Текст книги "Обнажение чувств"

Он тут же убрал все следы преступления, но расстаться с полотенцем не смог – приложил к лицу и ощутил запах пчелиного воска. Пригашенная сном, память загорелась ярко, и с обмиранием души Сударев подумал – ничего не приснилось! Все случилось на самом деле, и все было прекрасно и постыдно одновременно.

Эти противоречивые чувства раздирали его и нигде не давали покоя. Он попытался колоть на улице дрова, затем взялся мести дворик, и тут подъехала машина, откуда вылез доктор Спорыш с медицинской сумкой.

– Ну-ка, покажи ногу. – велел он.

Сударев сначала подумал, что его прислала Морена.

Осмотр и перевязку Спорыш произвел прямо на скамейке во дворике, сказал, что все в порядке, до свадьбы заживет, но почему-то стал допытываться, как порезал, где и сколько крови вышло. Наученный искусству воображения, Сударев нарисовал ему картину, как бегал утренний кросс и наступил на стекло.

– Почему босой? Обуви нет?

– Надо закалять ступни ног по-спартански. – сверкнул он знаниями истории.

Спорыш поверил, однако зачем-то зашел в домик и острым взглядом обвел всю обстановку: инквизитор искал улики! Но кровати были заправлены, пол подметен – глазу зацепиться не за что! Доктор уехал, но ощущение тревоги осталось. Потом к Судареву забежал Аркаша, показал прыжок – это он делал систематически, и оставшись всего на минуту один в домике, нашел и спер пачку сигарет. Когда же вернулась чем-то расстроенная Марина Леонидовна, то сигарет не нашла, и подумала, что они кончились. Сударев сказал, что заехал Спорыш, осматривал рану, и тут она разозлилась по-настоящему.

– Пусть ко мне не лезут! – звенящим голосом воительницы произнесла она. – Я знаю, как воспитывать подростков мужчинами! А они плодят недорослей, педерастов и ублюдков. Сволочи и лицемеры! Через двадцать лет бабам рожать станет не от кого.

Сударев даже слегка ошалел – думал, она и слов-то таких не знает. Минутой позже Марина Леонидовна уличила себя в не педагогичности, опять чмокнула его, но теперь в лоб.

– Простите меня, Сударь. Ты же все понимаешь. Всюду инквизиторы, как тараканы. Мне даже запретили танцевать с тобой!

Весь остаток дня прошел не обычно, Морена выложила тетради на стол, но проверять не стала. И есть отказалась, сходила за сигаретами, сварила кофе и долго сидела в одиночестве. Сударев не мешал и не мелькал перед ее глазами, смотрел на Морену и старался понять, что же случилось этим утром, что было явью и сном. И еще больше запутался!. Он чуял, Марина Леонидовна чем-то сильно обеспокоена, но не показывает виду.

Все прояснилось, когда они легли спать – каждый в своем углу, но она через некоторое время окликнула и позвала к себе.

– Только двери запри. – предупредила. – Входные тоже, на крючок и засов.

Он сделал это еще раньше, поэтому приковылял к ней и хотел сесть на край постели, но Морена отодвинулась к стенке, освобождая нагретое место. Сударев лег рядом, стараясь не касаться ее тела.

– Теперь ты вечный. – напомнила она и взяла его руку. – В твоей крови нектар земли, и вести себя должен соответственно.

Сударев давно усвоил все ее уроки, знал, что такое иносказательность, образ и аллегория, и все равно ничего не понял. Да и голос ее зазвучал не сказочно – торжественно, пафосно, чего раньше не было, и как-то прощально.

Он воспринимал катание по траве и сбор нектара, все-таки как очередную игру, и смущала лишь рана.

Она слышала его мысли!

– Это не рана. – совсем по школьному объяснила Морена. – Это твой контакт с Матерью-сырой-землей, с женским началом. И одновременно твоя ахиллесова пята. Она не заживет и за тысячу лет. За близость с женщиной ты станешь воздавать жертву своей кровью.

Сударев наконец-то решился спросить о том, что мучило его весь прожитый день.

– Сегодня утром. – сказал он. – Я видел сон. Вы были всадницей…

– Я помню это. Мы смотрели один и тот же сон. Это игра воображения. Но другого уровня.

Он разочарованно замолчал, ибо в памяти все еще стояла картина, как Морена гарцует, оседлав его и распустив свои космы по ветру.

– Но мы же опрокинули кровать…

– Это не мы опрокинули кровать.

– Кто? В домике никого не было!

– Инквизиторы. Чтобы опустить нас на землю. Это когда мы летали.

Сударев сосредоточенно помолчал несколько минут, и вдруг произнес фразу, которая у него вертелась еще днем:

– Убью этого Спорыша.

– Не торопитесь, Сударь. Вас ожидает целая вечность, чтобы совершать поступки и подвиги. Хотела сказать тебе, чтоб ты не отчаивался, если нас разлучат.

– Нас могут разлучить? – у него заныла раненная нога.

– За нами давно следили, подсматривали. – призналась она. – И сегодня тоже, когда мы добывали нектар бессмертия. Даже сфотографировали, как мы танцевали… Я чувствовала приближение инквизиторов. В последний раз так близко они подбирались ко мне в Каджурахо, когда Индия еще была английской колонией.

Сударев облегченно вздохнул: это продолжалась прежняя игра, начался вечер воображения! Только об их совместной истории жизни, то есть, другого уровня. Да кто их посмеет разлучить?!

– Но теперь я ничего не боюсь. – продолжала Морена. – С тобой я прошла урок усмирения огня. Помнишь, как угорела, а ты вытащил?… Сейчас меня не возможно спалить на костре. А вода – моя стихия! Но инквизиторы не знают об этом и тешат надежды. И за тебя я спокойна, ты стал вечным.

Дочь испанских лекарей говорила, согласно своей роли, но слова ее звучали тревожно. Тем более, она изменила уровень сложности игры, и сказок больше не рассказывала, началась суровая проза. Она нависла над ним, завалив грудь курганом волос.

– Я и в самом деле ведьма. – призналась Марина Леонидовна. – И через пятьсот лет стану Бабой Ягой. В Италии и Франции читала курс магии и проводила семинары чародейства. Меня боготворили в Индии, когда я служила в Храме Любви. А в России преподавала философию и эстетику в кадетских корпусах и юнкерских училищах. Обучала будущих офицеров благородным манерам в обращении с женщинами. И везде пытались изгнать, арестовать, даже заключить в крепость или монастырь. Но всегда оставляли, некому было объяснять юношам простые истины. Никто из воспитателей толком не знал, что, к примеру, носит с собой мужчина? Предмет для удовлетворения своей и женской похоти? Детородный орган, фаллос и уд, коим поклонялись женщины? Или все-таки священный жезл богов? Это важно осознать всякому отроку, пускающемуся по дороге жизни к своему счастью. Но его учат, как добыть хлеб насущный, огонь и кров. Учат почитать начальство, молиться богу. И никто не учит искусству любви.

Сударев всю жизнь вспоминал эту ночь, вернее, последний день, когда был под опекой. Вся остальная жизнь проистекала уже без попечительской ласки, под чьим-нибудь надзором или контролем и развивалась по другим принципам. Никто больше не пекся о нем, не согревал так, источая тепло вместе с запахом вечности.

Они заснули только на рассвете, и виноват был Сударев, самоуверенно полагавший, что ни на секунду не сомкнет глаз, дабы охранять ее сон. А дочь лекарей из Героны, прожившая на свете полтысячи лет, легкомысленно ему доверилась и оба оказались в ловушке. Но так легкомысленно поступали только бессмертные.

Инквизиторов запоры не держали ни в какие века, и они вошли, когда на улице рассвело, но все равно включили свет. В домике к утру становилось жарко, ученик и учительница сбросили одеяло и спали обнаженными, однако прижавшись друг к другу, в чем сразу же было усмотрено преступное деяние – совращение несовершеннолетнего и покушение на половую связь с ним, поскольку без экспертизы доказать ее не представлялось возможным. Их сначала сфотографировали, потом разбудили и долгих разговоров на месте не вели. Обоим приказали одеться, и они, застигнутые в расплох, однако бессмертные, вели себя соответственно. К всеобщему возмущению комиссии они встали на колени, поклялись помнить друг друга всю оставшуюся жизнь, и никому в голову не пришло, что присутствуют при клятве вечных. Все это было отнесено к особой дерзости взрослой учительницы, склонившей к половой связи опекаемого подростка. Да еще не стесняясь, игнорируя солидную комиссию, где присутствовал местный прокурор, они обменялись вызывающими репликами.

– Тебя посадят в тюрьму? – спросил подросток.

– Не на долго, – отозвалась она, бессовестно целуя его лицо. – Лет на пять. Что это по сравнению с вечностью? Теперь не средневековье. Жаль, что отрежут косу, я бы связала тебе рубашку из своих волос.

– В тюрьме найду. – пообещал Сударев. – И освобожу тебя!

– Не ищи, не искушай меня. Я должна пройти и пережить заточение.

– Когда освободят, найду!

– В это время будешь воевать в Афганистане.

– Значит, после войны пойду искать. Ты только не пропадай.

– Когда придет срок, сама тебя отыщу. – заявила Морена. – Живи с чувством, что ты бессмертный. И не спеши. Мы никуда не торопимся.

Бывший в комиссии доктор Спорыш, послушав их, попросил у прокурора направление на обследование в психоневрологический диспансер, но тот отказал.

– А что, не вижу явных отклонений. Мы же в юности еще дурнее были. Такое в голову приходит! Почище войны в Афганистане.

Когда они оделись, их растащили в разные стороны, затем поочередно вывели на улицу. Учительницу сразу же посадили в машину, но с подростком пожелали побеседовать журналисты, приехавшие с комиссией. И тут у Сударева в руке блеснул нож, который он незаметно взял из дома. Прокурор заметил, но предупредить не успел. Подросток почему-то налетел на врача Спорыша и попытался ударить его по горлу, но помешала раненная нога – вершка не дотянулся и лишь снес кусок бороды с кожей. Самое интересное, рана была солидная, размером с яйцо, смахнул весь лобок подбородка, но кровь не пошла, даже капли не выступило. Сначала решили, борода у врача накладная, но подергали – нет, настоящая и куска шкуры нет.

Сударева обезоружили, повели к машине, однако он разбросал милиционеров и, несмотря на забинтованную ступню, рванул вслед за прокурорским автомобилем, увозящим учительницу. И ведь догнал, схватил за задний бампер, приподнял, так что колеса закрутились в воздухе, но опять нога подвела, не устоял. Подбежавшие к подростку, милиционеры навалились на него вдвоем, кое-как завернули руки и связали ремнем. От ярости и негодования он стал плеваться, и одним из плевков повредил глаз сотруднику. Тут подоспели другие и кое-как затолкали бузотера в автомобильную клетку.

Сударева привезли в город, в комиссию по делам несовершеннолетних, и тут началась морока, допросы, увещевания напополам с угрозами: две тетки поочередно требовали рассказать, как Марина Леонидовна совращала его, чтобы склонить к сожительству. Сударев помнил о своей вечности, поэтому молчал, и тогда тетки принялись рассказывать. Они радовались, что поймали развратницу с поличным, и теперь намеревались втолковать Судареву, что с ним случилось несчастье. Кстати, по недосмотру органов опеки, позволивших женщине с признаками маниакальности взять подростка на воспитание. Тетки будто бы жалели его, поэтому говорили ласково, и Марину Леонидовну еще не ругали, подчеркивая, что он попал под влияние коварной учительницы. Они хотели открыть подростку глаза, вывести из заблуждения, и уверяли, будто Морена с малых лет тоже воспитывалась в детском доме, и попала туда после пожара, в котором погибли ее родители. Будто спаслась чудом, выбравшись из горящего дома, и опалила только волосы и ноги. Пожарные вообще утверждали, что она вышла из пламени голенькой, но ожогов на теле обнаружено не было, если не считать ступней.

До отроческого возраста никаких отклонений не замечалось, напротив, девочка отличалась прилежностью и талантливостью, в один учебный год заканчивая по два класса. Но в двенадцать лет обнаружился интерес к противоположному полу – мальчики стали ходить за ней толпами, а она играла в учительницу, сочинив легенду, будто родилась в Испании и живет на свете пять веков. В этот вздор верили все подростки в интернате и боготворили Марину, половина из них была влюблена. Однако тогда руководство отнесло это к нормальному явлению: приютская жизнь развивает детей быстрее, да и сироты чаще влюбляются, лишенные родительской ласки и чувств.

В четырнадцать она закончила школу, поступила в пединститут, но жила в своем приюте и подрабатывала ночной няней. Сочиняла и рассказывала сказки, однако воспитатели заметили, у детей разыгрывается буйная фантазия, мальчики бредят рыцарскими турнирами, девочки хотят стать принцессами. Это посчитали вредным, и студентку из приюта отправили в общежитие, где она продолжала увлекать студентов сказками. Институт она закончила с отличием, сама выбрала место работы в школе, где учатся приютские дети. И еще поступила в аспирантуру, а Сударева она выбрала и поселила у себя для опытов и экспериментов, чтоб потом описать их в диссертации. Если он, Сударев, подопытный кролик, то пусть сидит и молчит, продолжает себя обманывать, но если он гражданин и мужчина, то обязан разоблачить преступницу.

Одна тетка была ярко накрашена, вторая напротив, без какого-либо макияжа, но по общему виду обе казались несчастными, были не замужем, не имели детей и давно осатанели от работы с трудными подростками. Сударев и сказал им, что для исправления их жизни и достижения счастья, надо научиться любить, и что сделать это теткам еще не поздно. Обратиться например, за советом к Марине Леонидовне, а она знает, как обнажать не только тело – в первую очередь, чувства. И тут тетки взорвались, как две бомбы. Они сообщили, что его теперь ждет специнтернат, поскольку он набросился с ножом на доктора, сам маньяк и отказник в прошлом за развращение детей. А оттуда Сударев непременно направится в тюрьму, вслед за своей учительницей.

Он выслушал все это со спокойствием бессмертного и подлил масла в огонь, сообщив теткам, что после специнтерната он попадет на войну в Афган, которая скоро начнется. Потом он закончит институт, станет профессором и известным ученым. Эти несчастные и еще молодые женщины подобной наглости не ожидали, ибо привыкли усмирять трудных подростков, утирать им слезы и сопли. Они даже возмущаться не стали – подписали направление в закрытый специнтернат и только накрашенная тетка ухмыльнулась:

– Станешь профессором – приходи. Научишь нас воспитывать шпану.

Сударев пришел, когда в очередной раз пытался разыскать Марину Леонидовну. Тетки сильно постарели, поэтому обе сидели накрашенными и такими же несчастными. Профессор в то время был депутатом Госдумы, часто мелькал на экранах и был узнан без представления. Женщины буквально повисли у него на руках и облили слезами. Они готовы были расшибиться в доску, помочь найти учительницу, но даже следа ее не отыскали. Знали только, что Морена тогда получила пять лет с отбытием в колонии, а дальнейшая судьба развратницы их уже не интересовала.

В ожидании отправки в специнтернат Сударева поместили в изолятор своего же приюта, где он просидел под замком почти месяц. Аркаша, узнавший куда отправляют наставника, в тот же день пошел самоволкой в поселок, там подломил магазин, устроил бессмысленный погром и притащил в детдом ящик шоколада. Ночью под подушкой не ел – щедро угощал всех подряд и к обеду был пойман милицией. Те же тетки подписали ему направление в специнтернат и они поехали напару с Сударевым.

Следующие шесть лет он жил, как живут бессмертные, с полным спокойствием взирая на суету вокруг. Обычно в закрытое учреждение попадали психически не уравновешенные, а то с явными отклонениями, подростки – Сударев был воплощением здорового образа жизни. На «отлично» учился в школе, перевыполнял план на производстве – клеили картонные коробочки для часового завода, и свободное время занимался спортом. Забрать с собой «железо» не позволили, поэтому он сделал себе веревочную перекладину, брусья и даже штангу. Вокруг стали виться воспитанники и уже через полгода Сударев стал «авторитетом» – порядки и сленг в специнтернате были лагерные, зековские. Педагоги по первости пожимали плечами, недоумевая, по каким причинам этот парень угодил в «крытую зону», однако стоило открыть личное дело, как их воспитательское негодование зашкаливало, но уже с другим знаком.

Первую попытку отыскать Марину Леонидовну он сделал сразу же, как исполнилось восемнадцать и закончился срок пребывания в закрытом интернате. Обычно воспитанников передавали из рук в руки в два заведения – колонию несовершеннолетних либо в военкомат, тем более, началась война в Афгане и сирот призывали в первую очередь. Но Аркаша возопил, не желая отставать, и Сударев получил отсрочку на полгода. Все это время он шел по следу Марины Морены, перебиваясь случайными заработками, добрался до колонии на севере, где она отбывала срок, и там нашел ее лагерную подругу из расконвоированных заключенных. Она и рассказала, что Марина Леонидовна после освобождения уехала в Краснодарский край, откуда писала письма. Будто устроилась в сельскую школу, но временно, поскольку у нее судимость по «тяжелой» статье, не допускающей контакта с детьми. Потом она преподавала в вечерней школе, но почему-то перестала писать. Сударев заработал денег и отправился на юг, объездив его вдоль и поперек. Увидев раз, забыть образ Марины Леонидовны было не возможно, хотя бы из-за редкостной косы, но она словно стирала у людей память о себе, когда переезжала с места на место. Сударев знал, что она таким способом заметает следы, уходит от преследования инквизиции и пускает ее по ложному пути.

В Северной Осетии ему наконец-то указали дом, куда совсем недавно один армянин привез молодую жену с длинной косой, учительницу. Сударев помнил о бессмертии, поэтому даже не дрогнул, услышав об этом. Он не собирался резать соперника, готов был поселится в горах и подождать, когда муж отживет и умрет, чтобы взять вдову и увезти с собой. Он пришел в указанный дом, чтобы заявить об этом Морене, и тут обнаружил совсем другую женщину.

Тем временем отсрочка закончилась, и они с Аркашей пошли служить Родине, точнее, воевать. Сударев не боялся смерти, зная, что вечный, несколько раз он попадал в душманские засады и даже под огонь собственных вертушек, но не получил ни одной царапины. И когда надо было остаться в ущелье, чтобы прикрывать отход остатков взвода, даже не задумывался, будучи уверенным, что отстреляется и потом догонит своих. Но Аркаша изменил ход вещей, обеспечивающих неуязвимость – украл патроны. Свинцовая пуля, выпущенная из старой английской винтовки, попала в ступню, когда он менял позицию, отстреливаясь одиночными. А будь патроны, врубил бы очередью и смел подползающих к нему, духов…

Отсидев два месяца в яме, Сударев однажды сказал своим охранникам, чтобы его отпустили, потому как выкупа за него не дадут, он детдомовский, и в плену он не умрет, поскольку бессмертный. А ему надо ехать в Россию, искать свою невесту. И тогда душманы вздумали развлечься, предложили сыграть в русскую рулетку, о которой были наслышаны, только вместо револьвера с одним патроном положили перед ним пять гранат, одна из которых была учебной. Сударев выбрал ее, сунул запазуху и выдернул кольцо. Духи не поверили и повторили испытание, предложив на сей раз те же пять гранат, но теперь боевых. Он взял одну, так же выдернул чеку, но запал не сработал! Тогда его показали афганским старейшинам, дабы спросить совета, что делать с пленником. Аксакалы оглядели его с головы до ног, вдруг встали и долго так стояли, опустив глаза, после чего вынесли вердикт, не объясняя причин – солдата отпустить на волю.

Ночью Сударева вывезли на дорогу, по которой ходили воинские колонны, дали хлеба, воды и оставили.

Когда он рассказал, каким образом его освободили, в особом отделе ни слову не поверили, посчитали, что пулеметчик в плену тронулся умом и несет вздор. Или сломали волю, перевербовали сержанта и заслали шпионить. Хотя военные врачи, осмотревшие гниющую ногу, пожимали плечами: гангрена должна была охватить ее до колена и давно уже убить солдата. Однако почему-то остановилась на пальцах и выше не пошла. Мало того, в Бурденко обнаружили, что смертельная черная хворь будто бы начинает отступать сама, и объясняли это явление, как особенность его организма. Если спрашивали, чем лечили духи в плену, Сударев рассказывал, что лежа в зиндане, он воображал себе гангрену как отмершую, сухую ветку дерева. А потом бросал ее за спину и убегал – хворь отставала. И это древний способ лечения, которым пользовались испанцы до инквизиции: болезнь никогда не следует пускать впереди себя, что люди обычно делают, когда заболевают. Хворь не должна вести человека, ибо место, куда она приведет, известно. Доктора слушали его, признавали это за чудачество, то есть, за расстройство психики и рекомендовали пройти реабилитацию. Сударев слышать не хотел, и сбежал из госпиталя, едва после операции затянулись раны.

Следующий заход по поиску учительницы он тоже намечтал себе, лежа на госпитальной койке. Еще не избавившись от костылей, он поехал сначала в приют, где его встречали как героя, и в первый же день доковылял до учительского домика на берегу карьера. Особняк бывшего владельца стеклозавода изветшал настолько, что жить на втором этаже становилось опасно, проваливались полы и балки перекрытия. В отремонтированной нижней комнате жила теперь математичка, так же одиноко, поэтому гостю в военном камуфляже обрадовалась и сама предложила провести вечер возле огня: внизу печь переложили, пристроив к ней камин. Сударев не признавался, что жил здесь несколько месяцев, но в школе о них с Косой уже ходили легенды, а учительница ненавистной алгебры оказалась романтической и утонченной особой. Она тоже варила молотый кофе, курила и обожала живой огонь. А кроме того, уже верила в астрологию, сама составляла гороскопы, вместо стихов читала запрещенные книги Блаватской и занималась йогой. Она тут же переоделась в обтягивающее фигуру, трико и стала показывать всевозможные эффектные упражнения и позы – асаны. Математичка свивалась в жгут, завязывалась в узел, превращалась в звезду, змею, и Сударев чуял, как начинает понимать алгебру.

Он тоже давно уже пил кофе, курил, в том числе и гашиш, пристрастившись к нему в Афгане, поэтому остался у математички. И оценил стойкость заложенных Мариной Мореной, традиций: учительница без всякого предупреждения сняла с себя трико и села перед огнем в позу лотоса. Несмотря на профессию, она выглядела притягательно, и медитация не то, что стерла с лица – усилила тайный зов. Сударев был уверен в своем бессмертии, никогда не спешил, однако солдатский голод и настрой атаковать взяли свое. Он вытряхнул ее из позы, как из гнезда и готов был пригвоздить к земле жезлом богов, но вдруг открылась рана между пальцев и хлынула кровь. Математичка перепугалась, замелькала по домику в поисках бинта и йода, но когда нашла, перевязка не потребовалась. На полу осталась лужица крови, сама же ранка закрылась, исторгнув из плоти животную страсть. Потрясенная учительница оделась, завернулась в плед и села в строгую позу мыслителя.

Наутро Сударев взял костыли и отправился в поселковую поликлинику. Однако там сказали, что Спорыш года полтора как не работает, и искать его следует в Облисполкоме, где он будто бы теперь значится в чиновниках, надзирающих за всеми детскими учреждениями в области. Сударев такому обороту не удивился, инквизитор выходил из тени, становился самим собой и мог знать что либо о судьбе Марины Леонидовны по долгу своей службы. А заставить говорить можно было даже душмана, который и русского не знает, если на шею надеть резиновый медицинский жгут.

Уже меченный ножом Спорыш узнал Сударева мгновенно, едва тот переступил порог рабочего кабинета. Бывший доктор укоротил бороду и волосы, носил дорогой костюм, но все равно походил на инквизитора или даже иезуита: на темени образовалась одна лысина, а на подбородке – другая, и обе не зачесывались. Использовать жгут не пришлось, в руках было два костыля, и Спорыш долго не запирался. Марина Леонидовна жила в городе и работала на железной дороге контролершей – проверяла на электричках билеты.

Выйти из здания облисполкома Сударев не успел – на входе ждал наряд. Афганца схватили, заковали в наручники и отвезли в милицию.