Текст книги "Обнажение чувств"

И Сударев сейчас бессовестно взирал на нее живую, притягательную, с волнующим впалым трепещущим животиком и совершенно голеньким, как у девчонок, сакральным треугольником. И еще духовно не развитый, не образованный, культурно не воспитанный, отчетливо понимал: то, что он видит – обнаженное женское тело с рассыпавшимися волосами, единственно прекрасно на свете! Этой картиной можно любоваться бесконечно…

Но рядом с ней было некое нарушение гармонии, формы, вызывающее тревогу, и Сударев увидел этот изъян – разбитую фарфоровую чашку, выпавшую из откинутой руки. Кофе выплеснулся на пол, стек в лужицу, подмочив пачку сигарет. По ногам тянуло холодом, а по лицу струился обратный поток теплого воздуха, и он не вынюхал – угадал, что в домике угар. Иначе Марина Леонидовна уже бы проснулась и вскочила!

Их учили, что угарный газ не имеет ни цвета, ни запаха, однако всякий, кто топил и обслуживал печи, знает, как пахнет живой красный уголь с синим свечением. И Сударев почуял его дурманящий ток, во рту стало кисло, в груди зашелестел ветер, вдруг прояснив рассудок. Он уже угорал, когда вместе с Аркашей сбегали из приюта и ночевали в дачных домиках; он знал вкус угара. Поэтому распахнул двери настежь, взял учительницу и сначала вынес в холодный коридор. Положить было некуда, кругом все забито дровами, да и тяжелый угарный газ вместе с теплом быстро заполнил тесное пространство, особенно возле пола. Тогда он спустился по лестнице, пинком открыл дверь и вышел на улицу. Мороз был не сильный, однако голая Марина Леонидовна могла замерзнуть. Сударев чувствовал, что она жива, и на воздухе быстро приходит в себя, начинает шевелиться, безвольное тело наливается силой, но ее сердце все еще бьется так часто, что он чувствует сквозь пальто. А учительница тяжелела, руки разгибались, и чтобы не уронить ношу, он встал на колени и притиснул ее к себе. В зимних ночных сумерках Сударев смутно видел лицо, но момент, когда она очнулась, пропустил. И услышал охрипший голос:

– Мне холодно…

Вносить ее в домик было еще рано, а свое пальтишко оказалось коротковатым, чтоб завернуть все тело, поэтому он упрятал лишь ноги, а все остальное будто в одеяло, закутал в шлейф волос. И их хватило! Он досадовал, что не взял плед, но сбегать за ним было не реально – некуда положить ношу, кругом жесткий промороженный снег. Закалка и купание в проруби помогли, Морена прижалась к Судареву, согрелась и перестала дрожжать.

– Сударь, что со мной? – пролепетала она. – Тошнота и голова болит…

– Вы угорели… Рано закрыли трубу!

– Как ты здесь очутился?

– Услышал, как разбилась чашка. – признался он.

– Потрясающе…

Она еще что-то хотела сказать, но ее тело конвульсивно сжалось. Марина Леонидовна все же успела отвернуть голову, прежде чем изо рта ударил фонтан. Сударев подождал, когда судорожные позывы закончатся, и хладнокровно умыл ее лицо снегом. Она отняла комок и стала есть.

– Прости меня, Сударь… Должно быть, выгляжу мерзко.

В другой раз он никогда бы не сказал того, о чем думал в тот момент.

– Вы красивая. – признался, еще не умея вслух выразить чувства. – Вы такая красивая…

Марина Леонидовна замерла на минуту, после чего трепыхнулась, попыталась встать на ноги, и только сейчас, обнаружив, что совершенно голая, прикрылась руками и волосами.

– Не смотри на меня. – приказала слабым голоском. – Впрочем, что теперь, уже видел…

Еще минут десять он держал Морену на коленях и согревал, как мог, прижимая к себе. Она же просунула руки под пальто, держалась за него и одновременно впитывала тепло. Газ наверняка уже выветрился, Сударев внес ее в домик и понял, что ему не поднять ее по крутой лестнице, руки уже отваливались. И она поняла это, не дала ему опозориться и уронить ношу – сама спустилась с рук и побрела по ступеням. Сударев поддерживал ее за талию и подталкивал вперед. В жилой комнате второго этажа он снова подхватил Морену на руки, отнес и, положив на кровать, набросил плед. Не для отогрева – чтобы больше не видеть обнаженного тела. Потом на всякий случай выдвинул на трубе задвижку, закрыл дверь и нагрев матрац на горячих кирпичах, укрыл им Марину Леонидовну. Она протяжно застонала, но уже от радости тепла, поймала его за руку и усадила рядом.

– Ты же и сам замерз… Руки ледяные.

И втащила их к себе под матрац. Руки и в самом деле так околели, что первую минуту он не чуял ничего, а потом заболели помороженные пальцы. Только минут через пять он ощутил, что его ладони лежат у нее на животе и с испугом их отдернул.

– Согрелись. – сказал он.

Сначала Морена попросила воды, потом чего-нибудь кислого, например, гранатового сока, который продавали в трехлитровых банках. Стояла глубокая ночь, магазины не работали, да и денег не было. Сударев натянул пальто, но выскочить на улицу не успел.

– Ты уходишь? – испугалась Морена и чуть привстала. – Не оставляй меня сегодня…

– Я за соком. – признался он.

– Где ты ночью возьмешь сок?

Опекунство над Аркашей непроизвольно заражало и самого опекуна: магазин на Стеклозаводе помещался в старом деревянном доме с большими окнами, высадил стекло и там…

Она будто мысли его прочла и впервые назвала по имени:

– Неужели ты бы украл, Алеша?

– Но вы же сока хотите…

Марина Леонидовна секунду подумала, поманила к себе, заставила присесть и стала гладить по волосам. Ему было приятно, однако он вывернулся из-под ее руки, поскольку так тети гладили маленьких детей. И она опять его услышала.

– Да, Сударь, ты совсем взрослый, мужчина… Пусть вся эта история будет нашим секретом, ладно?

– Какая история? – он подумал про магазин, который собирался подломить.

– Как я угорела. И вообще все, что сегодня случилось. Это наша страшная тайна!

Он уже испытывал состояние, когда общие секреты связывают, и даже роднят людей, но на тринадцатом году жизни относил это к ребячьим играм. И подумал, если Марина Леонидовна потребует клятвы, то значит, сама еще девчонка, но ее мучила жажда, и более всего хотелось кислого. Потом она вспомнила – где-то на кухне должна быть лимонная кислота! И верно, Сударев отыскал нужный пакетик среди специй, развел трехлитровую банку и стал поить жаждущую, придерживая ее маленькую и тяжелую голову, или точнее, лавину распущенных волос.

– Хочу еще! – просила она через минуту.

Две последние чашки она пила и смотрела на него снизу вверх, как благодарный ребенок.

– В приюте знают, куда ты пошел? – наконец-то спохватилась Морена.

– Нет…

– А искать не станут? Подумают, сбежал…

– До трех суток у нас считается самоволкой.

Она выпила еще одну чашку, и появился командирский голос.

– Постели матрац рядом с кроватью. Рано утром отпущу…

Сударев перетащил матрац от печи, положил в изголовье свернутое пальто, хорошо проветренный и натопленный домик нагревался быстро, печь все еще дышала жаром. Он выключил свет и лег, а она спустила руку и вновь погладила по волосам.

– Чашечка разбилась… Какой ты чуткий! Из тебя получится ясновидец. Или оракул.

Ее ослабленный голос и вялая еще рука зачаровывали, охватывали чувством наслаждения и неги, но он уже был взрослым, чтоб предаваться им, как в детстве.

– Зачем вы так сильно топите? – грубовато спросил Сударев.

В темноте он не видел глаз Марины Морены, однако почуял ее долгий взгляд – размышляла, что ответить.

– Чтоб можно было ходить нагишом. – вдруг сказала просто.

– Зачем?

– Для женщины это важно. Обнаженное тело дышит, снимается усталость… Ты же видел, рассматривал меня? Я же чувствовала… Ты впервые видел голую женщину?

– Нет, – честно признался он. – В детстве подглядывал…

– Это заметно по твоему поведению. – заключила Марина Леонидовна. – И что же тебя привлекло? Когда меня увидел? Только честно?

Сударев чуть не сказал того, о чем думал – почему у нее такие прекрасные волосы на голове, но их нет там, где у тети Лены была мохнашка. Не сказал, ибо сгорал при этом не от стыда – от терпкого, пьянящего чувства, испытывая онемение губ.

– Волосы. – однако же не соврал он. – Никогда не видел таких волос. Мне нравится, когда вы наказываете меня косой.

– Надо же, какой эстет. – слабо усмехнулась она. – Заметила, что нравится… А хочешь еще узнать, зачем я обнажаюсь?

Он промолчал, но учительница приходила в себя и начинала урок. Сударев замер, ибо ничего подобного услышать не ожидал.

– Чтобы почувствовать себя женщиной. Хотя бы в воображении. Я так мечтаю. Человек непременно должен мечтать, моделировать свое будущее. Вот я и представляю себя на ложе. Будто я лежу на тигровой шкуре. Древний замок, в зале горит камин. И тут входит он, мой рыцарь…

Далее она не захотела рисовать картину, и рука ее ослабла, оставшись в его волосах. Сударев подумал, заснула, однако по пальчикам Марины Леонидовны пробежал ток.

– Но мой рыцарь не приходит. Вместо замка вижу старый ветхий дом, обрушенную лепнину с позолотой, облезлую печь… И закуриваю сигарету. Давайте спать, Сударь! А мечтать я научу вас. Не просто мечтать – воссоздавать не реальную действительность. Чтоб мечты воплощались в жизнь.

Она коснулась лба, провела рукой по его лицу и будто сон ею навлекла. Сударев решил бодрствовать до утра, и тут уснул мгновенно, как по команде. Марина Леонидовна разбудила в шестом часу, и он помчался в приют, чтобы поспеть к подъему. Его отсутствие было замечено дежурным воспитателем, за воспитанниками вели жесткий контроль, опасались, что они бегают в поселок воровать, однако Сударев не состоял в списке склонных к кражам. И вместе с тем никак толком не мог объяснить, где проболтался всю ночь: сослаться, что был у девчонок в общежитии ПТУ, тоже не мог, возраст не позволял. В амурные дела начинали верить после пятнадцати лет. Поэтому было назначено целое следствие, Сударева заставили писать объяснительную, и тут его осенило, он написал коротко, что бродил под лунным небом и писал стихи, поскольку любит литературу – его читательское увлечение видели все.

Марина Леонидовна на занятия не пришла, ее уроки заменили, и сразу после школы Сударев примчался к ней, чтоб узнать о самочувствии. И тут застал картину, поразившую воображение не менее, чем когда увидел обнаженной свою учительницу: она сидела за кухонным столиком в компании с другим мужчиной! Они пили кофе, дружески болтали и соперник держал ее за запястье руки, при этом похотливо улыбаясь: рожа и глаза масленые! И давно знакомые – детский врач из поликлиники на Стеклозаводе, и фамилия у него – Спорыш. Он курировал приют, проводил осмотры, и когда объявляли карантин, приезжал ставить прививки от гриппа, кокетничал с воспитательницами и девчонками, которые уже учились в ПТУ, но жили в детдоме. Он носил черную бороду, длинные волосы и немного походил на средневекового рыцаря или священника, которые иногда приезжали в приют для осмотра монастырских построек. На нем бы смотрелись и боевые доспехи, и черная ряса, но Спорыш все время носил белый халат.

– Ты что хотел, Сударев? – холодно спросила Морена, поправляя свое сокровище, уложенное воротником на плечах.

Он и сказать-то в тот миг ничего не мог – горло заткнуло горящей медицинской ватой, развернулся у порога и исчез. Пока бежал в приют, сначала решил, что теперь никогда не придет к Марине Леонидовне, а ходить на ее уроки больше не будет – пусть хоть из школы выгоняют. Но после отбоя, когда лежал в своей келье и взирал на темный свод, пришла вполне мужская мысль отомстить сопернику. Вызвать на поединок и убить Спорыша, если он рыцарь: Сударев к тому времени начитался соответствующей литературы. Утром же понял, что турнир невозможен, и все потому, что ни врач, ни он меча или шпаги в руках не держали. Остается единственное – зарезать соперника бандитским способом, внезапно и из-за угла. И пусть тогда Морена плачет по нему…

Он перестал ходить на ее уроки, отсиживаясь в школьной мастерской, а после занятий часами вертелся возле поликлиники, пряча самодельный нож, выточенный из плоского напильника. Спорыш будто чуял, из поликлиники не выходил до сумерек, но и возле учительского домика не появлялся. Но однажды все же выскочил раздетым, в белом халате и авоськой на кулаке – в магазин бежал и удивительно – узнал Сударева, поэтому тот не успел вынуть нож, спрятанный под пальто.

– А ты молодец, Сударев! – вдруг похвалил. – Правильно действовал. Надо было еще натирать нашатырем виски и давать нюхать.

И умчался.

Иногда Сударев дежурил возле учительского домика, но она приходила домой неизвестно когда! Или уже были там, однако сидели тихо и не зажигали света. Фантазии рождали самые страшные картины, например, как они со Спорышем пьют кофе и курят возле печи, будучи оба обнаженными, и он задыхался от гнева. В приют Сударев возвращался поздно, опаздывая на ужин и питаясь хлебом, который тащил для него Аркаша. И вот неделю спустя после угарной ночи он пришел к монастырским воротам, и тут столкнулся с Мариной Леонидовной, шедшей в сопровождении дежурной.

– Послушайте, Сударь! – воскликнула Морена. – Где вы пропадаете? Я уже подумала, заболел…

– Говорю же, здоров он. – подтвердила воспитательница. – Ну, если разве что с головой не в порядке. Здоровый уже, а балбес.

Убегать было поздно, да и не солидно.

– Проводи меня, Сударев. – заявила учительница. – По пути поговорим.

И он пошел за ней, словно привязанный, внутренне сопротивляясь насилию, но больше негодуя на себя, что повинуется, несмотря на ее измену.

– Значит, так, Сударев. – заговорила Марина Леонидовна, когда отошли от ворот приюта. – У меня появилась мысль усыновить тебя. Я написала заявление, собрала документы, но мне отказали. Потому что я одинока, не позволяет возраст и жилищные условия.

Сударев отчего-то пошел зигзагами и начал запинаться. Морена же видя это, подхватила его под руку, как обычно ходят взрослые пары.

– Но мне предложили вариант – опеку. – продолжала она. – Это по сути то же усыновление, только ты сохраняешь фамилию, пенсион и право на получение жилья. Соглашайтесь, Сударь. Я буду вас опекать! А вы меня. Потому что слово «опека» в русском языке означает, что мы станем печься друг о друге. То есть, согревать, потому что слово «печься» происходит от печи.

У Сударева закружилась голова, будто он надышался угарным газом…

8

Аркаша не выходил из комнаты усопшего примерно третий час: Анна ориентировалась по внутреннему ощущению времени, поскольку все часы, бывшие в доме, были остановлены или встали сами, как в телефоне. Она знала, в чем он признается, за что вымаливает прощение и не торопила. Все его слабости и привычки, в том числе, подлые, например, соблазнять и уводить жен у своих приятелей, ей были известны – Сударев ничего от нее не таил, давно перешагнув все пороги секретности собственной жизни и своего окружения. Анна сразу же почуяла, что Аркаша, или точнее, Арканя – так его звал профессор, вкладывая саркастический оттенок, нацелился на нее. Заполучить молодую жену самого Сударева, точнее, теперь вдову, а вместе с ней некоторые документальные материалы и профессорский Фонд, для скандального писателя было верхом престижа и способом сохранить лицо. Так она считала.

Анна знала все о лауреате госпремии, и даже теперь имела в своих руках уничтожающие Аркашу, доказательства – компромат, запертый в несгораемый сейф. К Судареву он попал случайно. Однажды в Литинститут пришла пожилая дама, некогда служившая при штабе армии в Афганистане простой машинисткой. И вот ее знакомый офицер-политработник однажды принес рукопись романа, чтобы напечатать в трех экземплярах. Все это делалось в тайне от командования, машинистка печатала по ночам и частями выносила из штаба, передавала офицеру. Оставалось добить всего десяток страниц, но во время рейда по кишлакам капитан погиб. Передать рукопись было некому, литературные увлечения офицеров не приветствовались. Машинистка оставила ее у себя, в надежде, что кто-нибудь ее потребует, потом привезла в Союз, и здесь уже просто о ней забыла. И вот недавно разбирала завалы на антресолях, выбрасывала хлам и нашла. Ей посоветовали отнести рукопись в Союз Писателей, но там ее даже не прочли, поскольку тема афгана давно стала не актуальна, а имя офицера никому не известно. Машинистку отослали к критику Судареву, который сам был афганцем и дорожил любыми воспоминаниями о войне.

Получив таким образом подлинник «Афганского прыжка», профессор так и не решил, что с ним сделать – спалить, чтобы следов не осталось, или сохранить для потомков. Аркаша с повинной не приходил, кражу пулеметной ленты по прежнему отрицал. То есть, не готов был даже к малому покаянию, а значит, придется пока хранить. В любой момент Сударев мог развенчать лауреата, смешать его с грязью, но не делал этого. И не только потому, что их связывало детдомовское прошлое и война в Афгане; профессор признавал Аркашу, как крупного литератора и уважал по одной причине – за его талант. Для доказательства своего авторства он переписал от руки весь роман, кое-что в нем изменил, и научился литературному ремеслу – переносить свои мысли на бумагу, а потом пришло и художественное виденье. Он как Прометей, украл у богов гаснущий огонь, принес его на землю, раздул, оживил своим топливом и научился блестяще им управлять.

Анна разделяла профессорское отношение к нему и, в общем-то, готова была отдать себя на захват, завоевание – по крайней мере, имитировать это, дабы впоследствии служить несомненному таланту. Роман «Земля Обетованная», за который автора посадили в тюрьму и грозились зарезать, она ставила выше всех других, считала его новым жанром, вмещающим в себя приключенческую, авантюрную, сатирическую прозу. Она слышала гомерический хохот Аркаши над попытками протащить и пристроить идеологию дикого азиатского и иудейского средневековья в двадцатом веке. И все для того, чтобы влиять на политику, манипулировать умами, а в сухом остатке – управлять мировым капиталом. Готовая к печати монография Анны лежала в том же несгораемом сейфе, спрятанная по совету профессора: аспирантку тут же бы посадили или зарезали.

Отношение Сударева к приютскому воспитаннику она приняла, как посмертное завещание. Известный писатель обязан был избавиться от прошлых грехов, пройти чистилище, ибо служить можно только человеку открытому и непорочному. Анна не собиралась его шантажировать, подавлять волю, либо получать какие-то дивиденты, располагая убийственным компроматом; она мыслила служить таланту, поскольку считала, что роль женщины в этом случае только беззаветное служение, и тогда появляется смысл жизни. И литературный критик, тоже служение, но в виде щуки в пруду, чтоб карась не дремал, и Анна совмещала в себе два этих качества. Потому что высшим служением являлся писательский дар, редкое, уникальное состояние чувств и разума человека, способного из самого подручного, общеупотребительного материала – слова, творить шедевры и понуждать читателя над вымыслом обливаться слезами. А значит, чистить, омывать души людей.

Профессор считал даже воровское прошлое своего подопечного одной из причин талантливости, дескать, ничто не проходит даром, писателю, как тому подлецу, все к лицу и на пользу. У них, мол, накопительное мышление и привычка тащить к себе всякий хлам, чтобы потом реализовать в прозе с неожиданным ракурсом. Однако вместе с тем принуждал Аркашу к покаянию, поскольку видел свою задачу критика – чистить совесть писателя.

Анна терпеливо выжидала конца исповеди, и даже к двери спальни не подходила. Давно бы должно наступить утро, однако за окнами стоял беспросветный осенний мрак и сказывалась бессонная ночь потрясений – накатывала усталость, и она прилегла на диван в передней. И тут вдруг заворчала и залаяла овчарка, но как-то сдержанно, боязливо получив в ответ заковыристый мат – мужской прокуренный голос звучал глухо и сурово.

Спустя минуту в дверь постучали ногой.

– Ну вы чего? Спите, что ли?

– Кто там? – Анна подошла к двери.

– Сто грамм! Открывай!

– Вам кого?

– Подкидыш здесь живет? – опять постучали ногой. – Сударев? Который доктор филологических наук?

Аспирантка открыла дверь и отступила – вместо мужика вошла рыжеволосая яркая тетка в мокром плаще и двумя сумками. Поставила их у порога и перевела дух.

– Таксист, змееныш, высадил в начале улицы! – басом пожаловалась она. – Грязно, говорит… А ты Марина?

– Нет, меня зовут Анна. – представилась она.

– А ты кто? – спросила тетка с подозрением.

– Аспирантка…

– Я подумала, невеста… Где сам-то Подкидыш? Дрыхнет, что ли?

– Алексей Алексеевич умер. – сообщила аспирантка. – Вы же к нему приехали?

– Как – умер? – задорно хохотнула тетка. – Собрался жениться и умер? Переусердствовал, что ли?… Написал, позвал на свадьбу в кои-то веки… Шутишь, что ли, аспирантка?

– Наверное вы – Лида? – спросила Анна.

– Лида, сестрица Сударева. – задор ее медленно угасал. – Правда, умер?… А где его невеста, Марина?

– Не знаю…

– И не было?

– Пока не было.

Влажные рыжие волосы на голове у нее почему-то зашевелились, хотя движения воздуха не ощущалось.

– Не пойму, причем здесь свадьба? – тупо спросила тетка.

– Наверное, это аллегория. – объяснила Анна. – Смерть тоже будто женитьба. Он готовился… Снимайте плащ и проходите, он здесь лежит.

– Вот это да! – огрузла Лида. – Ехала на свадьбу, подарки везла… От чего умер-то? Болел?

– Не болел, работал…

– Ты-то кто ему?

– Гражданская жена, его аспирантка.

Лида и вовсе опешила.

– Кто же тогда Марина Леонидовна? Невеста?.. Так расписал…

– Марина Леонидовна его вечная невеста. – туманно отозвалась Анна. – Учительница.

– Ой, тупая стала, – пожаловалась Лида. – Ничего не понимаю… Ну, показывай, где? Пока сама не увижу – не поверю.

Она сняла плащ, посмотрела на замызганные сапоги и разулась. Но вдруг села на диван и пригладила волосы.

– Как же так?… Ехала, радовалась, и на тебе.

– Я тоже не могу привыкнуть к мысли. – поддержала Анна. – Вы посидите пока, возле тела сейчас мужчина… В общем, прощается.

У Лиды был не только мужской голос, но и характер: заплакала молча, по щекам потекли обильные слезы. Несмотря на развязанное поведение, одета была аккуратно, даже красиво – все-таки на свадьбу наряжалась, и даже значок прикрепила к платью, «Заслуженный учитель»…

Аркаша по прежнему не выходил, и ждать было утомительно.

– Ладно. – заключила сестрица. – Рано реветь. Пойду посмотрю сначала. Так покойников боюсь… Куда идти?

Анна указала на дверь спальни и пошла следом. Лида резко отворила дверь, вошла и через несколько секунд вышла задом.

– Там два покойника! И старушка…

Коротко стриженные волосы при этом встали дыбом, образовав ореол. Аспирантка вбежала в комнату: рядом с кроватью, где был Сударев, на полу лежал Аркадий Дмитриевич. В позе покойного, бледный, с синюшными губами и даже руки сложены на груди. Бабушка по прежнему сидела на стуле и будто ничего не замечала, погрузившись в чтение – слышался лишь ее бубнящий распевный голосок.

Анна присела возле Аркаши, пытаясь определить, дышит ли, и не смогла. Сзади крадущимся шагом подошла Лида.

– Сударева узнаю, а это кто? Лицо вроде, знакомое…

– Аркадий Ерофеич, писатель…

– Ерофеич? – охнула та. – Сам Аркадий Ерофеич?… А что он тут делает?

– Тоже приехал на свадьбу. – трагично проговорила Анна. – В приюте были вместе. Потом в армии…

– Надо же, не знала, – обреченно сказала Лида. – У меня все книги его есть! До дыр зачитаны…

Аспирантка склонилась к Аркадию Дмитриевичу.

– Что тут произошло? – спросила со страхом, готовая запаниковать. – Почему он так лежит?!…

Спрашивала у бабушки, но та, видимо еще глуховатая, продолжала увлеченно читать, близоруко склонившись над книгой.

– Он вроде бы пьяный, спит. – Лида принюхалась. – Точно, перегаром разит…

– Он же не дышит! И я ничего не чую…

– Потому что с алкашами не жила…

И указала на пустую бутылку у спинки кровати.

Аспирантка склонилась ниже и услышала дыхание! Потом и заметила его: у крупного, с горбинкой, носа, которым он кичился, когда уезжал в Израиль, слегка раздувались крылья. Анна потрогала лицо, пощупала пульс и пошлепала ладонью по щеками. Аркаша сонно помотал головой и всхрапнул, чем вызвал у нее приступ ярости.

– Как вам не стыдно! Вы что тут делали?

И уже влепила пощечину с оттяжкой.

Аркаша сел, похлопал глазами, слепо таращась перед собой и никого не узнавая.

– Ты что дерешься? – обидчиво спросил.

– И правда! – Лида отпрянула. – Сам Аркадий Ерофеич!

– Сам! – подтвердила Анна. – Во всей красе!

Лида мгновенно справилась с чувствами и встала на защиту.

– Разве так можно? Это же знаменитый писатель! А ты его по морде? То есть, по лицу!

Анна будто не услышала, встряхнула Аркашу так, что мотнулась голова.

– А вы покаялись перед профессором?

– Как же! Все обсудили, обмозговали. – тот самодовольно потянулся. – Бутылку допили… В общем, он велел открыть сейф и выдать мне рукопись. Вместе со всеми документами.

Глаза у Лиды налились зеленым светом восторга, аспирантка же выгнулась, как кошка.

– Это каким же образом он велел, если мертв?

Сказала так, и только сейчас осознала, что Сударев перестал ей оказывать тайные знаки внимания. Точнее, Анна перестала их чувствовать – ни разу не тронул ягодиц, не овеял едва слышным ветерком прикосновения. Словно удалился, перестал отвечать на ее присутствие, слова, желание и помертвел.

Аркаша наконец-то поднялся и посмотрел с ухмылкой.

– Кто мертв? Сударев? Да ладно тебе, говорил же, прикидывается. Точнее, мечтает.

– Он что, вставал?…

– Вставал, ходил… Даже водку пили вместе, из одного горлышка.

– Врачи же сказали, мозг умер?

Аркашу поколачивало.

– Он встает. Когда приходят близкие. Самые близкие ему люди. Так что я прощен и реабилитирован. Выдавай мне рукопись, и я поехал. Не бойся, тебя возьму с собой. Сударев сказал – отдает в услужение. Первый раз не украду – приму, как подарок.

– А рожа не треснет? – грубо спросила она, показывая, что владеет всеми формами художественного слова.

– Рукопись отдавай! – потребовал он.

– Ключа нет. – сказала она первое, что пришло в затуманенную голову. – Что вы тут мне сочиняете?… Вставал, ходил… У вас галлюцинации. Белая горячка!

– Ты же верила, он жив? В сомати впал, саргофак… А что сейчас? Вся вера вышла?

– Пока профессор не встанет и не скажет выдать. – отчеканила Анна. – Вы ничего не получите!

– Тогда зачем я тут два часа распинался? – возмутился Аркаша. – Как на Голгофе!.. И что мне теперь делать?

Она будто пригвоздила его:

– Ждать воскрешения профессора!

Он с похмельной тупостью поплелся из спальни, Лида проводила его восторженным и одновременно возмущенным взглядом.

– Любовник он тебе, что ли? – спросила шепотом. – Как ты с ним круто!

– Да что вы!… Я вижу его второй раз в жизни.

– Почему тогда так обращаешься? Какое право имеешь?!

– Прошу вас, не кричите. – так же шепотом сказала Анна. – Ерофеич заслужил, имею право…

– Ты что мне рот затыкаешь?

– Мы же возле покойного…

Сестрица наконец-то вспомнила и склонилась над Сударевым.

– Лежит, как живой… Будто спит. Нет, точно спит! Я же помню его лицо…

– Справку о смерти выдали…

Лида уставилась на старушку, прислушалась к невнятному говорку.

– А бабка – кто?

– Начетчица.

– Из церкви, что ли? Отпевает?

– Отчитывает…

– Значит, мертвый?

Анна промолчала про состояние сомати.

– Две бригады врачей констатировали смерть.

– А что же Ерофеич говорит? – вскинулась Лида и кивнула на дверь. – Он же видел!…

– Врет, не верю ему! Пьяный же был…

– Как можно не верить писателю? Даже пьяному? Живому классику, можно сказать? В одиннадцатом классе сочинение пишут по его роману «Афганский прыжок». Выражение русского характера… Но «Земля обетованная» я тебе скажу! Там про такую любовь! Читаешь и дрожишь – сейчас зарежут…

Анна причесала рукой слегка растрепавшиеся волосы Сударева.

– Лида, вы же ничего о нем не знаете… Ерофеич вор и плут! Но не хочет покаяться. Хотя бы перед светлой памятью профессора.

– Ну, не знаю! – сестрица показывала характер. – Я историю преподаю, но в литературе тоже разбираюсь. Ерофеич – талантливейший прозаик!

– Кто же спорит? И одновременно жулик и воришка. Он же Сударева чуть не погубил! Украл у него патроны, когда тот остался прикрывать отступление…

– Да я читала повесть! «Лента» называется…

– Там вранье! Написал, чтоб оправдаться.

Лида подозрительно сузила свет зеленых глаз.

– Почему же Сударев мне ничего не говорил? Что воевали вместе? А мы с ним встречались. Когда в госпитале лежал, и потом… Это он надоумил прочитать «Афганский прыжок». Чтоб я понимала, где он был и что делал. И фамилию тогда назвал – Ерофеич. Еще пошутил, мол, так водка называется…

Анна сдаваться не собиралась.

– Он украл этот роман. – сказала прямо. – Самым бессовестным образом.

– Погоди, как можно украсть роман? – ведьминский взор Лиды разгорался. – Это же не кошелек! Не буханка хлеба. Украсть и присвоить?

– Знаете, что такое мародерство?

– Знаю!

– Так вот ваш любимый писатель стащил «Афганский прыжок», как стаскивают шинель с убитого.

Лида чуть не задохнулась.

– Да как это можно? Ты что болтаешь? И вообще, ты кто такая? Как здесь появилась? Чтоб всех судить?…

– Аспирантка. – отозвалась Анна. – Гражданская жена профессора. Ну или просто его женщина. Я служила Алексею Алексеевичу, была самым близким человеком…

– Кем служила? И как служила? – с прямым намеком спросила Лида. – Близкая она!… Да самый близкий человек ему – я! Можно сказать, своей грудью вскормила.

– Он рассказывал…

– Что?… Как я грудь ему давала?

– И не только. – призналась Анна. – Про многие детские секреты. Профессор был всегда откровенным. Он говорил, моя открытость лучшая защита. Я вообще считаю его святым. И перед ним можно покаяться, как перед иконой…

– Как ты сладко поешь! – прервала она. – Что же он про тебя ни слова не написал? А говорил о невесте, Марине Леонидовне?

– Значит ему так было нужно…

Лида уже готова была вцепиться ей в волосы.

– Покорная такая? Да?… Овечка? Соблазнила Сударева! Вползла к нему запазуху, змея! И теперь думаешь, тебе позволят порочить живых классиков? Вот выкуси! Мы тоже в литературе кое-что понимаем.

Анна чувствовала ее таранную силу, но сделала попытку хоть как-нибудь вразумить.

– Не порочить, привести к покаянию, к очищению. Этого хотел профессор!… И давайте не будем ссориться возле его тела. Мы вон бабушке читать мешаем.

Но остановить девятый вал ее сурового нрава оказалось невозможно.

– Ну ты и стерва! – с привычной скандальной яростью выдохнула Лида. – А ну, пошла отсюда! Я тут быстро порядок наведу!

И вытолкала из спальни.

Анна не сопротивлялась, понимая, что Лида делает все это из-за сильного стресса: ехала на свадьбу, а тут свалилось такое. Психика же у нее не устойчивая, всю жизнь в школе проработала и с алкоголиками жила – понять можно было. Обида, конечно, чувствовалась, появилась даже мысль уйти туда, откуда пришла – в общежитие литинститута на Добролюбова. Пусть сестрица тут порядок наводит… Но вышла в переднюю, где на диване сидел Аркаша, и уходить отказалась – не исполнила профессорского завета. Писатель сидел глубоко несчастным, поджав живот, и часто вздрагивал, ассиметрия лица была такой, что рот съехал на бок. Анна присела на другой край дивана.