Текст книги "Обнажение чувств"

– Потому что ведьма.

Рыцарь приблизился вплотную к клетке и долго смотрел на девушку, а она – на него, и между ними проскочила молния! У обоих обнажились и загорелись такие чувства, что у нее стальная клетка рассыпалась в прах, сгорело рубище, а на нем вмиг сотлели все доспехи и одежды. Остался только конь и меч.

– Не позволю гореть в огне такой красоте! – сказал рыцарь и схватил Марину Леонидовну. – Лучше мы оба сгорим в пламени любви!

Они так и ускакали – двое обнаженных и влюбленных на вороном коне. За ними выслали погоню, которая неотвязно их преследовала, почти наступая на пятки. Но что такое вечность и миг в одном седле? Пока уходили от инквизиторов, рыцарь состарился и умер, а бессмертная Морена так и ускакала на вороном коне. Тогда же она поклялась себе, что никогда более не станет влюбляться в смертного, дабы любовь была вечной и не умирала вместе с человеком.

Потом она рассказывала, как скрывалась во Франции, где записалась добровольцем в ополчение Жанны Дарк, вместе с ней освобождала Париж, но инквизиция нашла и здесь. Только палачи перепутали ее с французской героиней – они были похожи, как сестры, схватили и сожгли Жанну, а Марине Леонидовне удалось поймать коня и скрыться. Она мыслила назваться Жанной, будто бы восстать из огня невредимой, поднять народ и повести его на инквизицию. Однако планы сорвал юноша, пришедший из будущего, ее суженый. Он и сообщил, что инквизиция вечна, как она сама, а счастье ее ждет в будущем. Если она в конце двадцатого века окажется в России, где сейчас живут его будущие предки. И что она обречена заполучить вечную любовь, как награду за полтысячи лет скитаний и одиночества. Вместе со своим суженным они провели всего одну ночь, сидя по разные стороны костра, в котором полыхало время в виде колотых березовых дров, которыми Сударев каждый день топит печь.

Это была отдельная история, которую Марина Леонидовна рассказывала всю ночь, забыв о правилах, установленных ею же. Печь давно погасла, но они не закрывали ни дверцу, ни трубу, и сильная печная тяга начала вытягивать тепло из домика. Они этого даже не заметили, и только непроизвольно притягивались друг к другу, ощущая излучаемое тепло. И даже когда сблизились, плотно прижавшись, ничего предосудительного не испытали – просто грелись, соответствуя попечительству. Сударев слушал, находясь в некой полудреме, позволяющей видеть зримые картины услышанного. А было уже утро, светало! И он предательски заснул, хотя был предупрежден приказом не спать, скоро в школу. А он поддался Морфею, потому что сначала увидел необычный, мерцающий свет, словно от звезды исходящий. Но подивиться ему не успел, как Марина Леонидовна расстегнула замочек спортивной куртки, распахнула ее и обнажила грудь, как француженки на баррикадах, изображенные на старых картинах.

– Хочу породниться с вами, Сударь. – прошептала она и прислонилась твердым соском к его перепуганным губам. – Хочу стать твоей молочной сестрой.

На сей раз без жадности голодного ребенка Сударев взял его, но почуял не вкус молока – хмельного вина, которое уже приходилось пробовать. Он сделал несколько движений губами, опьянел, и звездный свет в тот же миг угас.

Сударев и впрямь проснулся возле открытой холодной печи, и рядом оказалась Марина Леонидовна, но в куртке без замка и под покровом своих волос. Наверное, во сне она пыталась укрыть и его, но пряди сползли и не грели. Зато от ее груди источалось тепло. Он с облегчением подумал, что все увиденное – сон, хотя братские чувства к ней ощутил и не хотел их разрушать. Сударев осторожно встал, накрыл ее концом пледа, и подрагивая от озноба, хотел достать дрова. Но глянул на часы и обомлел – они опоздали в школу! Через минуту звонок, а им одеваться и бежать еще полкилометра!

Он встал на колени, тронул Морену за плечо, и она открыла глаза.

– Опоздали? – спросила спокойно.

– Марина Леонидовна, я виноват…

И тут же получил доказательства, что она и правда живет на свете полтысячи лет.

– Не волнуйтесь, Сударь, успеем. – проговорила она и потянулась. – Вечером твоя очередь.

Пока он панически натягивал школьную форму в своем углу и швырял учебники в ранец, Марина Леонидовна оказалась уже строго одетой и у порога. Но главное, коса заплетена!

Сударев рванул к ней и получил внушение:

– Криво застегнулся. Поправь.

Казалось, он минуту только перезастегивал пуговицы. Потом они вышли на улицу, заперли домик – тоже ушло время! За калиткой Морена взяла его за руку.

– Теперь летим.

Он много раз вспоминал этот случай, когда не во сне – наяву летал по воздуху. Причем, с такой скоростью, что слезы размазывались по щекам, как бывает в прыжке с парашютом. Они приземлились на школьном крыльце, и тут разошлись: Марина Леонидовна в десятый на русский язык, а он в свой шестой – на ненавистную алгебру.

И только в этот момент прозвенел звонок…

А был уже конец апреля, снег стаял, подсыхала земля и пробивалась трава, но лед на карьере только вздулся и стал рыхлым, так что у берега не искупаться, вода грязная, и подальше от него не зайти. Прорубь же, которую Сударев долбил ползимы, теперь открылась без топора и дразнила Косу несколько недель. Она выходила на берег, смотрела, пробовала лед, но даже бессмертная, не боящаяся водной стихии, не рисковала пройти эти полсотни метров. А пролететь их по воздуху почему-то не могла, верно, не поджимало время. Однако Сударев замечал, что возлежание перед печью накапливает в ней огонь. Который она тушит в ледяной воде, поддерживая в себе некий баланс, позволяющий жить без искристой страсти.

Ее, эту многостолетнюю страсть, Сударев начал чувствовать и видеть, когда они предавались фантазиям, и казалось, стоит ей вспомнить какой-нибудь яркий эпизод из прошлого, и она переполнит дочь испанских лекарей, обратившись в яд. Зимой она бегала купаться в одном махровом халате, в закрытом купальнике и валенках, и вот придя со школы, Морена все-таки решилась рискнуть и достала халат. Сударев это заметил, тоже разделся и нашел в сарае две доски.

– Одну не пущу. – предупредил он. – Пойдете со мной.

Марина Леонидовна подобного тона не любила, в глазах сверкнул протест, и уже приоткрылись полные губы – он опередил.

– И я пойду первым.

Она вгляделась в Сударева и удержала себя.

До проруби они добирались почти час, толкая впереди себя то одну, то другую доску, выстраивая своеобразный мост. И все равно дважды проламывался лед, отчего впереди идущий Сударев оказывался в густом и колючем крошеве. Марина Леонидовна бросала ему косу, как веревку, потом подавала руку, выуживала из полыньи, после чего он искал обходной путь. Добравшись до чистой воды, Сударев исцарапался осколками, накупался до синевы и теперь грелся на ярком солнце, а Морена погрузилась с восторгом младенца. Она не тонула в пресной воде, но все время приходилось удерживать голову, чтоб не намочить собранную на затылке, косу. Намокла бы, и камня привязывать не нужно, ушла бы на дно, а потом всплыла и засмеялась: наверное, инквизиторы знали об этом, вот уже пятьсот лет угрожали сжечь дочь лекарей. Она резвилась полчаса, затем выбралась к Судареву на доску и попросила растереть уставшую шею.

Вероятно, кто-то из поселковых оказался на берегу в это время, запаниковал, что сумасшедшая учительница утонет сама и мальчишку утопит – вызвали милицию. И когда желтая машина выехала на берег, а из нее вместе с милиционерами вышел врач поликлиники, Спорыш, Морена надела халат и вцепилась в плечо Сударева.

– Инквизиторы!

– Не бойтесь. – сказал он. – Я вас никому не отдам.

Обратно они возвращались таким же образом, и милиционеры терпеливо ждали на берегу. Едва они ступили на сушу, как всем скопом навалились на Сударева, угрожая отвезти в детскую комнату безнадзорного подростка и даже вернуть в приют. И только Спорыш высматривая кого-то, спросил:

– Где Марина Леонидовна? Дома или в школе?

Она же стояла за его спиной, положив ладони ему на лопатки – на то место, откуда растут крылья. Сударев чувствовал лишь ее руки и тоже не видел Морены!

– В школе. – соврал он.

Это был и в самом деле инквизитор! Возможно, тот самый тайный советник, разве что теперь в белом халате, но фонендоскоп на шее напоминал иезуитский орден. Милиционеры настращали, потеряли интерес и уехали, забрав с собой Спорыша. И только тогда Морена отняла руки, сделавшись видимой. Сударев уже ничему не удивлялся, ничего не спрашивал, они побежали домой и там сразу же полезли к печке – греться. Но купальник был мокрый, поэтому Марина Леонидовна ушла в свой угол и сняла его, обтираясь полотенцем.

Он не хотел подглядывать – получилось само собой, и сразу же оборвалось дыхание. А Морена почуяла его взгляд, но не закрылась, не вздрогнула – напротив, обернулась к Судареву, продолжая растирать тело.

– Ты же видел меня. – сказала с улыбкой. – Еще хочется?.. Ну, смотри!

Он спрятался за печку, испытывая шипящий бег крови в жилах. От неловкости и стыда Сударев ощутил себя шестилетним, когда безутешно плакал возле сестрицы. Но прожившая на свете пять веков, Марина Леонидовна ничуть не смутилась.

– Обнаженная женщина обнажает чувства. – заговорила она так, будто проводила урок. – Кто тебя научит глубоко и искренне чувствовать, если не я?… Но есть одно условие: на живописных полотнах мастеров можно вожделенно взирать на любую женщину. Потому что это искусство. А на живую – только любимую. Поэтому я превращаюсь в древнюю старуху, если мое тело видит постылый. А теперь скажи: ты готов объясниться мне в любви?

Сударев был готов откусить себе язык, чтобы не произнести вслух это слово. Казалось, мир в тот же миг перевернется. Он сидел и молчал, сдерживая подступающие бесслезные рыдания – душа рвалась наружу.

– Вот видишь. – после паузы промолвила Морена. – Попечительское тепло, это еще не любовь. Это привязанность, это радость взаимного тепла и духовной близости. Нам же хорошо с тобой, когда мы лежим у огня?…

Он опять смолчал, ибо разделял все, что она говорила. Но уже считал, что мужчина должен быть не многословным. Марина Леонидовна оценила это и вымолвила фразу, которая отпечаталась в сознании на всю жизнь:

– Мне кажется, я прошла сквозь века, чтоб найти и согреть тебя, твое маленькое сердце.

И через минуту вышла к нему обнаженной, блестящей, поскольку после купаний натиралась каким-то ароматным маслом. Она любила свое тело, поэтому и жила вечно.

– Не нужно больше подглядывать, Сударь. – мягко проговорила она. – Воровство, это скверно. Открытость самый лучший вид защиты. Я же знаю, ты меня любишь. Поэтому расцветаю перед твоим взором. А когда являлась старухой, просто шутила.

Сударев повзрослел на сто лет, потому как сам от себя не ожидал таких слов.

– Инквизиторы сожгут нас на костре.

– Но прежде я избавлю тебя от предрассудков. – заявила она. – И лицемерных правил общества. Я хочу, чтобы ты смотрел на обнаженное женское тело, как на высшее творение природы. И тогда ты научишься смотреть на мир другими глазами. Ты увидишь его объемным, а не плоским, как сейчас. Научу тебя любить, и ты станешь вечным. Не сгоришь в огне и не утонешь в воде. А как только поднимутся травы, мы пойдем искать с тобой нектар бессмертия.

А купание в ледяной воде даром не прошло: температуру он почувствовал еще с утра, но пошел в школу, ибо первым уроком была литература. И предательски уснул на парте! Морена пощупала его лоб, кое-как разбудила и отправила домой. И скоро в перерыве прибежала сама.

– Сейчас я тебя вылечу. – заявила она. – Я дочь лекарей и знаю как лечить.

Он думал, сейчас станет пичкать его настоями из трав и корешков или кипяченым молоком с маслом, как в приюте, но Марина Леонидовна велела лечь вниз лицом и вообразить хворь в виде отмершей, сухой ветки дерева, потому что слова хворь и хворост были однокоренными. Представить себе эту ветку, бросить ее за спину и бежать изо всех сил. И через несколько минут хворь отстанет, поскольку все мертвое не может бегать, как живое.

Сударев опять подумал, это игра, однако исполнил урок, как задавали, умчался от хвори и уснул. А когда пришла Морена и разбудила его, от болезни не осталось и следа.

На следующий день Марину Леонидовну пригласили в Отдел опеки, сообщили о выходке Сударева и вынесли предупреждение, обязав отслеживать не только учебу, но и поведение. И еще с намеком сообщили, что взятый под попечительство, подросток, судя по характеристикам приюта, весьма раннего полового развития, в результате чего стал отказником и попал под наблюдение. Специалисты, мол, утверждают, что по состоянию психофизиологии он соответствует возрасту семнадцати лет. И такое с детдомовскими детьми случается часто из-за отсутствия родительского воспитания и еще чего-то непонятного и наукой недоказанного. И это нечто развивает и взрослит детей быстрее обычного. Поэтому следует вести себя осторожно и Сударева желательно ограничивать в увлечениях и играх, связанных с прямым телесным контактом, то бишь, не устраивать кучу-малу, не проводить борцовских поединков и прочих сближающих занятий. Но что более всего поразило Морену – не разучивать с ним танцы! Особенно появившуюся только что «ломбаду».

Марина Леонидовна согласно покивала, будто бы согласилась с инквизицией, пообещала держать ухо востро, и когда наступил вечер с желанным часом контакта с огнем, обнажилась и демонстративно легла возле печи. Первые пять минут «трудный подросток» старался не смотреть в ее сторону, однако скоро во взглядах исчезла воровитость. И даже не стоял вопрос, почему на сакральном треугольнике нет волосиков, возникший первый раз, потому что он густо зарос, и от этого стал еще более притягательным. Но Сударев отметил это мимоходом, и неожиданно для себя успокоился. Сам он был одет в дешевенький спортивный костюм, выданный в приюте, и ни какая бы сила его не раздела.

Она почувствовала его состояние, и добавила уверенности в себе, подтвердив словами чувства Сударева.

– Мужчина должен быть страстным и холодным. Смотри на меня так, как смотрел, когда спасал от угара. Не равнодушие, но спокойствие повод для бессмертия. Тогда мужчина проживет века.

Еще через полчаса Сударев и в самом деле перестал видеть ее обнаженное тело. Нет, оно была рядом, протяни руку и коснешься его; и кровь еще обжигала, то замирало, то трепыхалось сердце. Но он наконец-то узрел его изящество, как бы если разглядывал искусно выделанную фарфоровую чашку, осознавая уровень приложенного мастерства. Он не был равнодушен, наоборот, волновался, но от другого чувства и уже мог дотронуться рукой, не испытывая трясучего возбуждения.

Все это произошло естественно и обидно мягко, будто его лишили некой привычной и старой игрушки, отняли деревянный меч, вручив настоящий, стальной, с которым еще следовало научиться обращаться. Он пугал своей обоюдной бритвенной остротой, и вместе с тем вселял уверенность и силу.

Это был бессловесный вечер у огня, вечер молчаливых испытаний чувств, и именно в это время Сударев осознал свое мужское начало. И в тот же час изменились краски его фантазий, или точнее, воображаемое время. Если раньше он выдумывал прошлое, то сейчас вырисовывалось будущее, причем, в неожиданно ярких красках. Как все мальчишки, он мечтал повоевать, и вот ему теперь виделась война, однако не веселая и героически киношная – удушливая и мерзкая, как вонь гниющей плоти. И совсем даже не реальная, не отважная, что случилась потом, когда он остался с пулеметом в ущелье, чтобы задержать духов хотя бы на час и дать уйти своим. Судареву привиделся изнуряющий плен, насилие, вспухшая нога и будущее – смерть от гангрены.

Он и сам не понимал, откуда что берется, почему видится такой исход, если в то время о войне в Афгане никто и не думал, однако он назвал ущелье, где отбивался из пулемета, где был ранен, где еще второпях обжег левую руку о раскаленный ствол, когда закладывал последнюю ленту. Деталь не важная, но ведь привиделась! А он и пулемета настоящего в руках еще не держал!

Когда он пересказал Марине Леонидовне свои фантазии, она поверила в их будущую реальность, потому что обняла его, забыв свое же правило – не прикасаться к нему, пока она обнаженная. И держала так долго, что он почуял запах вечности – запах горящей восковой свечи.

– Я вас не отдам, Сударь.

После этого вечера возлежание у огня стали редкими, когда шел дождь. На улице потеплело, зазвенели пчелы и начался обильный рост трав. Морена изменила правила, и теперь они рано ложились спать, но вставали со светом, чтобы искать зелье, обладающее лечебными свойствами. Судареву же казалось, что они просто гуляют ранним утром и любуются цветами и травами, поскольку они ничего не срывали и не копали.

И вот однажды на заре дочь испанских лекарей привела его на поляну среди молодых берез и объявила, что здесь вместе с росой выпадает нектар бессмертия, поднятый корнями из земных глубин…

10

Аспирантка открыла дверь и сразу же отступила подальше. Власта вошла царственно, за нею, как принцесса, вплыла взрослая дочь.

– Почему долго не открывали?

С бывшей женой профессора Анна встречалась не раз, знала нрав ее, поэтому решила спуску не давать.

– А почему вы стучите по полу?

– Тебе-то какая разница? – сразу же огрызнулась та. – Как хочу, так и стучу. Катерина, проходи, не стой у порога. Ты пришла к отцу!

Та сняла плащ и оказалась в черной судейской мантии – должно быть, явилась прямо из зала суда. Она стриганула опытным глазом по лицам и ее гордый судейский сан подломился.

– Папа умер… Я это почуяла.

Власта напротив, расправила плечи.

– Значит, срок пришел… Ничего, дочь. Мы и так без него жили. Для меня он давно умер.

И надменно посмотрела на Анну.

– В какой морг отправили? – спросила Катерина.

– Он дома. – аспирантка показала на дверь спальни. – Там.

Разуваться она не стала, не взирая на грязные сапожки, прошлепала в них через переднюю, но отворить дверь в спальню не посмела – не хватило решимости или ноги не вели.

– Почему у вас уксусом пахнет? – спросила Власта, принюхиваясь. – Терпеть не могу…

Ее напор отчего-то несколько пригас, задышала с напряжением, блуждая взглядом.

Власта и ее дочь сразу не понравились Лиде, это было видно по вздыбленным волосам и глазам сестрицы. Она встала у нее на пути и подбоченилась.

– Ты что сюда приперлась? Кто тебя звал? Мало крови попила?

Адвокатша будто сейчас только рассмотрела ее.

– Ты та самая сестрица Лида?

– Сестрица! – с вызовом произнесла та. – Ну и что ты скажешь?

– Наконец-то свиделись. – Власта еще не теряла спокойствия. – Я тебя такой и представляла… Ты тут командуешь?

Лида покосилась на Анну.

– Я! Поэтому бери свою дочку и катись!

– Если ты, то почему тело покойного еще не в морге? Сейчас же вызову прокуратуру! Отчего он умер? Может, вы его тут с аспиранткой ухлопали?

– Профессор жив. – вступилась Анна, забыв размолвку с Лидой. – Я в этом уверена! Посмотрите сами.

– Я адвокат – не врач! – отрезала Власта. – «Скорая» была? Справку о смерти выдали? А покойник должен быть в морге, для вскрытия и исследования причин смерти. Есть закон.

– Мама, мне тоже кажется, папа жив. – неожиданно подала голос Катерина, припав ухом к двери. – Там какие-то голоса… Я же слышу!

– Старушка пришла, читает над покойным. – объяснила Анна.

Катерина насторожилась.

– Что читает?…

– Молитвы, наверное…

– Мама, давай поглядим?

– Да глаза бы мои его не видели! – вдруг заявила бывшая жена. – Хочешь, так иди!

– Тогда чего сюда приехала? – вцепилась Лида. – Может тебя совесть замучила? Сударев про тебя рассказывал!

– Это на него не похоже. – ухмыльнулась та. – Сударев не любил кому попало выдавать секреты личной жизни.

– Не кому попало, а сестрице! И на него, дура, еще наехала – зачем с тобой развелся! Оказывается, ты его на улицу вышвырнула, квартиру отняла. И вот ведь совести нет – пришла! Ну что приперлась-то?!

– Сама не знаю! – как-то беспомощно огрызнулась Власта. – Меня вон дочь привезла!

Катерина вернулась в переднюю.

– А меня папа позвал. Сижу на процессе, и вдруг кто-то в спину толкнул – езжай к отцу.

– Да он тебе не отец! – горделиво воскликнула Лида, но в лицо Власты. – Эта тварь тебя нагуляла. И ты знаешь, с кем.

– Я знаю об этом. – призналась Катерина, повязывая темный платок. – И Сударев для меня отец не земной. Он почти мой бог.

– Кто же земной? – ехидно спросила Анна, дабы поддеть соперницу.

– Мама, скажи сама. Или я скажу.

– Ты что? С ума сошла? – царственность Власты обвалилась и зависла на статных бедрах.

– Она не сошла с ума. – объяснила Анна. – Все, кто переступает порог этого дома, чувствуют желание покаяться. Погодите, это и у вас начнется.

– Ага, сейчас! – усмехнулась Власта. – Разве что под пыткой!… И вообще, зачем ты меня сюда привезла?

Дочку потряхивало от волнения.

– Сама не знаю. Вдруг потянуло! Все равно нужно было приехать к отцу. Давно не была, соскучилась…

– Это вас Сударев позвал. – опять вмешалась Анна. – Вы не первая…

Катерина ее не услышала, поскольку с судейской неподкупностью взирала на мать. Платок на голове добавил аскетизма и строгости, и в сочетании с мантией делал ее похожей на монастырскую послушницу.

– Мама, покайся. – попросила она. – Освободи душу. Чистосердечное признание смягчает вину.

– Ты меня еще поучи! – огрызнулась мать. – Мы не в суде!

– Здесь для всех нас высший суд. – с религиозным испугом проговорила Катерина. – Думаю, папа нас слышит. Мам, или я начну, а ты продолжишь.

– Но здесь посторонние люди!…

– Мой родитель по крови – поэт Засодимский. – призналась Катерина. – Тип сладострастный и мерзкий. Он спускался к маме по пожарной лестнице. Это когда мы жили в Безбожном переулке, в писательском доме. Папа писал свои критические работы, а мама изменяла ему в лоджии.

Власту встряхнуло, будто началось землетрясение, и она оперлась о стену, остатки царственности слетели, как пыль.

– Сударев сам виноват, – обвиняя, адвокатша признавалась в содеянном. – Он слишком много работал! А мне было всего тридцать с небольшим…

– Ты жила сразу с двумя мужчинами! – заявила дочь. – Ты не любила отца! То есть не любила Сударева. Но любила поэта Засодимского.

– Да не любила я их обоих! – вырвалось у Власты. – Но они такие эффектные мужчины…

– К тебе еще ходил сантехник Суров. Будто чинить краны? А этот мужик из магазина? Или скажешь, ты с Кантором не спала? Не делала от него абортов?

Никто из присутствующих подобного не ожидал, все примолкли, даже сердитая Лида. Адвокатша все еще пыталась защититься.

– Потому что твой отец был эстет! Для него секс, как фарфоровая чашка с кофе. Сам говорил! А я иногда хотела грубого, животного…

– Я тоже. – вдруг согласилась Анна и замолкла.

– Сама-то хороша! – опомнилась Власта. – Кто потом ездил к отцу? То есть, к Судареву?

– Ездила, когда узнала, что он мне – не родной. – отпарировала дочь. – Я говорила ему об этом! Но папа даже мысли не допускал!… Да, хотела узнать, что такое нежность и ласки. Я приставала к нему, по ночам забиралась в постель… И мне теперь стыдно войти к нему. Стыдно взглянуть на мертвого. Но очень хочется, чтобы он ожил! И я бы тогда ни на что не посмотрела…

– Давно подозревала. – ревниво вымолвила Власта. – Когда ты на третьем курсе у него ночевать оставалась.

– Я брала у него уроки!

– Знаю его уроки!

– Мам, ты по себе судишь!

Этот семейный скандал вдруг погасила Лида.

– Я тоже Судареву изменила. – натужено призналась она. – Сама взяла клятву с него – жениться. А выскочила замуж, пока он в армии был.

И повисла такая тишина, что из спальни послышалось бухтенье старушки-начетчицы.

– А ты что молчишь, служивая? – язвительно спросила сестрица и толкнула Анну. – Будто не изменяла?

– Я уже покаялась перед профессором. – отозвалась та. – Мысленно изменяла много раз.

– Гляжу я на тебя. – влезла Власта. – Двуликая ты женщина. И свою настоящую личину скрываешь. Ты кто на самом деле?

– Аспирантка…

– Это я уже слышала. Вот почему тебя Сударев пригрел? Он ведь не каждую к телу подпускал…

– Я ему служу. То есть, служила…

– И изменяла?

– Все это от прежней распущенности. В юности не было воспитания чувств. Еще не давно считала, секс это есть любовь. Сударев только и объяснил разницу…

– Да уж, объяснять он умел. – согласилась уже почти покорная Власта. – Помню его лекции в институте. Всей адвокатской конторой бегали слушать. Тогда это звучало крамольно! Только я уже забыла, о чем…

Вспомнить помогла Катерина:

– Все мужчины хотят всех женщин, все женщины хотят всех мужчин. – проговорила она. – Если убрать сдерживающие этические и нравственные нормы, исключить мораль, мир ожидает не война, не истребление друг друга. Его ожидает массовое и повсеместное перелюбодеяние. Представьте себе извержение вулкана, потоки лавы, огонь, дым! Стоны, слезы радости и восторга, миллиарды слов о любви, нежности, страстные речи, шепот и крик. И это всюду, день и ночь, в любое время и любом месте. Без устали, в самых невообразимых позах и положениях. На земле и в воздухе.

– Ты что, тоже на его лекциях была? – ревниво поинтересовалась Власта. – Или он просвещал тебя… в индивидуальном порядке?

– В индивидуальном порядке. – подтвердила дочь. – И лежа в постели! Он учил меня бестрастно смотреть на тело мужчины. Как на природное произведение искусства.

– И научил?

– Научил!

– Тварь ты бессовестная!

Катерина мстительно засмеялась, и уже Анна продолжила лекцию, чтобы пресечь назревающую ссору.

– Половое влечение самое мощное из всех чувств, заложенное природой. Поэтому человечество всю историю борется с ним всеми способами, создавая религиозные запреты, межэтничекие барьеры, правила, уставы и моральные нормы. Человечество пытается тягаться с божьим промыслом и, проповедуя любовь, ее убивает…

Она выпалила это почти на одном дыхании и посмотрела восторженно. Лида оценила:

– Ну, это он мог! Он с малых лет проникся. Ой, рассказать, чего мы вытворяли!…

Власта глянула на дочь с ненавистью, задирать не стала и отвернулась.

– Сударев мне признавался. Он роман хотел написать, про любовь. Говорил, у него два высших сексуальных образования.

– Ну, первое он у меня получил. – хвастливо проговорила Лида. – Когда его впервые усыновили. Мы в папу-маму играли…

Она присела на краешек дивана и неожиданно заплакала, причем, с девичьими пронзительными всхлипами – мужской голос куда-то пропал. Но говорить не перестала:

– Столько лет прошло… А я помню, и только сильнее… Дорожу каждым мгновением! Господи, как же было все чисто и непорочно… И зачем я изменила ему, дура? Вышла за этого алкоголика…

Женщины присмирели, слушая рыдания, и самих уже стягивало в слезы, но тут в дверь постучали и тем самым остановили назревающий всеобщий плач. Анна открыла, не спрашивая – за порогом стояла незнакомая женщина пенсионного возраста и вида скорбного, виноватого.

– Вы к кому? – наконец-то опомнилась аспирантка.

– Меня позвал профессор Сударев…

– Когда позвал?

– Часа три назад… С ним все в порядке?… Нет? Умер, да?

– Вчера вечером… Как он вас позвал?

Лида вдруг оттолкнула Анну и раскинула руки.

– Нинка?… Да ты ли это? А я только тебя вспоминала, долго жить будешь… Подкидыш и правда умер!

Они обнялись и теперь обе заплакали, однако же, потискав друг друга, сели рядом на диван. И словно забыли, что рядом еще три женщины, возможно, из-за слез.

– Как же теперь жить? – по вдовьи произнесла Нина. – Пока жив был, и мы памятью жили…

– Не говори, – поддержала Лида, – На день, так не раз вспомнишь… Давно видела его, живого?

– Так только живого и видела… Пять лет назад, двадцатого июля. Всю ночь с ним прогуляли по Гоголевскому. Такая ностальгия взяла… Сейчас даже посмотреть на него боюсь!

– Нет, я позже… Года три назад приезжала, наговориться не могли.

Нина закрыла лицо платком, сдерживая всхлипы.

– Он же был моим первым мужчиной, – вдруг призналась трепещущим голоском, сама тому удивляясь. – Хотя какой еще был мужчина? Мальчик… А я у него – первая женщина.

Лида плакать перестала.

– Погоди, как первая?… Первая у него была я. И он у меня – первый.

– Нет, Лида, ты ошибаешься. – простонала Нина. – Помнишь, играли в папу и маму?

– Как же не помнить? Мы с ним много раз играли…

– Вы баловались, играли одетыми. А мы – голыми!… Помнишь, я еще заплакала?

– Помню…

– Вот тогда все и произошло. Случайно!..

– Вот оно что!…

– А ты сама назначила меня мамой! Так что первый он у меня…

Лида встряхнулась.

– Что теперь? Дело прошлое… А у нас по настоящему ничего и не было.

– Всю жизнь думала, у вас было. Даже ревновала!

– Да ну! С чего вдруг?… Когда он в Бурденко лежал, приезжала к нему. Замужем была! Но так потянуло… В общем, совратить хотела, даже изнасиловать. Не поддался, на раненную ногу сослался. Еще и устыдил, стервец, мол, каково тебе перед мужем будет?… Теоретик хренов. Только лекции читать!

Нина скорбно помолчала, подавив всхлипы.

– А у меня в Бурденко получилось. – с ностальгической радостью проговорила она. – Это когда он там второй раз лежал. Принесла ему себя, как награду. А я тогда была в самом расцвете!… Увела его подальше в парк, и там припомнила, как в детстве играли…Какой же он был ласковый! Потрясающий мужик. Костыли откинул и танцевал со мной. Что мы вытворяли!

– Всю жизнь считала тебя стервой! – обиделась Лида. – Это ведь ты придумала играть в семью голыми!

– Я талантливая женщина. – грустно проговорила Нина. – После этой встречи хотела мужа бросить. Полгода с ним не могла… А Сударев все это время извинялся. Цветы слал с покаянными письмами. А как замуж звал!

– Нинка, зараза ты!

– Зараза, да вот не заразила его. Зато сама всю жизнь помню. Начну вспоминать своих мужчин, ближе Сударева нет никого! А ведь ничего серьезного не было, детские шалости. Так и зову его про себя – мой мальчик. А он – первый мужчина.

– Вот ты говоришь, а я ревную. – призналась Лида. – Сердце грызет!… Значит, и я попала. Эх, вот бы вернуться в прошлое!

Нина горестно вздохнула.

– Я пыталась… Пять лет назад хотела совратить на Гоголевском, как в детстве. Представляешь, центр Москвы, летняя ночь, романтика. Потом ходила бы на это место и вспоминала… Не удалось, все свел на шутку. Сказал, я про тебя в романе напишу. А я еще в соку была… Роман-то хоть написал? Увековечил?

– Не написал. – сказала Анна. – Критики не могут писать романов по определению. Слишком привередливые к себе. И слишком хорошо знают тайны литературной кухни. Им всегда стыдно за чужие огрехи. Они не способны вынести свои личные, интимные чувства на всеобщее обозрение. Критики чистоплотны, поэтому я и стала служить Судареву.

– А я надеялась. Он бы смог написать про любовь. Он танцевать умел!

Власта с дочерью и Анна слушали и смотрели на них с каким-то яростным, жадным восторгом.