Текст книги "Ведьмино отродье"

Глава пятнадцатая
УРВАН

А время шло. На Летний Поворот, то есть на самый длинный день в году, в Дымске было гуляние. Но это только одним было гуляние, пьянь и кураж, а другим держи ухо востро! Рыжий расставил стражу по постам, весь день был на стопах, умаялся. Но все равно было лихо, нескучно! Ну а потом, после гуляния, всё вскоре опять пошло по-старому: князь тайно уехал на юг и все дела свалил на Рыжего, и тот опять один по целыми дням судил, рядил и составлял «известия». Раз в месяц приходили письма от Юю. Потом вернулся князь и опять только и знал, что говорить о приисках да о будущем походе. Рыжий слушал вполуха, помалкивал. А по ночам ему снился Лягаш. А однажды снились даже Выселки – они бежали косогором, а он бежал первым, кричал, ему было лихо и радостно, он думал, это наяву. А проснулся и сразу с досадой подумал, что это ему только привиделось, и он не в Лесу, а по-прежнему в Дымске, на улице шел дождь, начинало светать. И он лежал, не шевелясь, и хмуро улыбался, думал: бежал, на четырех – приснится же такое! Да разве первый воевода бегает? Да он же только выйдет на крыльцо и ему сразу подают каталку! Зимой – волокушу. Эх, р-ра, в тоске подумал Рыжий, так и ходить скоро разучишься, не то что бегать. И он закрыл глаза, просто лежал, тяжко вздыхал. И так с ним случалось все чаще и чаще.

А время шло себе и шло, и вот и лето кончилось. На Первый Желтый Лист был, как всегда, Великий Смотр. К нему крепко готовились. Еще за две недели до него во все уделы послали гонцов. И начали съезжаться воеводы. Они тянулись в Дымск кто в лодках по реке, кто берегом на крашеных, увешанных висюльками каталках. Все как один они были холеные, надменные, и ехали они неспешно, важно, с холопами и няньками, узлами всякого добра и снеди, под бубенцы и гиканье, пыль, топот, скрип. И каждого из них сопровождал отряд личной охраны – два, три десятка лучших, но удельных. Удельных лучших отводили на Пустырь, туда, где летние землянки. Там их определяли на постой, там их кормили, угощали брагой. А воевод вели, как это называлось, пред грозные очи, то есть в княжий терем в княжью трапезную, к князю.

Там их встречали тишина и полумрак, потому что все окна были плотно занавешены, и длинный пустой стол, а в его дальнем конце, во главе, на высокой скамье сидел князь, а рядом с ним, но чуть пониже, сидел Рыжий. Вот туда и входил воевода, следом за ним чернь вносила подарки. Потом чернь уходила, а воевода оставался. Князь на подарки не смотрел, садиться тоже не велел, а только, вдоволь насмотревшись на вошедшего, вдруг говорил:

– Кость в пасть!

– В пасть, – отвечал удельный, – в пасть.

И после кто из них сопел, кто щурился, а кто даже зевал. Но, это сразу чуялось, они все как один очень сильно робели. А князь не угрожал и не рычал, как в мастерских, а начинал издалека. Сперва он расспрашивал о близких, о дороге. Потом о податях, о слухах, о границе. Удельный отвечал как только можно подробнее. Князь улыбался и кивал. А после, обернувшись к Рыжему, вдруг очень строго приказывал:

– А огласи-ка нам «известие»!

И Рыжий доставал из сундука густо исписанный листок, неспешно расправлял его…

«Известия»! Кроме Приемного Крыльца в княжьем тереме был еще и так называемый черный ход. И там, обычно по ночам, толпились ходоки – точнее, бегуны – со всей Равнины. Рыжий спускался к ним, уточнял, кто откуда, а после отводил их по одному в укромный закуток и уже там, с глазу на глаз, расспрашивал подробнее, записывал, то есть сводил в «известия»… И вот теперь он их читал. Скажем, такое: Замайск, воевода-ответчик Всезнай. По свинам в том Замайске так: сокрыли молодняк в полтысячи голов и, закоптив, свезли в Фурляндию и продали, а прибыль поделили. Прибыль ушла мимо казны. Кроме того в Замайске же змеиных кож в этом году было украдено столько и столько. Также железа… Также юфти… Также рыбы… Или Горелов, воевода Растерзай. Здесь деготь… Так, еще дрова… Так, еще так… Глухов: ответчик Душила. Ну, здесь куда ни кинь: мед, сало, деготь, ягоды, грибы… Всего не перечесть! Или Столбовск – там тоже самое! Такой же и Копытов. Такой же Погорельск. И так же все остальные уделы, какой ни возьми! Воровство, воровство, воровство – везде все одинаково!

А вот тамошние воеводы, эти вели себя по-разному: одни кричали, что это напраслина, другие же сразу во всем признавались и каялись, и клялись, что такого больше никогда не повторится. Тем, кто покаялся, князь набавлял «урок». А тех, кто упорствовал, опять расспрашивал, уже куда настойчивей, с пристрастием, ловил-таки на лжи и тоже набавлял урок, но уже вдвое. Один только Костярь, столбовский воевода, отвертелся. Тогда князь побратался с ним и приказал, чтобы ходока-облыжника нашли и взяли под ребро. За ходоком побежали…

И тут как раз было доложено: на Первом Дереве сорвался Первый Лист и все воеводы уже в сборе. И на ухо добавлено: только один Урван, хвостовский, так и не явился, вместо него прибыл гонец и доложил, что Урван ранен на охоте, не может встать и шлет князю поклон – нижайший. Князь, помолчав, сказал:

– Как жаль. Да, очень жаль, что его нет. Ну да и ладно!

И повелел немедля начинать. Сходили на Гору и подожгли Дары. Потом был смотр на Пустыре. Бил барабан, выли рога, пять сотен бравых молодцов сперва маршировали, пели, а после, разделившись надвое, схватились. Бой был хоть и потешный, но очень хорош. Народ, толпившийся вокруг, жадно глазел на это и то и дело орал:

– Бей! Бей!

И было ликование – всеобщее. Князь похвалил войско за рвение, роздал особо отличившимся награды, а тех, кого в бою наоборот сильно помяли, а то и порвали, князь велел гнать с глаз долой. Тем, кто остался, был дан пир, потом, на следующий день, была охота на Лугу, а после снова пир. Потом, уже на третий день, сразу с утра и уже натощак, они опять маршировали, пели, а после, прямо с Пустыря, так им велено, они разошлись и разъехались. Потом еще два дня князь просидел, закрывшись у себя, а после вышел и сказал:

– Езжай и разберись.

Рыжий не спрашивал, куда, потому что это и так было понятно: конечно же, в Хвостов, к Урвану, ведь только он один остался неосмотренным. И если бы кто другой посмел не явиться, так Рыжий, взяв с собой дружину, теперь пошел бы на него и поучил бы, и потешился, и лучшие бы тоже на славу потешились! А так Урван есть Урван, с ним лучше быть поосторожнее. И Рыжий, никого с собой не кликнув, один сошел с крыльца, сел на каталку, поехал на пристань, там взял обычную долбленку да пару обычных гребцов, и отчалил.

Дорога на Хвостов была неблизкая. Вначале поднимались по Голубе, потом свернули в Старую Протоку, потом на Млынку, потом на Листвянку, и только к вечеру второго дня наконец добрались до Столбовска. Столбовск – угрюмый, пыльный городишко. Костярь с опаской встретил Рыжего, молчал, вздыхал. Зато потом, когда узнал, что едут не к нему, сразу повеселел. Сходили в баню, пировали. А утром Рыжий снова отправился в путь, только теперь уже по суше. Да по какой еще сухой! Пять дней они скрипели по степи. Порой, не выдержав, Рыжий вставал с каталки и шел рядом с тягунами, смотрел по сторонам и морщился. Еще бы! Ведь вокруг была одна пожухлая трава – до горизонта!

Но вот, наконец, показался Хвостов – последний, порубежный город. За ним начинались Пески, а дальше, за песками, лежал Мэг, то есть уже совсем чужая сторона, или, как о нем говорили в костярнях, лжа иноземная, искус. Но это было где-то там, за дальней, недоступной далью. А здесь, остановившись на холме, Рыжий, прищурившись, смотрел на город и отмечал про себя, что укрепления, то есть вал, башни и тын, были хорошо досмотрены, исправны. И городские крыши были не пожухлые, а ярко-желтые, что означало, что они совсем недавно обновленные, солома на них еще свежая. И тишина была над городом. Рыжий принюхался и с удивлением отметил: и воздух чист, без копоти. Рыжий еще немного постоял, посмотрел, помолчал, потом вернулся к тягунам.

– Порс! – приказал.

Тягуны понесли. В настежь распахнутых городских воротах совсем никого не было. Въезжай – не хочу, гневно подумал Рыжий, ну ладно, и стал опять смотреть по сторонам… И к своему еще большему удивлению нигде не видел ни луж, ни мусора, а только деревья, стоявшие ровными рядами вдоль такой же ровной улицы. И еще колодцы под навесами, при каждом была кружка на цепи. И цветники под окнами. Прохожие, заслышав стук колес, сходили в сторону и исподлобья смотрели на проезжающую мимо них каталку. Рыжий, сидевший в ней, был очень мрачен. Скорей бы, думал он, доехать!

И вот, наконец, из-за последнего поворота показалась центральная площадь, а за ней так называемый удельный дворец. Он был несколько пониже княжьего, да и крыльцо у него было поуже. А на крыльце уже стоял носатый, голенастый, остроухий, в богатом боевом ремне сам воевода Урван. А рядом с ним… Как ее бишь? Да, это Ластия, его жена, вспомнил Рыжий, а это их трое сыновей мал мала меньше. Урван – это родной княжий племянник, то есть его единственный наследник. Лжец, тут же вспомнил Рыжий, говорун, наглец…

А дальше он додумать не успел.

– Ждем! Ждем! – вскричал Урван. – Наслышаны. Давно!

И поспешил с крыльца. Рыжий спрыгнул с каталки. Они обнялись, побратались. Потом Урван, немного отступив, сказал:

– Вот ты какой! Зубаст! А говорили, будто в бабушку. Врут болтуны. Врут, как всегда! – и весело, беззлобно засмеялся.

Рыжий, опомнившись, хотел было хоть что-нибудь сказать, хоть как-нибудь представиться, но не успел. Урван, опять обняв его, начал спрашивать о дяде, о столице. Рыжий пытался ему отвечать, но он и теперь не успевал, потому что Урван без остановки спрашивал да спрашивал, перебивал, и, наконец, будто опомнившись, сказал:

– Э, чего это я?! Ты же с дороги. Пойдем!

И сразу потащил его вслед за собой. Вдвоем они взошли по лестнице. Там, на верху, Урван представил Рыжему Ластию и сыновей. Ластия приветствовала Рыжего сухо, а дети смотрели на него с любопытством, но молчали. Рыжий им сдержанно, манерно поклонился. Урван потащил его дальше. Они прошли в гостиную. Стол был уже накрыт, слуги сновали взад-вперед, возле окна стоял хор певунов. Хозяева и гость расселись: Урван с семьей по одну сторону, а Рыжий, один, по другую. И только сел, как Урован уже встал, поднял чашу, сказал:

– За дядю! Долгих ему лет!

Потом – всё так же скоро, делово – был тост за гостя, потом за Равнину. Урван и Рыжий пили гром-шипучее, жена – наливку, скромно, по глотку, а дети – сок, без всякой меры. Закусок было множество и всяких, самых разных, но под шипучее закуска не идет, и Рыжий почти не закусывал. Зато на сладкое подали дыни – большие, сочные, душистые. Урван брал нож и резал. Дыни лопались. И Рыжий ел их, ел! Хор тихо напевал застольную, дети шушукались, толкались, жена Урвана, опустив глаза, водила когтем по столу…

А сам Урван – тот говорил и говорил без остановки. Сперва он рассказал о том, какой здесь был весной пожар и как он со своими лучшими тушил его, весь обгорел, потом об урожае дынь – Хвостов, кстати сказать, всегда был славен дынями, – потом о пасеке, он пасеку любил и сам ходил за пчелами.

– Вот, – говорил Урван, – ты, знаю, не поверишь, но пчелы, я тебе скажу, ведь не глупее нас! Вот подхожу я к домику, снимаю дымокур…

И долго и с азартом объяснял, как пчелы льнут к нему, и как он их, не всех, конечно, но почти всех различает, и как они к нему летят по именам или на свист. Рыжий молчал, терпел весь этот вздор и прикрывал лапой зевоту. Урван, лениво думал он, хитрец и лжец. А Ластия ему во всем верна. И хороша, это уже от себя подумал Рыжий, но тут же додумал, что это его не касается.

И Ластия почти что сразу поднялась и, извинившись, увела детей. Урван замолчал, задумался. Рыжий откашлялся, сел поудобнее, подумал, что теперь пора и к делу, и только было открыл рот…

– А что, – спросил Урван, – может, и нам пройтись? Ведь засиделись!

Рыжий поморщился, но согласился.

Они сошли во двор, прошли по палисаднику – Урван не удержался и сказал, что у него здесь и зимой и летом всегда полно цветов, они, дескать, морозов не боятся, – затем спустились к заповедному пруду. Там вдоль всего ближнего берега на одинаковых лавочках сидели с одинаковыми удочками местные рыбаки. А дальше, на воде, плыли два лебедя и целовались.

– Вот, – с гордостью сказал Урван, – здесь мы разводим соленых ершей. Их после только малость подсушить – и готово. А вон там моя пасека. Вон, видишь, домики? А там, если еще левей, в низине, хочу грибы посеять. Как думаешь, взойдут?

Рыжий молчал. Они пошли по улицам. Хвостов был город небольшой – три улицы, четыре переулка, площадь. Урван знал всех жильцов по именам, поэтому если где кто сидел у калитки, он того обязательно приветствовал и тот сразу вставал и кланялся, Урван кивал ему в ответ, поглядывал на дом, досмотрен ли, исправен ли, в порядке ли. И все были в порядке, все досмотрены, все как один побелены, ухожены, на всех солома свежая, пушистая…

И вдруг Рыжий невольно замер. Ну, еще бы! Прямо перед ним стоял высокий трехэтажный дом под ярко-красной крышей. То есть все крыши вокруг были желтые, а эта была вдруг красная! Потому что все были крыты соломой, а эта… Рыжий присмотрелся… была крыта красными лепешками из обожженной глины. Иноземная затея, сразу ясно! Так же и крыльцо там было необычное – крашеное в клеточку. А на крыльце, в дверях, сидел дозорный в бронзовой попонке. Крепка она, гневно подумал Рыжий, такую, говорят, бить – не пробить. Рыжий сжал челюсти, нахмурился.

– Зайдем? – спросил Урван.

– Нет-нет! – ответил Рыжий. – Хва. Я устал.

– Тогда – домой.

Они пошли обратно. Рыжий дважды мельком оглянулся и вспомнил слова князя о том, что дом с красной крышей – это мэгское торговое подворье. Туда съезжаются купцы из Мэга. Ну, и все остальные, откуда бы они только ни были: Харлистат, Фурляндия, Тернтерц… А в Дымск и глубинные уделы им хода нет, так принято от веку, и поэтому здесь, у Урвана, все эти иноземцы разгружаются, здесь и торгуют – только оптом и только с державой. И здесь же они платят подати – между прочим, немалые. Вот почему Хвостов такой ухоженный и сытый – потому что Урван сам заправляет всей этой торговлей и сам же всё с неё стрижет. Хотя купцов, честно сказать, здесь иногда по целым месяцам ни одного не бывает. Они говорят, что им здесь торговать невыгодно. Ну, что, сердито думал дальше Рыжий, может, им и вправду невыгодно, а зато эти, хвостовские, вон как на этой невыгоде поразжирели! Ох, лжа здесь, видно, развелась! Ох и пустила корни! Ох, надо бы уже это пресечь, подумал Рыжий уже совсем гневно…

Но тут же спохватился и уже осторожно подумал, что это так, не к делу, не для того он сюда прислан, и поэтому как он об этом молчал раньше, так и будет молчать дальше! И так и шли они молча по городу. Когда же они подошли обратно к Урвановому дворцу, то урвановы дети, игравшие в лунку, тотчас вскочили и с радостными криками бросились к отцу. Но тот им строго приказал:

– Нельзя! Мы заняты.

Дети остались на крыльце, а взрослые поднялись в кабинет – так называлась горница, в которой Урван занимался делами. Вид кабинета был довольно простой: стол, табуреты и пуфарь, то есть тюфяк на тонких ножках, в углу сундук с отчетами, и это всё.

Нет, не совсем! Потому что над столом еще висела странная картина в золоченой раме. На той картине была изображена темно-зеленая река без берегов, и там из воды в разных местах выглядывали всякие нелепые чудовища, а посреди был помещен – не круг и не яйцо, а нечто среднее, слегка продолговатое – такой пятнистый, разноцветный остров. На этих пятнах, почему-то вкривь и вкось, к тому же разным почерком, были начертаны названия: Равнина, Мэг, Даляния, Тернтерц, Ганьбэй, Фурляндия…

Урван, скосившись на картину, едва заметно улыбнулся и сказал:

– Садись, поговорим. Ведь ты, я так понимаю, по срочному делу, от дяди.

Рыжий с опаской опустился на пуфарь, но тот выдержал его, не развалился. Урван тем временем открыл сундук и зашуршал в нем отчетами. Рыжий, воспользовавшись временной заминкой, опять посмотрел на картину. Она, и это сразу чуялось, висела здесь очень неспроста. И этот остров, на куски разделенный и по-разному раскрашенный, он тоже с большим умыслом. Да, именно, разделенный. Мэг – красный, как мясная часть, Тернтерц – как кость… А Равнина – совсем как трава. Почему?

– Ну вот, смотри, – сказал Урван и вывалил на стол целую стопку таблиц. – Здесь мед, здесь рыба. Это дыни. А это наши подати. А это уже недоимки. А это – наше главное: Подворье. Тебе дать косточки?

– Не надо.

Рыжий взял стопку, полистал, нашел Подворные листы и там в хмельной таблице наобум проверил два столбца, сравнил с итогами – сошлось. Тогда он еще раз проверил в другом месте – и опять сошлось. Тогда он отодвинул их и спросил:

– А где урок?

– Какой? – прищурившись, сказал Урван.

– Походный. А какой еще?!

– А вот такого как раз нет! – дерзко ответил Урван, усмехаясь.

– Как это нет?

– А очень просто. Не собирали мы такой урок, вот и весь сказ. Так дяде, долгих лет ему, и передай.

Сказав это, Урван сжал челюсти, весь подобрался. И он такой, гневно подумал Рыжий, упрется – и не даст. И ладно, если бы просто не давал, тогда хотя бы молчал! Но он же не молчит! Недавно, как им доносили, здесь, в Хвостове, на пиру, он при всех заявил, что его дядя выжил из ума, и оттого и задумал войну. Хотя, тут же подумал Рыжий, может быть, и не так оно тогда здесь было сказано. Но в доносе записано именно так, слово в слово. Князь, прочитав донос, порвал его, смолчал, ибо Урван, как ни крути, его племянник и наследник. А вот теперь этот наследник опять пошелестел отчетами, поморщился, подумал, а после улыбнулся и сказал:

– Лягаш ко мне частенько заезжал. Дыни любил. Моченые, сушеные. И мы еще играли в шу. А ты играешь?

Рыжий согласно кивнул. Урван принес доску, расставили фигурки. Играли они долго, до полуночи. Урван, как будто ничего и не случилось, опять начал рассказывать о пчелах, о рыбалке, о пожарах. Потом вдруг помрачнел, сел прямо, отвернулся от доски и зло, отрывисто заговорил:

– Я знаю, знаю! Я, все кричат, наживаюсь на мэгцах. А много ты имел об этом известий? Ни одного? А почему? Да потому что не идут они к нам, иноземцы, они же умные, зачем им сюда, в нашу грязь? Вот тогда мы, их не дождавшись, сами к ним лезем! И называется это «война»! И ей, этой войне, даем такое оправдание: награбим – и станем богатыми, и будем жить не хуже прочих, пить будем, будем жрать в три горла. Так говорим? Или не так?

Рыжий смолчал. Урвана это еще пуще разъярило. Он подскочил и заходил по комнате, заговорил:

– Ой, дикари! Ой, темнота! А корчат из себя! Я знаю, дядя, говорит, мол, будет у нас золото – и сразу все изменится, дороги выстроим, мосты – и заторгуем, заживем. А с кем? Ведь ты же знаешь их, наш, скажем так, народ, и нрав его, во всей красе, я думаю, тоже узнал. «Известия» ж читал! Да что «известия»!

Тут он остановился, постоял, а после махнул лапой и сел. Сказал в сердцах:

– Пьют, когти рвут да на чужое зарятся. Напасть бы да ограбить бы – и вот и вся мечта. А надо бы работать. Вот взять хотя бы тот же Мэг. Пятьсот… Нет, даже триста лет тому назад они были ничуть не лучше нас. А теперь процветают – и дальше работают, и дальше! А мы всё воюем, воем, воюем! И много мы навоевали, а? Или… А, что и говорить! Сыграем еще партию?

Сыграли. Потом еще одну, еще – но уже молча. Потом Рыжий лежал на мягком пуфаре, укрывшись одеялом. За стенкой мерно тикали часы. Урван, сердито думал Рыжий, хитрец и лжец, Урван куплен далянцами и мэгцами, а может и фурляндцами, Урван такой, Урван сякой… Так говорят о нем. Но и о князе тоже немало чего говорят. Обо всех говорят. И вообще, уже совсем в тоске подумал Рыжий, красиво, гладко говорить, так это и Вожак еще умел. Так что не рано ли он начал сомневаться в одном и уверяться в другом, не лучше ли… Но тут же подумал: нет, потому что с наскока, нахрапом ему всего этого не осилить, а тут нужно время, нужно успокоиться, тут… спать нужно, вот что!

И вскоре он действительно заснул. И спал, как и положено, без всяких сновидений. А утром, после завтрака, уже возле каталки, Урван поднес дары. Князю – «любимому дяде» – Урван передавал массивный погребец игристого шипучего в темных стеклянных бутылках.

– А на словах, – сказал, – скажешь, премногих ему лет. И мирных. Мирных – это обязательно. А это вот… тебе.

И, словно бы таясь, как будто невзначай, он подал Рыжему квадратный кожаный футляр. Швы на этом футляре были залиты сургучными печатями. И вообще, он не гнулся, не звенел и не брякал. Он даже запаха почти не издавал. А тот, который издавался, был незнакомый, чужой.

– Что там? – с опаской спросил Рыжий.

– Секрет! – многозначительно ответил Урван. – Пока не открывай. А приедешь, тогда и откроешь. Но только без свидетелей. Понятно?

Рыжий промолчал.

– Тогда… Порс! Порс! – вскричал Урван. И тягуны рванули с места.

И снова долго добирались по степи, а после так же долго по реке. Рыжий лежал на дне долбленки и слушал, как бренчат бутылки. А футляр помалкивал. Что в нем, сердито думал Рыжий, вертел его, разглядывал печати – но так и не вскрыл. Приехал, доложил о деле и отдал князю погребец, и передал Урвановы слова. А про футляр смолчал.

Князь, выслушав отчет, клацнул зубами и сказал:

– Уж лучше бы сразу бунт! А так… Иди.

Рыжий пришел к себе, сел на продавленный тюфяк, поежился – по вечерам уже морозило – и посмотрел в окно. Долго смотрел и ни о чем не думал. А после взял футляр, рванул и вскрыл его. И вытащил…