Текст книги "Обнажение чувств"

– Кстати, который час? – спросил Аркаша. – У меня часы встали и трубка почему-то села.

Анна глянула на свой телефон – дисплей не включался.

– Зачем вам время?

– Чтоб знать, какой мне срок дали.

– Хватит часа.

Ключ в замке провернулся трижды.

В отраженных мыслях Сударева, как в колдовской чаше с водой у гадалки, поплыли круги, если бы запертый страдалец от отчаяния бросился с моста в светлую воду. Пока Анна куражилась над несчастным Аркашей, он вспоминал его маленьким, косоротым и жалел его. Аспирантка вошла к нему в спальню, словно тигрица, заперлась на замок и встала в изголовье. Он послал ей свое отеческое негодование – с Аркашей нельзя было так строго, у него все-таки тонкая натура художника слова, однако услышан не был. И все из-за крайней решительности и сосредоточенности Анны.

Она же выдержала долгую паузу и бережно погладила увядающие волосы. В ответ он овеял ее ветерком, будто опахалом взмахнул, и она приняла это, как знак.

– Вы меня слышите. – отозвалась Анна. – Я пришла покаяться перед вами… Признаю вашу искреннюю непорочность. И не могу утаить мерзости своего поведения! Хочу быть такой же чистой, как вы. Поэтому каюсь в своих гнусных и подлых поступках.

И прервалась на минуту, будто критически слушая себя – получалось как-то очень уж литературно. А хотелось проникновенности. Старушка в изголовье бубнила текст, погрузившись в чтение.

– Это я разбила напольный вазон с портретом Шолохова. – продолжала она. – Случайно, а не смогла признаться. Теперь стыдно… И еще я кастрировала нашего рыжего кота. Который описал все углы и мою сумочку. Мне было неприятно уродовать природу, но я сделала это. И тоже не призналась, наврала три короба… Прости, если сможешь, ладно?

Ей показалось, неестественно розовый Сударев слегка побледнел, и этот благородный цвет лица был ему более привычен. Аспирантка отнесла это за удовлетворение от исповеди и вдохновилась.

– А еще очень злилась на вас, когда критиковали мою поэзию и называл стихоплеткой. – призналась Анна. – Стихи вовсе не плохие, и Щукин опубликовал их в своем журнале. Поэтому я мысленно ему отдалась прямо в редакции, на столе. Только мысленно! Хотя все равно это подлая измена. Нет, мне нравился утонченный секс с вами. Вы в этом профессор… Но иногда хочется черного хлеба с горчицей и солью. Чего-нибудь грубого и звериного. И я мечтала, чтобы меня изнасиловали, где-нибудь в лесу, по дороге домой. Поэтому затащила вас в кусты и просила напасть. Помните, мы дурачились?.. А вы даже напал красиво, изящно… Еще я изменяла вам с вашим студентом… Принимала зачет и представляла, как он грубо берет меня в аудитории. Это я у вас научилась мечтательности! Вы же тренировали мое воображение!

Судареву хотелось встать и задушить ее, как Дездемонну, однако он всего лишь опахнул мысленной ладонью ее ягодицы. Осуждать ее было бы несправедливо, поскольку он сам испытывал желание поесть черного хлеба с солью, но тщательно это скрывал. И это он научил умению входить в мир грез – профессиональным литераторам требовалось воображение. Своей смертью он отпускал ее на волю, и Анна могла делать все, что заблагорассудится.

Он не подавал никакого знака, но на улице опять загавкала собака. И это Анну вдохновило, но заставило спешить, конец исповеди получился сумбурным.

– Я знаю, как поднять вас. – склонившись, сообщила она шепотом. – Утром я уйду, как мы условились… Но уйду не одна. Уведу с собой Аркадия Дмитриевича. Наверное, с ума схожу, но другого способа нет. Только так можно оживить! Вывести из сомати и даже с того света. Я видела вас в гневе, страшное зрелище… Конечно, это кощунство, проклянете меня. Но я готова на все, только бы вы жили.

Во входную дверь застучали, но осторожно – звонок не работал. Анна затворила спальню и пошла открывать. На пороге оказалось двое мужчин в черных пиджаках и шляпах, еще двое маячили за их спинами, поджимаемые овчаркой, в руках была сложенная медицинская каталка.

– Ритуальные услуги. – трагично представился один и скорбно снял шляпу. – Примите соболезнования.

– Вы кто? – спросила Анна, пропуская мужчин.

– По вызову, за телом усопшего. – был ответ. – Приготовьте справку о смерти.

– Но уже приезжали! – отступая, проговорила она.

– И что? Тело забрали?

– Нет… Но мы заплатили деньги!

Мужчины переглянулись.

– Понятно, вас развели. Это мошенники!… Показывайте, где ваш покойный.

– Не пущу! – Анна заслонила дверь спальни. – Он жив! Мы вызвали бригаду медиков.

Черная шеренга шляп остановилась как по команде.

– Воля заказчика. Но за вызов все равно нужно заплатить.

Перед глазами аспирантки оказался наряд-заказ, и сумма, в два раза выше прежней.

– У меня нет денег. – призналась Анна и вспомнила об Аркадии Дмитриевиче. – В прошлый раз платил… мужчина, друг усопшего.

– Пусть заплатит еще! Решайте проблему, мы подождем.

И все одновременно уселись на диван в передней, показывая тем, что без оплаты не уедут. Анна побежала наверх, открыла замок и затворник выломился из студии, словно из парной – в одних плавках и мокрый от пота. Вентиляция там не работала.

– Чуть рядом с Сударевым не лег! – отпыхиваясь, проговорил Аркадий Дмитриевич. – Ну ты устроила мне баню!…

– Приехали труповозы. – сообщила Анна. – Опять требуют деньги!

– За что?… Произвол какой-то! – забывшись, он ринулся вниз по лестнице. – Какие деньги?…

Ритуальные черные шляпы встали всей шеренгой, а известный писатель замахал руками, указывая на дверь.

– Пошли вон!…

И профессионально применил все эпитеты, выстраивая монолог.

– Тело мужа не остыло, а у нее в спальне голый мужик. – между прочим отозвался один из труповозов.

– Это чтобы утешить безутешную вдову. – невозмутимо добавил второй. – А деньги заплатить придется!

И по-хозяйски стал осматривать внутренности коттеджа.

Аркадий Дмитриевич наконец-то спохватился, унял скандальный пыл, и чтобы не быть узнанным – а его узнавали на улицах, поспешно поднялся на второй этаж и, отсчитав деньги, выдал Анне. Труповозы получили сумму и исчезли. А сам он едва успел одеться, как приехала бригада врачей, причем, на двух реанимационных автомобилях, забитых аппаратурой. Люди в форме сразу же начали ее вносить, старший реаниматолог осмотрел тело, и, чувствовалось, пришел в замешательство, но не ругался, что вызвали. Верно, помнил, что перед ним профессор с известной фамилией да еще рядом – живой популярный писатель, можно сказать, классик.

– По всем признакам, он мертв. – заключил доктор. – Смерть наступила больше получаса назад.

Анна показала остановленные по совету, фельдшерицы, настенные часы, на которых была половина шестого вечера. И следовало отнять еще полтора часа – время, когда ударил фонтанчик крови из ноги, и она катала мужа по кровати, как бревно. Доктор посчитал, но видно, к утру устал мотаться по городу, соображал уже плохо и махнул рукой.

– Попробуем. Бывало воскрешали и через два часа.

Вокруг тела возникла суета, и только непоколебимая начетчица сидела под свечой, уронив глаза в книгу. Когда Сударева начали опутывать проводами, Аркаша не выдержал и сказал реаниматологу, что профессор умер еще вчера вечером, и что в третьем часу ночи он сам заметил трупное окоченение на предплечьях – лиловые пятна, если давить кожу. Доктор тут же это проделал – никаких пятен не было! Да и техники, ворочая тело, ничего не обнаруживали, руки и ноги гнулись, как у живого человека.

Бывший ротный санинструктор, повидавший много смертей, отошел в сторону: профессор всю жизнь был с причудами и умереть, как все, не мог. Больше двух часов врачи и техники проводили обследование органов, пытались возобновить дыхание, подключили аппарат, и грудная клетка покойного раздувалась, как у живого. Потом чтобы запустить сердце, били током высокого напряжения и разрядами же пробовали оживить мозг. Но все это с задержками: приборы зависали, клинили по неизвестной причине и начинали дымить, отлетали присоски, рвались провода и выключался свет, отчего все замолкали. В спальне оставалась лишь неугасимая свеча да подуставший голосок старушки.

Наконец, медики запустили свою электростанцию, но и она искрила и глохла! Иногда доктора сами оживлялись, глядя на приборы, торопливо кололи шприцами вены, из ранки на левой ноге даже выступала кровь – то есть, не свернулась и была живая! У присутствующих возникло чувство, будто профессор всячески сопротивляется, не желает вставать, и реаниматолги это тоже чувствуют, но исполняя долг, продолжают насилие. И при этом переглядываются, говорят междометиями, знаками и непонятными терминами.

– Будем считать, мозг умер. – наконец-то заключил доктор и велел скручивать провода. – Мы сделали все, что могли.

Анна возражать и упрашивать его не стала, даже о состоянии сомати в этот раз смолчала. Медики выдали бумагу о проделанных мероприятиях и уехали, выразив соболезнование.

Уже должно было светать, но утро в эту ночь никак не наступало, время от времени начинался дождь, добавляя ощущение уличного беспросветного мрака. Проводив бригаду, она присела на диван в передней, и ощутила усталость. Аркаша ушел на кухню и в одиночку стал пьянствовать, закусывая холодным вегетарианским борщом, который аспирантка варила для себя, поскольку профессор терпеть его не мог.

Анна вдруг начала задремывать, испугалась, что уснет, и чтобы встряхнуться от сна и вновь ощутить глубину скорби, заглянула в спальню: Сударев лежал с лицом, озаренным свечей, а старушка самозабвенно читала над ним голосом вдохновенным и опять свежим. От всего этого исходила благодать, если говорить старыми выражениями, или более понятная современному уху, позитивная энергия. И тут ей почудилось, будто старушка отчетливо произнесла два слова – учительский домик. Пробросила их мимоходом и снова неразборчиво забубнила книжный текст. Несколько минут Анна вслушивалась в ее голос, стараясь понять, что они значат, эти слова – учительский домик, но осталась в недоумении, переспрашивать же старушку было не ловко, да она бы и не услышала ее.

Аспирантка вернулась в переднюю и едва присела, как с кухни явился выпивший и закусивший Аркаша, но с бутылкой в руке. Взор его заблестел, и при этом был отстраненным или самоуглубленным, рот съехал на бок – все это вроде бы от внутренней сосредоточенности.

– Идите каяться. – посоветовала Анна. – Вы же убедились, он мертв. И с вами ничего уже не сделает. Но душу освободите. Вот вам чистилище.

Аркаша посмотрел бутылку на свет и поставил ее в карман пиджака.

– Я готов. – вымолвил сдавленно. – Слышу зов…

– На бабушку не обращайте внимания, она не помешает.

– Мне никто не помешает. – заверил он и вошел в спальню.

Он не увидел – ощутил какое-то движение в комнате, но посчитал, что от сквозняка колыхнулось покрывало на зеркале.

И только когда затворил за собой дверь, внезапно узрел, что Сударев сидит на кровати и, согнувшись, пытается забинтовать рану между пальцев на левой ноге.

– Ну, Арканя. – сказал он между делом. – У меня мало времени. Постарайся говорить лаконично и сокращай длинноты. Но сначала скажи, цел ли учительский домик на стекольном? Или снесли?

7

Он был не первым возвращенцем в приюте, когда усыновители отказывались от приемного ребенка, обнаружив неисправимый изъян в воспитании или здоровье. Но такого, чтобы шестилетний малыш совратил и растлил девочку, еще не бывало, и воспитатели сразу же отнесли причину отказа к фантазии усыновителей. И даже подтверждение получили, узнав, что семья Сударевых благодаря приемному сыну, вне очереди получила новую четырехкомнатную квартиру с комплектом мебели для детской, после чего мальчишка им стал не нужен. Такое тоже случалось, детей брали, чтоб получать пособие от государства, льготы и прочие выгоды. За отказником понаблюдали и ничего, кроме естественной тоски по сестрице, не обнаружили. А ее наставничество отразилось на характере самой лучшей стороной, Сударев вернулся умеющим читать, писать, считать, стремлением к учебе и спорту, поэтому ему вернули подопечного Аркашу и отправили в первый класс, дабы не терял времени на детские игры.

Тут и было замечено, что к Судареву потянулись девочки старше его, причем не только детдомовские – городские, поскольку школа была общей. Теперь он почти всегда находился в окружении уже серьезных третьеклассниц, причем, симпатичных отличниц, вызывая подспудную зависть мальчишек. На этой почве несколько раз возникали драки, и удивительно, приютские пацаны бросались на его защиту и городские терпели поражение. Причем, Сударев казалось бы остается еще ребенком и не прикладывает никаких усилий для лидерства, и вместе с тем сильно опережает в развитии сверстников. К четвертому году учебы он уже считался авторитетом для младших школьников и своим для более старших. Педагоги в приюте были людьми простыми, и никому в голову не приходило выяснять причины столь раннего взросления Сударева. Он снова попал в списки кандидатов на усыновление и проходил смотрины, когда детей выставляют напоказ, словно товар. Рослый, спортивный подросток привлекал внимание будущих мам, однако их мужья почему-то не соглашались, как потом выяснилось, их смущала история первого усыновления.

А оно получило продолжение, когда Сударев учился уже в шестом классе. Среди зимы к нему на свидание неожиданно приехала Лида. Он переписывался с сестрицей все эти годы, знал, что она уже в восьмом, комсомолка, пионервожатая школы и отличница. В город приехала уже самостоятельно, на какой-то слет и захотела повидать своего брата. В приюте была комната для свиданий, простая монашеская келья с маленьким оконцем и толстенными стенами, где были две койки и умывальник. Никому в голову не пришло, что они формально считались братом и сестрой, на самом деле чужие друг другу и по инструкции запрещено оставлять их на ночь в одном помещении. Лида за прошедшие годы вообще превратилась в учительницу, и прежде чем придти на встречу, побеседовала с воспитателем, узнала все про Сударева и его поведение. Она сильно повзрослела, выросла грудь, заметно разного размера и округлилась попа, а талия утончилась, подчеркивая женские формы. Сударев замечал это, но ощущал полное равнодушие, как в детстве, а сестрица сначала восхищалась, как он вырос, возмужал и даже говорит ломающимся баском. Но потом принялась назойливо, как все отличницы, читать мораль, наставляя его слушаться воспитателей и хорошо учиться. А бывший Подкидыш тогда любил спорт, рыбалку, имел за спиной три самовольных отлучки, два побега и терпеть не мог алгебры и химии, телепаясь от двойки к тройке. О детских играх они не вспоминали, словно их и не существовало.

Все началось, когда они легли спать и выключили свет. Сестрицу-комсомолку, да еще пионервожатую словно подменили, она пошуршала одеждой, затихла. Сначала Сударев ощутил сильный, сладковато-мускусный запах столярного клея, и если от него в детстве кружилась голова и щемило под ложечкой, сейчас он показался мерзким, отвратительным. Чтобы не нюхать его, Сударев стал дышать ртом и услышал низкий, женский шепот – голос у нее тоже изменился:

– Ты помнишь свою клятву?

– Помню. – сказал он.

– И на мне женишься?

Он не хотел жениться, однако запах клея одновременно всколыхнул детские воспоминания, игры, ее власть над ним.

– Раз поклялся, женюсь. – сказал он.

– Тогда иди сюда! – приказала Лида.

Сударев вспомнил, как они возились на сырой траве под дождем и ощутил ледяной дух сопротивления. Он перебрался к сестрице и лег, вытянувшись в струнку.

– У меня волосики растут. – шепотом сообщила сестрица. – Вот, потрогай.

И утащила руку к себе. Он пощупал, и правда, волосики уже росли, но редкие еще, как сорняки на грядке.

– Скоро будет мохнашка. – похвасталась сестрица. – А у тебя почему-то гвоздик совсем маленький… Но я знаю, что делать. И сейчас вырастет!

А он снова почувствовал себя шестилетним, готов был расплакаться, испытывая насилие, и страдая от запаха, но в двенадцать этого не полагалось. Он терпел и убеждал себя, что все это – полузабытая детская игра, и играет он не с чужой девчонкой – такой родной и милой сестрой. У Лиды ничего не получилось, и она рассердилась, снова напомнила ему пьяную тетю Лену, спящую в бараке и даже свою подругу Нину. И тут черт дернул за язык.

– От тебя чем-то пахнет! – выпалил он.

– Чем? – сестрица угрожающе нависла над ним.

– Столярным клеем. А знаешь, из чего клей варят?

– Из чего?

– Из рогов и копыт!

Сударев хотел уйти на свою кровать, но сестрица вдруг прижала его лицо к груди и заплакала. Он пытался утешать ее, гладил по голове, по щекам и телу, однако Лида содрогалась от всхлипов и никак не могла остановиться. Тогда он так и не понял причину ее слез, считал, что обидел, сказав про клей и, заглаживая вину, стал трогать подрастающие волосики. Но сестрица вдруг отбила его руку и перестала плакать.

– Забудь свою клятву. – приказала она. – Ты мне не жених. И не брат больше.

Сказано было совсем не по-детски, и Сударев ощутил некий провал, душа обрушилась и затрепетала, ибо он летел в лютое беспросветное одиночество. Он уже так привык, что у него есть сестрица, с которой связывает много секретов, таинственных игр и увлечений, что можно писать письма и получать от нее, а тут в один миг ничего не стало!

– Иди в свою постель, Подкидыш. – она ткнула кулачком. – И больше ко мне не прикасайся.

И тут он первый раз столкнулся с женским непостоянством и стремительной сменой настроения. Хотел уйти, но Лида вцепилась, обхватив руками, ногами и будто когти выпустила. В келье было сумрачно, свет в окошко попадал от неяркого фонаря на улице, но он увидел перед собой ведьму со вздыбленными горящими огнем волосами на голове.

– Все равно меня не забудешь. – клятвенно произнесла она. – Я тебя приворожила!

И рассказала, как целый год жила у своей бабушки, настоящей колдуньи, которая передала ей множество секретов чародейства, и когда умирала у нее на глазах, то откусила часть мизинца левой руки – передала свое волшебство. После чего Лида стала ведьмой и может даже летать, если захочет. Все это походило бы на пионерские страшилки в потемках, но сестрица невероятным образом приподнялась почти до сводчатого потолка, дотянулась и, включив свет, показала ему руку – кончик пальца и впрямь откушен! Потом еще некоторое время парила голая над ним, дразнила, показывая полные груди и словно предлагая их, как в детстве.

Только утром Сударев сообразил, что летающая сестрица ему приснилась, но когда они прощались, глянул на руку – фаланги мизинца не было…

Она не писала целых полгода, однако Подкидыш не переживал, потому что после новогодних каникул в школу приехала молодая учительница Марина Леонидовна со своей тяжелой косой и странной фамилией Морено. Вначале Сударев только эту косу и увидел, почему-то не заметив ничего другого, и на первом ее уроке получил ею по спине. Он залез под парту, чтобы незаметно вернуть Светке Моховой набор цветных карандашей, украденный подопечным Аркашей, и в это время на него упало что-то мягкое, и по телу побежал знобящий ток. Сударев увидел Марину Леонидовну с косой в руке.

– Это моя плеть. – не педагогично объявила она. – Буду пороть всякого, кто проявит неуважение к великой русской литературе. Как фамилия?

Все засмеялись, потому что говорила она весело, игриво и при этом делала нарочито серьезный вид. Когда Сударев выбрался из-под парты и распрямился в полный рост, она отступила, будучи на полголовы ниже его.

– Сударев фамилия. – признался он. – От слова «сударь». А почему у вас такая странная – Морено?

– Это испанская фамилия. – сказала она. – Но отстегаю вас по-русски, Сударь. Вы же взрослый мужчина. А я маленькая и слабая. Поэтому неуважение к женщине так же подлежит наказанию.

И ударила еще раз, вызвав шквал веселья в классе. Девчонки похватали свои хвостики и принялись хлестать мальчишек. Так у новенькой учительницы появилось личное прозвище Сударева – Марина Морена, которым он называл ее тайно от всех.

На следующий день она пришла в спортивном костюме, велела получить лыжи и повела на урок в зимний лес. И когда стала читать «Мороз и солнце, день чудесный…», Сударев сначала замер, а потом ощутил, как наворачиваются слезы, и он не сдержится – заплачет на глазах у всего класса и Марины Леонидовны, как заплакал, будучи шестилетним. И утешился, когда получил титю сестрицы. Он не знал, не понимал, что с ним происходит, отчего нежный голос учительницы вызывает спазмы в груди, готовые вырваться и превратиться в рыдания. Он развернулся в прыжке вместе с лыжами, и будто лось, напрямую, по заснеженным кустам, ломая мелкие деревца, убежал в лес.

И уже там, в одиночестве, уперся головой в толстое дерево и не заплакал – заревел сдавленно, опасаясь эха и посторонних ушей. Учительница никак не могла этого ни видеть, ни слышать, но на следующий день что-то заподозрила, однако не спросила, почему сбежал с урока. Зато позвала его таскать дрова.

– Требуется грубая мужская сила. – сказала, глядя глубоко и пронзительно. – Иначе я замерзну.

Марину Леонидовну вселили в учительскую квартиру на Стеклозаводе – при Советской власти были такие дома, чаще всего, старые, запущенные и сиротские, с печным отоплением. Школа была на окраине города, среди частного сектора, больше напоминающего деревню, монастырь же, где располагался приют, находился и вовсе в двух километрах. Но зато учительский дом стоял на самом берегу старого песчаного карьера, залитого водой, в окружении толстенных старых лип и дубов. В парке даже сохранились дорожки и постаменты от скульптур. Он был когда-то богатым домом владельца стеклозавода, буржуя, изгнанного в революцию. Сначала сюда вселились рабочие завода и раскромсали все помещения на маленькие клетушки. Затем здесь было карьероуправление, то есть, контора и когда завод захирел, здание отдали школе под общежитие молодых учителей. С тех пор этот двухэтажный особняк с пирамидальной высокой крышей стали называть ласково – учительский домик. Ремонта здесь не делали, дом изветшал, и жилой оставалась лишь небольшая комната на втором этаже: в других гулял ветер. Местная шпана выбила стекла, после чего окна заколотили фанерой, а на первом этаже – жестью. Когда Сударев сбегал в самоволку, то несколько дней тайно ночевал в нем и еще тогда почувствовал, у этого дома широкая и нежная душа. Хотелось поселиться здесь и жить, потому что в лесу было много грибов в озере столько рыбы, что клевала на голый крючок.

Так вот, Марину Леонидовну поселили в этот домик и она там стала жить одна, радуясь и дому и одиночеству, о чем рассказала на первом же уроке. Учительница сразу же почувствовала себя барышней, живущей в девятнадцатом веке, и ей захотелось надеть кринолины – это такие платья с широкими юбками. А потом уже отдельно Судареву поведала, как она ходит ночью по дому и слушает голоса бывших жильцов, и что возможно здесь есть настоящие призраки.

Зимой на озере делали каток, летом купались и рыбачили, так что место для детдомовских было знакомо. В первый день за Сударевым увязался Аркаша, они натаскали немного дров, которые сгрузили далеко от домика, и когда Коса – а ей сразу в школе дали такое прозвище, позвала пить чай, подопечный умудрился стащить серебряную ложечку. Посуда у Марины Леонидовны была такая же красивая и изящная, как она сама, и вызывала необъяснимый, приятный трепет, будто прикасаешься к рукам хозяйки. На обратном пути Аркаша вздумал посмотреть на добычу, был пойман, и Сударев попытался отнять ворованное, однако подопечный зашвырнул ложечку в снег. Потом они перекопали целый сугроб, но не нашли, оставалось заметить место и ждать весны.

Через два дня Сударев пошел носить дрова в одиночку уже с саночками, перевозил целую поленницу и еще сам растопил печь – у неопытной Марины Морены это получалось плохо, поэтому в комнате было холодно и дымно, пустые помещения за стенами отнимали тепло. А приют отапливали истопники, но каждый воспитанник умел управляться с печами, поэтому Сударев за пару часов нагрел учительское жилище и пить чай отказался, опасаясь, что Морена спросит про ложечку. Когда же уходил, она попросила послужить некоторое время истопником, то есть приходить каждый день, поскольку Марина Леонидовна весь вечер проверяла тетради и готовилась к завтрашним занятиям. Он прибегал, топил, затем получал новую книжку, которых у Косы было множество, и задание прочитать, чтобы потом обсудить прочитанное. Сударев тогда еще читать не любил, пролистывал, смотрел картинки и читал по диагонали, чтобы потом, пока топит, изложить свое отношение к героям. Учительница его слушала, даже когда он врал, порол отсебятину или сетовал, что прочитать не успел. Морена всегда поступала от обратного: вместо легкой книжки она дала ему «Войну и мир».

– Ты уже взрослый, читай. Что будет непонятно, спросишь.

Без малого месяц он пытался вчитаться в толстенную книгу, но через несколько страниц или засыпал, или сознание осыпалось, как песок и он не в состоянии был связать события и героев. И тогда он честно признался, что ничего в этом романе не понимает, но со временем непременно его прочтет.

– Молодец, честно признался. – неожиданно одобрила учительница. – Это роман для взрослых. Но ты обязательно должен его прочесть. Иначе никогда не поймешь, как устроена жизнь.

Избавленный от такого тягла, он уже с удовольствием набрасывался на другие книги, ощутив вкус к чтению. Попутно Сударев учил Марину Морену закладывать дрова, растопку, регулировать тягу поддувальной дверцей и заслонкой, чтобы тепло не вылетало в небо. Но самым важным было вовремя закрыть трубу, когда угли дотлели. А начало февраля выдалось морозным, домик к утру выстывал, и топить следовало дважды в сутки, либо кочегарить вечером до полуночи. Тем паче, избалованная городским благоустройством, Марина Морена хотела, чтоб в комнате хотя бы с вечера было жарко.

Она вроде бы всему научилась и стала с удовольствием топить сама – любила в одиночку посидеть у огня с чашечкой кофе и сигаретой: тайно от всех она курила, и это был их первый с Сударевым, секрет. Если в домике было жарко, она расстилала ватный матрац на полу, набрасывала на него клетчатый плед, ложилась, словно у костра и включала тихую, заунывную музыку. Это были минуты ее отдыха, который она называла странным словом – релакс. А чтобы достичь такого состояния, требовался полный покой, поэтому она вежливо выставляла своего помощника.

– Сударь, не пора ли вам в свою обитель? – игриво намекала она, если Сударев задерживался, для вида листая свежую книжку.

Дрова он давно перевез и сложил в коридоре и пустующей комнате, причины наведываться не стало, и тогда он ее придумал – каждый день долбить прорубь и таскать воду с озера. Он ждал конца уроков в школе, точнее, ее сигнала, нужно ли бежать на Стеклозавод, и если она будто невзначай роняла косу на его парту, значит, запас воды закончился. Это был такой условный сигнал и их второй секрет. Однажды Марина Морена спустилась с ним на озеро, выбрала место и попросила выдолбить большую прорубь. Сударев даже не спросил, зачем, только догадывался, и два дня рубил топором лед, промокал от брызг насквозь, потом сушился у печки и бежал в приют. К вечеру третьего он убрал сачком ледяную кашу и позвал Марину Леонидовну.

Она оценила работу на «пять», сказала душевно и возвышенно:

– Благодарю вас, сударь! Вы самый верный рыцарь.

Сударев не знал, когда она купается, но по сигналу приходил чистить прорубь от намерзающего льда дважды в неделю. Потом она сама сказала, что делает это перед сном, снимает таким образом психологический стресс учителя.

В тот день у Марины Леонидовны было шесть уроков в разных классах, и верно, от усталости она никаких знаков не подавала. Но после отбоя, когда Аркаша сладко засопел, Сударев стал воображать, как он отважился и нырнул в прорубь вместе с учительницей, и вдруг почувствовал тревогу. Перед взором возникла картинка – Марина Морена не смогла выбраться на лед и теперь замерзает! В одно мгновение сон улетучился, вместе с ним исчезло видение, и откуда-то прилетел характерный звон разбитой чашки. Ничего подобного в келье не было и упасть не могло, но звук был отчетливым, и в первую очередь Сударев подумал об учительнице. В это время она включала музыку и пила кофе перед открытым зевом печи – вполне могла уронить драгоценную чашку. Он тихо оделся, вышел из келейного корпуса и, имея опыт двух побегов, рванул через каменную стену, ибо ворота запирали и стерегли.

Две версты он промчался на одном дыхании, и когда прибежал к учительскому домику, и в темноте узрел затянутую льдом, прорубь. Наружняя дверь в дом не закрывалась, но внутренняя, в комнату была заперта изнутри, а в окошке мерцает приглушенный свет торшера, который Марина Морена включала вместе с музыкой. Он побродил вокруг, попытался заглянуть в окна, однако было высоко и стекла замороженные. Сударев напряг слух и вместе с музыкой услышал смутный сигнал тревоги! Тогда он постучал: если ошибся, можно извиниться, Марина Леонидовна поймет… Во второй раз он и стучать не стал, не раздумывая, саданул дверь плечом и выбил крючок из петли. Вторые двери тамбура были не заперты и он открывал осторожно, ожидая окрика, но внутри играла музыка, которая смешалась с теплом и обдала лицо.

Попавший в комнату, туман рассеялся, Сударев уже занес ногу через высокий порог и вздрогнул, ибо увидел Марину Леонидовну совершенно голую и в позе, как когда-то лежала хмельная тетя Лена. Разве что Марина Морена была женщиной миниатюрной, стройной и тело ее будто светилось изнутри, наполовину прикрытое шалью распущенных волос.

Он на мгновение застыл на пороге, впуская поток холодного пара, и ошалел, не зная, то ли войти, то ли бежать прочь. А сам не мог оторвать глаз, одновременно пугаясь одной только мысли, что станет, если учительница проснется или выйдет из своего релакса. Но, похоже, она так крепко спала, что не услышала, как он выбивал крючок – спать так могли только сильно пьяные люди. Наверное, Марина Морена не только курила, но и тайно пила, и Сударев с ужасом думал, что такой релакс может стать их следующим секретом.

Он помнил, что подглядывать за женщинами – отвратительно, помнил наказание, придуманное сестрицей, но почему-то не испытывал чувства стыда. Ничего, кроме вороватого любопытства! И если в шестилетнем возрасте притяжение было неосознанным, а чувства пугливыми, то в двенадцать Сударев глядел с затаенным восторгом и, казалось, кровь шипит в жилах, как газировка, выстреливая искры. Воспитанникам пытались привить чувство прекрасного, однако их не трогали картины в галерее, совсем не волновала архитектура, чугунное литье решеток и прочие чудеса искусства, вытащенные когда-то из учительского домика и помещенные в школьный музей. Но зато все они тайно рассматривали скульптуры обнаженных женщин из барского парка, которые теперь стояли в строю городского сада вместе с изваяниями ученых, студентов и рабочих. Туда же затесалась облезлая и безрукая женщина, которую звали Венера Милосская.