Текст книги "Ведьмино отродье"

Глава тринадцатая
НА ВЕРХУ

Когда он наконец открыл глаза, был уже день. Нет, даже уже вечерело. Над головой был белый потолок, а сбоку, из окна, светило солнце. Где это он, растерянно подумал Рыжий, и что это с ним такое, почему он так слаб? И кто это накрыл его длинной, теплой попонкой? Да и тюфяк под ним какой-то совсем не такой, как прежде. Рыжий ощупал его лапами и сразу же убедился, что это не его тюфяк, а какой-то мягкий, пышно взбитый. Рыжий приподнялся, сел и осмотрелся. Ага, вот оно что: он в светлой и просторной горнице, один. Напротив него низкий стол, на столе лежит гусиное перо, а рядом с ним свиток пергамента, густо исписанный значками. Пол чистый, крашеный. Сундук в углу. И это всё. А за окном видны крыши домов, а еще дальше – пристань и река. Да, значит, так оно и есть, он на Верху, подумал Рыжий, и, скорей всего, у Лягаша. Но как он попал сюда? Лягаш не мог его принять, потому что он еще в отъезде. Но это и не княжеская горница, потому что у князя, говорят, совсем не так – у него на окне занавеска, а на полу, на всю ширь, лежит шкура чудо-зверя, а в углу стоит стяг – наиглавный, походный. А это тогда что? Рыжий зажмурился и начал вспоминать: ночь была, грохот, ледоход. Он закричал и кинулся к воде, и упал. И сразу все исчезло. Потом был сон. А после что было? Он сам сюда пришел или его принесли? Или как?

Но дальше думать было некогда, потому что за дверью послышались шаги. Рыжий поспешно лег, закрыл глаза, насторожился… И по походке узнал – это князь. Вот он вошел. Вот подошел и остановился возле тюфяка, немного постоял, тоже прислушался… И вдруг сел рядом и сказал:

– Не притворяйся.

Рыжий открыл глаза. Князь, помолчав, сказал:

– Ну, говори.

– О чем? – спросил Рыжий.

– Да про Фурляндию, про что же еще, – сказал князь. – Всю ночь про нее кричал, спать не давал. А теперь чего молчишь?

Вот оно что, подумал Рыжий, р-ра, значит, бредил. И, значит, мог всё, что попало, выболтать, и даже про Незнакомца… Но тут же уверенно подумал: нет, это никогда! И сразу успокоился, сказал:

– А что тут говорить? А ничего я про ту Фурляндию не знаю. А что в бреду молол, так это мало ли!

– Нет, – тихо сказал князь. – Это не бред был, а сон.

– Сон?! – спросил Рыжий, будто удивляясь. И сам же ответил: – Откуда? Я снов с рождения не видел! Я же как все. Бред это был!

Но князь еще строже сказал:

– Нет, сон! И не виляй! И если бы простой, про что-нибудь другое. А так он был про Фурляндию. А я только вчера отправил туда дочь. И, значит, я просто обязан знать, что ты там у них увидел. Ну! Слушаю!

И князь стал пристально смотреть на Рыжего. Р-ра, гневно думал Рыжий, ну еще бы, ведь сон для них, для неотмеченных, это такая редкость и такая важность! Сон, думают они, показывает то, что будет завтра, сон помогает и предупреждает, сны видеть – это колдовство…

– Ну! – сказал князь. – Мне еще долго ждать?!

И Рыжий, тяжело вздохнув, начал рассказывать свой сон. Повторять вслух то, что он видел, ему было очень неприятно и, главное, очень обидно, поэтому он то кривился, то сопел, то морщился. Зато князь слушал, будто каменный, только брови у него то сходились, то расходились. Когда же Рыжий замолчал, князь поднял голову, принюхался, потом задумался… и наконец сказал:

– Так, говоришь, дворец под красной крышей? И длинноухий? Весьма любопытно!

– Что?

– Всё, – сказал князь. – До самой мелочи. Ты как в окно подглядывал. Вот это сон! Настоящий! – князь усмехнулся, помолчал, а потом, как бы между прочим, добавил: – Да и чему тут удивляться? Весь, значит, в бабушку.

Рыжий сердито хмыкнул и сказал:

– Да, это верно. Ведьмино отродье.

Князь тоже хмыкнул и ответил:

– Ну и что? Я твою бабушку очень ценил. А сон, это какое колдовство? Сон – это совсем другое. Вот даже взять меня. Сам знаешь, какой я колдун. А мне ведь тоже однажды был сон. И очень даже непростой. Рассказать про него?

Рыжий молчал. Но князь только немного подождал и все равно сказал:

– Ну, так вот. Это было давно. Тогда я был не старше твоего. И вдруг отец велел, чтобы я ехал в Мэг. Один! И по делам. Ну, ты про Мэг, я надеюсь, слышал. Это еще одна земля, вроде Фурляндии, и тоже там, в той стороне. И вот приехал я туда. У них там все по-своему, по-мэгски. Такие они, знаешь, умные, сытые, прямо лоснятся! Но ведь и мы, если надо, тоже не такие уже дикари. А тут еще отец дал мне с собой самых натасканных, самых решительных, самых… Ну, как Лягаш, как, кстати, Зоркий, твой отец. Так что, короче говоря, мы как туда приехали, сразу того, сего, туда, сюда – и вот уже через три дня у нас был заключен с ними союз, договорились о торговле. И вообще, Крактель, мэгский король, передо мной так и подскакивал – что на пиру, что на охоте, что везде. А еще была у него дочь, звали ее Айли…

Князь улыбнулся, замолчал и даже какое-то время смотрел в сторону… а после снова повернулся к Рыжему и продолжал – но так, как будто он его уже не видел, как будто он здесь, в этой комнате, один:

– Айли! И я был сразу ею… Как это? Да, очарован, вот! Ну, и поднес ей дары. Не сам, конечно, а через ее служанок. Потом были еще одни дары. Потом еще. А после осмелел и написал и передал ей записку. И в тот же день, под вечер, получаю от нее ответ – правда, какой-то двусмысленный. Тут, значит, думать надо было, думать! Но я был молод и самонадеян. Набрал сластей, вина, дождался ночи, полез к ней в окно…

Тут князь не выдержал и рассмеялся, потом сказал:

– Крик был. Меня поймали, били. Меня! Наследника! Посла! Вот где был позор так позор! И поэтому, сам понимаешь, мы той же ночью сбежали из Мэга. Я уже не говорю о погоне. Я только вот о чем: союз, торговый договор, обмен военнопленными, кредиты – Крактель все это сразу разодрал, то есть расторгнул. И обвинил меня, что я де оскорбил его, я де покушался… Вот так! А я вернулся в Дымск, закрылся у себя. Не ел, не пил. Отец мне говорил: «Да они всё это подстроили! Это была ловушка! Хочешь, пойдем, их проучим? Хочешь, сожжем весь Мэг?» – «Нет! – кричал я. – Крактель здесь не при чем! Я сам во всем виноват! Я наглый, неотесанный дикарь! Я ей не пара!» И стал уже подумывать о том… Ну, о всяком дурном! Как вдруг мне снится сон! Да, сон! В ту ночь я в первый раз увидел сон. Я, представляешь, и вдруг сон! Как я мечтал его когда-нибудь увидеть – пусть хоть какой-нибудь, самый пустячный, а тут не просто сон, а тут я вижу Мэг! Их дворец. А в том дворце я и Айли стоим щека к щеке, а вокруг нас толпа, а он, ее отец, Крактель, лежит передо мной на полу и смотрит на меня снизу вверх – зло смотрит, бешено! А я смотрю – нет, это совсем не толпа, а дружина, потому что все они в кольчугах, в шлемах, и все они вот-вот готовы на меня наброситься! Ар-р! Я проснулся и вскочил! Я ничего не мог понять! Я снова лег, зажмурился. Я ждал, ждал, ждал… Но сон не возвращался. И поэтому я так и не увидел, что же там должно было быть дальше, в том моем вещем сне. И поэтому, как только наступило утро, я сразу пошел к Старой Гры.

– К моей бабушке?

– Да. Пришел, принес охапку слепоследа, потом еще какой-то травы, и еще склянку одних снадобий, она, мне сказали, давно их искала… Вот, кстати! А денег она никогда не брала! Вот такая была. А в ту зиму она вообще никого к себе не пускала, никого не лечила, потому что это было как раз тогда, когда твой отец, ее сын, не вернулся… Я, правда, все же ее упросил, она меня впустила. Я рассказал ей свой сон. Она подумала, подумала, а после разожгла огонь. Огонь, скажу тебе, у нее был особенный – такой зеленый, а языки у него багровые. И запах от него всегда шел очень сильный, как будто утром от цветов на лугу. Ну вот, старуха разожгла этот огонь, долго смотрела на него, и вдруг сказала: «Всё будет хорошо. Вы женитесь. Потом у вас родится дочь. Потом…».

Князь, спохватившись, замолчал, испытующе посмотрел на Рыжего, откашлялся… и как ни в чем ни бывало продолжил:

– Так о чем это я? Да, об Айли. Так вот, ты знаешь, как предсказывала Гры, так всё оно потом и вышло. Я помирился Крактелем, женился на Айли, и у нас родилась Юю. Такой вот был мне сон! Мне и сейчас он помнится до самой-самой мелочи. Жаль только, что с того раза мне больше никогда ничего не снилось. Жаль, да. Но зато ты меня сегодня очень сильно порадовал! Потому что раз тебе так всё ясно и четко привиделось, то, значит, тут и сомневаться нечего – всё у них там сладится, все будет, как надо! И это радует.

Но, тем не менее, князь сразу же нахмурился и замолчал. Рыжий спросил:

– А что она тебе еще сказала?

– Кто? Гры? – поспешно спросил князь. – Нет, больше ничего!

– Как это ничего? – так же поспешно удивился Рыжий. – Но ведь ты сам только что говорил, будто она сказала: «Потом у вас родится дочь. Потом…» – и замолчал. Почему замолчал?

– Так и она тогда, – князь усмехнулся, – тоже замолчала. А я тогда встал и ушел. Вот и весь сказ.

Рыжий задумался. Потом спросил:

– А про меня она когда-нибудь что-нибудь говорила?

– Ну, – сказал князь, – может, что и говорила. Да только я после того с ней больше никогда не виделся. А вот Лягаш, тот часто там бывал. Ему она, наверное, и говорила что-нибудь, он ей, наверное, верил, и поэтому искал тебя. И поэтому нашел.

– Так, – тихо сказал Рыжий, – понятно. А твоя дочь, она в этой Фурляндии… Она там будет счастлива?

– Хм. Думаю, что да. Нет, что я говорю; конечно! А ты… – и князь прищурился, спросил: – Ты к ней бежал?

– Когда?

– Да прошлой ночью! Мы обыскали все вокруг и чуть нашли тебя. Возле реки. И там твоих следов было натоптано – туда, сюда, туда, сюда! А почему возле реки? Ты же к Юю бежал! Ведь так?

Рыжий молчал. А потом вдруг спросил:

– А где Лягаш?

И теперь уже князь не спешил отвечать. Потом-таки сказал:

– А теперь ты вместо него.

– Как это?

– Так. Не понимаешь, что ли?

Рыжий зажмурился, затих. А князь заговорил:

– Я только вчера это узнал. Тут как раз получилось все вместе – дочь уезжает, гонец приезжает. И подает известие, читаю…

Князь помолчал, откашлялся, прижал лапу к груди, еще откашлялся, а после продолжал уже другим, каким-то чужим голосом:

– А это было далеко, в Горской Стране. Ну, это очень, очень далеко! А страна любопытная, да. Я там однажды был. У них горы совсем не такие, как наши. Наши горы какие? Обычные, из земли. А у них горы из камней. А какие высокие! А тропы в тех горах такие узкие-узкие, скользкие-скользкие! Всё потому, что в тех горах круглый год лежит снег, там всё время зима. А внизу, между горами, в глубоких-глубоких оврагах, «долины» они называются, там всегда лето. Там хорошо, сытно, тепло. Но, главное, вверху, в горах, в горном снегу – там очень много золота. А золото, оно много дороже серебра, в десять раз, представляешь! И поэтому тот, кто владеет этим горским золотом, тот самый богатый во всем свете. Но попробуй туда проберись! И еще чтобы тебя не заметили. А чуть не так ступил – и сразу х-ха! – и сорвался, и полетел в овраг. Полдня будешь лететь, только потом убьешься. А еще могут пособить – и ты опять полетел. А еще могут на тебя льдину сверху сбросить. Называется это «лавина». И вот они его подстерегли, спустили на него лавину. Да он был не один, их было там… Всех и накрыло, вот и всё. Очень просто!

Рыжий лежал, молча смотрел на князя. Ар-р, вот и всё, думал он, и вправду как всё просто. И сразу как пусто! А вот когда Хват умирал, он плакал, он боялся. А теперь только пусто, и всё. Он ничего не чувствует – совсем. Как странно! Подумав так, Рыжий поежился. А князь, как ни в чем ни бывало, сказал:

– А это его горница. Он, правда, редко здесь бывал.

Да, это сразу видно. Тюфяк, окно, стол, на столе гусиное перо. Жил – словно и не жил. Но если бы не Лягаш, думал Рыжий, так он и по сей день торчал бы в своем логове, выл на Луну, и ничего ни о чем бы не знал! Жил бы себе, жирел да матерел…

А князь опять заговорил:

– Ну а в последний раз… А это, наверное, все чувствуют, что вот он пришел… Так вот, в его последний раз, перед самым отходом, уже почти в дверях, он вдруг остановился и сказал, что если он вдруг не вернется, то чтобы здесь вместо него жил ты. Я засмеялся и сказал, что это будет нескоро.

Тут князь вздохнул и замолчал. Рыжий, немного погодя, спросил:

– А после было что?

– Ничего, – сказал князь. – Спустились вниз, стояли. Тут вышел ты – вы и сцепились.

– Я… – начал было Рыжий.

– Ладно, чего уже теперь! – князь раздраженно махнул лапой. – Кто это знал? Вот взять даже меня. Нюх у меня, сам знаешь, ого! А вчера я ничего не чуял. И вдруг этот посол фурляндский! Грязный, замызганный, в разбитой волокуше. И ну орать, ну торопить: давай, давай, пока дорога еще держится. А я чего? Я только рад. Приданое было давно готово. За полчаса все загрузили. А тут как раз и Юю привели, и ее на приданое – х-ха! А там – порс, порс! – и укатили. Ну, камень с сердца, я тебе скажу! Я прямо во дворе, дай, говорю, кувшин, и только пригубил… Вижу: еще гонец! И, вижу, из Горской страны. Ну, колом в горле! Сразу все понятно… – князь помолчал, потом спросил: – Ты меня слышишь?

– Да, – тихо отозвался Рыжий. Потом спросил: – А помнишь, он значки еще показывал?

– Какие? – удивился князь.

– Ну, те, из-под ремня.

– А! – улыбнулся князь. – И что?

– Так, просто интересно.

– Нет! – строго сказал князь. – Это совсем непросто. – И тут же добавил: – Вставай!

– Зачем?

– Да всё за тем же самым!

Глава четырнадцатая
ПЕРВЫЙ ВОЕВОДА

Во дворе зазеленела трава, расцвели одуванчики. А вон кузнечик прыгает. А вон еще один, а вот еще. А под крыльцом, если сходить туда и посмотреть, паук сплел вот такую вот большую паутину и ловив в нее мух. Очень ловко! И вообще, как сейчас хорошо – тепло, ни ветерка. В Лесу, наверное, уже выводят сосунков на первую охоту. И птицы поют. Там много разных птиц. А здесь…

После обеда лучшие под гиканье и свист срывались в город, а Рыжий поднимался по скрипучей лестнице и шел к столу. Князь уже ждал его. Рыжий садился, брал перо, обмакивал его в чернильницу. Князь диктовал, Рыжий записывал. Потом читал, запоминал то, что было записано. Потом князь забирал листок и требовал пересказать, и Рыжий пересказывал – например, вот такое:

– В Дымске две тысячи четыреста домов, в них девять тысяч триста пять едоков. Всего же городов шестнадцать. Сто двадцать сел. Поселков, хуторов, охотничьих углов – шестьсот четыре. А жителей в державе – сорок девять тысяч. Все города – удельные. В них воеводы: Растерзай, Костярь, Всезнай, Урван, Душила, Слом… А в Дымске – первый воевода. Дымск – княжеский удел. Дров на зиму для Дымска полагается…

Вновь брал перо, князь диктовал, а он записывал. Угодья. Рыбные: вверх по Голубе по затонам, на Тише, на Узловке, на Песчанке. Это главные. И с них главный спрос. А из охотничьих главными будут такие: Мерзляцкий Лес, Коряжинская Пуща, Дикуны. Железные угодья – это, перво-наперво, на Черном Озере, на Гушках и на Миринском Болоте, там, где Урван в прошлом году… Ну, и так далее. Цок, цок пером в чернильницу. Наж-жим, волосяная. Нажим, еще нажим. В глазах рябило, лапа отнималась. Князь время от времени спрашивал:

– Ну что, устал?

И сам же отвечал:

– Устал, я вижу.

После чего вставал и брякал в колокольчик. Входил слуга, докладывал, что всё уже готово. Князь кивал Рыжему, Рыжий вставал, и они выходили из горницы. Просители – а с ними и ответчики и просто любопытные – уже толпились во дворе, шумели. Князь появлялся на крыльце, осматривал толпу, садился, а Рыжий становился у него за спиной. Толпа, завидев их, понемногу стихала. Дежурный – кто-нибудь из лучших – по одному выкрикивал просителей. Те, подойдя к крыльцу, ссутулившись и положив лапу на нижнюю ступеньку, клялись Одним-Из-Нас, что будут говорить одну только чистую правду. Потом шли жалобы. Князь, выслушав просителя, какое-то время молчал, а после знаком подзывал ответчика, тот тоже подходил к крыльцу и князь его рассматривал, потом смотрел по сторонам… и оглашал решение. И тут же спрашивал:

– Ар-р! Любо ли?

Народ кричал:

– Ар-р! Любо! Любо!

Ответчика тут же секли. Или сводили в яму. А то и клеймили. Правда, случалось и такое, что, выслушав просителя, князь не спешил с решением, а, подозвав ответчика, позволял говорить и ему. Тогда ответчик клялся, обещал, что будет говорить одну только правду… и возводил обиду на просителя. Тогда секли просителя. Порой секли обоих. А все, смеясь, кричали:

– Любо! Любо!

Ибо им больше всего нравилось, когда секли сразу обоих.

Но все-таки сходились не за этим. Все ждали, когда князь, дотошно расспросив ответчика, опять возьмется за просителя, а после опять за ответчика, а после нахмурится и встанет, сурово вздохнет, походит по крыльцу, порыкает, поморщится… и спросит у собравшихся:

– Ну, как тут быть?

И все тогда начинают кричать:

– Ар-р! Ар-р! Судьба! Пускай Судьба решит!

И было по сему. То есть толпа раздастся в стороны, просителю с ответчиком наденут на глаза повязки, князь крикнет:

– Пилль!

И начинается: рви в клочья! В кровь! Пыль! Скрежет! Вой! Проситель и ответчик схватятся, дерутся не на жизнь, а на смерть, толпа вокруг визжит – она в восторге, она же для того и собралась! Князь, подождав немного, спросит:

– Может, хва?

– Нет! Любо! Любо! – обычно орала толпа. – Бей! Бей!

И дальше бывало по всякому: когда бойцов успевали растащить, а когда и не успевали. Тогда, уже после суда, взойдя на Верх, князь долго ничего не говорил, грыз когти, хмурился… а после все же спрашивал:

– Ну что, готов?

Рыжий кивал. Князь снова диктовал, а он снова записывал. Про деготь, плотогонов, про купцов, капканы, сети, лыко, сало…

А то, бывало, сразу после трапезы они садились на каталку и ездили по городу – на верфь, в торговые ряды, по мастерским, коптильням, сушильням, складам. Встречали их подобострастно. Мели хвостами, ныли от восторга, несли вино и мед, орешки, леденцы. Князь ничего не брал, не отвечал на шутки, а сразу садился, требовал отчеты. Считал он быстро и без косточек, в уме, и помнил все раскладки. Его пытались сбить, запутать – бесполезно. Он видел, чуял их насквозь. И каждый день… Вот хоть как вчера, думал Рыжий, сперва Дерзой, десятник на коптильне, был взят на воровстве и там же, в весовых сенях, нещадно бит на растяжке. Потом на дровяных складах открылась недостача. За это всех тамошних сторожей, без разбору, князь приказал клеймить! И было по сему. Потом был получен донос: на верфи кто-то тайно режет сети. Поймать! И заковать! И привести! Ар-р! Ар-р! Князь страшно гневался! И так изо дня в день. Зато вечерами, когда внизу, у лучших, плясали, пьянствовали, пели, гоготали…

Князь брал шкатулку, открывал ее и доставал оттуда досточку и фишки. На досточке были начерчены квадратики и линии. А фишки – это были как бы князь, княгиня, корабли, повозки, воины. В квадратиках можно было стоять и набираться сил, а по линиям только ходить, а стоять запрещалось. То есть игра на первый взгляд казалась очень простая, но выиграть у князя было невозможно. Порой они сидели до утра. Князь говорил:

– Шу – это вам не кубик. Тут надо иметь мозги! Даже Крактель, и тот со мной не совладал! Ух, погонял я старика под стол! Ух, попинал я его там!

И горделиво щурился, показывал особенно полезные ходы и объяснял, как лучше бить на упреждение, и как заманивать, чем можно жертвовать, а как наоборот, как это он называл, брать на фук. И вскоре Рыжий наловчился и стал играть с князем почти на равных. Князь говорил:

– Ну вот теперь совсем другое дело. Теперь… Вот так!

И делал ход. И Рыжий хмурился, сопел. Князь, подождав, вставал, бил лапой по столу. Входил слуга и подавал вина и жареных орешков. Луна катилась на исход. Дымск спал. Лучина догорала…

Ну а когда случались письма от Юю, князь, небрежно развалившись на шкуре чудо-зверя, говорил:

– Читай.

Рыжий читал. Письма всегда были пустые, ни о чем – о Дангере, то есть о том длинноухом, танцах, пирах и прочей чепухе. Ну а в конце она всегда перечисляла приветы – поклоны. Последним был всегда поклон «и нашему покорному слуге». Услышав про «слугу», князь каждый раз весело улыбался, говорил:

– Дерзка! Дерзка! Но ты не обижайся. В Фурляндии они все там такие. А в Харлистате что! А что у горцев!..

И так всегда – о чем бы князь ни начинал говорить, он каждый раз сводил все свои разговоры на Горскую Страну. То есть вот только что было о чем-нибудь другом, а он уже опять: слушай, Рыжий, смекай: там, за страшным Морляндским перевалом, на тайных подземных приисках работают слепые невольники. И это не потому, что они такими слепыми родились, а это чтобы никто из них не убежал, их там сразу ослепляют. И там, на этих приисках… Ну, и так далее. И говорил часами! Так было и на этот раз:

– Так вот, – продолжил князь, – на этих приисках, только на Ближнем Логе, в день намывают семь туганов золота. А это в пересчете на монеты… – и посмотрел на Рыжего.

Тот, помолчав, сказал:

– Пять тысяч двести шестьдесят.

– Да, верно, – сказал князь. – И вот теперь ты представь, что будет, если мы…

И продолжал рассказывать. А Рыжий продолжал молчать и думать, что это еще пока совсем не известно, что там после будет. Пока было известно только то, что вот уже два года князь усиленно готовился к Горской войне, то есть скупал оружие и набивал склады провизией, писал в Тернтерц, интриговал. Он и Юю отдал за Дангера в надежде на военный союз. И Лягаша послал… А летом сам два раза тайно ездил на южную границу. Рыжий, оставшись за него, один спускался на крыльцо, судил и принимал гонцов, метался по купцам, по мастерским. Князь возвращался, он докладывал. Играли в шу. Охотились. Рыбачили на Низких Островах. И там, на Островах…

Ночь тогда была тихая, теплая. Костер уже погас. Князь спал, и спали лучшие. Взошла Луна. Рыжий поднялся, вышел из шатра и, никого не разбудив, спустился к берегу и там долго сидел, смотрел на лунную дорожку на воде. И сам себе удивлялся, чего он еще хочет, чего ждет? Он, бывший дикий рык, всего за один год взошел на самый Верх. Он теперь первый воевода, спит на пуховом тюфяке и пьет только шипучее. Он любит хвойный дух, и слуги каждый день меняют на полу иглицу, за которой специальные нарочные гонцы ездят на самый север, в Ворнянский удел. Вот сколько им всем было суеты! Вот он каков теперь! Вот в какой силе! И все ему завидуют. Тогда чего это он здесь, на берегу, сидит? Ждет, что ли? Зря. Да он и сам прекрасно знает, что он напрасно ждет, никто ему больше не явится. И то не потому, что Незнакомца и в помине нет, а просто потому, что он в него давно уже не верит. И так случается со всеми, все поначалу верят в чудеса и ждут этих чудес, надеются, а после, помудрев, уже не верят, но даже сами себе не хотят в этом не признаваться. Вот так и он теперь смотрит на воду и пытается представить чудо, а в голове-то у него совсем другое! В Дымске две тысячи четыреста четырнадцать домов, в них девять тысяч триста двадцать восемь едоков, а недоимок числится на каждого по шесть с полтиной. И если…

Да, вот то-то и оно, гневно подумал Рыжий, встал и прошел в шатер и там лег. И крепко-крепко зажмурился. Как жаль, подумал он уже без гнева, что глупость, как и детство, не вернуть. И как еще жальче, что если Юю вдруг даже возьмет да и приедет в Дымск… А ведь, тут же подумал Рыжий, не приедет! Она теперь, как и Убежище – видение.

А может, и вся жизнь – это только видение?