчалила от перрона, и Сударев не услышал ее последних слов – угадал по движению губ.

И все же они столкнулись в одном вагоне, когда шли навстречу друг другу: она с компостером, проверяя билеты, он на костылях. Не узнать его было невозможно, поэтому Морена увидела Сударева раньше и побежала в другой конец состава. Он подумал, испугалась, поскольку иногда в электричках появлялись ватаги пьяных афганцев и одиночных хулиганов. Сударев бросился за ней, но путался с костылями в дверях и отставал. Тогда он закричал:

– Марина Леонидовна, это я! Сударев! Стойте!

Ее коса улетала, словно змея, и расстояние между ними было уже в длину вагона. Тогда он бросил костыли и рванул вперед, лавируя между пассажирами. И догнал бы, но Марина Леонидовна выскочила на остановке, а пока Сударев бежал до дверей, они захлопнулись. И тогда он разжал створки, прыгнул на ходу головой вперед, помня, что он – бессмертный. Была полная уверенность, с ним ничего не случиться, он полетит, как они летали с Мариной Мореной, когда опаздывали на уроки. Но в последний миг, видимо, утратил это качество и приземлился неудачно, на раненую ногу, размозжив ступню, еще не зажившую после операции. А уже на излете врезался головой в электроопору и умер мгновенно.

Это был короткий миг, холодная слепящая вспышка, как далекая зарница, синяя мерцающая тьма, и затем медленный рассвет. Глаза оставались живыми! И он пополз вперед, поскольку увидел ее на остановке. Морена не узрела его прыжка, думала, Сударев уехал, и разгуливала по бетонному перрону в ожидании встречной электрички. Он полз, не поднимая головы, как под огнем противника, поэтому видел лишь ее ноги в старых расквашенных сапожках да полы шинели. Ему казалось, он передвигается быстро, и успеет доползти, расстояние все-таки сокращалось, но сзади уже накатывал гул и вой электрички. Тогда он вскочил, сделал рывок, но на пути выросла бетонная стена конца перрона…

Последний раз он увидел Морену на ступенях вагона, откуда веером брызнули «зайцы» и понял, что не успеет.

Когда эти же «зайцы» нашли его, Сударев лежал на земле уже живой и безутешно молча плакал, как плачут только в детстве.

После такого прыжка он снова попал в Бурденко, и еще в госпитале, залечивая разбитую голову и ногу, он вернул себе состояние вечности. Он вновь поверил, что впереди немерянное число лет, кои следовало прожить насыщено и со вкусом, поэтому выздоравливать надо быстро, становиться на ноги и бежать из госпиталя. Сударев еще не сошел с костылей, когда его перевели в реабилитационный центр, попутно лечить нервы. Отсюда можно было на целый день уходить в город, но он уже не делал даже попыток искать Марину Леонидовну. Перед взором остался кадр, запечатленный в последний миг: железнодорожная, вытертая шинель с разлетающимися на ходу, полами, шапка-ушанка, натянутая до глаз, и коса на отлете, которую она ловит, чтоб не волочилась по грязному перрону. Сударев вызывал в памяти ее образ и манил, завораживал:

– Идите ко мне… Я вас люблю… Я вас хочу…

Воображаемая Марина Леонидовна все слышала и чувствовала, превозмогая себя, некоторое время двигалась в его сторону. Однако наступал критический момент, и подлетевшая электричка распахивала перед ней двери…

Зато его нашла Нина.

В первый и последний раз они виделись только в детстве, когда он, усыновленный, несколько месяцев жил в поселке, поэтому Сударев не мог узнать ее. Как она разглядела его и узнала, осталось загадкой.

– Какой ты мужественный стал, Лешка!

Сударев взирал на стройную, ухоженную и разодетую красавицу, как на картину и не мог представить себе, что перед ним та самая тощая девчонка, с которой лазали по канатам, играли в магазин и папу-маму. У нее даже глаза изменились: из темных маслин превратились в ярко-синие, русые волосы стали белее медицинской ваты, а под текучей тканью совершенно невообразимого одеяния в виде индийского сари, жила танцующей жизнью тугая, зовущая плоть. И вся она была легкая, воздушная, с высоко поднятым подбородком. Увидишь такую на улице, годами сниться будет, а в голове стоять вопрос – кто же с такими спит?

И вот это чудо к Судареву явилось и, не назвавшись, даже не намекнув, кто она и откуда, заявило, что он – первый ее мужчина. Ну чем еще можно было сразить солдатское сердце? В первый миг он испытал чувство бессмертия, будто опять выпрыгнул из электрички, в полной уверенности, что полетит. Глаза три, моргай, не моргай – не смаргивается видение. И не сон, не грезы, вызванные воображением! Потому что он стоит на костылях, голова и нога в бинтах, за спиной сгрудились такие же афганцы, у всех слюни до колен и языки отнялись. А она постояла, посветила восхищенными глазами, и вдруг обняла его, доверительно прижавшись всем своим льющимся, как одежды, телом и шепнула на ухо:

– Ладно, не гадай. Я Нина, подруга сестрицы твоей.

Сударев мгновенно все вспомнил и даже запах ее, пробивающийся сквозь ненавязчивый аромат духов. Нина пахла сосновым лесом, а точнее, эфирными испарениями хвои в жаркую погоду. Наверное, потому, что родилась и выросла в бору, куда они ходили с Лидой собирать бруснику. И вот этот запах взорвал память, вывернув из нее пласт жизни, когда он впервые испытал счастье.

– Откуда ты взялась? – не верил он ни глазам своим, ни чувствам. – Как ты меня нашла?!

В первую отлежку в госпитале к нему так же внезапно приезжала Лида, и Сударев сначала подумал, сестрица послала свою подругу. Но выяснилось, что не виделись они года четыре, с тех пор, как Нина поступила в Московский университет, и писем не пишут друг другу. Вызвать силой своего воображения, намечтать он тоже не мог, поскольку к своему стыду забыл о ней, не вспоминал, и если Лида писала ему в специнтернат и в армию, то Нина давно перестала даже приветы слать.

– Как ты узнала, где я?! – не мог он успокоить возбужденный разум. – От кого? Кто сказал?

– Сама не знаю. – честно призналась она, озаряя его синим светом. – Дремлю на лекции и вдруг вспомнила наши игры. Первый мужчина не забывается!… Знаешь, так заволновалась. Потом слышу голос за спиной – езжай к нему. Сзади меня обычно Юлька сидит, но она молчала. Потом еду в метро и опять голос… Думаю, ну доучилась. И читаю вывеску в вагоне! Открылся реабилитационный центр. Для афганцев!… Тогда и подумала, ты позвал!

Сударев звал, но другую женщину! Признаваться же в этом Нине было не ловко, да и ни к чему – она светилась от счастья и это вдохновляло более всего. Они гуляли по Измайловскому парку несколько часов, вспоминали детство, игры, свои переживания и словно напитывались прошлым, совершенно не касаясь ни настоящего, ни будущего. А Нина не переставала его удивлять, вдруг признавшись, что с тех самых пор не может забыть Сударева. Сначала думала, это все детское, пройдет, но прошла и юность, а чувства остались! Они выросли вместе с душой и телом, стали привычной частью существа, как родимое пятно. И все, наверное, потому, что он, Сударев, стал первым ее мужчиной. Ей же совершенно не стыдно во всем этом признаваться. Потому что она тысячу раз говорила это себе в детстве и юности, воображая их встречу.

– Но почему я – первый? – засмеялся он. – Когда это случилось? Да ты себе навоображала!…

Тут она и напомнила, как играли в папу-маму.

Сударев после этой встречи остался надолго ошалевшим и возвышенным, что снова начал писать стихи, а врачи отметили, как у него стремительно срастается проломленный череп и разбитая ступня. Ему собирались вставлять титановую пластину, однако в течении недели костная ткань наросла сама и почти затянула проломленную дыру в голове так, что потом нашли ее лишь под рентгеном и потому в последствии сняли инвалидность.

Сударев после этой встречи ждал Нину каждый день, но она не оставила ни адреса, ни телефона – ушла, как и появилась. Он успокаивал себя, вспоминая о бессмертии и уроках Марины Леонидовны, которая говорила, что выражение вечности – умение терпеливо ждать, и что смертные люди не умеют этого делать, еще скорее сжигая свою жизнь.

Спустя неделю Нина приехала снова, и они уже обнялись с разбега, чуть не вышибив зубы друг у друга – губы разбили в кровь. И в тот момент Сударев понял, отчего стал у нее первым мужчиной, ибо игра в папу-маму чуть не повторилась в момент их соприкосновения.

Потом они долго стояли, не в силах разорвать одно целое, и Сударев тогда впервые после долгого перерыва ощутил запах вечности, запах горящей восковой свечи. Он даже не задумался, откуда возник этот аромат; он упивался им и терял ощущение реальности, тиская в руках изящное, зовущее тело под скользкими одеждами. Детские запрещенные игры, точнее, стойкая память о них, без всяких слов и ухаживаний открывала прямой путь к близости. Они будто все эти годы ждали только часа, когда вырастут и встретятся снова; они словно приклеились друг к другу и не замечали тлеющего огня, который обжигал случайных прохожих. К афганцам на костылях быстро привыкли и теперь даже ворчали, замечая их нестандартное поведение, вызывающее зависть и раздражение в обществе. Из войны они вышли людьми с другим сознанием и чувствующими истинный вкус к жизни. Поэтому сцепившейся в объятьях парочке отпускали комплименты соответствующие, но было невозможно оторваться и вытянуть костылем по спине язвительного острослова.

Они так и проходили часа два, не размыкая рук, а чтобы не досаждали, удалились поглубже в парк, где впервые поцеловались. Сударев уже привык к запаху вечности, а тут еще обнимая, почувствовал под рукой тугой и тяжелый жгут волос, но посмотрел – нет, шелковистые, белые, крашеные, не очень густые, но зато уложенные в прическу.

И тут выяснилось, что Сударев не умеет целоваться – так, елозит губами по губам и чмокает. Нина посмеялась и стала его учить, как целуются влюбленные. Однако ему проще было сочинить сонет по всем правилам жанра, чем освоить эту науку. Он никак не мог расслабить губы, спеченные крайним остервенением за полтора года войны. И это происходило естественно, потому, что стреляя из пулемета с открытым ртом, никогда в цель не попадешь. Прицельный огонь требовал полного сосредоточения, которое достигалось стиснутыми зубами и губами – этому еще инструктор учил. Нужно было собраться и сжаться настолько, чтобы вся энергия тела сосредоточилась на прицельной линии – от целика к мушке и цели. И ты не должен больше не видеть ничего, кроме этого луча, и тогда он станет смертельным для противника и обеспечит долгую жизнь пулеметчику. Иначе пальба в небо, пустой расход боеприпасов и скорая гибель. Как только противник почует, что пулеметчик стреляет с открытым ртом, то есть, не прицельно, встанет и срежет одним выстрелом.

Лицо у Сударева закостенело, отчего он даже смеяться в голос не мог, поэтому его и запихали на реабилитацию. Приезжавший в центр старенький доктор психиатрии пощупал лицо, поколол его иглой и сразу определил, что перед ним пулеметчик. И сказал, де-мол, одеревенение происходит от крайней степени напряжения и остервенения, потому что когда расстреливаешь сотни живых душ, независимо, фашистов или душманов, происходит эмоциональный взрыв такой силы, что лицевые нервы не выдерживают, атрофируются, а мышцы спекаются. Особенно вокруг рта, включая губы, как самые нежные и чувствительные части лица. Тех, кого пулеметчик отправил на тот свет, лишают его возможности смеяться или даже улыбаться, да и самому ему не до смеха. Поэтому узнать пулеметчика можно за версту, и хорошо, что душманы не слушали лекций профессора.

Так вот после войны, когда не было реабилитационных центров, этот приобретенный порок лечили просто – целованием с женщинами. Вот почему в кинохронике, возвращаясь с фронта, бойцы бесконечно обнимаются и целуются. Старый доктор призывал афганцев попросту больше целоваться, а сестричкам центра – позволять это делать, ибо от них не убудет, но прибудет полноценных мужиков.

Сударев воспринял это как шутку старика, целоваться не умел да и помнил с уроков Марины Леонидовны, что поцелуй, это выражение любви и желаемой близости тел. Поэтому она позволяла лишь безобидное, сестринское чмоканье, хотя помнились и такие ласки.

Теперь Нина давала ему уроки выражения любви, где требовалась обволакивающая мягкость женских и упругая – мужских губ, и тогда только можно было вкусить тонкий мир друг друга. Это была еще одна новая наука, и теорию Сударев схватывал легко, практика не давалась. И тогда Нина вырвалась из его рук, и как в детстве заманила в заросли густых лип вокруг толстенного старого пня.

– Хочешь, покажу секрет?

Он вспомнил их игры, не вызывающие тогда ничего, кроме любопытства, и сказал:

– Хочу, показывай.

Она забралась на пень, распахнула наряд из льющейся ткани и спустила трусики. Но не сдернула их, как в детстве, а сделал это в неком танце бедер, от чего вокруг нее пошла крутая горячая волна. В последний миг Сударев вспомнил о ране, что открывается и кровоточит, но одновременно вспомнил и о своем бессмертии – все равно будет жить, даже если вытечет вся кровь.

Однако рана на сей раз не открылась, и он сразу всему научился, в том числе, и целоваться. Все получилось само собой, как в игре, но губы до боли родные и под ладонями поток знакомых жестких волос, которые он узнавал даже с закрытыми глазами. И Сударев боялся открыть их, чтобы не исчезло воображаемое видение, так похожее на реальность, когда над ним витала воинственная всадница. Он расчесывал ее космы по всей длине, превратив руки в гребни, он купался в них, вскидывая пряди, тонул, ныряя в золотистые глубины. И смеялся в голос, забыв о закостеневшей на лице, гримасе стреляющего пулеметчика. Он узнавал и целовал ее пухлые губы, ощущая жадную энергию своих губ, и ему виделось, что он очнется в учительском домике на полу, рядом с перевернутой кроватью…

Нина что-то почувствовала.

– Ты где? Ты с кем разговариваешь?… Ты же сейчас не со мной, Сударев!

Но хлынул сильный и отрезвляющий летний дождь с градом, сбивающий листву с молодых лип, которые их залепили чуть ли не с головы до ног. Сударев смел их со смеющегося лица и обнаружил Нину! Шелковистые ее волосы слиплись в сосульки, краска смылась, но глаза светились синим и сияли белоснежные зубы. Мгновением позже он вернулся в реальность.

– Я с тобой! Вот, весь с тобой! И даже с костылями.

– У тебя есть женщина?

– Теперь есть!

– Ты что-то шептал, будто молился…

– Это я молился богу!

– Или богине? – ревниво и обиженно спросила Нина. – Ты шептал какое-то имя!

Несколько минут она оставалась в напряжении, даже губы похолодели, Сударев поднял ее на руках, покружил и будто развеял тревогу. Но спустив на землю, вдруг увидел между своих пальцев каштановые волосы, толстые и жесткие, принадлежащие единственной женщине на свете.

– Ты ничего не хочешь у меня спросить? – вдруг проговорила она, и Сударев тогда не услышал намека.

– Хочу. – пряча волосы Марины Леонидовны, сказал он. – У тебя были карие глаза, а теперь синие. Что ты с ними сделала?

Нина рассмеялась.

– Это же обыкновенные линзы! В Европе давно вместо очков носят линзы. Можно менять даже цвет глаз.

Они возвращались из Измайловских кущ, забыв там костыли. Да они и мешали, чтобы держать Нину на руках или просто в руках. Ее смелость еще смущала, однако после ливня летние сумерки быстро сгущались, парк почти опустел, и они теперь целовались и танцевали прямо на дорожках, а потом и вовсе на тротуаре, не взирая на прохожих. Сударев танцевал единственный раз в жизни – с Мариной Леонидовной на поляне, где земля выделала нектар бессмертия. Он вообще не умел танцевать, ничего подобного в закрытом специнтернате не преподавали, а тем более, в отдельной штурмовой роте. А тут его пробило, причем на ритмичные танцы от цыганских до испанских, и пространство наполнялось боем гитар, бубнов и треском кастаньет. Они настолько вошли во вкус, что последний сумасшедший танец исполнили за стеклянной стенкой автобусной остановки: риск опоздать на автобус Нину возбуждал. Но уже никто ничего не замечал и не ворчал.

– Ты сумасшедший. – заключила она. – Ты не нормальный!

Они расцепили руки, когда этот последний автобус открыл двери, и Нина прыгнула на подножку.

Всю ночь Сударев не спал, заново переживая все случившееся, бродил по дорожкам, где они танцевали и к утру почувствовал, что не может жить без этой женщины. Пробравшись в свою палату, он лег и в полудреме попытался вообразить себе, каковой теперь будет его жизнь. Но перед взором выплыла летящая коса убегающей Марины Леонидовны и ее спина под черным потертым сукном. Только на сей раз она не выскочила из вагона и не села во встречную электричку, а зацепилась косой за ручку сиденья. Сударев ее догнал и схватил за плечи.

Иногда Морена была высокомерной и строгой, если он невнимательно или формально относился к ее урокам по литературе. Но в эти минуты казалась еще прекрасней, ибо и в самом деле напоминала Жанну Дарк, воинственную всадницу с мечом в руке. Она никогда не угрожала, и только нежный ее голос наливался звонкостью.

– Сударь, я хочу, чтобы вы прониклись сутью произведения. А не слизывали сюжет, как масло с бутерброда. Как вы читаете, так потом будете мыслить. Литература бессмертна, ибо существует для развития разума и чувств.

Сударев слушал и любовался ею, а она это видела, испытывала радость, но хотела остаться строгой хотя бы в эти редкие минуты.

– Да вы прохиндей, Сударь. – она хлестала его косой. – Это запрещенный прием – смотреть влюблено! Когда следует прислушиваться к разумным советам.

Ей хоть и было полтысячи лет, но все равно оставалась девчонкой…

И вот когда он догнал Марину Леонидовну в воображаемом пространстве вагона, то наткнулся на ту же надменность.

– Сударь. – проговорила она, не показывая лица. – С кем вы танцевали сегодня?

– Я люблю эту женщину! – выпалил он.

– Вот и славно. Я же учила этому искусству… Можешь любить многих женщин. Впереди у тебя вечность. Но запомни: я все время буду между тобой и избранницей. И все твои ласки достанутся мне, как сегодня. Но если прикоснешься к женщине без любви, меня не будет. А у тебя откроется рана.

И пошла по вагону, унося в руках свою косу.

– Возьмите меня с собой! – крикнул он. – Я вас всюду искал!

Она обернулась, и Сударев отшатнулся: пожилая, уставшая женщина с билетной сумкой.

– Тебе чего, парень?

А в следующий миг его растрясла медсестра.

– Сударев, ты обнаглел! Тебя на проходной девушка ждет!

Из воображаемых грез он погрузился в такие же правдивые сны о своей учительнице, что напрочь заспал реальные события вчерашнего дня. Невероятные, потрясающие события словно растворились в снах, и он, проснувшись, несколько минут с удивлением думал – неужели Марина Леонидовна сама пришла к нему?

– А девушка с косой? – спросил медсестру.

– Пока без косы девушка. – с сарказмом произнесла та. – Но ты такой дурак, Сударев, что скоро придет с косой!

Только тогда он вспомнил Нину, подпрыгнул и стал одеваться. Оказывается, проспал весь день и на улице уже солнце садится!

Нина была в новом наряде, но таком же скользком, ползучем и легком, что любой ветерок норовил раздеть. Они уже поцеловались при встрече по-настоящему. И Сударев отметил, что губы его оживают, болят и даже слегка припухли после вчерашнего, а мышцы ноют от сумасшедших танцев.

– Выходи за меня замуж. – потребовал он, едва углубились в парковый лес. – Я понял, жить без тебя не могу!

– Это ты мне делаешь предложение? – загадочно заулыбалась Нина. – Приятно, черт возьми!… А тебе понравились наши танцы?

– Мы вчера сошли с ума!

– Я научила тебя целоваться и танцевать. – похвасталась она. – И ты хороший ученик, быстро схватываешь ритмы, превращаешь их в движения. И угадываешь, что хочет партнерша… Где ты научился танцевать?

– У меня была учительница. – признался Сударев.

– А тебе не показалось, между нами все время был кто-то третий?

Сударев вспомнил свои грезы.

– Даже знаю, кто этот третий…

И в тот момент готов был рассказать все о Марине Леонидовне, в том числе, и о танцах на поляне, но не увидел желания Нины слушать.

– Догадливый. – оценила она. – Поэтому с тобой легко… Если ты почуешь его присутствие, не обращай внимания. Это всего лишь дух страстного ревнивца…

– Чей дух? – насторожился он.

– Дух моего мужа.

Сударев запнулся больной ногой и едва удержал равновесие.

– Ты замужем?!

Нина подхватила под руку.

– Конечно замужем! Ты же вчера оценил мою опытность?… Я вышла еще на третьем курсе. Мой муж – дипломат. Сейчас в зарубежной командировке.

Он снова захромал, но целеустремленно шел вперед.

– Брось его и выходи за меня. – мысль в голове казалась чеканной, но вылетала тоже хромой.